- 41 -

I. Гатчина*

 

В майский вечер 1914 года я сидел с моим другом историком искусства бароном Николаем Николаевичем Врангелем1, год спустя скончавшимся, на террасе ныне уже не существующего Cafe de Rohan на углу против Comedie Frangaise2. В мгновенье провидения он сказал мне: «Мы стоим перед событиями, подобных которым свет не видал со времен переселения народов. Культура, пришедшая как наша в футуризме к самоотрицанию, желающая стереть все свое прошлое, подходит к концу. Скоро все, чем мы живем, покажется миру ненужным, наступит период варварства, который будет длиться десятилетиями». Между тем открылись двери Theatre Frangaise, публика расходилась по разным направлениям мимо нас; перед нами в ночном освещении лежала avenue de l’Opera, мы видели обычную картину большой парижской улицы, десятки лет нам знакомую, только автомобилей стало больше чем в нашем детстве, хотя и фиакры в цилиндре не совсем еще вымерли. Плавное развитие пришло сюда из XIX века, еще чувствовалось дыхание этой культурной либеральной эпохи; в мире царило спокойствие, и слова моего друга казались мне парадоксом. Почему этой старой цивилизации, казавшейся столь устойчивой в этом центре западного мира, предстояло погибнуть? Неужели лишь потому, что сумасшедшему итальянцу Маринетти вздумалось привлечь на себя внимание, предложив уничтожить все музеи и памятники прошлого?! Я забывал, что и я на мгновение поддался этому

 


* Мемуары В. П. Зубова печатаются по изданию: В. П. Зубов. Страдные годы России. Воспоминания о Революции (1917-1925). Wilhelm Fink Verlag, Munchen, 1968.

© 1968 Wilhelm Fink Verlag, Munchen-Allach Satz: Setzmaschinenbetrieb Leo Andrejeff, Munchen Druck: Buchdruckerei Alexander Schadrow, Munchen Buchbindearbeiten: Verlagsbuchbinderei Hans Klotz, Augsburg. Оригинальная рукопись хранится в Архиве русской и восточноевропейской истории и культуры при Колумбийском университете в Нью-Йорке.


1 Н. Н. Врангель работал в Институте истории искусств с момента его открытия, прочитал там курсы лекций «Искусство XVIII и XIX вв. в России», «Главные моменты французской живописи» и др. Был дружен с графом В. П. Зубовым, дарил в библиотеку Института свои книги, сейчас их 10, две из них с автографами — дарственными надписями в адрес Института. В эмиграции мемуарист опубликовал в газете «Русская мысль» две статьи о Врангеле. См. Приложения.

2 Официальное название «Театр Франсе», французский драматический театр, основанный в 1680 г. в Пари же и существующий по сей день.

- 42 -

ходу мыслей, ощутил гнет прошедшего и даже с кафедры преподнес нечто подобное к смятению моих слушателей, видевших во мне поборника духовных ценностей истории.

Я пошел домой, передумывая слова Врангеля: «Если это правда, то все, что мы годами стараемся создать, лишь сверхкультурная, упадочная погоня за переживаниями дегенеративной эпохи, в лучшем случае прощальный взгляд умирающего на свою жизнь. Это бы объяснило наш эстетический эклектизм, нашу способность одинаково воспринимать все художественные направления прошлого во всех их контрастах, находить удовлетворение в мирах форм античности, Средних веков, Возрождения, барокко, классицизма, не говоря уже об экзотике. В нас нет собственной формальной воли, эстетическое сознание в нас лишь ретроспективный процесс». Вот мысли, осаждавшие меня еще в этот вечер. Через месяц сараевские выстрелы положили начало умиранию старой культуры.

Важной ступенью в этом перерождении мира была русская революция.

Когда она разразилась, пишущий эти строки был причисленным к Императорскому Эрмитажу и в то же время руководил основанным им в 1910 г. Институтом истории искусств, о котором речь впереди.

С первых дней февральской революции временное правительство назначило бывшего председателя 2-й Думы Ф. Головина уполномоченным по делам бывш[его] министерства Двора. К кругу его ведения, разумеется, относились и загородные дворцы.

Очень скоро стали поступать тревожные слухи об опасностях, которым они будто бы подвергаются. Будучи сами по себе историческими памятниками, они к тому же содержали большое число предметов искусства высокого качества; невозможно было оставлять их без надзора. Было решено послать комиссии специалистов для охраны художественных ценностей, по крайней мере в самые важные из них: Царское Село, Петергоф и Гатчину. Павловск в то время был еще частным владением наследников вел. князя Константина Константиновича3, которые там жили.

В первых числах мая в Гатчину были направлены директор музея и художественной школы Штиглица4, бывш[ий] тов[а-рищ] министра иностранных дел Александр Александрович Половцов5, редактор-издатель художественного журнала «Старые Годы» Петр Петрович Вейнер6 и я. Думаю, что в эту минуту и моим друзьям и мне было не совсем ясно, как нам следует ор-

 


3 Павловск в то время был еще частным владением наследников вел. князя Константина Константиновича... — Нет точных сведений, кто именно из наследников великого князя Константина Константиновича жил в 1917 г. в Павловском дворце. Гавриил Константинович писал, что жила Татьяна Константиновна с двумя детьми (Великий князь Гавриил Константинович. В Мрамор ном дворце. СПб., 1993. С. 198), в другой книге упоминался великий князь Иоанн, старший сын, с семьей (Масси С. Павловск. Жизнь русского дворца. СПб., 1990. С. 189).

4 Школа была построена в 1879-1881 на средства и по инициативе банкира барона Александра Людвиговича Штиглица архитекторами А. И. Кракау и Р. А. Гедике, ее официальное название «Санкт-Петербургское центральное училище технического рисования» (ныне здесь Высшее художественно-промышленное училище им. В. И. Мухиной). Директором училища был известный архитектор Максимилиан Егорович Месмахер, построивший позже для него здание Музея (Соляной пер., 15. 1885—1896), самолично составлявший устав и программы училища и его филиалов. Позже его сменил на этом посту Александр Александрович Половцов, старший внук банкира.

5 Александр Александрович Половцов — близкий друг графа В. П. Зубова. Писал о нем в своих мемуарах «Les Tresors d'Art en Russie sous le regime Bolsheviste» (Paris, 1919). Его первая жена — Половцова Софья Владимировна, урожденная графиня Панина; вторая — Половцова Софья Александровна, урожденная Куницкая. Знакомство семейств графов Зубовых и Половцовых произошло, вероятно, еще в 1887 г., когда граф Платон Александрович Зубов, отец автора, продал Половцовым дом на Большой Морской, 47 (где впоследствии родился писатель Владимир Набоков, сейчас там его музей). См. об этом: Исмагулова Т. Граф Платон Александрович Зубов — владелец дома № 47 по Большой Морской // Набоковский вестник. Родовые гнезда. СПб., 1999. Вып. 3. С. 46-54.

6 Сотрудник Разряда истории изобразительных искусств Российского института истории искусств, с 1919 г. читал курсы: «Комнатное убранство XVIII века», «История мебели во Франции» и др.

- 43 -

ганизовать работу. Надо ли просто пересмотреть содержимое дворца, упаковать все художественно ценное и отправить в центральные музеи, или оставить на местах под нашим управлением. Самое название комиссии «по приемке и регистрации» могло быть истолковано различно.

Нам, однако, очень быстро стало очевидно, что дворцы представляют собою исторически сложившиеся организмы, тесно связанные с происходившими в них событиями, и памятники художественных вкусов последовательных поколений. Разрознивать их было бы крупной ошибкой. Их надо было сохранять как самостоятельные культурно-исторические и художественные музеи.

Начать следовало во всяком случае с приемки. И тут сказалась наша неопытность. Мы занялись составлением инвентаря, в то время как старые инвентари были налицо, и нужно было только по ним осуществить приемку, а затем уже начать чисто музейную работу. Хуже того, мои друзья настояли, и я с ними против моего убеждения согласился, чтобы этот новый приемочный инвентарь7 был в то же время и научным и содержал подробное описание каждого предмета. Этим мы нагрузили на себя огромный труд, забрели в дебри и за наше пребывание в Гатчине так и не поспели довести дело до конца.

В помощь нам А. А. Половцов пригласил учеников школы Штиглица, что также оказалось ошибкой. Школа прикладного искусства давала лишь весьма ограниченное художественно-историческое образование. Это были люди милые, но серенькие, и их труд мог быть только механическим составлением описаний мебели, бронз, фарфора и проч., для более ответственных работ по картинам, скульптурам и истории дворца их привлекать было бесполезно. Со своей стороны я пригласил двух-трех человек из числа слушателей моего Института истории искусств.

Для меня лично работа в Гатчине связывалась со странным ощущением. Этот дворец был любимым местопребыванием императора Павла I. одним из фактических убийц8 которого был мой прадед граф Николай Александрович Зубов, брат последнего фаворита Екатерины II, князя Платона. Я представлял себе сцену, когда сюда в Гатчину 5 ноября 1796 г.9 прискакал Николай сообщить Павлу Петровичу, что императрица при смерти. Платон, потеряв голову, послал своего брата к цесаревичу, думая этим приобрести благосклонность будущего государя, к которому до тех пор относился с презрением, уверенный в том, что Екатерина передаст престол помимо сына непосредственно

 


7 Подробное описание предметов Гатчинского дворца (недатированное) хранится в ЦГАЛИ СПб. (Ф. 309). О работе над составлением инвентаря также см.: Докладная записка гр. В. П. Зубова о деятельности Комиссии по приемке и охране Гатчинского дворцового имущества и Дирекции Гатчинского музея-дворца за время от 27 мая 1917 г. по 2/15 мая 1918 г. (Приложения).

8 Подробности смерти императора Павла I до сих пор точно не выявлены. Безусловно, Зубовы принимали главное участие в двух эпизодах переворота: первый — Платон пытался заставить Павла подписать «хартию» (отречение или конституционный проект, Саблуков (см.: Записки Н. А. Саблукова // Цареубийство 11 марта 1801 г. СПб., 1907), называл его «текст соглашения между монархом и народом»), реакция Павла «отрицательная», хотя по различным версиям ее диапазон широк: «просит пощады», «потерял присутствие духа», «смял бумагу... резко ответил», ударил князя Зубова; и второй — знаменитый эпизод с табакеркой. Саблуков писал: после того, как Николай Зубов ударил царя по руке, Павел с негодованием оттолкнул его, «на что последний, сжимая в кулаке массивную золотую табакерку, со всего размаха нанес правою рукою удар в левый висок императора...» (Там же).

Но точно известно и то, что в последующих событиях, приведших к смерти Павла, никто из Зубовых не участвовал. «Беннигсен выходит из комнаты, и не один. Чуть раньше или минутой позже окончательно исчезают Зубовы...» (Эйдельман Н. Грань Веков. М., 1982. С. 321)

На Павла «теснясь один на другого» двинулись подошедшие офицеры... Там офицеры гвардии полковник Яшвиль, Скарятин, Горданов, Бологовский, Аргамаков, майор Татаринов, еще князь Вяземский (Эйдельман Н. Там же, с. 323). Пушкин определенно утверждал: «Скарятин снял с себя шарф, прекративший жизнь Павла 1-го» (Пушкин А. С. Поли. собр. соч.: В 17 т. М.; Л., 1937-1959. Т. 12. С. 321).

В историческом мифе всегда фигурировал не шарф, а табакерка. Великий князь Николай Михайлович писал историку Шильдеру 3 февраля 1897 г.: «Сегодня я узнал, что, к сожалению, табакерка, которую я хотел приобрести у потомков Талызина, уже приобретена его величеством государем императором и, кажется, на основании моего же разговора» (РНВ. Ф. 859. К. 41. № 18. Л. 33). По-видимому, именно с этой табакеркой, хранящейся ныне в Эрмитаже, традиционно связывают историю цареубийства 11 марта 1801 г. (Эйделъман Н. Там же. С. 321).

Почему же табакерка оказалась у Талызиных? Одна из трех дочерей Николая Александровича Зубова и Натальи Александровны Суворовой — Ольга Талызина.

16 января 1897 г. по «желанию Его Величества» императора Николая II табакерка, принадлежавшая «обершталмейстеру графу Николаю Зубову», была передана в Эрмитаж. В приложенном письме одна из внучек графа (скорее всего Любовь Александровна Талызина) объяснила, как она попала к ней: «В 1844 в Москве скончалась моя бабка супруга графа Николая Зубова, графиня Наталья Александровна, рожденная Суворова-Рымникская; после ее кончины все ее мелкие ценные вещи были согласно ее желанию разделены между ее внуками и внучками и мне по жребию досталась эта золотая табакерка. Мне достоверно лишь то известно, что она принадлежала моему деду, умершему в 1805 году, что касается до легенды, приписываемой молвою этой табакерке, то я положительно ничего не знаю, тем более, что подобные разговоры в семье нашей не допускались и таковые всегда старшими замалчивались» (Архив Государственного Эрмитажа. Ф. 1. Оп. 5. № 16. Л. 146-147).

9 5 ноября 1796... — «5 (16) ноября 1796 года, около трех часов пополудни, Павел находился в Гатчине на «мельнице» и пил кофе. Внезапно прибежавший во всю прыть слуга возвестил ему о приезде Николая Зубова. Великий князь страшно побледнел... — Сколько их? — спросил... государь. — Они одни, ваше высочество... Сняв шляпу Павел набожно перекрестился и глубоко и облегченно вздохнул. Растопчин дает формальное опровержение этого рассказа, приведенного свидетелем-очевидцем... Но Растопчина там не было» (Валишевский К. Сын великой Екатерины. М., 1993. С. 77-78). Существует несколько версий легендарного приезда в Гатчину Николая Зубова с сообщением о смертельной болезни императрицы. По одним свидетельствам, он поехал туда по договоренности с братом Платоном, по другим (Ростопчин и пр.) — был послан графом Алексеем Орловым. Свидетельства современников (С. А. Тучков и пр.) и исторические справочники утверждают, что за эту услугу граф Николай Александрович был пожалован званием шталмейстера или обершталмейстера, но по документам он получил первый чин еще 19 июля 1796 г., то есть был удостоен им самой Екатериной. Званием обершталмейстера он был пожалован только 19 марта 1801 г., новым императором Александром I. От Павла за услугу он получил только ордена Святого апостола Андрея Первозванного и Святого Александра Невского (11 ноября 1796 г.) (см.: РГИА. Ф. 942. Оп. 1. № 7 [Копия с формулярного списка о службе покойного обершталмейстера...]. Л. Зоб.).

- 44 -

внуку — Александру Павловичу10. Я видел и императора Павла в гатчинской дворцовой церкви восприемником моего деда Александра Николаевича11, милость, вероятно оказанная скорее его матери, дочери Суворова12, чем ненавистной семье Зубовых13, и, наконец, отвратительную сцену цареубийства.

Наша задача, как она вскоре обрисовалась, состояла в том, чтобы привести дворец в тот вид, в котором он был в XVIII веке. Надо было удалить все то, что нанесли позднейшие эпохи, при помощи старинных инвентарей водворить на прежнее место каждый предмет, вплоть до последней мелочи и представить это обиталище таким, будто тогдашние хозяева только что его покинули. В ту минуту мы еще имели редкое преимущество перед дворцами Западной Европы, что могли отыскать тут же, только в других комнатах, почти все предметы того времени; только нужно было выяснить их первоначальное место и на него их поставить. Сколько радостных неожиданностей готовили нам древние инвентари!

Эта работа, конечно, требовала много такта. Во дворце были части, переделанные до неузнаваемости в XIX веке, над боковыми корпусами при императоре Николае Павловиче даже надстроили два этажа. Тут царили другие эпохи, и было бы безумием пытаться воскресить в этих покоях XVIII век. Наоборот, в них надо было сохранить и даже восстановить эпохи Николая I, Александра II и Александра III, независимо от их эстетического достоинства, как исторический документ. Случалось, что решение принять было трудно.

XIX век часто совершал вандализмы. Так, во дворце находилась ценнейшая серия брюссельских шпалер XVI века, увезенных в свое время из Варшавского Замка. Их в Гатчине частично изрезали, из бортов вырезали отдельные орнаментальные мотивы и набили их на спинки кресел, или просто борты обрезали, когда шпалеры оказывались слишком большими для стен; в некоторых были прорезаны отверстия для печных вьюшек. К счастью, удалось собрать все кусочки, разбросанные по дворцу, и А. А. Половцов провел много недель над подбором их к тем коврам, к которым они принадлежали. В условиях того времени была исключена возможность окончательного восстановления; только manufacture des Gobelins* в Париже могла произвести эту работу. Пришлось оставить эти шпалеры в том состоянии, в котором они были, с пришпиленными к ним ку-

 


* фабрика гобеленов (франц.).


10 Решение передать престол внуку помимо отца созрело у Екатерины давно. Еще в 1783 г. она говорила: «Я вижу, в какие руки попадет империя после меня... Мне будет тяжело, если моя смерть, как смерть императрицы Елизаветы, повлечет за собой перемену всей политической системы в России» (Валишевский К. Сын великой Екатерины. С. 32). Историк А. Брикнер сообщал о слухах «о намерении Екатерины отнять у Павла право на престол и назначить Александра наследником», которые появлялись с 1791 г. (см.: Брикнер А. История Екатерины Второй. СПб., 1885. Т. 4-5. С. 775-785). Вероятно, Екатериной II было написано завещание о наследовании российского престола Александром, но никаких юридических и политических шагов сделать в этом направлении она не успела. После ее смерти завещание было передано Павлу или уничтожено. Акт этот приписывался разным исполнителям: ее статс-секретарю графу Александру Андреевичу Безбородко, князю Платону Александровичу Зубову, есть и другие версии.

11 Документы о крещении его императором Павлом в архиве Зубовых не сохранились.

12 Училась в Воспитательном обществе благородных девиц в Петербурге, которое закончила в 1791 г. Еще до окончания была принята при дворе, после пожалована во фрейлины Екатерины II. Суворов настойчиво стремился выдать ее замуж, но она, отвергнув двух женихов, предложенных отцом, обвенчалась с графом Зубовым, с которым познакомилась во время его приезда из армии с депешей к императрице. Свадьба состоялась в 1795 г. в Таврическом дворце. После смерти мужа в 1805 г. жила в Москве с шестью детьми. Во время наполеоновского нашествия Наталья Александровна проезжала Москву, когда в нее уже вошел неприятель. Французский патруль, узнав, что едет дочь русского генералиссимуса, пропустил ее, отдав воинские почести. Суворов страстно любил дочь и, как свидетельствует его переписка, желал устроить ее судьбу. Писем Натальи Александровны к отцу сохранилось немного. Они опровергают светские суждения о недалекой и неинтересной фрейлине Суворовой. Это была сдержанная натура, нежная дочь и любящая мать» (Суворов А. В. Письма. М., 1986. С. 504—505). Среди документов фонда Зубовых есть тетрадь, принадлежавшая Наталье Александровне, где обозначены расходы на переезд из Москвы в Петербург, датированный сентябрем 1812 года [«2-го издержано дорогой... до Санкт-Петербурга 762 рубля 61 копейка»] (см.: РГИА. Ф. 942. Оп. 1. № 201. Л. 20), что подтверждает легенду (войска Наполеона вступили в Москву 2 (14) сентября 1812 г.).

13 Павел всегда неприязненно относился к приближенным Екатерины, а Зубовы вызывали его особую ненависть; он считал их причастными к намерениям Екатерины отстранить его от престола.

- 45 -

сочками. Позже поляки потребовали их, и советское правительство на это согласилось, хотя, помнится, при отдаче не могло не надуть хоть немного Польшу и несколько ковров удержало, чем разрознило серию. Не знаю, пережили ли они разрушение Варшавы в последнюю войну?

Была также во дворце прекрасная мебель XVIII века, густо выкрашенная ужасной краской под орех. Надо было очистить ее, не повредив находившуюся под ней позолоту. Нужных для этого снадобий тогда достать было невозможно, и эта работа производилась при помощи маленького острого ножика.

Много картин находилось в печальном состоянии. Они висели на горячих стенах, в которых были дымоходы, и живопись буквально сварилась. Другие картины провели многие годы в темных помещениях и потемнели. Вытащив их на свет, мне пришлось наблюдать феномен, как понемногу краски становились ярче. Так, например, я день ото дня видел превращение чудесной большой картины Паоло Веронезе — «Ослепление Савла»14, — которую я повесил у себя в кабинете.

Гатчинский дворец был построен в шестидесятых годах XVIII века итальянским архитектором Антонио Ринальди15 для первого фаворита императрицы Екатерины II Григория Орлова16. Он представляет собой в центре продолговатый трехэтажный прямоугольник с двумя квадратными башнями со стороны сада. Закругленными флигелями он соединяется с двумя квадратными корпусами со двором внутри каждого из них. Первоначально одноэтажные, они при Николае Павловиче были надстроены и сейчас имеют три этажа, из них один антресольный. Левый корпус зовут Кухонным карэ, правый — Арсенальным. Эти три части здания образуют таким образом нечто вроде подковы вокруг так называемого экзерцирпляца. После смерти Орлова в 1783 г. Екатерина купила Гатчину от его наследников и подарила ее цесаревичу Павлу Петровичу. Его архитектор Винченцо Вренна17 внес некоторые изменения во внутреннюю отделку, «следствие чего в ней наблюдаются два стиля, хотя и близкие по времени, но все же ясно отличающиеся друг от друга. Манера Ринальди представляет собой переход от рококо к раннему классицизму, от Людовика XV к Людовику XVI; его формы еще обладают известной мягкостью. Манера Бренны значительно суше в своих линиях, в отличие от большинства русских дворцов, и частности Зимнего, Царскосельского, Петергофского и Павловского, фасады которых оштукатурены и крашены клеевой краской. Гатчинский облицован известняком, так называемой

 


14 По эрмитажным каталогам картина значится как «Обращение Савла». Холст, масло, 191X329. Датирована приблизительно 1570 г. В Россию была привезена между 1774 и 1783 гг.; с начала XIX в. находилась в Гатчинском дворце. В 1920 г. передана в Эрмитаж.

15 Проект дворца был сделан итальянским архитектором Антонио Ринальди, только что закончившим постройки в Ораниенбауме. 30 мая 1766 г. состоялась торжественная закладка здания. Мраморный барельеф с изображением архитектора, выполненный известным скульптором Федотом Шубиным, был укреплен в «проходной» между Аванзалом и Белым залом центрального корпуса. Гатчинский дворец Ринальди строил с 1766 по 1781 г. одновременно с работой над Мраморным дворцом в Петербурге, также для графа Григория Григорьевича Орлова.

16 Земли нынешней Гатчины входили в состав Водьской пятины Великого Новгорода и во время ливонских и шведских войн переходили из рук в руки. По Ништадскому миру 1721 г. они отошли вместе с другими ингерманландскими землями к Российской империи. Петр подарил мызу Гатчина еще в 1712 г. сестре, Наталье Алексеевне. После ее смерти мыза была отдана архитектору Иоанну Блументросту, а в 1732 г. попала в казну. Через 2 года императрица Анна Иоанновна подарила Гатчину гофмейстеру, тайному советнику князю Борису Александровичу Куракину, после его смерти (1765) наследники объявили о продаже имения. Тогда Екатерина II подарила мызу своему любимцу, тридцатилетнему «генерал-фельдцейхмейстеру и кавалеру» графу Григорию Григорьевичу Орлову. Как большой любитель охоты, он избрал Гатчину для летнего пребывания и немедленно решил строить здесь дворец.

17 Осуществил для императора Павла I постройку Михайловского замка в Петербурге, ряд проектов в Гатчине и Павловске. Для творчества Бренна характерен жесткий, строгий стиль, в отделках преобладали античные римские или средневековые реминисценции.

- 46 -

пудожской плитой, добываемой вблизи на берегах речки Пудоги. Это придает ему в связи с башнями и низким бруствером перед пляцем немного замкообразный вид, усугубленный тяжелыми надстройками николаевского времени.

Огромно здание из камня имянита,

Чем речка Пудога в окружность знаменита18.

Гатчинский дворец был в 1914 г. подробно описан несколькими авторами в журнале «Старые годы».19

Лето 1917 г. прошло для нас в мирной работе, в то время как в стране происходили чреватые последствиями события; борьба между Корниловым и Керенским, первое неудавшееся июльское восстание большевиков и постепенное разложение армии. Все это нас трогало лишь поверхностно, так мы были поглощены нашими интересами. Тени прошлого воскресали вокруг нас и в нас к особенно интенсивной жизни, более интенсивной, чем та, что они до сих пор вели в памяти своих дегенеративных потомков. Мелкие события их повседневной жизни становились нам знакомыми, мы научались любить предметы, которые любили они. Но это воскресение было кратковременной вспышкой среди враждебного мира накануне окончательного погружения в ночь. Сегодня, после второй мировой войны, дворцы, превращенные в развалины, можно отстроить, но нельзя возвратить им аромата жизни, связанного с множеством навсегда погибших предметов.

К осени А. А. Половцов перебрался в Павловск, которым его попросили заняться владельцы. Там жили вдова вел. кн. Константина Константиновича Елисавета Маврикиевна, ее дети и королева Эллинов Ольга Константиновна. После октябрьского переворота А. А. остался в Павловске и на тех же основаниях, что и я в Гатчине, еще два года продолжал там работать.

Тогда же П. П. Вейнер вернулся в Петербург, и я остался в Гатчине один с моими молодыми сотрудниками.

Приближался конец октября. Все знали, что на 25-е число большевики назначили захват власти20. Только временное правительство, казалось, этого не подозревало. В Зимнем дворце раз в неделю собирался образованный Ф. Головиным высший совет по делам искусств21, членом которого был и я. 18 октября, кажется это было в пятницу, происходило заседание; мы были почти уверены, что оно будет последним, и расходясь постановили собраться через неделю, если...

 


18 Огромно здание из камня имянита, / Чем речка Пудога в окружность знаменита... — неточная цитата из стихотворения писателя, журналиста и издателя В. Г. Рубана, которое появилось в санкт-петербургской газете «Растущий виноград» (17 января 1786 г.). В оригинальной публикации стихотворение напечатано так: Огромно здание из камня именита, / Которым Пудостка окружность знаменита, / Величием равно величью тех громад, / При нильских берегах которые стоят; / Но вкусом, зодчеством, искусством, красотою, / Садов, лугов, прудов с прозрачною водою, Превозвышая их являют Павлов двор, / Вмещающи в себя всех редкостей собор; / И тако Гатчина со именем согласна, / Ея и внутренность и внешность есть прекрасна.

19 Номера журнала за 1914 г. (июль-сентябрь) были тематически объединены в одну книгу, посвященную Гатчине. Туда вошли статьи: Лансере Н. Архитектура и сады Гатчины; Вейнер П. Убранство Гатчинского дворца; Трубников А. Старые портреты старого замка; Казнаков С. Павловская Гатчина; Пинэ Г. «Охота на оленя в Шантильи»; Лансере Н. По поводу «Павильона Венеры»; 77. В. [Петр Вейнер] Лейпцигская выставка 1914 г. В 1995 г. все статьи, кроме последней, были переизданы в виде книги, под названием «Гатчина при Павле Петровиче цесаревиче и императоре» (СПб., 1995).

20 Дата намеченного захвата власти большевиками была хорошо известна в столице. 7 октября на заседании Предпарламента Лев Давидович Троцкий от имени делегации большевиков заявил: «Петроград в опасности, революция в опасности, народ в опасности... только сам народ может спасти себя и страну». Выступление Троцкого и демонстративный уход большевиков с заседания... повлекли за собой волну слухов и предположений о дальнейших шагах большевиков. Как сообщала «Новая жизнь» 8 октября, практически повсюду — в очередях, трамваях, просто на улицах — все только и говорили о восстании, которое готовят большевики (Рабинович А. Большевики приходят к власти. Революция 1917 года в Петрограде / Пер. с англ. М., 1989. С. 229). Еще 17 октября на ежедневном закрытом заседании правительства Керенского министр внутренних дел Кишкин заявил, что восстание первоначально планировалось большевиками на 18 октября, но было отложено до 23 октября, так как «силы не собраны, массы не подготовлены» (Волобуев П. В. Из истории борьбы Временного правительства с революцией // Исторический архив. 1960. М» 5. С. 83-85). Решение о дате выступления было принято на заседании Центрального Комитета партии большевиков 10 октября и подтверждено резолюцией расширенного заседания ЦК 16 октября. Не согласный с решением о вооруженном восстании, Каменев изложил свои доводы в заметке, опубликованной в газете «Новая жизнь» 18 октября, где обнародовал его предполагаемую дату.

21 Совет по делам искусств был создан во второй половине мая 1917 г. при комиссаре Временного правительства (по предложению А. Н. Бенуа и его коллег). Туда было приглашено 38 человек, в том числе «историки искусства В. Зубов, С. Тройницкий, художественный критик С. Маковский» (см.: Лапшин В. П. Художественная жизнь Москвы и Петрограда в 1917 году. М., 1983. С. 152, 197).

- 47 -

Я вышел на Набережную вместе с Михаилом Ивановичем Ростовцевым22; мы говорили о сроке, который пророчествовали большевистскому правительству, если бы ему удалось оказаться у власти; кто говорил: «три недели», кто: «три месяца»; больше этого никто не давал. Михаил Иванович сказал: «Большевикам захват удастся, они останутся очень долго и наделают много вреда».

Неделю спустя, 25 октября, я собирался сесть завтракать в моих комнатах в Кухонном карэ Гатчинского дворца, как во двор влетел автомобиль с английским флажком. Приготовленный к серьезным событиям на этот день, я не был слишком удивлен, когда мне доложили, что приехал Керенский, бежавший из столицы. Он вошел к коменданту гатчинского гарнизона, полковнику Свистунову, занимавшему несколько комнат в нижнем этаже. Адъютант Керенского, мой приятель, присяжный поверенный Борис Ипполитович Книрша23, офицер военного времени, сейчас же поднялся ко мне и от него я узнал о необычайных событиях, происшедших в это утро в Петербурге. Брожение в тамошнем гарнизоне достигло накануне такой степени, что председатель совета министров не чувствовал себя в безопасности в Зимнем дворце, в частных апартаментах бывшего императора, в которых он имел безвкусие поселиться. Он предпочел переехать на эту ночь в соседнее здание штаба войск гвардии и округа на Дворцовой площади по ту сторону Миллионной улицы. Тут у него созрел план отправиться на фронт за войсками, на которые он мог бы опереться. Утром он, однако, заметил, что все сообщения между ним и внешним миром прерваны: телефонные провода перерезаны, из всех военных автомобилей, в большом числе стоявших на площади, удалены свечки, так что первый министр, в то же время гордо именовавший себя верховным главнокомандующим, не мог воспользоваться ни единым способом передвижения. Ему оставалась одна надежда — помощь иностранного посольства.

Я знаю, что подробности следующих тут событий были с других сторон передаваемы несколько отлично, но я привожу их так, как они сохранились у меня в памяти по рассказу моего приятеля, принимавшего в них непосредственное участие.

Перед Керенским стоял вопрос, как добраться до одного из посольств; ближайшим было английское на Дворцовой набережной у Марсова Поля и Летнего Сада. Сделав себя неузнаваемым, Книрша обходными путями пробрался туда и умолил посольство одолжить Керенскому автомобиль. Таким образом председатель совета министров и опереточный верховный глав-

 


22 Михаил Иванович Ростовцев — преподавал на курсах при Институте истории искусств. Двоюродный брат Анатолия Васильевича Луначарского. Дружил с В. П. Зубовым, в библиотеке Института находится 13 его книг, в том числе одна на латинском языке.

23 В годы Первой мировой войны находился в армии, в 1917 г. был адъютантом управления автомобильной частью Петроградского военного округа. Именно поэтому он получил утром 25 октября 1917 г. приказ достать автомобиль для Керенского, а по выполнении этого поручения сопровождал главу Временного правительства до Гатчины, где после бегства Керенского 1 ноября 1917 г. был арестован и давал показания комиссии Петроградского военно-революционного комитета. Его показания опубликованы в: Красный архив. 1925. Т. 2(9). С. 179-185. Они во многом отличаются от версии графа В. П. Зубова. Имен Книрша старался не называть, в частности о В. П. Зубове он говорил: «я поехал в Гатчину и прямо направился к моим знакомым, живущим во дворце» (С. 183). Умолчал он и о роли В. П. Зубова в осуществлении побега Керенского, равно как и о своей (см. комм, к показаниям «поручика Книрш» в кн.: Керенский: любовь и ненависть революции. Чебоксары, 1993. С. 346).

- 48 -

нокомандующий под прикрытием английского флага смог выехать из столицы. По иным сведениям автомобиль принадлежал американскому посольству, но я уверен, что видел на нем английский флажок и слышал от Книрши, что он обратился в английское посольство.

В своих вышедших недавно в Америке на английском языке воспоминаниях24 Керенский рассказывает, что американцы, а за ними и англичане предложили ему воспользоваться для отъезда из Петербурга автомобилем под их флагом, но что он, поблагодарив их, от этой услуги гордо отказался, ибо, сказал он, «невместно главе Российского правительства проезжать через „свою" столицу под иностранным флагом»25. Это наглая ложь.

Быстрым аллюром автомобиль направился в Гатчину, где небольшой гарнизон был еще сравнительно спокоен. Впрочем, у меня было впечатление, что этот маршрут был выбран Книршей, имевшим личные причины заехать в Гатчинский дворец. Так иногда мелкие обстоятельства обуславливают крупные события.

Позавтракав у Свистунова, Керенский в другом автомобиле пустился в дальнейший путь по направлению к Пскову. Посольский вернулся в Петербург. Под Псковом стояла под командой генерала Краснова26 кавалерийская дивизия из донских казаков, та самая, что играла роль во время столкновения Корнилова с Керенским. Она считала, что Керенский ее предал, и не могла питать в отношении его слишком горячих чувств.

Мне стало ясно, что с этой минуты находившийся на моем попечении дворец попадает в орбиту политических событий. Это в первую очередь было последствием того, что в небольшое помещение нижнего этажа, еще до нашего появления здесь, вселился комендант гарнизона. С тех пор как мои друзья и я приняли на себя охрану находившихся тут художественных ценностей, мы тщетно боролись с этим положением вещей, предвидя возможные последствия.

Остальная часть дня 25 октября прошла в Гатчине спокойно, но на следующий день до нас дошли слухи, что накануне вечером в столице произошел большевистский переворот и что временное правительство было арестовано, в то время как оно заседало в Зимнем дворце в отсутствие своего председателя. Но точно мы ничего не знали.

27 октября Керенский вернулся в Гатчину в сопровождении кавалерийской дивизии, следовавшей за ним нехотя, лишь потому, что видела в нем единственного представителя порядка, и что надо было бороться с беспорядком. Я еще вижу Керенского

 


24 Kerenskij A. F. Russia and History's turning point. New York, 1965. — 558 s. (London, 1966) [Керенский А. Ф. Россия на историческом повороте. М., 1993 и 1996].

25 Цитата не совсем точна. В английском тексте: «but said that the head of the government could not through the Russian capital under the American flag» (Kerenskij A. I'. Russia and History's turning point. New York, 1965. S. 438) [Но сказал, что глава правительства не может проезжать Российскую столицу под американским флагом].

26 Так же, как Книрша, давал показания 1(14) ноября 1917 г. комиссии Петроградского военно-революционного комитета. По его словам, «он не принимал никакого участия в побеге Керенского» (см.: Красный архив. 1925. Т. 2(9). С. 173-174). Но в мемуарах, опубликованных за границей (Краснов П. На внутреннем фронте // Архив русской революции. Берлин, 1922. Т. 1. С. 173-174), он признался, что дал возможность Керенскому бежать.

- 49 -

входящим с видом Наполеона, заложив руку за борт военной тужурки, в ворота Кухонного карэ во главе высших офицеров. Я наблюдал эту сцену из окна бельэтажа. Он направился в квартиру коменданта. Я еще был должностным лицом состоявшего под его председательством правительства и в качестве «хозяина» дворца сошел туда справиться о его желаниях. Когда я вошел, он только что начал играть партию на стоявшем там маленьком бильярде и встретил меня с кием в руке. Он попросил отвести комнаты для себя и «своей свиты». При этих словах я с трудом сохранил серьезный вид. Он очевидно страдал мегаломанией. В своих речах он часто представлял себя облеченным верховной властью, каким-то мистическим образом перешедшей на него от императора. Теперь, утопая, он еще говорил о «своей свите». Перспектива поселить во дворце целую казацкую дивизию меня не радовала; минута с точки зрения музейной была самой неподходящей для допуска в здание мало дисциплинированной массы. Дело в том, что за несколько недель до того высший совет по делам искусств решил, ввиду продвижения немецких войск к Петербургу, эвакуировать в Москву содержимое всех музеев столицы и окрестностей. Один среди всех членов совета я возражал против этой меры и навлек на себя недовольство коллег, сказав, что рассматриваю художественные ценности как ценности международные и предпочитаю видеть их в целости в неприятельских музеях, чем погибшими на русских железных дорогах с их совсем расстроенным транспортом. И в мирное время подобное предприятие было бы сопряжено с риском ввиду огромного количества хрупких предметов, подлежавших упаковке и перевозке, но в ту минуту это казалось безумием. Лишь чудом мир избежал огромной катастрофы, гибели приблизительно сорока Рембрандтов Эрмитажа, всех его Рубенсов, Мадонны Альбы Рафаэля27, всех золотых кладов юга России и т. д. Оставшись с моим мнением в одиночестве, я предоставил другим музеям заниматься укладкой и отправкой, а сам старался под разными предлогами затягивать дело, как только было возможно. Предлоги найти было легко: отсутствие рабочих рук, упаковочного материала и проч. В конце концов мне все же пришлось хотя бы сделать вид, что я занят упаковкой. Для этой цели многие ценные предметы были вынесены из исторических комнат в служебные помещения Кухонного карэ. Это как раз совпало с пришествием непрошеных гостей.

В этот первый вечер я отвел несколько комнат Керенскому, Краснову и высшим офицерам, конечно в Кухонном карэ, строго

 


27 Эта картина написана Рафаэлем вскоре после переезда в Рим, одновременно с фресками «Станца делла Сеньятура» и датируется приблизительно 1509 г. Форма тон-до (круглая). Ее диаметр 95 см, переведена на холст. История заказа картины неизвестна. В конце XVIII в. она принадлежала герцогу Альба в Мадриде и по имени этого владельца получила свое название. Была одной из самых цейных картин Эрмитажа (вместе со «Святым Георгием» того же художника). Куплена для Эрмитажа Николаем I в 1836 г., продана министру финансов ОПТА Эндрю Меллону в апреле 1931 г. Ныне находится в Вашингтоне (Национальная галерея).

- 50 -

изолируя центральный корпус и Арсенальное карэ. Вся остальная дивизия расположилась под открытым небом на экзерцир-пляце перед дворцом; лошади заменяли казакам подушки. Я не сомневался, что, если пребывание войск в Гатчине продолжится, мне так дешево не отделаться. Так и случилось: ночь за ночью от меня требовали все новых и новых комнат, и ночь за ночью мне с помощью моих сотрудников приходилось перетаскивать предметы из одной комнаты в другую. Пока что, слава Богу, лишь офицеры старались проникнуть во дворец, поэтому не было еще слишком большого беспорядка, хотя мебель уже начинала страдать. Солдаты все еще ночевали снаружи.

Некоторые офицеры собирались за моим столом. К счастью, я мог угостить их водкой, несмотря на бывшее в то время в силе запрещение. Под предлогом реставрации картин я получил полведра спирту и сам приготовлял свою водку. Полведра спирту дает больше ведра водки, четыре огромных бутыли; в несколько дней мой запас был исчерпан.

Лейтенант Книрша, из адъютантов Керенского произведенный в управляющего делами несуществующего временного правительства, сидел за моим письменным столом, составляя радиотелеграммы «всем, всем, всем», объявлявшие, что сведения из Петербурга о захвате власти коммунистами ложны, что за исключением столицы вся страна верна временному правительству, и что завтра банда будет выброшена из города. Добрый Книрша был очень горд своими литературными талантами.

Не помню точно, в какой из дней пребывания Керенского во дворце у меня был телефонный разговор с Петербургом с помощником Головина, ныне покойным Макаровым. Из этого разговора я заключил, что и там многие разделяли иллюзии Книрши и ждали прихода казаков. Удивительно, что телефонное соединение с одной стороны внутреннего фронта на другую было возможно. Далеко еще не все административные здания были в руках большевиков.

В первый же вечер ко мне вошел офицер гатчинского гарнизона Печенкин, обвешанный порядочным числом ручных гранат. Он уже раньше был мне известен как монархист, заядлый враг революции (он предлагал мне войти в монархическую организацию) и кандидат в дом умалишенных. Он во что бы то ни стало желал объяснить мне конструкцию ручной гранаты и доказать, что она не может взорваться без детонатора. Я отвечал, что моя и его голова меня заботят меньше чем окружавшие нас произведения искусства, что я ему верю на слово и от демонстрации

 

- 51 -

прошу воздержаться. Он тем не менее бросил на пол свои гранаты и, к счастью, оказался прав, взрыва не последовало. Засим он сообщил мне, что наутро, когда войска двинутся в поход против большевиков, он намерен оказаться вблизи Керенского и убить его своими гранатами или другим способом. Как многие крайние правые в то время, он видел в большевиках орудие для достижения своих контрреволюционных целей.

Несмотря на мое мнение о Керенском, убийство, задуманное полусумасшедшим, следовало предотвратить, независимо от всякой политики. Я предупредил Книршу, советуя ему обезвредить Печенкина, не причиняя ему зла, что было бы и ненужным и опасным для него в эту минуту. Книрша спустился за приказом об аресте, а я занял Печенкина разговором, гуляя с ним по коридорам, окружающим двор Кухонного карэ. Удивление его было крайним, когда появился Книрша и заявил ему, что он арестован. Позже, когда кости упали и победоносные большевики его освободили и наградили должностью, он говорил мне, что не может себе представить, кто мог выдать его секрет. На мое счастье, он, вероятно, болтал и с другими о своих планах.

На заре «армия» выступила в бой. В этот день Краснову еще удалось заставить Керенского, глотавшего без меры успокоительные капли, принять участие в предприятии. У нас день прошел спокойно. Если положение в эту минуту было бы мне столь же ясно, как 48 часов позже, я, вероятно, принял бы другие меры предосторожности. К сожалению, мои руки были связаны: дворцовые лакеи выбились из сил, обслуживая гостей, я не мог привлечь их и должен был рассчитывать только на моих научных сотрудников. Я, конечно, ожидал, что у меня будут требовать все новых помещений, но не предвидел, в каком размере.

Когда к вечеру войска вернулись в Гатчин, уверенность вчерашнего дня значительно ослабла. По-видимому, под Царским Селом, где произошла встреча с силами большевиков, сопротивление последних превзошло ожидания. С их стороны сражался приблизительно весь петербургский гарнизон. Артиллерийские снаряды скрещивались над крышей Дворца, к счастью, его не задевая. Офицеры, уставшие от боя и несколько разочарованные, не хотели больше ночевать снаружи, и мне пришлось уступить им большую площадь дворца, нежели я предполагал. Как мог я объяснить им, что в этом дворце с сотнями комнат я не могу найти для них места! Центральный корпус и Арсенальное карэ я считал неприкосновенными, и мне до конца удалось защитить эту позицию; но в Кухонном карэ я уступал комнату за комна-

 

- 52 -

той. Я клал по четыре, по пять офицеров в каждую, они устраивались, как умели, на диванах, на креслах.

В окружении Керенского вдруг появилась личность, о которой много говорили прежде и должны были много говорить впоследствии, — Борис Савинков. На следующий день, 29 октября, Керенский решительно отказался сопровождать войска, сражавшиеся за него; он оставался в своей комнате, лежа на кушетке и глотая успокоительные капли. О его времяпрепровождении я был подробно осведомлен через Книршу, который весьма потешался за счет своего начальника. Последний внушал мне такую антипатию, что я воздерживался от более близкого контакта с ним. Краснов и его офицеры были возмущены его поведением, многие из них громко говорили, что он уже раз предал кавалерийскую дивизию и теперь опять ввел ее в заблуждение. Среди казаков начинал распространяться сепаратистский дух; «Какое нам дело до России, Керенского и большевиков? Уйдем на Дон, туда большевики не придут!» Дон начинал действовать гипнотически.

Вечер принес скверные вести, у всех начинало слагаться убеждение, что противник располагает превосходящими силами. Ночью какой-то солдатик, стоявший на часах в коридоре, ворвался в комнату одной из моих сотрудниц, княгини Шаховской28, заявляя, что большевики окружают дворец и будут его обстреливать артиллерией; «Как бы нам тут всем не погибнуть!» Меня немедленно разбудили. Первой моей заботой были произведения искусства, второй — сотрудники. Последним я велел немедленно покинуть дворец и на эту ночь искать себе пристанища где-нибудь в городе. Мне не пришлось этого повторять, они смылись в одно мгновение, кроме княгини Шаховской, женщины храброй и обожавшей сенсации; она отказалась последовать моему совету и настояла на том, чтобы остаться во дворце.

Уже раньше мною были намечены самые ценные предметы, которые следовало в минуту опасности отправить в надежное место. К ним относилось несколько картин, среди них — Св. семейство Ватто29, редкий для этого художника сюжет. Впоследствии эта картина была перенесена в Эрмитаж. Среди фарфора было несколько статуэток из первых (Елисаветинских) годов Импер[аторского] завода и т. д. От военных властей я получил автомобиль, нагрузил его, поскольку было возможно, и с помощью кн. Шаховской отвез эти вещи на дачу уполномоченного Головина по хозяйственной части дворца, кажется, к большому неудовольствию его супруги, боявшейся, что присутствие этих предме-

 


28 Очевидно, Е. М. Шаховская, позже назначенная официально членом Совета Гатчинского музея-дворца и помощником его директора (см.: Гатчина. Императорский дворец. Третье столетие истории. СПб., 1994. С. 372).

29 В Эрмитаже сейчас находится 8 картин Антуана Ватто (см. Аннотированный указатель имен). В. П. Зубов, очевидно, имел в виду картину «Отдых на пути в Египет», датированную 1719 г. Холст, масло, 117х98. Была приобретена в 1769 г. из дрезденского собрания графа Брюля, с середины XIX в. находилась в Гатчинском дворце, откуда возвращена в Эрмитаж в 1920 г.

- 53 -

тов в их доме может навлечь на них опасность. Затем мы вернулись во дворец и стали ждать обещанной бомбардировки. Но ждали тщетно. Солнце взошло, неприятеля не было и тени.

Когда стали доискиваться причины тревоги, выяснилось, что ее вызвал сам Керенский, охваченный внезапной паникой. По оставшейся невыясненной причине двое часовых, дежуривших в коридоре, из числа юнкеров, присоединившихся к кавалерийской дивизии, вошли в его комнату. Он принял их за большевиков, пришедших его убить. Дрожа, он стонал: «Начинается!» Вот герой всех молодых и старых дев революционной весны, блестящий оратор, смелый верховный главнокомандующий, обещавший вести армию в новое наступление против немцев. Большевики были правы: шут гороховый. Известия, доходившие до нас в следующие дни с «театра военных действий», были удручающи. Сомнений больше не могло быть, большевики были сильнее; три дня тому назад никто бы этому не поверил. Игра была проиграна, и, как следствие этого сознания, дисциплина, как среди офицеров, так и среди солдат, с минуты на минуту падала. Я уже потерял контроль над помещениями, в них проникали кучками; где не хватало мебели, располагались на полу. Солдаты тоже проникали во дворец, наводняли коридоры, входили в комнаты и штыками писали на картинах: «сею картину видел солдат такой-то». Только исторические комнаты оставались закрытыми; но это было лишь относительным утешением: в Кухонном карэ было еще достаточно ценных предметов, приготовленных к укладке. Кроме того последние поколения царской семьи, ничего в искусстве не смыслившие, отправляли в эти служебные помещения предметы высокого качества, в то время как стены их собственных комнат украшались вырезанными из иллюстрированных журналов портретами красавиц и открытками.

Единственной возможностью спасения этих объектов было бы отправить их обратно в исторические помещения, но это не всегда было делом легким: в занятых комнатах оказывали сопротивление, да подчас и не было физических сил. Впрочем, это были лишь цветочки, ягодки были впереди.

Большевики владели оружием более действительным, чем ружья и пушки, — пропагандой. Нескольких дней, прошедших со времени первой встречи между казаками и красными, оказалось достаточно для начала тайных переговоров о выдаче Керенского в обмен на обещание свободного отхода на Дон с оружием и руках. Об этом поползли слухи, скоро ставшие уверенностью. О них узнал и Керенский. Ко мне пришел Книрша с вопросом,

 

- 54 -

соглашусь ли я в случае надобности спрятать «премьера» во дворце, все закоулки которого я знал, или помочь ему исчезнуть. Если бы я мог предположить, что у него остается малейшая возможность играть политическую роль, я бы отказался, но при тех обстоятельствах я обещал сделать, что будет возможно в нужную минуту. Дворец громаден, две трети его еще находятся под полным моим контролем, там много закоулков, старые дворцовые лакеи вдовствующей императрицы, последней обитательницы дворца, мне преданы, видя во мне как бы блюстителя интересов прежних владельцев, я могу рассчитывать на их молчание, если бы пришлось спрятать где-нибудь Керенского на сутки, а затем вывести его незаметно наружу. Если мне не изменяет память, это было 31 октября: я сидел за завтраком, когда вбежал Книрша: «Идите, пора, Керенского сейчас выдадут, он должен бежать». Мы входим в его гостиную, его там нет; мне говорят, что он переодевается в соседней комнате. Я жду, время проходит, наконец сообщают, что он уже ушел. Матрос дал ему свою форму, он надел автомобильные очки, прошел в таком виде мимо часового через ворота Кухонного карэ, сел в автомобиль и уехал. Годами позже на печке одной из его комнат была найдена его записная книжка, заброшенная им туда в смятении. Какой-то советский мазила написал картину, изображающую бегство Керенского из Гатчины; он переодевается сестрой милосердия, в то время как его адъютанты жгут бумаги в печке. Версия нелепая30, во дворце не было сестер, как не было и раненых, доказательство, что бои были не слишком кровопролитны. С исчезновением Керенского моя задача, однако, не оказалась исчерпанной. Явились Книрша и начальник штаба Петербургского военного округа. Кузьмин31, старый революционер, бывший в 1905 г. президентом одной из кратковременных местных республик, выраставших тогда как грибы в Сибири. Он был как и Керенский эсером. На свою должность он был назначен недавно, заместив Петра Александровича Половцова32, помощником которого он до тех пор был. За этими двумя шел молоденький прапорщик Миллер, только что назначенный адъютантом Керенского, когда Книрша попал в управляющие делами. К ним присоединились еще один или два офицера. Они все просили меня, раз Керенский ушел, заняться ими, считая, что они погибли, если попадутся в руки большевикам. В особенности боялся Книрша, накануне арестовавший самых видных большевиков Гатчины: он чуть было их не повесил; счастливая звезда удержала его в последнюю минуту. Он тоже был заражен манией вели-

 


30 Об этой версии писал и Керенский в своих мемуарах, но не в связи с бегством из Гатчины, а про свой уход из Зимнего дворца: «Даже сегодня иностранцы не без легкого смущения иногда задают мне вопрос, правда ли, что я покинул Зимний дворец в одеянии медсестры!.. Эта чудовищная история до сих пор предлагается массовому читателю в Советском Союзе... в большинстве учебников истории вновь и вновь повторяется ложь о том, будто я спасался бегством, напялив на себя дамскую юбку, и все это делается ради того, чтобы дурачить людей и в России, и в других странах» (Керенский А. Ф. Россия на историческом повороте. Мемуары / Перевод с англ. Г. Шахова. М., 1993. С. 310).

31 Очевидно А. И. Козьмин (см. аннотированный указатель имен). В книге: Rabinowitch A. The Bolsheviks Come to Power. The revolution of 1917 in Petrograd. New York; London, 1976 [Рабинович A. Большевики приходят к власти. Революция 1917 года в Петрограде. М., 1989] А. И. Кузьмин назван «помощником командующего Петроградским военным округом». В нескольких источниках фигурирует как А. И. Козмин.

32 Петр Александрович Половцов — младший сын Александра Александровича Половцова (1832-1909) и брат Александра Александровича Половцова (1867-1944). См. коммент. 4 и 5.

- 55 -

чия своего начальника, видел себя уже министром и даже председателем совета и совсем серьезно предлагал мне портфель [министра] просвещения или художеств в будущем своем кабинете. Правда, в то время каждый третий человек мнил себя министром. Впрочем, Книрша был милейшим человеком.

Им всем я сказал следовать за мной. Не знаю, как тут же очутился представитель исчезнувшего мира, бывший начальник дворцовой полиции царского времени. Он еще занимал комнату во дворце. Я повел их через исторические комнаты центрального корпуса в самые отдаленные комнаты в антресолях Арсенального карэ, где я мог их спрятать. Когда я предложил им там остаться, уверяя их, что в пище у них недостатка не будет, я увидел, что они так боятся и вид у них такой жалкий, что я решил немедленно найти возможность вывести их из дворца. О воротах и дверях нечего было и думать, у всех стояли часовые из казаков. Оставались окна, смотревшие в сад. Я повел моих подзащитных в нижний этаж Арсенального карэ в личные комнаты вдовствующей императрицы. За углом направо был фасад на площадь, где стояли войска. Там часовой ходил взад и вперед; он мог, дойдя до угла, бросить взгляд вдоль садового фасада. Надо было улучить минуту, когда он повернется и пойдет назад. Я выбрал окно, находившееся как раз против тоннели из зелени; выскочив из окна, оставалось пробежать три—четыре шага, отделявших его от тоннели, дело нескольких секунд. Под ней мы были бы незримы. Оставалась еще трудность, окна были с прошлого года замазаны. Если я силой одно из них открою, мастика рассыплется, и будет ясно, что кто-то тут прошел. Но у меня не было выбора, все должно было быть закончено раньше, чем на другом конце дворца заметят бегство Керенского. Я открываю окно и предлагаю моим людям прыгать, они не решаются, я подаю пример; выглядываю из окна, вижу, казак на углу как раз поворачивается и исчезает за зданием. Прыжок, и я под тоннелью; слышу, кто-то идет за мной, поворачиваюсь — Кузьмин, остальные толпятся в окне, бледные, с выпученными глазами. «До свиданья!» Мы их ждать не можем.

Мы двое спешно направляемся в глубину парка и приходим к отдаленному выходу. Решетка закрыта, сторож в своем домике. Для меня это риск в будущем; сейчас-то мы выйдем, но показание этого человека сможет, если до этого дойдет, послужить к обвинению в том, что я вывел Керенского. Возлагаю надежду на его глупость, приказываю открыть решетку и вывожу Кузьмина на улицу, прямо ведущую к вокзалу. Больше я никогда о нем не слыхал.

 

- 56 -

Вслед за сим я спокойно возвращаюсь во дворец, прохожу мимо часового у ворот Кухонного кара и на лестнице слышу голос Книрши, громко кроющего собаку Керенского, удравшего и всех предавшего. Он идет за мной в мои комнаты, горячо жмет мне руку и говорит, что не знает, как благодарить меня за огромную услугу. «Портфелем министра народного просвещения в вашем кабинете», — говорю я. Кажется, он не понял иронии.

Наконец я мог закончить свой завтрак и выслушать рассказ Книрши о том, что случилось с теми, кто остались позади. Я тогда уже думал, что им будет трудно найти обратный путь в лабиринте дворца. Кроме того я сделал ошибку, заперев за нами несколько дверей, обычно остававшихся открытыми. Я думал этим задержать возможное преследование. Это было с моей стороны большой глупостью, так как указывало на наш путь. К счастью, дворцовые лакеи прошли скоро после нас в обратном направлении и открыли двери; они почуяли, что тут участвовала моя рука, и молчали. Впрочем, я не создавал себе преувеличенных иллюзий, я знал, что через несколько месяцев, как только они будут вполне уверены, что их прежние господа не вернутся, пропаганда их преобразит. Но, покуда этой уверенности у них еще не было, они были верны до самопожертвования. Пять лет спустя я убедился в правильности этого моего предположения.

Книрша рассказал, что на обратном пути он очутился перед дверью, которая и обыкновенно бывала закрытой, но замок которой был не совсем в порядке, он открывался снаружи, но не изнутри. Я и эти двери закрыл за нами, будучи уверен, что нам не придется возвращаться этим путем. Когда отставшие решили вернуться, они тщетно искали дороги, в своей растерянности потеряли друг друга из виду и разбрелись. В какую-то минуту Книрша дошел до этой проклятой двери; ключ торчал в ней, но не поворачивался. После неудачных попыток он схватил лежавшую у камина кочергу и стал пробовать ею взломать дверь, наломал щепок, ничего не достиг, стал искать другого пути и, проплутав некоторое время, нашел его, так же, как и остальные. Однако щепки могли навлечь подозрение, нужно было их убрать. Обходами я прошел в этот зал и навел порядок, как мог. Кажется, старик лакей меня видел, но ничего не стало известным.

Позже княгиня Шаховская и я были начальником штаба дивизии подвергнуты комнатному аресту по подозрению в содействии бегству Керенского, а к Книрше был приставлен солдат с винтовкой, которому было приказано следовать за ним по пятам.

 

- 57 -

Возмущение, вызванное среди казаков исчезновением Керенского, было огромно, самые нелестные эпитеты висели в воздухе. Между тем переговоры с большевиками продолжались и кончились тем, что вечером коммунистические эмиссары прибыли во дворец и вместе со своими товарищами из гатчинского совета переняли власть. Казаки получили право свободного ухода на Дон, в то время как высшие офицеры во главе с Красновым были на следующее утро отвезены в Петербург в Смольный, где их через короткое время освободили.

Княгиня Шаховская и я проводили вечер под арестом в наших помещениях, когда открылась дверь и вошел Книрша с расстроенным видом, в сопровождении своего солдата, и сказал трагическим голосом: «Je suis perdu»*. Он еще не подозревал, насколько на первых порах будет мягко новое правительство. Террор будущих лет был еще далек; большевики сами были столь удивлены своим успехом, что еще не решались всерьез проявлять свою власть. По-видимому, и они думали как почти все, что они удержатся не больше недели.

Поздно вечером в Гатчину приехал Троцкий. Книрша был эсером, Троцкий когда-то — меньшевиком33. В царское время они были между собой знакомы. Троцкий приказал освободить Книршу под условием, что он завтра вместе с Красновым и другими офицерами отправится в Смольный. Приказ об освобождении было не так легко привести в исполнение: солдатик был приставлен к Книрше другой властью и, так как этой власти больше не было и некому было его отставить, он в силу дисциплины не считал себя вправе отойти от него, покуда один из них не помрет. Он как тень ходил за ним с ружьем на плече. Насилу уговорили.

Сойдя в нижний этаж, где большевики развернули свои присутственные места, я встретил личного секретаря вел. князя Михаила Александровича, Джонсона34. Брат государя жил в Гатчине в частном доме со своей морганатической супругой Натальей Сергеевной Брасовои. Михаил Александрович давно решил не вступать на престол ни при каких условиях, чем объясняется легкость, с которой в самые первые дни революции Керенский, в то время министр юстиции во временном правительстве, добился от него отречения, как сам вел. князь мне рассказывал. Рыцарь без страха и упрека, желавший быть «лояльным» при всех обстоятельствах, он в этот вечер прислал

 


* Я пропал; дословно: я потерян (франц.).


33 На II съезде РСДРП (Российской социал-демократической рабочей партии) Троцкий примкнул к меньшевикам. В 1904 г. от меньшевиков отошел, затем внефракционный социал-демократ, с августа 1917 г. член ЦК большевиков. Был делегатом Лондонского съезда РСДРП, где возглавлял группу «центра».

34 Расстрелян в Перми вместе с великим князем Михаилом Александровичем. Когда попытались реализовать постановление о проживании великого князя и его секретаря в разных городах, Н. Н. Джонсон 15 марта 1918 г. телеграфировал Ленину с просьбой «отменить состоявшееся постановление о разлучении». Тогда же с аналогичной просьбой на имя Бонч-Бруевича обратился и великий князь. Вскоре из Москвы пришел ответ, что «Михаил Романов и Джонсон имеют право жить на свободе под надзором местной Советской власти» (см.: ГАРФ. Ф. 130. Оп. 2. Д. 1109. Л. 3, 4, 32).

- 58 -

своего секретаря во дворец заявить об этом новой власти. Джонсон, человек невысокого роста, пухленький и еще молодой, был английским подданным и когда-то собирался стать оперным певцом. Не знаю, хотел ли он, поступив на службу к вел. князю, и в дальнейшем преследовать эту цель. Он был обаятелен и всецело предан своему патрону.

Отныне для дворца и для меня началась поистине страдная пора. Среди ночи, после этого памятного дня, я услышал шаги большого числа людей по плитам коридора. Это шла «красная гвардия», рабочая милиция, сыгравшая большую роль в перевороте, ведомая местными коммунистами, занимать помещения. По существу это было логично: Керенский не постеснялся превратить дворец в казарму, почему большевикам было не сделать того же! Разница состояла лишь в том, что при Керенском следовали, правда все меньше и меньше, моим указаниям, в то время как являвшиеся ныне действовали собственной властью. Что мог я им возразить? Я был должностным лицом низложенного правительства, без полномочий от нового, то есть не имеющим никакого официального характера. Тем не менее я вошел в сношения с теми, кого в эту минуту можно было рассматривать как исполнительную власть. Я обратил их внимание на то, что следовало охранить имущество, отнятое у «деспотов» и принадлежащее отныне народу. Таким рассуждением я добился, что только служебные помещения, то есть все то же Кухонное карэ, будут заняты, в то время как на двери, ведшие в исторические комнаты, были наложены печати.

Зато в пожертвованной части здания все было предано разгрому. Там был ад. Множеством своих ярко освещенных комнат она резко отделялась от погруженной во мрак остальной части здания. В этом большом костре снаружи через окна было видно движение странных силуэтов, точно сорвавшихся с рисунков Жака Калло. Они сновали по коридорам, по комнатам, лежали по паркетам, кроватям, диванам, сдвинутым вместе креслам и стульям. Везде были видны тела, только тела, в большинстве пьяные, и над всем этим мелкой дробью сыпалось великое, могучее, правдивое, свободное русское ругательство35, придавая этой чертовщине умиротворяющую ноту. Среди фигур, носившихся по дворцу и вокруг него, была одна особенно живописная — товарищ Герман, латыш или эстонец. Всклокоченные светлые волосы, фуражка набекрень, пулеметные ленты через оба плеча, ружье в руках, всегда, готовый стрелять, если кто покажется в окне; собственной властью он решил, что это

 


35 Перефразированная строка из стихотворения в прозе И. С. Тургенева «Русский язык».

- 59 -

запрещается. Заводский рабочий, член красной гвардии, он был символом разбушевавшегося пролетариата. Я составил рапорт народному комиссару просвещения Анатолию Васильевичу Луначарскому36, предполагая, что мой музей должен относиться к его ведомству. Я ставил себя в распоряжение нового правительства и сообщал о принятых мною для безопасности дворца мерах. С грузовиком, увозившим Краснова и его присных, я отправил княгиню Шаховскую в Смольный с этим рапортом.

Что до меня, то я перенес свое местопребывание в центральный корпус, куда я попадал через двери неизвестные захватчикам. Таким образом я мог, хотя бы временно, уйти из этого бедлама и обрести равновесие; оно мне было необходимо, потому что от моего поведения зависела судьба содержимого Дворца. Из окон этого корпуса я мог обозревать весь тот флигель, где шел разгул солдатчины. Два мира, разделенные больше чем столетием, в эту минуту соприкасались на моих глазах. Здесь, в этой величественной тишине жил, казалось, еще XVIII-й век с его роскошью, его беспечностью, суетностью, мелкими придворными интригами, иногда приводившими к дворцовым переворотам и тайным убийствам, там — поднимавшийся огромный вал новых времен, готовый захлестнуть мир, пролетариат, в опьянении торжествовавший свою первую победу.

«Победителей не судят», пусть так, но все, что я могу спасти из наследия прошлого, я спасу, буду бороться за последнюю люстру, за малейший пустяк. Я прикинусь чем угодно, приму любую политическую окраску, чтобы охранить духовные ценности, которые возместить труднее, чем людей. В течение следующих восьми лет, проведенных мною еще после того в России, я оставался верен этому решению до той минуты, когда я убедился, что мое присутствие там не может быть больше полезным. Сегодня, после пятидесяти лет, после всех событий и катастроф, пережитых не одной только Россией, мне кажется, что подобные усилия, хотя и похвальны, но тщетны. Мы переживаем эпоху, равную по своему историческому значению п своей разрушительной силе по меньшей мере великому переселению народов; дай Бог, чтобы от прошедших времен сохранилось столько, сколько доныне от классической древности.

Я сошел в нижний этаж, в личные комнаты императора Павла; сел рядом с походной кроватью, на которой спал государь, когда он услышал, как убийцы взламывали его двери, и на которую положили его бездыханное тело. Рядом с кроватью на стуле висел мундир и тут же стояли сапоги, снятые им перед

 


36 Был с графом В. П. Зубовым в хороших отношениях, неоднократно помогал ему сохранить Институт при советской власти. Близкие отношения с Луначарским дали повод считать, что граф В. П. Зубов «после прихода советской власти вступил в партию, «отдал» свой институт государству...» (см.: Прилежаева-Барская Б. М. «Бродячая собака» / Публ. Р. Д. Тименчика // Минувшее. СПб., 1998. Вып. 23. С. 392).

- 60 -

сном, на полу лежал коврик работы императрицы Марии Федоровны; наконец, за кроватью — ширмы, за которые спрятался царь при входе заговорщиков. Убийство произошло в Петербурге в новоотстроенном Михайловском замке37, но предметы, как драгоценные реликвии, следовали за вдовой во всех ее передвижениях и каждый вечер она молилась у этой постели. После ее кончины они оказались в Гатчине. Как убийцу тянет к месту его деяния, так меня в эти минуты тянуло к немым свидетелям преступления моих предков, и я пребывал в раздумьи в этом месте, где царила торжественность смерти, в то время как на близком расстоянии бушевала страшная стихия.

Казаки, собравшиеся к уходу на Дон, в течение нескольких дней сожительствовали во дворце с большевиками. Часто они жаловались на покражи; замков, казалось, не существовало, даже из ящика моего письменного стола, лучше охраненного, чем все остальное, исчезла маленькая картина Адама Эльсхеймера «Товия и Ангел»38. Единственная более или менее значительная пропажа музейного имущества, случившаяся в эти дни. Среди казачьих офицеров, которых я приглашал к столу, был живописный есаул Коршун. Приземистый, с орлиным носом, небольшой острой бородкой, он действительно напоминал птицу, имя которой носил. Выглядел он бравым из бравых и, вероятно, таковым и был на поле сражения. Он ведал полковой казной, которую во время сна клал под подушку. Новым гостям удалось ее у него вытащить, покуда он спал. Никогда мне не приходилось видеть подобного превращения; этот человек, которому, казалось, сам черт не брат, плакал как ребенок. Его честность не могла перенести мысли, что на нем будет лежать подозрение. Еще многому ему предстояло научиться от нравов новых времен.

Прошло три долгих томительных дня; время от времени отдельные группы, срывая печати с дверей, проникали в запрещенные помещения, но комнаты, которые я выбрал для себя, были хорошим наблюдательным пунктом: взломщикам приходилось идти по так называемой «Греческой галерее», за стенами которой находился я и слышал их шаги. Лакеи со своей стороны предупреждали меня о всяком нарушении запрета. При помощи нескольких красных офицеров, поддерживавших мои усилия, мне всегда удавалось восстанавливать порядок; печати налагались опять. В предоставленном на произвол «гостей» Кухонном карэ мне все же удалось изолировать одну комнату, где я собрал почти в кучу предметы, которые мне не удалось убрать в другие части дворца. Над всем этим возвышался большой портрет Пав-

 


37 Этот замок был построен по специальному распоряжению Павла на месте Летнего дворца Елизаветы Петровны, сооруженного в 1741-1745 гг. архитектором Франческо Бартоломее Растрелли, где он когда-то родился. По легенде, император Павел встретился на этом месте с призраком Петра Великого. Винченцо Бренна строил ансамбль Михайловского замка, своеобразный символ краткого царствования Павла I, с 26 февраля 1797 до 1801 г. (Павел переехал сюда 1 февраля 1801 г.), причем соавтором архитектора был сам император (его предварительные карандашные наброски Михайловского замка со хранились в бумагах императрицы Марии Федоровны и были найдены в 1930-х гг.). Для строительства замка употребляли мрамор недостроенного Исаакиевского собора. В работах принимали участие Василий Баженов и ученик Бренна чертежник Карл Росси. В начале 1799 г. Павел распорядился установить на площади перед замком памятник Петру I (скульптор Бартоломео Карло Растрелли).

38 В эрмитажном каталоге упомянутой картины нет. Обозначены только три: Св. Христофор (б.д.); Лес (б.д.); Посмеяние Цереры (б.д.).

- 61 -

ла I кисти Салваторе Тончи39, последний, писанный с императора. Он представлен в рост в одеждах великого магистра Мальтийского ордена, с короной набекрень, с чертами, искаженными надвигающимся безумием. Безумие одного тогда, безумие множества сегодня, безумие, разлитое по всему пространству огромной империи. Что из него родится, небытие или заря нового дня? В этой комнате нашли меня приехавшие из Петербурга Александр Александрович Половцов, кн. Шаховская, мой молодой приятель, офицер Николай Иванович Покровский, успевший связаться с большевиками, и два должностных лица нового правительства, «товарищи» Ятманов40 и Мандельбаум. Через них «нарком» Луначарский посылал мне мое назначение директором Дворца-Музея41 и письмо, выражавшее мне благодарность правительства за его спасение. Они также привезли известие, освобождавшее от кошмара. Носился слух, что в Москве во время боев погиб Кремль со всеми свезенными туда сокровищами Эрмитажа и других музеев. Кремль, в котором как в крепости засели верные временному правительству юнкера, был взят большевиками под артиллерийский обстрел. Преувеличенные слухи говорили о полном разрушении. Луначарский, хотя и был уже 25 лет большевик, все же сохранял некоторые «буржуазные отрыжки». Он подал в отставку, отказываясь принадлежать к правительству после случившегося. Слух оказался ложным; башни Кремля несколько пострадали, но ничего непоправимого не произошло. Луначарского заставили взять отставку обратно, но партия никогда не простила ему совсем этого жеста.

Всякая дальнейшая эвакуация музейных предметов была остановлена, новое правительство становилось на ту точку зрения, которую я раньше защищал. Много месяцев позже объявилось большое чудо: когда ящики с вещами в одну ночь были привезены обратно в Петербург, из всего имущества Эрмитажа была разбита только одна чашка.

На следующий день я отправился в Петербург, где в Зимнем дворце Луначарский развернул свой комиссариат народного просвещения и государственных имуществ. Мои коллеги из других музеев радостно поздравляли меня со спасением Гатчины. Большинство из них стояло на той точке зрения, что, хотя они политически и не согласны с происшедшим, они все же обязаны оставаться в распоряжении новой власти ради спасения ценностей высшего порядка. Я лично считал, что, раз я работал с временным правительством, ничего не мешает мне работать с большевиками. С точки зрения легитимистской кра-

 


39 Н. Н. Врангель писал о нем: «Тончи своей причудливой фигурой как нельзя более подходит к эпохе царствования Павла Петровича, и недаром он лучше и страшнее всех других изобразил безумного государя в его трагически-величавом мальтийском одеянии» (см.: Врангель Н. Н. Иностранцы в России // Старые годы. 1911. Июль-сентябрь). Хранился в «труднодоступных помещениях» Кухонного каре Гатчинского дворца. Воспроизведен в номерах журнала «Старые годы», посвященных Гатчине (1914, июль-сентябрь), между 120 и 121 с. Сейчас находится в Гатчинском дворце-музее. Александр Николаевич Бенуа так рассказывал об этом портрете, который увидел несколько раньше, в 1901 г.: «Больше всего из всего тогда виденного в Гатчине (это первое обозрение замка длилось пять или шесть часов) поразил меня портрет Павла Петровича в образе мальтийского гроссмейстера. Этот страшный, очень большой портрет, служащий наглядным свидетельством умопомрачения монарха, был тогда «запрятан» подальше от членов царской семьи, в крошечную проходную комнату «Арсенального каре», но господин Смирнов, водивший меня тогда по дворцу, пожелал меня «специально удивить». У него был ключ от этой комнатки, и вот, когда он этим ключом открыл дверь и безумный Павел с какой-то театральной, точно из жести вырезанной короной, надетой набекрень, предстал передо мной и обдал меня откуда-то сверху своим «олимпийским» взором, я буквально обмер. И тут же решил, что я воспроизведу раньше, чем что-либо иное, именно этот портрет, писанный Тончи и стоящий один целого исторического исследования» (Бенуа А. Мои воспоминания. М., 1990. Т. 2. С. 353).

40 Впоследствии у В. П. Зубова возник с Ятмановым серьезный конфликт, возможно послуживший причиной его ареста ГПУ (см. гл. 3-ю «Тюрьма»). «Заведовал музейным отделом Акцентра Григорий Степанович Ятманов, из бывших саратовских лодочников, автор получившего впоследствии широкое распространение произношения «лаболатория» вместо «лаборатория». Это был честный, прямой, весьма доброжелательный к музею человек, не злой, но упрямый и грубый... Ятманов и Кристи не выносили друг друга, но Ятманов был членом Коммунистической партии, а Кристи был беспартийным, и потому по отношению к Ятманову он был бессилен» (Семенов-Тян-Шанский В. Воспоминания // Звенья. М.; СПб., 1992. Вып. 2. С. 414).

41 Луначарский 26 ноября 1917 г. назначил графа В. П. Зубова «от имени советской власти» директором Гатчинского дворца-музея (см.: Гатчина. Императорский дворец. Третье столетие истории. СПб., 1994. С. 371).

- 62 -

мольниками были и те и другие, делать между ними различие значило играть в бирюльки. В феврале кроме небольшого числа городовых не нашлось никого для защиты государя, после октября, когда большевики ударили по карманам, вспомнили о бедном царе и сделали его предметом культа, которого он не заслуживал. Меня политический вопрос вообще не интересовал, и монархистом я не был.

Как известно, все остальные чиновники низложенного правительства ответили на переворот забастовкой; только музейные служащие к ней не присоединились, вследствие чего мы стали у новых властителей personae gratae*, и многие из нас оставались таковыми довольно долго, хотя наше число постепенно и уменьшалось. Казалось, будто находишься на том большом плоском колесе в Луна-парке, которое, вертясь, скидывает сидящих на нем; одни слетают в первую же минуту, другим удается удержаться более или менее долго, но под конец сметаются все.

Луначарский, любивший себя слушать, произнес нам речь в добрых два часа, стараясь доказать, что победа коммунизма окончательна и что никакая другая сила в России, никакой белый генерал не имеют надежды на успех. Мы тогда улыбались, да и он, вероятно, не слишком верил тому, что говорил; советская власть в эту минуту еще даже не располагала всеми правительственными зданиями, в которых засели бастующие прежние служащие, заграждая дорогу. Внутри министерств продолжался прежний ход дел, точно ничего не случилось, и временное правительство все еще у власти. Коммунистам, однако, уже начинали давать три месяца вместо трех дней, а когда один из моих сотрудников выразил мнение, что Россия такая удивительная страна, что это может продлиться и три года, это звучало странно.

Я вернулся в Гатчину как должностное лицо «рабоче-крестьянского правительства», тогда еще «временного», сильный поддержкой народного комиссара и обладая нужным авторитетом для разговоров с местным советом и солдатней. Занятие дворца войсками было далеко не закончено, время от времени происходили небольшие инциденты, например обыск, произведенный у меня в одно утро бандой красногвардейцев, искавших Керенского даже под моим одеялом и под матрацем. Но понемногу массы отхлынули и я мог вернуться к ежедневным музейным работам.

 


* персона желательная (лат.); юридический и дипломатический термин.

- 63 -

Любимое жилище несчастного императора Павла было пока что спасено, и мне казалось, что я как бы немного искупил преступление предков.

Прошли годы, я уже давно покинул и дворец и Россию, когда на смену красной гвардии пришел неприятель. Во Вторую мировую войну немцы подошли к самому Петербургу и все дворцы окрестностей стали жертвой артиллерии, пожаров и грабежей. От очевидцев я слышал, что от Гатчинского дворца будто бы сохранились лишь стены, на деревьях вокруг него висели партизаны. Но советское правительство все дворцы восстановляет по возможности в прежнем виде.

Я уже упомянул, что в Гатчине проживал тогда великий князь Михаил Александрович. После октябрьского переворота его положение стало небезопасным, в особенности потому, что в этом небольшом городе он мозолил глаза враждебному местному совету. В привилегированном положении, в котором я находился, я мог быть полезен Михаилу Александровичу, как в маленьких вещах, так и в более крупных. Я не мог, не компрометируя себя, посещать его, и мы встречались либо как бы случайно на улице, либо в доме его секретаря Джонсона после наступления темноты. Но главным образом мы сносились через последнего, приходившего ко мне во дворец.

По поводу отречения Михаила Александровича от престола написано много и разноречиво. Я думаю, что мне следует запечатлеть то, что я по этому поводу узнал от него самого и от его секретаря так, как я это слышал, не ручаясь за абсолютную достоверность. После получения известной телеграммы Николая II, адресованной «Его Величеству Михаилу», которой отрекшийся за себя и сына император передавал власть своему брату, последний случайно находился вместе с Джонсоном в Петербурге, в то время, как по улицам шла стрельба, впрочем довольно безобидная. Он нашел укрытие в Зимнем дворце, в котором заперлось и военное командование старого режима. Оно решило стрелять в толпу из окон дворца. Тут в скромном человеке, каким был вел. князь, проснулся царственный инстинкт его предков и истинное величие души. «Никогда из дома моих предков не стреляли в народ, и я это запрещаю!» Он, бедный, забыл январское воскресенье 1905 года.

В запасном дворце между Зимним и Эрмитажем происходило совещание великого князя с членами временного правительства, за которых говорил Керенский. Все другие министры, не желая влиять на Михаила Александровича, предоставляли

 

- 64 -

ему свободу решения. Не имея возможности снестись со своей находившейся в Гатчине супругой, с мнением которой он очень считался, он в течение многих часов был подвергнут настояниям Керенского, хотевшего во чтобы то ни стало принудить его к отречению. У него лично не было никакого желания царствовать, единственным стоявшим перед ним вопросом был долг перед родиной. Как известно, он в конце концов отрекся до решения учредительного собрания.

В дальнейшем развитии революции вел. князь придерживался поведения, которое он называл строжайшей лояльностью. Я никогда не мог понять, что он под этим разумел, но несомненно, он всегда действовал по глубокому убеждению. При его высоком благородстве и честности были исключены хитрость и трусость. Доколе существовало временное правительство, которое он как бы узаконил своим отречением, он совершенно стушевался и старался в своих действиях сообразоваться с тем, что можно было ожидать от честного гражданина. Позже, при большевиках, его свобода и жизнь были в опасности, но он предпочел остаться в России, вместо того, чтобы перейти близкую линию фронта и искать убежища у немцев: он видел в последних врагов своей страны и предпочитал быть убитым своими, чем совершить шаг, который он считал бесчестным. У меня нет и тени подозрения, что его поведение могло быть продиктовано страхом. Он усматривал во втором перевороте выражение воли народа и считал своей обязанностью ей подчиниться. Я выше рассказывал о появлении Джонсона во дворце в вечер прихода большевиков в Гатчину. Что же до последних лет монархии, Михаил Александрович не скрывал своего отвращения к тому, что он называл «режимом Александры Феодоровны».

Пока что вел. князя еще не беспокоили, но я предвидел катастрофу, на которую он и его супруга старались закрыть глаза. Неоднократно я старался убедить их и лично, и через Джонсона, что в Петербурге они будут в большей безопасности. У них там был дом, который у них еще не отняли, по крайней мере не их частную в нем квартиру. Но привычка удерживала их в Гатчине, и все мои уговоры оставались тщетными. Как следствие октябрьского переворота они, как и все другие, потеряли всю свою наличность и доходы, и на жизнь им оставалось лишь содержимое гатчинского дома и петербургской квартиры, которое они понемногу распродавали. Как-то раз ко мне пришел Джонсон с просьбой от великого князя помочь ему получить несколько ему принадлежавших сундуков, много лет хранившихся в кладовых

 

- 65 -

дворца; они содержали ливреи и шубы лакеев. В то время эти вещи можно было хорошо продать. Понятно, я не мог без всяких формальностей выдать эти сундуки; дворцовые лакеи не могли об этом не узнать, и, хотя они и были преданы вел. князю, все же среди них могла найтись паршивая овца, которая была способна на меня донести. Я пообещал сделать, что могу, и решил провести это дело официально. По мере надобности я ездил в Зимний дворец с докладом к «товарищу» Луначарскому. В этих случаях я завтракал за его столом, вокруг которого собирались его ближайшие сотрудники. Не следует представлять себе служебный обиход в этом «министерстве» по примеру администрации нормальных времен. Для него приспособили антресоли, выходившие окнами на Неву и носившие название «детской половины»; тут когда-то, пока двор еще не окончательно заперся в Царском Селе, жили дети последнего императора. Вход был через маленький подъезд, первый от угла. Сюда входил всякий, кто хотел, без доклада, даже в самый кабинет Луначарского, не спрашивая, беспокоят ли его или нет. Бумаги валялись по столам, и всякий мог совать в них свой нос. Печать «наркома», простой резиновый штемпель, превращавшая всякий оборвыш бумаги в официальный документ, находилась тут же, доступная всем, так же как и бланки комиссариата, фабриковавшиеся при помощи резинового же штемпеля. Каждый мог также пользоваться пишущей машинкой. Благодаря такому порядку вещей я уже в другом случае, о котором расскажу позже, добился весьма крупного результата. На этот раз я поступил так же, то есть взял бланк, сел за пишущую машину и написал сам себе приказ наркома выдать бывшему вел. князю сундуки, находящиеся во дворце и составляющие его личную собственность. За завтраком Луначарский подписывал все, что я ему подносил, почти не читая и доверяя моим словам. Теперь он только спросил: «Вы уверены, что это его частная собственность?» В то время еще не успели составить себе окончательного представления о том, в каких границах следует экспроприировать. Казалось, что ограничатся землей, недвижимостью и орудиями производства. Не будучи уверенным в сроке своего существования, правительство не взяло еще настоящего разбега. Что до самого Луначарского, то в глубине души это был добрый человек, которого нельзя было принимать совсем всерьез, легкомысленный, слабый, но готовый помочь. Его двоюродный брат Михаил Иванович Ростовцев, который терпеть его не мог, как-то сказал мне: «Плюньте ему от меня в рожу. Он такой же большевик, как и я, я его знаю!» Во всяком случае через Луначар-

 

- 66 -

ского можно было сделать кое-какое добро, если уметь им правильно руководить. Не то чтоб он мог часто вызволить кого-нибудь из тюрьмы, но всякий раз, что я его об этом просил, он не отказывался сделать все от него зависящее, то есть он писал или телефонировал, кому следовало. В то время он еще пользовался в партии некоторым престижем, который он позже постепенно терял, и весьма вероятно, не умри он вовремя, как раз собираясь отправиться к месту своего назначения послом в Мадрид, он разделил бы судьбу старой гвардии Ленина после возвышения Сталина.

Теперь, когда у меня был в руках приказ наркома, я велел подать ко дворцу несколько ломовых саней, из особой осторожности после наступления темноты, лакеи нагрузили на них сундуки, которые поехали к дому вел. князя. Дело было в шляпе.

Несмотря на все предосторожности, мои сношения с вел. князем не остались совсем неизвестными местному совету, который меня недолюбливал, во-первых, из-за титула, во-вторых, вследствие моего поведения как должностного лица центральной власти. Если бы местная власть могла, она захватила бы дворец для своих надобностей; представление о его художественной и исторической ценности было ей попросту недоступно. Часто неприятные столкновения происходили между мной и советом, и я уже несколько раз ставил перед Луначарским вопрос о доверии, предлагая отставку; но он каждый раз отвечал, что об этом не может быть и речи и что он меня всецело поддерживает. С первых же моих недоразумений с советом Луначарский послал в Гатчину для установления согласия забавную личность, весьма уважаемую в партии, товарища Киммеля, эстонца, фанатика коммунистической идеи, но добрейшего парня и чистую душу. Довольно ограниченный умственно и почти без образования, он начинил свои мозги партийной литературой и носился с одной только мыслью: все надо «обобществить». Он повторял это слово вкось и вкривь. Безбожник в силу партийной доктрины, он сохранил в своей сентиментальной душе эстонского крестьянина большую любовь к церковному звону. Одно время ему между прочим поручили ведать церковными зданиями столицы; он главным образом заботился, чтоб звонари ни в чем не нуждались. В Гатчине он своей наивностью наделал больше вреда чем пользы. Видя все в розовом свете, убежденный в том, что все люди добры и что с коммунизмом установился земной рай, он только еще повредил моим отношениям с местной властью. Позже, когда я уже не был в Гатчине, мне как-то сообщили, что чека следующей ночью явится ко мне с визитом. Тревога, как оказалось, была

 

- 67 -

напрасной, но на всякий случай я на эту ночь отправился к товарищу Киммелю, который жил в Зимнем дворце. Несмотря на то, что я объяснил ему причину моего появления, он принял меня весьма радушно. Через несколько лет, в то время как он ораторствовал на митинге, кто-то убил его выстрелом в спину.

Так я работал в Гатчине до конца февраля 1918 года. Это было время мирных переговоров в Брест-Литовске. Каждую минуту ждали их разрыва и продвижения немцев к столице. Положение вел. князя становилось все опаснее и казалось, что предстоит его арест. Опять я убедительно советовал ему переехать в Петербург, раз он ни за что не хочет перейти демаркационную линию и стать под покровительство неприятеля. В один из этих дней я встретился с Джонсоном в глубине парка. Между прочим был разговор о том, что делать Михаилу Александровичу в случае занятия Гатчины немецкими войсками и не вернуться ли ему во дворец своих предков, так как большевистский переворот опрокинул все предпосылки его отречения. Джонсон полагал, что, покинув дворец задолго до революции при заключении своего морганатического брака, он, следовательно, не был оттуда удален переворотом. Его отказ от всякой официальной роли был решен раз навсегда, независимо от событий. К тому же он, вероятно, счел бы несовместимым со своей лояльностью в отношении России воспользоваться для такого жеста приходом неприятеля. Но ввиду все увеличивавшейся угрозы свободе вел. князя мои доводы убедили по крайней мере Джонсона в необходимости отъезда в Петербург. Только теперь это уже было не так просто. Проезд по железным дорогам, то есть получение билета, было возможно лишь по служебным удостоверениям. Правда, всякий официальный бланк, снабженный круглым штемпелем, был годен; на содержание обращали мало внимания и не проверяли, имеет ли данное учреждение право выдавать подобные удостоверения или нет. У меня в делах было много документов, подписанных народным комиссаром. В царское время было правилом, чтобы номер исходящей бумаги и число были проставлены подписывающим лицом от руки. Эта мера предосторожности против возможного злоупотребления была неизвестна новой администрации, которой еще многому надо было научиться, чтобы толком управлять. Я взял бумагу, подписанную Луначарским, стер все кроме подписи и штемпеля и настукал на этом бланке под другим номером и числом разрешение на вымышленные имена для проезда в любом поезде из Гатчины в Петербург. Из предосторожности я этой бумаги не передал Джонсону, но условился

 

- 68 -

с ним, что за несколько минут до отъезда вел. князя я буду находиться у билетной кассы, сам возьму билеты и передам все в момент посадки. Эта предосторожность, как я расскажу ниже, была не напрасна.

Троцкий только что порвал Брестские переговоры своим знаменитым заявлением: «Ни мир, ни война!» Больше не могло быть сомнений в том, что генерал Гофман42 немедленно займет столицу и лежавшую по пути Гатчину. Та же паника, что несколько месяцев раньше, охватила временное правительство, теперь напала на гатчинский совет, приславший мне приказ упаковать и эвакуировать все, что во дворце было ценного, в особенности золотые и серебряные предметы. Как директор музея я был непосредственно подчинен центральной власти, но как гражданин обязан был повиноваться местной. Компетенции отдельных властей не были еще точно разграничены, и местные советы ревниво блюли свои прерогативы. Приказ был мне принесен в то время, когда я, предвидя возможные перестрелки в этой местности, шальные пули и внезапные обыски, был занят тем, что замуровывал лучшие предметы в одной из башенных комнат антресолей Арсенального карэ, вход в которую найти было трудно. Я предполагал заложить кирпичами окно и двери. Мне было неприятно, что представители совета застали меня за работой и таким образом узнали, где находится моя кладовая. Я отказался исполнить требование без приказа народного комиссара и имел неосторожность повторить то, что говорил при временном правительстве, и что было, как я знал, точкой зрения центра. Посланцы совета смолчали, но я чувствовал, что решительное столкновение близко. Тут же мне сообщили, будто совет прячет взрывчатые вещества и снаряды в подвалах дворца. Проверить, правда ли это, мне не удалось.

При мне и под моим председательством существовал комитет, состоявший из представителей совета, моих сотрудников и дворцовых лакеев. В нормальное время это было демократической кулисой, собиравшейся не то раз, не то два в неделю в моем кабинете и имевшей мало влияния на чисто музейные дела. Комитет разве что интересовался техническим управлением здания и меня не стеснял. К тому же я был в добром согласии с его членами; от совета мне обыкновенно присылали меньшевиков, в то время они еще в нем участвовали. В один из первых дней марта происходило у меня такое заседание, когда вдруг открылась дверь, и вошло несколько военных, спрашивая меня. Они объявили мне, что я арестован по приказу гатчинского совета. Я должен

 


42 Генерал Гофман подтвердил, «что правительство кайзера по требованию немецкого генерального штаба разрешило Ленину и его товарищам проезд через Германию в Россию в запломбированных салон-вагонах...» Одним из результатов этого был Брест-Литовский договор. «Генерал Гофман, который там вел переговоры с Троцким... о мире, в двояком смысле держал большевиков в руках, и он это сильно давал им чувствовать» (см.: Bernstein A. Ein dunkeles Kapitel. Forwarts (Berlin), Januar 14, 1921).

- 69 -

был сейчас же собрать вещи и быть отвезенным в Смольный. Они сказали при этом, что «Михаил» также арестован. Я обратил их внимание, что я в эту минуту нахожусь при исполнении служебных обязанностей, порученных мне правительством, и возлагаю на местную власть ответственность за ее действия. Тут же я поручил княгине Шаховской протелефонировать о происходящем в Петербург одному из помощников Луначарского. Последний добился, чтобы мне позволили подойти к аппарату; он видимо был возмущен и сказал, что центр чрезвычайно заинтересован в том, чтобы я был в Гатчине как раз в эти трудные минуты, но что сейчас по телефону он ничего не может сделать. Он советовал мне спокойно ехать в Смольный, а там-де посмотрят. Офицер, меня арестовавший, имел приказ произвести обыск в моих помещениях, но воздержался, так как представители совета, присутствовавшие на заседании, поручились за мою лояльность. Тут я вспомнил, что бумага, сфабрикованная мною для вел. князя, находилась в комоде в моей спальне. Когда я прошел туда, чтобы собрать вещи, двое солдат последовали за мной; я все же ухитрился незаметно взять эту бумагу и уничтожить в уборной, куда они не вошли; таким образом эта опасность была устранена. Кн. Шаховская получила разрешение сопровождать меня до Петербурга; автомобиль отвез нас на вокзал, где нам сообщили, что надо будет ждать прибытия Михаила Александровича. Мой арест, одновременно с ним, был хитростью местной власти, хотевшей от меня отделаться; она надеялась таким образом пришить дело советского служащего к делу члена династии. На меня падало подозрение, которое могло только усугубиться благодаря титулу. Мы прождали добрый час, если не больше; у вел. князя производили обыск. Наконец привезли его и тоже арестованного Джонсона. С ними была Наталья Сергеевна Брасова. При замужестве она не получила никакого титула; забавно, что большевики первые стали титуловать ее графиней, не зная закулисных сторон двора; правда, в их устах это звучало оскорблением. Впоследствии в эмиграции она получила княжеский титул от мнившего себя претендентом Кирилла Владимировича43. Арестовали также моего делопроизводителя Власова, служившего в царское время в дворцовом управлении и которого я устроил при музее, чтобы не дать ему умереть с голоду. Так как он принадлежал к хорошей семье, совет и за это был мной недоволен и уже несколько раз пытался заставить меня его уволить, но я не поддавался. Теперь его дело смешивали с моим, а через меня с вел. князем. Наконец еще арестовали бывшего жандармского

 


43 Великий князь Кирилл Владимирович 8 августа 1922 г. объявил себя блюстителем императорского престола, 13 сентября 1924 г. — Императором Всероссийским, но не был признан королевскими домами Европы, императрицей Марией Федоровной и многими великими князьями.

- 70 -

полковника44. Увидя его, я подумал, что его судьба предрешена. Нас было таким образом пять арестантов и две дамы. Нам отвели целый вагон первого класса (в то время еще были предупредительны!). Два офицера, принадлежавшие к царской армии, нас сопровождали. Один из них со слезами на глазах говорил мне, как он возмущен обращением с Его Высочеством и как он страдает от возложенного на него поручения. Это был один из тех офицеров, полки которых перешли к красным и которые были вынуждены идти за своими солдатами. Не следует забывать, что война против Германии продолжалась и армия, будь она красная или белая, считалась армией России, сражавшейся, плохо ли, хорошо ли, против внешнего врага. Это объясняет, почему в эти дни стопроцентно монархические элементы еще находились в ней и подчинялись фактическим правителям. Самый термин «Красная армия» еще не существовал и был создан лишь впоследствии. «Красная гвардия», о которой я говорил выше, была лишь рабочей милицией, образовавшейся для проведения переворота и ныне уже понемногу растворявшейся.

Поведение вел. князя было с начала до конца замечательно своим благородством, скромностью и спокойствием. Во время переезда он бросил из окна взгляд в сторону немецких позиций и сказал мне: «Как легко было бы стать подлецом и перейти туда!» У меня было мало надежды, что при создавшемся ныне положении ему удастся уцелеть, и при этих словах у меня сжалось сердце.

По приезде в Петербург я получил разрешение с вокзала протелефонировать Луначарскому. Я обратил его внимание, что ничто не оправдывало ареста вел. князя, и настаивал на его содействии ему, другим арестантам и мне. Он обещал немедленно отправиться в Смольный. Нас повезли туда, а дамы отправились каждая к себе.

Самая древняя часть Смольного была построена при императрице Елисавете архитектором Бартоломее Растрелли младшим в стиле рокайль45. Фасады окрашены в синий цвет с белыми профилями и когда-то золочеными орнаментами. Посередине стоит собор о пяти главках. Его подковой окружают двухэтажные корпуса, в них бесконечные сводчатые коридоры вдоль жилых помещений. Целое производит впечатление архитектурной фантазии Биббиэны. В начале XIX века к этому прибавили на некотором расстоянии, но соединив коридорами, величественное ампирное здание, фасад которого украшен прекрасной колоннадой с фронтоном, где разворачивал свои крылья огромный импе-

 


44 Очевидно, это был «бывший начальник Гатчинского железнодорожного жандармского управления полковник Петр Людвигович Знамеровский», который был выслан в Пермь с великим князем, сразу арестован после исчезновения Михаила Александровича и затем «убит при невыясненных обстоятельствах во время прогулки по тюремному двору» (см.: Буранов Ю., Хрусталев В. Гибель императорского дома. М., 1992. С. 99, 107).

45 Рокайль (франц. Rocaille), букв. — осколки камней, раковины. Характерный для рококо мотив орнамента — стилизованная раковина. Иногда употребляется в том же значении, что и рококо.

- 71 -

раторский орел, ныне замененный советскими эмблемами. Как известно, после февральской революции сюда вселился совет рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, выкинув основанный тут Екатериной II институт для благородных девиц, «смолянок». Здесь сидел главный штаб коммунистической революции, отсюда велась борьба против временного правительства и здесь Ленин и его друзья в ночь с 25 на 26 октября объявили советскую республику, в то время как в Зимнем дворце, взятом штурмом, было арестовано временное правительство, глава которого бежал. Советское правительство осталось в Смольном. Тут заседали исполнительный комитет совета (исполком), совет народных комиссаров (совнарком) и страшная чрезвычайная комиссия для борьбы с контрреволюцией, спекуляцией и саботажем (чека). Во главе последней находился недюжинный человек, товарищ Урицкий. Короткая встреча, которую я тогда имел с ним (он вскоре был убит юным идеалистом Каннегисером), не была слишком приятной, но, оставаясь объективным, я должен сказать, что моим впечатлением было, что предо мной человек глубоко честный, до фанатизма преданный своим идеям и обладавший где-то в глубине души долей доброты. Но фанатизм так выковал его волю, что он умел быть жестоким. Во всяком случае он был далек от того типа садистов, что управляли чекой после него. Мое первое впечатление было лишь отвращением, но представление о нем, которое я тут изложил, сложилось у меня в результате трех дней и сведений, почерпнутых у лиц, заслуживавших доверия и ближе его знавших. Жестокости, им совершенные, были детскими игрушками по сравнению с потоками крови и неимоверными страданиями, последовавшими за его смертью и предлогом к которым вначале послужило как раз его убийство. Урицкий рассматривал смертную казнь как исключительный случай и говорил о ней слегка придушенным голосом. Его преемники объявляли о своих убийствах в трубном гласе, бросая этим вызов всему миру. Мне кажется, что бедный мальчик, стрелявший в Урицкого, открыл дорогу всем ужасам советского режима, как в 1914 г. Таврило Принцип сараевским выстрелом положил начало первой мировой войне. Конечно, события, которые должны были произойти, были неизбежны, но судьба избрала их своими бессознательными орудиями.

Урицкий родился в польском гетто, был воспитан в талмудической школе и готовился стать раввином, подобно Сталину, что в духовной семинарии готовился в священники. Может быть, изучение Талмуда наложило на него некоторый отпечаток, отли-

 

- 72 -

чавший его от товарищей по партии. Кроме того он изучал право и был человеком необходимым юной советской республике на посту верховного судебного следователя. В то время, когда, именуясь еще лишь «временным правительством рабочих и крестьян», власть считала нужным играть комедию и продолжать начатые Керенским приготовления к созыву учредительного собрания, на единственное заседание, сейчас же разогнанное военной силой, Урицкий был назначен комиссаром правительства при этом собрании. Все депутаты были обязаны удостоверить у него свои мандаты, раньше чем быть допущенными в Таврический дворец. Большинство некоммунистических депутатов возмущались при мысли, что должны были отправляться на поклон к «проклятому большевику», но им все же пришлось через это пройти. Это была первая «нравственная» победа партии в ожидании победы силой.

В Смольном нас привели в здание начала XIX века, некогда занятое классами. В каждом этаже стеклянные двери с двух сторон открывались на широкий коридор. Нам представилась странная декорация: густой табачный дым, через который едва просвечивали электрические лампы, стоял в воздухе, полы точно мягким ковром были покрыты окурками, обрывками бумаги и главным образом шелухой подсолнухов; все это было плевками связано в одну массу. Взад и вперед сновали фигуры, старавшиеся придать себе значительный вид: солдаты с пулеметными лентами через плечо, типы, то одетые в прекрасные верхние одежды, видимо недавно «реквизированные» в каком-нибудь буржуазном доме, то в отрепья, что могли завтра замениться, благодаря игре случая при обыске, ценными шубами. Пестрая картина, которой только общая распущенность придавала некоторое единообразие. Нас провели во второй этаж в большую классную залу, середина которой была занята огромным столом.

Налево перед серединой стола сидело существо отталкивающего вида, поднявшееся, когда мы вошли; приземистое, с круглой спиной, с маленькой, вдавленной в плечи головой, бритым лицом и крючковатым носом, оно напоминало толстую жабу. Хриплый голос походил на свист, и, казалось, сейчас изо рта станет течь яд. Это был Урицкий. Налево от него сидел секретарь, С. Ф. Каплун46, очень жирный и большой еврей с черными вьющимися волосами, немного напоминавший Зиновьева. Комната была голой как все классные; вначале народу было немного, но постепенно она наполнилась. Я предполагаю, что к концу допроса набралось около сотни человек. В коридоре перед дверью

 


46 Видимо, имелся в виду племянник М. С. Урицкого — Каплун Борис Гитманович.

- 73 -

меня встретил секретарь Луначарского, Лещенко, пришедший сказать мне, что его патрон сейчас прибудет; и, действительно, он не заставил себя долго ждать и явился перед концом допроса Михаила Александровича.

«Кто из вас бывший великий князь?» — просвистел Урицкий, и злая радость блеснула в его глазах. «Великий князь я», — сказал Михаил Александрович. К сожалению, почти стенографический отчет этого допроса, составленный мною на следующий день, был у меня взят в 1922 г. во время обыска, за которым последовал четырехмесячный арест. Может быть, он еще покоится в архивах петербургского ГПУ. По своему содержанию этот допрос не представлял особого значения, но этот разговор между двумя существами, принадлежавшими к двум совершенно разным мирам, совершенно неспособными понять друг друга и одинаково глубоко убежденными в справедливости присущего им миропонимания, был достоин античной трагедии.

Если вспомнить, что евреи, в особенности обитатели западных гетто, откуда происходил Урицкий, перенесли в прежние времена, можно понять ненависть, накопившуюся в этом маленьком талмудисте. Притеснения евреев в России и крематории нацизма, конечно, дистанция огромного размера, но этой возможности сравнения у Урицкого не было. Перед ним сидел человек, которому привычка власти была передана поколениями. Над ним издевался этот сын гетто, а он оставался спокойным и достойным, без малейшего нетерпения в голосе, не стараясь обойти вопросов, и без подчеркнутого снисхождения. Его спрашивали, чем он живет, распространяют ли от его имени листовки против советской власти, не получает ли он маленькие белые бумажки, на которых ничего не написано. Этот последний вопрос тогда никем из нас не был понят; позже, обдумывая, я догадался, что это могло относиться к сообщениям, писанным симпатетическими (симпатическими? — Т. И.) чернилами или лимонным соком. Что до листовок, великий князь отвечал, что в России живет 150 миллионов человек и что он не может отвечать за то, что могут делать некоторые из них, злоупотребляя его именем. Что до него, то он отрекся до решения учредительного собрания, но его решение не царствовать непреклонно, и, раз учредительного собрания нет, он готов подписать какой угодно документ в этом смысле. «Да, да, — отвечал Урицкий с деланной рассеянностью, — я помню, я читал ваше заявление».

Допрос Джонсона был как бы повторением предыдущего. Только добрый мальчик горячился гораздо больше. Он называл вопрос о белых бумажках паскудством. Между прочим он объяс-

 

- 74 -

нил, что вел. князь до сих пор получает много писем с просьбами о материальной помощи и что, несмотря на то, что он принужден жить продажей своих вещей, он все еще помогает всем, кто к нему обращается.

«Кто вы?» — обращается ко мне Урицкий. «Директор Гатчинского Дворца-Музея по назначению товарища Луначарского». Урицкий озадачен, он не ожидал увидеть здесь советское должностное лицо. «Где вас взяли?» — «При исполнении служебных обязанностей, во время заседания». Урицкий обращается к представителю гатчинского совета, который подтверждает мои слова. Когда он его спрашивает о причине ареста, тот не находит ничего другого, как то, что я с титулом подписывал служебные бумаги. Урицкий лает: «Вы граф, вы бывший граф?» — «Да, но я подписывал: гр. Зубов, можно читать гражданин». Тут вступается прибывший Луначарский. С большим красноречием (я уже говорил, что он любил себя слушать) он описывает, как началось мое сотрудничество с советской властью, и большие, оказанные мною услуги. Он подчеркивает значение, которое он в качестве наркома придает моему дальнейшему сотрудничеству. Он-де не может вмешиваться в юстицию рабоче-крестьянской власти, но просит, если возможно, немедленно меня освободить. По этому потоку красноречия я понимаю, что Луначарский не обладает действительным авторитетом и что я в Гатчину больше не вернусь. Представитель гатчинцев отвечает ему указанием на мой отказ эвакуировать дворец при подходе немцев. Урицкий спрашивает меня, что это значит. Мне еще раз приходится пояснять мой взгляд на международную ценность произведений искусства, которые я предпочитаю видеть в неприятельских музеях, чем гибнущими в России. «Официальная точка зрения комиссариата народного просвещения!» — спешит заявить Луначарский. Начинается долгое препирательство между представителем гатчинской власти, настаивающим на продлении моего ареста, и большинством присутствующих советских шишек. Нарком юстиции Штейнберг47 говорит в мою пользу (он, впрочем, не коммунист, а левый эсер; как известно, они первое время были попутчиками, но скоро были сметены при попытке восстания), а также управляющий делами правительства Бонч-Бруевич и, наконец, юный офицер Благонравов, разогнавший учредилку и с тех пор ставший видным лицом в партии48. Наконец Урицкий объявляет, что все, что гатчинский представитель мог сказать против меня, не выдерживает критики и что именно поэтому он принужден оставить меня временно у себя. Он-де просто не может себе представить причины моего ареста, а представитель местного совета

 


47 Вошел в коалиционное правительство с большевиками 9 декабря 1917 г. от партии левых эсеров (в числе семи наркомов от этой партии: земледелия, юстиции, почт и телеграфа, местного самоуправления, госимущества плюс двое «без портфеля»). Во время обсуждения проекта Троцкого «Отечество в опасности» протестовал против использования насилия, репрессий как способа решения социальных проблем, а также против тезиса об уничтожении на месте всякого, кто будет оказывать по мощь врагам, чем вызвал знаменитую реплику Ленина: «Неужели же вы думаете, что мы выйдем победителями без жесточайшего революционного террора?» Вышел из Совета Народных Комиссаров после ратификации Брестского мира. В 1919 г. был арестован, ходатайство Ф. Э. Дзержинского об освобождении его из-под ареста было отклонено на заседании Политбюро 28 мая 1919 г.

48 Вероятно, здесь Зубов ошибается. Видным лицом в партии Благонравов стал еще во время Октябрьского восстания, когда он подготавливал пушки Петропавловской крепости для обстрела резиденции Временного правительства и именно он отдал приказ «Авроре» стрелять по Зимнему дворцу. Когда Учредительное Собрание в день открытия, 5 января 1918 г., отвергло подготовленную большевиками «Декларацию прав трудящегося и эксплуатируемого народа» и отменило октябрьские декреты, на заседании СНК большевики потребовали его немедленного роспуска. На следующий день, 6 января, красногвардейцы, дежурившие у дверей зала заседаний (по приказу Благонравова?), не допустили туда делегатов. Учредительное Собрание было объявлено распущенным.

- 75 -

не в состоянии ему этого объяснить. Ввиду сего ему необходимо снестись с Гатчиной, дабы узнать, в чем именно меня обвиняют. Вследствие позднего времени он не может сделать этого сегодня вечером, и поэтому мне надо согласиться пробыть в Смольном до завтрашнего дня.

Последовали короткие допросы моего делопроизводителя и жандармского полковника. Последний понимал, что всякая защита бесполезна: член царской политической полиции не мог ожидать пощады от политической полиции большевиков. Почти упав на стол, он назвал свои чины.

На этом заседание кончилось. Все встали. Луначарский подошел ко мне и, пожав руку, просил не сердиться, что он ничего большего сделать не может. Он пожелал мне спокойной ночи, говоря, что уверен, что мое дело завтра же придет в порядок. «Это не так важно, но сделайте все, что вы можете, для великого князя». Он пообещал, но без уверенности в голосе.

Урицкий позвал нас еще раз к столу, подписать протокол допроса. Вел. князь расписался с титулом. «Вы все еще считаете себя великим князем?» — «Великим князем рождаются и этого отнять нельзя, так же как у графа Зубова его титул». — «Законами республики рабочих и крестьян титулы упразднены. Романовы заставляли нас подчиняться своим законам, теперь мы заставим вас подчиняться нашим».

Джонсон заметил Урицкому, что вел. князь болен (он страдал хронической язвой желудка), и просил дать по возможности удобное помещение. «Разумеется, — ответил тот, — мы не хотим причинять ненужных страданий. Мы поместим вас как наших собственных делегатов». Он позвал коменданта здания и приказал, чтобы нам дали возможно лучшее помещение. Нас увели; несколько минут мы ждали одни в маленькой комнате нижнего этажа недалеко от выходных дверей. Для простого смертного это могло быть прекрасным случаем уйти; было бы легко выйти и коридор и смешаться с толпой, но для великого князя дело другое. Куда бы он пошел? Схваченный вторично, он должен был ожидать худшей судьбы. Что до меня, то я ведь разыгрывал лояльного советского служащего, кроме того, мне ничто не угрожало, разве что я не вернусь в Гатчину. Эти несколько минут ожидания были единственным случаем, когда я услышал со стороны вел. князя выражение гнева, но гнев был не убедителен, точно гнев милого ребенка: «Во мне все кипит. Как мы будем их вешать, если одержим верх!» — сказал он по-французски.

Целый отряд солдат с ружьями на плече повел нас по бесконечным коридорам XVIII века вокруг всего здания до сравнитель-

 

- 76 -

но новой постройки, находившейся с противоположной стороны и выходившей окнами на Неву. Художественный интерес елизаветинской архитектуры, которой мне до сих пор видеть не приходилось, заставил меня забыть о перспективе предстоящей ночи без комфорта. Я думал, что я довольно хорошо знал старый Петербург, но где же было проникнуть в закоулки института для девиц! Наконец мы достигли довольно большой комнаты, в которой стоял десяток железных кроватей. На некоторых из них лежали матрацы сомнительной чистоты, другие обладали только стальными сетками. Тут когда-то были дортуары «смолянок», и мы шутили, что не отказались бы, если б нас привели сюда до революции. Уборные были недалеко, несколько кабинок в ряд. Нас туда водили солдаты, сидевшие в нашей камере у дверей; при этом я подслушал их разговор. Один удивлялся, что уборных здесь не много, на что другой отвечал: «Да здесь ведь жили все генеральские дочери; им носили судно в комнату. Прошли те времена!»

С немногими вещами, которые каждый из нас имел при себе, мы первым делом постарались соорудить сколько-нибудь удобную постель для вел. князя. Он очень устал, и его болезнь давала себя чувствовать. Держали совет. Незадолго до того двое арестованных министров временного правительства, помещенные в клинику по болезни, были ночью убиты в кроватях ворвавшимися солдатами. Возможность подобной попытки в отношении вел. .князя не казалась нам исключенной. Солдаты, сидевшие с ружьями у дверей, могли совершить это дело, которое бы потом объяснили попыткой к бегству. Мы решили сделать все от нас зависящее для безопасности Михаила Александровича, каждый из нас должен был продежурить четверть ночи. Я был первым и решил никого не будить для смены. Бедный Джонсон был совсем разбит, у Власова болел зуб, а жандармский полковник ждал смертного часа. Кроме того у меня не хватало смелости лечь на эти матрацы, даже одетым. Ввиду наших опасений мы света не потушили, а лишь обвернули лампу куском материи. Я сидел на стуле посреди комнаты. Скоро вокруг меня все заснуло. Спал тот, кто в течение нескольких мгновений был последним русским государем. В истории иногда бывает магия имен. Династия Романовых началась с царя Михаила, его преемником был Алексей. В течение трех столетий царствования этой семьи эти два имени не встречались больше на престоле. Теперь, когда роль династии кончалась, они вернулись. Наследника, за которого отрекся Николай II, звали Алексеем, его дядю, который должен был его заместить, Михаилом. Так было в Риме: первым

 

- 77 -

царем был Ромул, первым императором Август, последним императором Ромул Августул. Встречаются и другие подобные примеры. Несколько месяцев спустя мы были поражены новым совпадением. Михаил Федорович узнал о своем избрании в Ипатьевском монастыре в Костроме, Николай II с семьей был убит в Ипатьевском доме в Екатеринбурге.

Вел. князь всегда спал на спине. Мне показалось, что я уже где-то давно видел этот высокий лоб, этот профиль с закрытыми глазами, таким, как он тут лежал предо мной в спокойствии сна. Во мне воскресло воспоминание детства. Та же голова, но обрамленная бородой. Пышный балдахин, множество свечей, кадильный дым, у ног регалии, неподвижные пажи в парадной форме. То был император Александр III под castrum doloris в Петропавловском соборе. 1894 год, мне 10 лет. Экипаж, в котором я сидел с матерью49 и старшей сестрой50, обеими в глубоком придворном трауре, долго ждал в веренице, раньше чем высадить нас у северных боковых дверей. Внутри собора новый хвост, направляющийся к гробу, в котором покоился государь. Вот я наконец под балдахином. Я удивлен, каким маленьким выглядит царь, в жизни казавшийся мне всегда великаном; а теперь гроб так короток. И почему покойник такой коричневый, цвета темного табака? Прошло уже около месяца, что он скончался в Крыму от болезни почек; перевозка и все церемонии заняли много времени. Тело быстро разлагалось, несмотря на бальзамирование. Каждую ночь художник покрывал лицо эмалевой краской, но она не доживала до полдня. На груди царя лежит маленькая икона, я прикладываюсь к ней и схожу несколько ступеней с катафалка. Слышу, как какой-то генерал говорит моей матери, что сейчас прибудет Его Величество, и мне кажется странным, что так зовут того, которого все до тех пор звали наследником.

Между этой картиной и настоящей минутой устанавливалась связь. Опять у меня сжалось сердце: человек, который тут спит, еще проснется, но кто знает, не витают ли уже вокруг него тени смерти. Сын в смерти не будет окружен теми же почестями, что отец; может быть, он будет лежать в какой-нибудь никому не ведомой дыре. Солдаты у дверей дремали, опершись на ружья, а я, охраняя сон моих товарищей, предавался своим мыслям. Стало светать. Не помню, кто первым проснулся, Власов или жандармский полковник. Я лег на стальную решетку одной из кроватей и забылся.

Я продремал около часу и проснулся оттого, что остальные стали двигаться. В неудобном положении, в котором я лежал,

 


49 мать Валентина Платоновича Зубова, графиня Вера Сергеевна Зубова, урожденная Плаутина.

50 старшей в семье была графиня Анна Платоновна Зубова.

- 78 -

заснуть опять было невозможно. «Здравия желаю, Ваше Высочество!» Я с удовольствием увидел среди подушек его отдохнувшее лицо. Я решил быть как можно веселее, чтобы подбодрить всех и держать вел. князя в добром настроении до минуты решения, какое бы оно ни было.

Джонсон, глубоко спавший, открыл глаза и жалобным голосом требовал Урицкого. Бедняга думал обрести свободу после следующего допроса. Мы обменялись несколькими каламбурами на тему Урицкий, урина, урыльник. В час обеда нам сказали, чтобы двое из нас шли на кухню за едой. Великому князю очень хотелось идти, ради некоторого развлечения, но мы все решительно этому воспротивились. В этой комнате он находился в относительной безопасности, но невозможно было предвидеть, что могло случиться вне ее. Джонсон и я пустились в путь. Опять прекрасные, но бесконечные галереи XVIII века, а затем полные народа коридоры, через которые мы вошли накануне. Мы достигли огромной кухни, прежде обслуживавшей институт, а сегодня питавшей членов совета, служащих и делегатов, прибывавших со всех концов России. Нам вручили два огромных медных котла, принадлежности доброго старого времени. Мы с Джонсоном едва могли их нести. Он, бедный, плакался над своей судьбой, чувствуя, что наступают недобрые дни для него и вел. князя. К сожалению, он был прав. Я старался убедить его, что это все лишь пикник, приключение, которое скоро закончится, но мне лишь с трудом удавалось его подбодрить. Тяжесть котла и полверсты, которую надо было с ним пройти, удручали его, он чувствовал себя каторжником. Что до меня, то ощущение пикника и сейчас еще моя обычная реакция по отношению ко всем событиям, начавшимся с 1914 года; что в том, что этот пикник будет длиться до моей смерти. Если бы не опасность, в которой я видел вел. князя, я бы считал свое пребывание в Смольном весьма забавным эпизодом. Конечно, я был бы огорчен не вернуться в Гатчину, главным образом ввиду опасений за целость дворца; но в конце концов я ведь не был незаменим; было и кроме меня много музейных специалистов, которые могли не хуже моего исполнять те же обязанности. Беспокоили меня немного взрывчатые вещества, якобы свезенные в подвалы, ведь эти идиоты из местного совета способны натворить какой-нибудь беды в случае прихода немцев, в особенности если на моем месте никого еще не будет. Но совесть моя была чиста, я сделал все, что человечески было возможно. Таким образом мне нетрудно было симулировать больше веселья, чем то, которым я в действительности располагал.

 

- 79 -

Наше пребывание здесь, собственно говоря, лишь отдаленно напоминало тюрьму; вскоре нас посетили Н. С. Брасова с четырьмя друзьями, двумя братьями князьями Путятиными, женатыми на двух сестрах Зеленых, и кн. Шаховская. Все разгуливали точно в гостиной. Была и обратная сторона медали: язва желудка, причинявшая великому князю сильные страдания, и зубные боли Власова, стонавшего, лежа на своей постели. Удивительно, что у людей, которых арестовывают, часто начинаются зубные боли. Я это испытал на себе через несколько лет.

Нас в присутствии всех этих гостей посетил Урицкий, причем завязалась общая беседа в совсем вежливых формах. Он пришел осведомиться, как мы себя чувствуем, но все же не мог не коснуться политических тем. Михаил Александрович попросил его удалить двух солдат, сидевших у дверей, присутствие которых ему действовало на нервы; охрана, по его мнению, была бы такой же действительной, если бы они сидели у дверей снаружи. Урицкий ответил, что он на это не имеет права, так как существует возможность бегства. «Но, товарищ, — сказал я ему, — комната находится в четвертом этаже, на окнах решетки, как вы хотите, чтоб была возможность бежать?» — «Кому вы это говорите? Я-то знаю! Раз я был заперт в такой маленькой комнате, что я не мог сделать больше пяти шагов, и два солдата со штыками на ружьях меня сторожили; я ходил как дикий зверь в клетке; каждый раз как я подходил к одному из солдат, он направлял на меня штык. И я все-таки бежал». — «Когда это было?» — с ужасом спросил великий князь; казалось, он не знал, что происходило за кулисами старого режима. «Да в благополучное царствование вашего братца, который сейчас находится в Тобольске», — саркастически отвечал Урицкий; потом, подходя ко мне: — «По отношению к вам у меня нехорошая совесть; вы наш сотрудник и все-таки у меня под ключом. Но я до сих пор не имею известий из Гатчины; пожалуйста, потерпите еще немного». Я уверил его, что ничего не имею против того, чтобы побыть еще его гостем, и получил от него разрешение, чтобы мне из дому принесли матрацы, одеяла и все, что было нужно для вел. князя и всех нас. Мой лакей все это нам доставил, и на вторую ночь мы устроились как у себя.

В течение этих дней я несколько раз беседовал с вел. князем и Джонсоном о причинах, побудивших его к отречению. Я полагал, что это было ошибкой; если бы он вступил на престол в качестве конституционного монарха с ответственным перед думой министерством, сделав самые широкие уступки, было бы вероят-

 

- 80 -

но, что буржуазная февральская революция не выродится в коммунистический октябрьский переворот, так как государь, как символ, имел бы известное значение, а парламент не разошелся бы и сохранил в своих руках руководство событиями (конечно, аргументируя предположениями, можно написать заново мировую историю, и умозрения подобного рода всегда лишь более или менее остроумная игра. История такова, какова она есть, и все случайности и подробности подчиняются ее большому плану, существование которого мы можем лишь предполагать); кроме того меня интересовало услышать от вел. князя его точку зрения. С этой же целью я коснулся также вопроса о «государе Божьей милостью» и высказал мнение, что собственно вел. князь не имел права отрекаться. Это не мое мнение, но я хотел видеть его реакцию и понял, что эта мысль была ему абсолютно чужда; он ее не оспаривал, но она его просто не интересовала, как нечто изжитое.

Между тем Н. С. Брасова и ее друзья пытались сделать невозможное; они осаждали Урицкого и других шишек и проникли, кажется, даже к Ленину. Луначарский со своей стороны, по-видимому, замолвил несколько добрых слов, но так застенчиво, что они не были услышаны. Все старания разбились о твердость Урицкого. На второй день казалось, что было решено отправить вел. князя, Джонсона, Власова и жандармского полковника в отдаленный город; кажется, уже говорили о Перми. Мы еще не отдавали себе полного отчета в том, что это означало.

Вел. князь время от времени принимался за свой дневник; это, видимо, было семейной привычкой. Николай II тоже оставил таковой, и он опубликован51. Он главным образом содержит метеорологические наблюдения, и это в самые трагические дни его жизни! Не знаю, было ли то, что писал Михаил Александрович, содержательнее. К сожалению, кажется, что его дневник утерян; может быть, в нем нашлись бы интересные данные о последних днях монархии, когда вел. князь, как он мне говорил, старался образумить царственного брата; попытка осталась безуспешной из-за влияния Александры Федоровны.

После обеда на второй день, то есть в третий после нашего ареста, профессор Вестфален, известный специалист по внутренним болезням, лечивший вел. князя, был допущен к нему. Серьезный, важный, высокого роста немец с седой бородой казался анахронизмом в обстановке революционного Смольного. Он осмотрел своего больного, но что мог он посоветовать при этих условиях.

Мы уже легли, когда пришли мне сказать, чтобы я собирал вещи и шел к Урицкому. Я наскоро осведомился у великого

 


51 В личном фонде Николая II (ЦГАОР (ныне ГАРФ). Ф. 601. Оп. 1. № 217-266) хранится 51 толстая тетрадь записей за 36 лет (с 1.01.1882 — 14-летнего возраста — по 30 июня (13 июля по н.с.) 1918). Дневники Николая II были опубликованы в Советской России: записи с 1 по 31 июля 1914 — Красный архив. 1934. № 3(64) и с декабря 1916 по 30 июня 1918 — Там же. 1927. № 1-3(20-22); 1928. № 2(27). Частично они были изданы и за границей. См.: Дневники императора Николая II. Берлин, 1923.

- 81 -

князя, надо ли передать ему что-нибудь от него. Он просил только повторить прежнее заявление, то есть что, отрекшись от престола до учредительного собрания, он готов, если эта формула вызывает сомнения, подписать любой документ и отречься на все могущие представиться случаи, лишь бы ему дали спокойно жить в кругу семьи; он твердо решил не царствовать.

Солдат, пришедший за мной, взял мой тяжелый матрац, в который я скатал свои вещи, и мы пошли по коридорам. Сначала я было не хотел брать своих вещей и возражал против освобождения в столь поздний час (эта комическая ситуация арестанта, не желавшего покидать тюрьмы, повторилась со мной приблизительно пять лет спустя), но у солдата были определенные распоряжения.

Я нашел Урицкого в той же зале, где происходил допрос. Он был один. Солдат, принесший мои вещи, сел у дверей. Урицкий принял меня весьма любезно и заявил, что Гатчинский совет так и не сумел ничего серьезного привести против меня, но что я сделал себя там непопулярным. Он принужден считаться с настроением местной власти и из политических соображений не может ее дезавуировать, даже когда она не права. Это было как раз то, что я предвидел с первой минуты допроса. Урицкий был принужден дать гатчинцам маленькое удовлетворение и выслать меня из Петербурга на короткое время, пока умы не успокоятся. Мне предоставлялось выбрать место моего пребывания. Я ответил, что, поскольку это касается меня, я ничего не имею против небольшого путешествия, но что я беспокоюсь относительно дворца, как ввиду общей тенденции совета наложить на него руку, так и вследствие якобы свезенных в подвалы взрывчатых веществ. «Мы снимаем с вас всякую ответственность за дворец, впрочем, мы дали приказания, чтобы в отношении его была соблюдена крайняя осторожность». Я старался объяснить ему, что дело не в моей ответственности перед правительством (я все же не мог прямо сказать ему, что мне на нее было наплевать), но что меня беспокоит действительная судьба дворца и его содержимого. Я дал ему понять, что, зная привычки совета, я не слишком верю в силу приказов, исходящих из центра, а кроме того, считаю возмутительным, что дезавуируют человека, ни в чем другом не виновного как в том, что в качестве представителя центральной власти проводил ее точку зрения, к тому же несколько раз предлагавшего свою отставку, и которого всегда просили оставаться на своем посту. Теперь им жертвуют, дабы доставить удовольствие учреждениям, против которых им поль-

 

- 82 -

зовались. «Правда, вы работаете с нами, — сказал Урицкий, — но вы все-таки не совсем наш. Вы эстет, вас интересует не наше дело, а исключительно произведения искусства. Видите ли, разница между вами, с одной стороны, и мной и вот этим товарищем, что сидит у двери, с другой, состоит в том, что вы станете работать с каким угодно правительством, а я и этот товарищ будем работать только с этим правительством. (Мне кажется, он несколько идеализировал «этого товарища».) Если бы — когда мы штурмом брали Зимний дворец — нам сказали, что в нем в опасности находится Венера Милосская, мы бы все-таки стали стрелять по дворцу и все-таки взяли его штурмом, а вы нет. Впрочем, если Гатчинский дворец тогда остался цел, вы этим обязаны нам, мы посылали отсюда телеграмму за телеграммой с приказом его щадить». Я подумал про себя, что я видел действие этих телеграмм, к тому же я не верил, что они посылались. Упоминание о Венере Милосской было характерным для наивности Урицкого в искусстве, вероятно это было единственным произведением, о котором ему приходилось слышать.

«Товарищ, — сказал я, — не можете ли вы себе представить, что бывают люди, у которых нет политических убеждений, а только политические вкусы? Так вот, если дело идет о вкусах, я предпочитаю ваше правительство Керенскому». — «Я знаю, что мы многим из вас симпатичнее его. Мы верим также в вашу лояльность, но вы все-таки не совсем такой как мы. Ну и вот, вы раздражили тамошний совет: вы были правы в том, что вы говорили, но в минуту, когда ожидали неприятеля, ваши слова произвели плохое впечатление на этих простых людей. Автономия местных властей одна из основ нашей системы, и мы должны с ней считаться. Впрочем, дело зависит не от меня, это решение малого совета народных комиссаров. Товарищ Луначарский горячо за вас заступался». Впоследствии я узнал, что решение было принято по настоянию самого Урицкого, поведение которого с самого начала было двуличным52, в чем я прекрасно отдавал себе отчет. Двуличие было и остается обычной тактикой коммунистических должностных лиц на всех ступенях иерархии. Я не хочу нисколько очернять Урицкого, который в этом случае лишь следовал установленной методе. Как бы там ни было, все, что он говорил, было умно и мне нравилось. Я сказал, что если я могу выбирать, то охотно съездил бы в Финляндию (там в то время находились мои мать и дочь53), если нет, то я выбираю Москву. «Финляндия — нет; это уже стало заграницей. Я, значит, велю заготовить вам бумагу на Москву, за которую много народа вам

 


52 Как выясняется из документов, для подозрений Зубова в двуличности Урицкого были все основания. Сохранилась записка Урицкого Ленину, в которой он предлагал «Романова и др[угих] арестованных Гатчинскому Совету Рабочих и Солдатских Депутатов — выслать в Пермскую губернию...» (см.: ГАРФ. Ф. 130. Оп. 23. Д. 10. Л. 18. По новой шифровке: ГАРФ. Ф. 130. Оп. 1. № 68. В описи отмечено, что дело «снято с учета по приказу ЦГАОР СССР № 13 от 4.07.1983 г.». Цит. по: Буранов Ю., Хрусталев В. Гибель императорского дома. М., 1992. С. 92, 93). Если бы предложение Урицкого было принято, графа В. П. Зубова постигла бы судьба тех, кто окружал великого князя. Но 9 марта 1918 г. состоялось заседание Совнаркома, где предложение Урицкого было принято, но «с внесенными поправками. Высылку М. А. Романова поручить т. Урицкому. Зубова освободить и предложить ему немедленно покинуть Петроград» (см.: Там же. Л. 1).

53 Дочь — первый ребенок Валентина Платоновича Зубова, графиня Анастасия Валентиновна Зубова.

- 83 -

позавидуют, но вы должны выехать завтра же вечером». В то время путешествия были возможны только с особым разрешением, как я уже упоминал. Зато они были даровыми; думали, что возможно сразу полностью проводить принципы социализма. Но разрешение на такое расстояние как Москва получить было почти невозможно. Нужны были особые причины или служебная командировка. На следующий день я получил бумагу, в которой было сказано, что я высылаюсь в Москву и что комендант всякого поезда в этом направлении обязан предоставить мне место. По правде сказать, это была довольно странная высылка. Подготовлялось перенесение столицы в Москву; всероссийский съезд советов должен был там собраться для обсуждения двух важнейших вопросов: ратификации Брест-Литовского мира54 с Германией и перенесения столицы. Туда съезжались делегаты со всех концов, и поезда были переполнены.

Меня пребывание в Москве вполне устраивало; там находился семейный особняк55, еще не окончательно экспроприированный (это вскоре произошло), и я был уверен найти радушный прием у старушки Марии Андреевны Васильевой, управлявшей домом уже несколько десятков лет56. Кроме того у меня в Москве было немало друзей.

После того как мои дела с Урицким были решены, я передал ему поручение вел. князя. Он посмотрел на меня своими умными глазами и ответил: «Можно подписать все, что угодно и вполне добросовестно, после чего обстоятельства могут заставить действовать иначе. Вот почему все его заявления не имеют для меня никакой цены». После чего он предложил мне отвезти меня домой на своем автомобиле; он жил в бывшей гостинице «Астория» на Исаакиевской площади, ставшей жилищем советских сановников, а мой дом находился напротив. Случай ближе изучить этого человека меня прельщал, с другой стороны, мне хотелось еще вернуться в камеру. Я лишь впопыхах попрощался с товарищами и понимал, что вижу их, по крайней мере вел. князя, в последний раз в жизни. Я искренне привязался к этой хрустальной чистоты душе и не хотел расставаться с ним так внезапно. Хотел также передать ответ Урицкого. Поэтому я сказал последнему, что у меня в этот час уже все спят, и просил разрешения на эту ночь вернуться в камеру. Он пробовал было меня разубедить, но затем сдался на мои доводы. Дело было не без риска, с большевиками никогда точно не знаешь, что может случиться; сегодня вечером они в настроении пас освободить, а завтра могут вздумать вас расстрелять.

 


54 Брестский мир был заключен 3.03.1918, это мирный договор между Советской Россией и Германией, Австро-Венгрией, Болгарией, Турцией. По договору предусматривались германская аннексия Польши, Прибалтики, частей Белоруссии и Закавказья и контрибуция в 6 миллиардов марок. Обеспечил Советской России выход из 1-й мировой войны и мирную передышку. Аннулирован Советским правительством 13.11.1918.

55 Кроме фамильного особняка в Санкт-Петербурге (Исаакиевская пл., 5), Зубовы владели еще несколькими домами в столице (Невский пр., 46, Большая Морская, 47, Звенигородская, 32 и др.) и деревянным домом в Москве (Поварская ул. «Арбатской части, 1-го участка, под №№ 306/341» (РГИА. Ф. 942. Оп. 1. № 3556. Л. 134)). Он был построен, когда Зубовым запрещалось проживание в Петербурге, прабабкой В. П. Зубова графиней Натальей Александровной, урожденной Суворовой. Позже в этом доме в Москве жил ее сын, Александр Николаевич Зубов, дед В. П. Зубова. Дом не сохранился.

56 В фонде графов Зубовых сохранились несколько десятков писем от Марии Андреевны Васильевой, касающихся хозяйственных вопросов (предполагаемой продажи дома, его перестройки и ремонта, сдачи квартир внаем) (РГИА. Ф. 942. Оп. 1. № 201, 203, 204, 205).

- 84 -

Солдат, который принес мои вещи, не захотел тащить их в такую даль обратно; стали искать другого. Пока что между Урицким, мной и подошедшим каким-то товарищем завязалась беседа. Урицкий говорил, что он не совсем уверен, право ли было правительство, что не расстреляло царя, и что, может быть, придет время, когда это станет необходимым. С другой стороны, мне казалось, что он почти уверен, что большевистская власть просуществует недолго. «Нам, вероятно, придется уйти, но уходя мы так хлопнем дверью, что нас долго не забудут!» Не он один так говорил; Троцкий и другие говорили то же самое.

Когда я вернулся в камеру, все спали кроме Джонсона. Я наскоро передал ему ответ Урицкого. На следующее утро меня не захотели освободить; наш караул не получал никаких приказаний и продолжал рассматривать меня как арестанта. Понадобилось еще несколько часов на формальности, эти часы я рад был провести с моими товарищами. Наконец я расстался с ними после сердечного прощанья.

Я вышел из этого здания, в котором провел два странных дня, и старался отдать себе отчет в чувствах пленника, выходящего на свободу. Но видимо, я был взаперти слишком короткое время, чтобы что-либо ощутить. Мне это лучше удалось в другом случае, пять лет спустя, после 4-х месяцев. Я решил использовать те несколько часов, что оставались мне до отъезда в Москву, на последнюю попытку (хотя я заранее знал, что она обречена на неуспех) в пользу вел. князя, просто для очистки совести. Я протелефонировал Луначарскому, прося о свидании. Он назначил его мне на послеобеденное время в здании бывшего собрания Армии и Флота на Литейном, где он должен был присутствовать на детском празднике. Я ждал его у входа, он приехал на автомобиле в назначенное время; мы поднялись в большой зал и уселись на эстраде. Тут во время выступления фокусников и дрессированных собачек я рассказывал ему о полной ненависти манере, в которой Урицкий вел допрос, Луначарский ведь приехал в Смольный, когда допрос вел. князя подходил к концу. Я убеждал его что-либо предпринять. Луначарский время от времени вздыхал, говоря, что это очень больно слышать, но я видел, что он внимает мне рассеянно и больше занят дрессированными собачками. Понятно, что этого старого политического эмигранта в конце концов судьба члена династии не могла особенно интересовать, к тому же он должен был сознавать свое бессилие в этом случае. Если бы это ему ничего не стоило и его не скомпрометировало, он был достаточно добрым человеком, чтобы протянуть

 

- 85 -

руку помощи и заодно доставить мне удовольствие, потому что он действительно ко мне хорошо относился; но положение вещей, каким оно было после решения малого совнаркома, делало, я это понимал, всякий шаг с его стороны бесполезным.

Простившись с Луначарским, я отправился к Урицкому за удостоверением на поездку. На этот раз он находился в бывшем министерстве народного просвещения на Чернышевой площади у Фонтанки, прекрасном здании, построенном в начале тридцатых годов по проекту архитектора итальянца Карла Ивановича Росси57. Я нашел большевистского Фукье-Тенвиля58 в кабинете, в котором меня прежде принимали два царских министра просвещения. Мало что с тех пор в этой комнате изменилось, если не беспорядок, который теперь в ней царствовал. Как и у Луначарского, люди все время входили, выходили и громко разговаривали без всякого стеснения. Мне не пришлось на этот раз долго беседовать с Урицким. Я видел его в последний раз. Вечером я покинул умиравшую столицу для возрождавшейся. Я получил место на стуле в утратившем свое назначение вагоне-ресторане, набитом до последних пределов возможного. Проезд, в нормальное время длившийся одну ночь, теперь занял 32 часа. О сне нечего было и думать в этом положении, почти без возможности двинуться. В то время маленькие неудобства подобного рода еще казались значительными, люди не успели привыкнуть, им еще не снились те недалекие времена, когда почти всему человечеству пришлось испытать много большие.

В мою московскую «ссылку» я прибыл в марте 1918 г. в ту минуту, когда решался вопрос о перенесении столицы в древний город русских царей, и «Петра творенью» предстояло в свою очередь главой склониться перед ним. Исторический парадокс: старый сон реакционеров петровского времени и славянофилов XIX века осуществлялся коммунистами, интернационалистами.

Москва в силу своей архитектуры была в ту минуту совершенно не подготовлена вместить все присутственные места, что должны были прибыть туда вслед за правительством, в особенности ввиду уже тогда намечавшейся гипертрофии государственных учреждений. Да и жилья было недостаточно для легионов служащих, ожидавшихся в их хвосте.

В области охраны художественных памятников московские коллеги не смогли сколько-нибудь систематически наладить работу. Они делали все, что могли, но им недоставало контакта с центральной властью. Тем не менее урон был не слишком велик. Когда я прибыл в Москву, там находилось некое учреждение по охране памятников, образованное местным советом из

 


57 Министерство размещалось в одном из двух протяженных корпусов, оформляющих Театральную улицу и полу круглую Чернышеву площадь (площадь Ломоносова). Здание построено петербургским архитектором К. И. Росси в 1828-1834 гг. Граф Валентин Платонович Зубов как специалист по изобразительному искусству и архитектуре изучал творчество К. И. Росси. В 1911 г. им было получено разрешение «заниматься в общем архиве министерства Императорского двора разысканием материалов, касающихся биографии архитектора К. И. Росси» (см.: РГИА. Ф. 472. Оп. 50. № 1476. Л. 16), в 1913 г. в Берлине он защитил по этой теме диссертацию — Zubov V. P. Carlo di Giovanni Rossi. Architekt (1775-1849): Bin Beitrag zur Geschichte der Auflosung de Petersburger Empire (Inaugural — Dissertation zur genehmigt Erlangung der Doktorwurde von der Philosophischen Fakultat der Friedrich-Wilhelms-Universitat zu Berlin.) St.Petersburg: [б.и.], [1913] [Карло ди Джованни Росси. Архитектор (1775-1849): К ис тории упадка петербургского ампира].

58 Фукье-Тенвиль вел следствие и составлял обвинительные акты на важнейших политических процессах, поочередно против роялистов (именно он настаивал на казни Марии-Антуанетты), жирондистов, эбертистов и дантонистов. Переворот 9 термидора положил конец власти Робеспьера, и 10 термидора Фукье-Тенвиль исполнил все формальности, необходимые для казни Робеспьера, Сен-Жюста, Кутона и Ганрио. Но пресмыкательство перед победителями его не спасло: спустя несколько дней он был арестован, приговорен к смерти и казнен вместе с другими членами Революционного трибунала. И на суди и перед судом, в особом оправдательном мемуаре, он упорно защищался, настаивая на том, что всегда только повиновался приказам. По собственным словам, он был «топором», всегда находившимся к услугам сильных людей.

- 86 -

нескольких архитекторов и художников коммунистов. Луначарский снабдил меня письмом туда, в котором было сказано, что я могу им быть полезным своим опытом. Таким образом я являлся не как ссыльный, но с каким-то полуофициальным характером. Я был принят очень ласково и часто туда приходил, скорее чтобы поболтать и познакомиться с людьми, чем для какой-либо деятельности. Это учреждение находилось в Кремле, уже тогда бывшем запретным городом; в него можно было проникать только через Троицкие ворота, где караул проверял пропуски. Когда прибыло правительство, оно расположилось в Кремле, и изоляция стала еще строже. В течение десятилетий, вплоть до смерти Сталина, исторические и художественные сокровища были скрыты от взоров мира.

Через несколько дней после меня прибыл Луначарский со всем правительством. Никто больше не сомневался в перенесении столицы, решение всероссийского съезда советов было обеспечено. С приездом наркома все изменилось в области художественной охраны. Под именем Музейного департамента было создано центральное для всей страны учреждение, во главе которого стала Наталья Ивановна Троцкая59. Известный художник, архитектор и историк искусства Игорь Эммануилович Грабарь был тогда директором Третьяковской галереи. Не имея революционного прошлого, он не был знаком ни с кем из большевистских шишек и не был очень уверен в своем будущем. Я знал его давно и предложил познакомить с Луначарским сейчас после приезда последнего. Это произошло вечером в Кремле в помещении комиссии по охране. Луначарский принял его с всегдашней своей любезностью. Грабарь впоследствии сделал блестящую карьеру в коммунистическом государстве и отличился важнейшими работами по охране, реставрации и научному изучению памятников русской древности; под его руководством были сделаны сенсационные открытия.

Луначарский поселился в Потешном дворце, служившем в XVII веке чем-то вроде придворного театра. По этому поводу было много шуток за счет наркома.

Я присутствовал на заседании всероссийского съезда советов (страна в то время называлась еще Россией), на котором был решен перенос столицы и ратифицирован брестский мирный договор с Германией. Единогласия по поводу этого унизительного для России мира не было. Даже правительство, представлявшее еще коалицию большевиков и левых социал-революционеров, было по этому поводу разделено. Большевики в то время были чистыми интернационалистами, и унижение России как таковой их

 


59 О работе Троцкой в департаменте позже вспоминал Л. Д. Троцкий: «Жена вошла в народный комиссариат просвещения, где заведовала музеями и памятниками старины. Ей приходилось бороться за памятники прошлого в обстановке гражданской войны. Это была нелегкая задача. Ни белые, ни красные войска не склонны были очень заботиться об исторических усадьбах, провинциальных кремлях или старинных церквах. Таким образом между военным ведомством и управлением музеев не раз возникали препирательства. Хранители дворцов и храмов обвиняли войска в недостаточном уважении к культуре, военные комиссары обвиняли хранителей в предпочтении мертвых вещей живым людям. Формально выходило так, что я нахожусь в непрерывных ведомственных препирательствах со своей женой. На эту тему было немало шуток» (Троцкий Л. Моя жизнь. Опыт автобиографии. М., 1990. Т. 2. С. 81).

- 87 -

мало заботило. Они думали, и были в этом правы, этой тактикой достичь своих целей. Их официальная точка зрения была, что Россия не национальное государство (с тех пор она сильно изменилась), но лишь страна, оккупированная коммунистической партией, где она разбила свою генеральную квартиру и откуда она руководит мировой революцией.

С другой стороны, Ленин рассчитывал, что ему никогда не придется исполнить условий мирного договора, так как он предвидел поражение Германии на западном фронте. Те, что желали крушения коммунистической власти, надеялись, что ратификация будет отвергнута, потому что в этом случае не было сомнения, что генерал Гофман, стоявший у дверей, двинется вперед и не оставит и следа коммунистического правительства. Это сознавал и Ленин, и поэтому в ту минуту была столь ему важна ратификация. Во время перерыва в другом зале собралась под председательством Свердлова коммунистическая фракция (съезд происходил в бывшем здании Дворянского Собрания), и тут в действительности была решена ратификация; так как коммунисты располагали больше чем двумя третями голосов на съезде, все последующее становилось лишь одной формальностью. Однако и на этом собрании фракции раздавались противоречившие голоса, но Свердлову удалось ссылкой на партийную дисциплину резко навязать им волю Ленина.

По возобновлении заседания съезда говорил Ленин. Его ораторское дарование было удивительно: каждое его слово падало как удар молота и проникало в черепа. Никакой погони за прикрасами, ни малейшей страстности в голосе; именно это было убедительно. Позже я имел случай сравнить способ его речи с Муссолини и Гитлером. Последний сразу начинал с истерического крику и оставался все время на этой форсированной ноте, не имея возможности дальнейшего подъема; я никогда не мог понять, как этот человек мог влиять на слушателей, разве что они все были истериками. Прекрасноречие Муссолини могло действовать на настроения итальянцев, но по сравнению с Лениным оно было не дельным. Один лишь западный оратор мог сравниться с Лениным — Черчилль.

На эстраде правительства находились многие партийные вожди; затерянный среди них, в последнем ряду сидел Сталин, роль которого в ту минуту была совсем второстепенной. Сидя на хорах против эстрады, я обозревал весь зал. Рядом со мной сидели студент и студентка, видимо меньшевики или эсеры; мысль, что договор может быть ратифицирован, подавляла их. Места

 

- 88 -

членов съезда внизу были разделены двумя проходами; левые и средние ряды были заняты делегатами коммунистами, правые — левыми эсерами. При голосовании левые и средние ряды как по приказу подняли руку, правые остались неподвижными. Договор был ратифицирован. Студент рядом со мной зарыдал.

Другая сенсация, которую я наблюдал из непосредственной близости, было подавление анархистов. Эта партия, хотя и не принимавшая участия в правительстве и, собственно говоря, идеологически противоречащая марксизму, была до тех пор терпима и с ней даже приятельски обходились. В ней было два оттенка: индивидуалисты и синдикалисты. Первые были ортодоксальны, но как индивидуалисты не умели создать действительно единую сильную партию, в то время как их синдикалистские родственники находились на полпути между марксизмом и истинным анархизмом. В то время как все революционные партии держались красного флага, анархисты отличались черным. Как анархисты они были против существования всякого правительства и заявляли, что все вопросы они желают решать в полной независимости по собственному произволу, в первую очередь вопрос собственности. Они «экспроприировали» прохожих, врывались в квартиры, занимали и присваивали дома. Собственно говоря, они этим следовали примеру, данному коммунистами в эпоху временного правительства, но последние, будучи теперь у власти, претендовали на право быть единственными распределителями благ и косо смотрели на действия анархистов. Пришла минута, когда положение настолько обострилось, что правительство решило ликвидировать этих противников. Мой дом находился на Поварской улице, в прошлом одной из самых аристократических в Москве, на которой стояли лишь особняки, на углу Чашникова переулка, который он занимал весь своим боковым флигельным фасадом. Он был деревянным и построен моей прабабкой после пожара 1812 г. Он состоял из нижнего этажа с тем, что по недоразумению в России называли «мезонином». К нему принадлежало обширное дворовое пространство с деревьями. Напротив на Поварской анархисты занимали три богатых особняка. Как-то утром я был разбужен канонадой. Подойдя к окну, смотрящему на переулок, я увидал пушку и несколько пулеметов, стрелявших вдоль переулка в противоположный дом на Поварской. Анархисты отвечали из пулеметов и винтовок, но им было не легко из их окон попасть в стоявших в переулке солдат. Все произошло деловым образом; через полчаса «враги порядка» капитулировали. Выйдя на улицу, я увидал, что фасад дома на-

 

- 89 -

против прострелен артиллерийскими снарядами, сквозь дырья были видны горевшие в парадных комнатах люстры.

Через месяц я получил разрешение вернуться в Петербург, но не в Гатчину. Моя роль там была кончена, другой коллега был назначен на мое место и с успехом продолжал работу, начатую мною60. Вслед за ратификацией Брестского договора продвижение немцев остановилось и дворец оказался вне опасности на ближайшие 25 лет.

Долгое время я точно не знал, что сталось с великим князем и Джонсоном. Высланный вместе с ними в Пермь Власов скоро вернулся в Петербург и рассказал мне, что они провели там месяц в гостинице на относительной свободе, хотя и под надзором. Им позволяли гулять по городу, ходить на рынок и т. д. Власов сказал мне также, что великий князь надеялся получить от меня письмо. Во время моего пребывания в Москве я не знал, где он, а теперь было поздно. Скоро после отъезда Власова из Перми там произошло нечто, что выяснилось только через несколько лет. Вот вкратце факты, как они рассказаны в статье Мельгунова61 «Пермское преступление» в журнале «Возрождение» № 5, сент.-окт. 1949, с. 12-21. Раз вечером к вел. князю и Джонсону пришли люди и приказали им следовать за ними. Не доверяя им, они пожелали видеть письменное приказание. Тогда им шепнули несколько слов, которые их убедили. Под видом коммунистов будто бы белые пришли их освободить. Их посадили в автомобиль, отвезли в лес и убили. Неизвестно, была ли это индивидуальная инициатива, дело пермского совета, или приказ из Москвы. Когда у меня был Власов, он еще думал, что вел. князь действительно освобожден и находится в гостях у Сиамского короля; позже я прочел эту версию в какой-то советской газете и долго этому верил. Советское правительство имело тогда какие-то причины скрывать это преступление, может быть из-за английского подданства Джонсона. Впоследствии оно было признано как действие местной власти.

Эта глава была напечатана в I960 г. в Нью-Йорке в кн. 61 «Нового журнала»62, причем редакция без моего ведома и согласия из угодничества перед Керенским систематически вытравила каждое слово, казавшееся неблагоприятным для него. Поставив меня таким образом перед совершившимся фактом, она пообещала поместить в одной из последующих книг соответствующую заметку, но этого обещания не исполнила.

 


60 Макаров Владимир Кузьмич (1885-1970) — искусствовед. Окончил вологодскую классическую гимназию, а затем историко-филологический факультет Санкт-Петербургского университета (1911) по специальности историк искусств. С 1912 по 1917 г. преподавал историю в средних учебных заведениях столицы. В июне 1918 г. был избран Советом по делам Наркомпроса на должность хранителя с обязанностями директора Гатчинского музея-дворца. Он пробыл на этом посту около 10 лет (см.: ОР РНБ. Опись фонда 1135; ЦГАЛИ СПб. Ф. 2816. Оп. 1. № 10. Л. 262). Макарова связывали с Зубовым дружеские отношения. В библиотеке РИИИ находится книга Макарова «Гатчинский парк» (Пг., 1921) с дарственной надписью: «Глубокоуважаемому Валентину Платоновичу Зубову от автора. 14 марта 1922». В своем архиве он сохранил «Докладную записку гр. В. П. Зубова о деятельности Комиссии по приемке и охране Гатчинского дворцового имущества и Дирекции Гатчинского музея-дворца за время от 27-го мая 1917 г. по 2/15 мая 1918 г.». В данное время находится в ОР РНБ (Ф. 1135, № 488) (текст в описи неверно атрибутирован).

61 Статья Мельгунова «Екатеринбургская трагедия. П. Пермское злодеяние» опубликована в журнале «Возрождение» (1949. Тетр. 5. С. 12-21).

62 Текст, напечатанный в «Новом журнале», начинается со слов: «С первых дней февральской революции Временное правительство назначило б. Председателя 2-й Думы Ф. Головина уполномоченным по делам бывшего министерства Двора...» 4 первых абзаца выпущены. В финале текста нет последнего абзаца.