Глава X

Возвращение в Ленинград. Время обманутых надежд.

1945 — начало 1950-х

 

В самом начале августа 1945 года папа получил командировку в Москву. Эта командировка, предусмотренная трудовым соглашением с СГГУ, была очень нужна ему как для выяснения возможности возвращения в Ленинград, так и для определения перспектив дальнейшей работы. После войны многие учреждения пытались всякими способами задержать специалистов, препятствовать их возвращению домой.

В Москве по ходатайству СГГУ через Комитет по делам геологии СССР Комиссариатом социального обеспечения РСФСР папе была назначена пенсия в связи с 35-летним стажем его научно-исследовательской работы. Эта пенсия называлась академической и составляла 300 рублей в месяц. Как пенсионер, он теперь имел право выбора места работы. В ВАКе папа узнал, что решение по его диссертации будет вынесено не ранее ноября месяца. Никакие хлопоты не помогли сократить этот срок.

Главное управление Северного морского пути предложило папе работу в издательстве по редактированию трудов экспедиции Э.В. Толля и, кроме того, написать о нем монографию. Отдел экспедиций пригласил принять участие в двухлетней экспедиции на Новую Землю в район Маточкина Шара. Все эти предложения папе предстояло обдумать.

Тогда же папа узнал о судьбе своего племянника, Володи Делакроа, сына сестры Эли. Делакроа жили на Лосинке под Москвой в собственном доме. Папа очень любил эту семью и, бывая в Москве, часто их навещал. До войны Володя занимался во Всесоюзном научно-исследовательском институте связи разработкой коротковолновой аппаратуры, передающей изображение на расстояние. Он и его семья — жена Нина Владимировна,

 

педагог, дочери Эля и Виолетта, сын Сергей — были эвакуированы в Уфу. В 1942 году Володю арестовали, осудили за «контрреволюционную деятельность», он умер в лагере под Свердловском от истощения в 1943 году на 51 году жизни. Нина Владимировна с детьми теперь вернулась домой.

На обратном пути папа заехал в Ленинград. К этому времени в Никиной и моей жизни произошли большие изменения. Поскольку из эвакуации вернулась семья Аяхницких, то мы покинули их квартиру. Нике удалось на время выхлопотать ту маленькую комнатку в доме на набережной реки Карповки, где мы жили во время блокады. Туда и переехали. Нашу буржуйку поставили на общей кухне, вся квартира с удовольствием на ней готовила.

Наконец закончились и мои мучения с нелегальным существованием в Ленинграде. Счастливый случаи тому помог: на улице встретила Нину Митропольскую, дочь ректора Петрозаводского университета. Она сказала, что на днях по пути из Петрозаводска в Москву ее отец будет в Ленинграде. Разговор с Митропольским, после некоторых увещеваний с его стороны, закончился выдачей мне справки о переводе в Ленинградский университет. Это случилось 23 июня. Я уже знала, что на историческом факультете открылось новое отделение — искусствоведческое и оно дает образование в направлении философии и истории искусства (изобразительного и архитектуры) в противоположность Академии художеств, где больше внимания обращалось на технологию искусства. Заместитель декана исторического факультета Семен Бенецианович Окунь согласился зачислить меня на второй курс искусствоведческого отделения при условии сдачи мною до начала учебного года экзаменов, возникших из-за разницы программ. Большую часть предметов мне зачли. В результате с третьего курса я поступила на второй.

Страшно было идти с просроченным паспортом к начальнику милиции. Начальник оказался очень симпатичным и добрым человеком. Действительно, с меня не взяли даже штрафа, паспорт продлили и прописали в общежитии университета.

В Бюро распределения рабочей силы — весьма грозном заведении — выдали мне наряд на учебу в университет, благодаря хорошим отметкам в зачетке, и право получить продовольственную карточку: я стала полноправной гражданкой.

Предстояло сдать три экзамена по истории Древнего Рима, Древней Греции и Древнего Востока. Усердно готовилась, но меня постигла почти что катастрофа: легко сдав первый экзамен на отлично, второй пошел туже — на хорошо, а к третьему экзамену я потеряла память. Ни даты, ни события в голове не удерживались. Экзамен сдала на «посредственно». Меня охватила паника... как же я буду учиться? К началу учебного года, к счастью, память восстановилась.

 

При первой же возможности я подала документы в музыкальную школу для взрослых имени Н.А. Римского-Корсакова и была туда принята по классу скрипки.

Еще весной в Ленинград приезжал Павел Ефимович Безруких, близкий друг нашей семьи, советчик в тяжелые времена папиного ареста и ссылки. Теперь он занимал пост председателя Всероссийского театрального общества (ВТО). Мы с Никой посетили его в номере гостиницы «Астория», где он остановился. Повзрослев, я уже могла в полной мере оценить его глубокую культуру и несравненное обаяние. Общение с ним вводило в совершенно другой мир, в мир высоких духовных ценностей.

Павел Ефимович пригласил меня на заседание ВТО, не помню, какие там обсуждались театральные проблемы, врезался же в память ужасный конфуз, виновницей которого явилась я. Возглавлял тогда Ленинградское отделение ВТО известный драматический актер Юрий Михайлович Юрьев. Павел Ефимович представил меня Юрьеву. Я ужасно смутилась и протянув ему руку, залепетала, что с детства знаю Маргариту Николаевну Зеленину. Большей бестактности совершить было невозможно — в молодости Юрьев просил ее руки и получил отказ ее матери М.Н. Ермоловой. Павел Ефимович перевел разговор, чтобы скрыть мою неловкость.

Теперь, с приездом папы, начались хлопоты по освобождению нашей комнаты на Кировском проспекте. Как нашу, так и соседнюю комнату в квартире занял некий Петров. Выселить его можно было только через суд. Папа, всю жизнь относившийся с доверием к советскому суду, так как сам был законопослушным человеком, подал соответствующее заявление в районный суд. Начались судебные разбирательства вначале в районном, затем в городском суде, так как решение первой инстанции в нашу пользу не устроило Петрова. Он подал кассацию, избегал судебного исполнителя. После долгих мытарств выселение состоялось. Судебный исполнитель по описи принял все наши вещи, остававшиеся в комнате. Они хорошо сохранились. Не хватало только настольной лампы на мраморной ножке с большим абажуром. Все это происходило уже без папы, так как в начале сентября он возвратился в Сыктывкар. Аналогичную ситуацию переживала и семья Бубрихов, но выселение у них осложнялось высокими связями въехавших в их квартиру жильцов.

Наконец в начале ноября я смогла поселиться в нашей комнате. Было большим счастьем почувствовать себя дома после состояния бездомности, которое пришлось пережить. Ноябрь в этом году был очень холодным, в доме же действовало центральное отопление, в кухне можно было пользоваться водопроводом, только в ванной комнате трубы еще не починили.

 

Приветливо встретил сосед Б.С. Лысенко. Он жил с другой женой, той, которую еще невестой оставил в молодости, пленившись в Гражданскую войну женой одного из атаманов, о чем я уже писала. Теперь, как бы вернувшись в свою молодость, они соединили свои судьбы. В комнате у кухни по-прежнему жила старушка Кирилловна.

Вскоре в Ленинград приехала Люся с семьей. В их квартире еще не был закончен ремонт. Они поселились здесь, на Кировском. Люся отводила душу игрой на рояле.

Шли занятия в университете. В те годы профессорско-преподавательский состав на искусствоведческом отделении был великолепный. Западное искусство было представлено профессорами Н. Луниным, М. Доброклонским, В. Левинсоном-Лессингом, В. Бродским, Н. Флитнер, русское — С. Исаковым, М. Каргером, Э. Гомберг, архитектура — В. Богословским, эстетику читал М. Каган. Лекции по политической экономии в конференц-зале университета для всего потока прекрасно читал ректор А. Вознесенский. Иногда нас отрывали на «трудовые работы» — грузить строительные материалы, каменный уголь — что придется. Шел восстановительный ремонт зданий университета.

Понемногу жизнь в городе налаживалась, однако более всего отставал транспорт. Трамваи, в первые послевоенные годы единственный вид городского транспорта, ходили редко, часто ломались, а влезть в вагон удавалось, лишь употребив немалые усилия и ловкость. Главным образом передвигались пешком. Шли восстановительные работы разрушенных и поврежденных зданий. Проломы в стенах домов закрывали листами фанеры, окрашивали ее в тон здания и даже рисовали на ней окна, наверное, чтобы приезжих не пугали разрушения, но все равно они были видны. Много молоденьких девушек в аккуратных комбинезонах и с косыночками на голове ремонтировали фасады домов, чинили мостовые. Отсутствие теплой одежды заменяли аккуратно сшитые ватники с воротничком и с простроченной кокеткой. Ни в Сыктывкаре, ни в Петрозаводске таких не было. 4 ноября при большом стечении публики торжественно открылся Эрмитаж. Речь держал Иосиф Абгарович Орбели. Нам с Катюшей Ляхницкой посчастливилось при этом присутствовать. Филармония выпустила абонементы на симфонические концерты текущего сезона. Два абонемента купили и мы.

В город возвращались из эвакуации и демобилизованные с фронта. Приехал друг нашей юности Шура Алешко. Он служил в зенитных войсках, сражался в Германии и ни разу не был ранен. Это казалось удивительным, ведь стольких жертв стоила война!.. Появился у нас и младший брат Николая Михайловича, Люсиного мужа, Дий Михайлович Сапрыкин. Познакомились. Он обратил внимание на Нику, и у них завязался роман.

 

Переход от фронтовой жизни к гражданской не всем давался легко. Некоторые привычки, бытовавшие в армии: «Выпьем за Родину, выпьем за Сталина, выпьем и снова нальем!» — долго не отпускали многих. Так было и с Дием. Он был добрым, отзывчивым и мягким человеком, но... Перед войной не успел закончить вуз, так что ему предстояло еще учиться и учиться. Ника не торопилась окончить институт — она по-прежнему была склонна брать академический отпуск по мало-мальски подходящему поводу. Так сложилась новая семья, состоявшая из двух студентов.

Папа спешил завершить все дела по Северному геологическому управлению. Его научные интересы тяготели к Ленинграду. Еще в августе он написал заявление на имя директора Арктического института В.Х. Буйницкого: «Ввиду того, что я занимаюсь исследованием Полярных стран, прошу зачислить меня в состав вверенного Вам Арктического института»^[1]. Дальше следовал перечень полярных экспедиций, в которых он участвовал. Арктический институт предложил папе возглавить отдел общей географии.

Однако получить перевод из СГГУ в Арктический институт оказалось нелегко. Руководство СГГУ ставило разнообразные препятствия. Папе пришлось предоставлять юридические доказательства своих прав на перевод, в том числе Постановление СНК, по которому лица, ранее работавшие в Арктике и пожелавшие вновь вернуться в Заполярье, беспрепятственно возвращаются в систему Главсевморпути. Арктический институт относился именно к этой системе. В результате был подписан приказ о переводе. По папиной просьбе я поддерживала контакт с начальником отдела географии и истории Арктики А.Ф. Лактионовым, для того чтобы форсировать оформление вызова папе и маме на право въезда в Ленинград.

Мама к концу года сильно тяготилась жизнью и работой в Коми.

«Кроме признательного отношения со стороны больных, что, конечно, дает мне моральное удовлетворение, — читаем в ее письме, — я ничего хорошего не вижу. Отвести душу мне нечем — книг интересных нет, свои специальные книги, из которых две надо проштудировать, читать некогда, так как по-прежнему у нас гаснет электричество с наступлением темноты, преимущественно под выходные дни и в выходные, и обязательно в те редкие минуты, когда есть время и настроение чем-нибудь заняться для себя. <...> Не хочется вспоминать о мелочности, несправедливостях, на которые ежечасно наталкиваешься, с меня этот месяц сняли 100 гр. хлеба и таким образом провели полную уравниловку с фельдшерами выпуска 1944 и 45 года, а между тем ежедневно приходится

 

проводить консультации в больнице и на вызовах, в том числе и инфекционных больных, при том перерабатывая по 2—3—4 часа и за все получая в получку 260 р. Относясь по-философски к жизни, я стараюсь не обращать внимания на подобные превратности судьбы — "и это пройдет". Этот закон остается непреложен во все времена»².

Готовясь к предстоящему отъезду, мама в сентябре 1945 года тоже вышла на пенсию по старости лет с обеспечением в 150 рублей в месяц. Обзаведясь множеством справок («без бумажки ты букашка, а с бумажкой — человек» — поговорка тех лет), 1 января она уволилась с работы «в связи с отъездом мужа на работу в Арктический институт в Ленинград». В середине января двинулись в дорогу. Переезд в Ленинград оказался сложным из-за множества вещей, в том числе и домашней утвари, которые пришлось взять с собой, так как ленинградские магазины встречали пустыми полками. Папина полярная библиотека пока осталась на складе в Сыктывкаре.

В двадцатых числах января произошла радостная встреча — мама и папа наконец приехали. После пятнадцатилетнего вынужденного отсутствия — и какого! — папа вернулся в Ленинград, окрыленный возможностью снова приняться за научную и педагогическую работу. Ему было уже 60 лет, но он чувствовал себя готовым к активной жизни, такой, какую вел в 1920-е годы.

Папа с удовольствием принял предложение Ленинградского университета вернуться к чтению лекций на географическом факультете, поскольку в Арктическом институте для него намеченной ранее работы не оказалось. В университете на кафедре Полярных стран, которую за время папиного длительного отсутствия возглавил профессор С.В. Калесник³, папа приступил к чтению трех курсов: «.История исследования Полярных стран», «Полезные ископаемые Полярных стран» и «Техника и методика полевых работ в Арктике».

Кроме того, его заинтересовала возможность получить профессуру в Высшем арктическом морском училище. После окончания войны руководство Главсевморпути в результате реорганизации Гидрографического института создало новое учебное заведение — Высшее арктическое морское училище (БАМУ) с тремя факультетами: судоводительским, гидрометеорологическим и гидрологическим. На гидрологическом факультете папе предложили читать курс лекций по физической географии Арктики.

 

В том же феврале 1946 года, еще до принятия предложения БАМУ, папа подал заявление в Горно-геологическое управление Главсевморпути с просьбой зачислить его на работу⁴. Он хотел продолжить исследования в Арктике, чтобы проследить геологические закономерности рудопроявлений берегов Карского моря. Его назначили начальником спецэкспедиции № 7 и консультантом спецэкспедиции № 4 треста «Арктикразведка»⁵. Экспедиции работали на острове Вайгач и в Амдерме. Нужно было к концу мая 1947 года представить четыре главы для окончательного отчета по Вайгачу и Амдерме по разделам: геология, тектоника, рудопроявление, металлогения. Отчет в июле был принят на отлично, но на этом участие папы в работе треста «Арктикразведка» закончилось.

По вызову ГУСМП в последующие годы папе не раз приходилось ездить в Москву для обсуждения планов работ Таймырской экспедиции, обоснования геолого-поисковых работ в Западном секторе Арктики — Пай-Хое, Новой Земле, Таймырском полуострове. Кроме того, папа стремился издать результаты работ по геологии острова Вайгач под общим названием «Труды Вайгачской экспедиции». Первый том «Трудов», видимо, составлял отчет «Геология о. Вайгача и структура рудных полей», представленный папой в 1945 году и получивший гриф «секретно». Для 2-го тома «Трудов» он предложил издательству Главсевморпути сборник «Палеонтология острова Вайгача», куда входили, кроме его статьи «Стратиграфия о. Вайгача», работы Д.В. Наливкина, О.И. Никифоровой, Б.С. Соколова⁶.

Продолжая работу над монографией об Э.В. Толле и редактирование «Трудов» этой экспедиции, предложенные издательством Главсевморпути в 1945 году, папа часто ездил по издательским делам в Москву. Бывая в там, он не упускал возможности посетить свои любимые Сандуновские бани. Для него не было большего наслаждения, чем попариться там.

Успешной реализации всех начинаний способствовало счастливое обстоятельство: представилась возможность обмена нашей комнаты на Кировском проспекте на отдельную квартиру. Это произошло благодаря знакомству Тамары Александровны с Марией Алексеевной Лесгафт, весьма пожилой одинокой дамой, вдовой профессора Эмилия Францевича Лесгафта, дяди известного Петра Францевича Лесгафта. У Марии Алексеевны была квартира на шестом этаже того же дома, где жила Тамара Александровна. Квартира Лесгафт сильно пострадала во время блокады. Она в ней не

 

жила и организовать ремонт уже не могла, а наша комната на Кировском проспекте ее вполне устраивала. Беспрепятственно оформили обмен. Смущала только крутая черная лестница, по которой трудно было подниматься, особенно маме. Если бы не обвалившаяся штукатурка потолка от протечек, сгнившие оконные рамы, испорченный паркет, квартира была бы превосходной: две комнаты по 23 метра, лоджия, кухня метров 15, отделенная от комнат двенадцатиметровым коридором. В годы уплотнения жилплощади большую удобную квартиру разделили на две. Эта часть осталась с большой кухней, но при черной лестнице. Еще одним недостатком оказалось то, что первая комната — проходная. Требовался огромный ремонт. Начинать пришлось с покрытия железом крыши мансарды, расположенной над квартирой. Мансарда постоянно давала протечки, папа чинил ее не единожды и даже на свои средства.

Весной, среди хлопот по организации ремонта, чтения лекций, написания многих отзывов на различные научные работы и выступлений при защите диссертаций, папа получил извещение из Геолого-разведочного института о назначенной на 10 апреля защите его собственной диссертации на соискание ученой степени доктора геолого-минералогических наук по книге «Рудные месторождения острова Вайгач и Амдермы». В результате тайного голосования 21 голосом Ученый совет института присудил папе степень (1 голос был подан против). 28 сентября того же года решением ВАК папа получил диплом доктора.

Летом папа уехал в экспедицию на Вайгач и в Амдерму по поручению Горно-геологического управления, одновременно взяв на полевую практику студентов университета. Он был удовлетворен тем, что увидел в Амдерме: «Амдерма выросла. Руда идет в изобилии, план перевыполнен. Числа 15 намерен полететь на Таймыр и не позднее 5 сентября в Москву, домой около 15 сентября»⁷. На Таймыре в этот раз побывать не удалось — не оказалось самолета. Перед сном, будучи в экспедиции, он читал переписку Чайковского с фон Мекк — его интересовали подробности творческого процесса композитора.

В письме к своей бывшей сослуживице Е.А. Киреевой папа подводит итог года:

«Вы хотите знать, как сложилась у меня работа и жизнь. Как выехал из Сыктывкара, то много пришлось потратить сил и времени по

 

устройству дел: квартиры и работы. На это ушла вся весна. Лето прошло в экспедиции, а осенью вернулся домой. С квартирой устроились очень хорошо: имеем две солнечные теплые и сухие комнаты и прекрасную кухню, со всеми удобствами (с ванной и пр., имеем также телефон). Квартира отдельная. Работаю профессором <...> Кроме всего этого пишу труд (договорная работа) о Ново-Сибирских островах — экспедиция Э.В. Толля, редактирую переиздаваемые труды Толля. Работы больше чем достаточно, но настроение бодрое — полон сил и энергии. <...> Осенью пошла регулярная работа по чтению лекций — занимаюсь с юношами и девушками с большим удовольствием. Всегда, когда стою перед своей довольно многочисленной аудиторией, испытываю большое удовольствие, их юность передается мне, и чувствую с ними себя прекрасно! Читаю каждый день по четыре часа лекций. Вечером готовлюсь и прорабатываю литературу — нужно сделать так много, а времени так мало»⁸.

Если лекции по исследованию Арктики и ее полезным ископаемым, которые папа читал в университете, ему приходилось читать и прежде, то курс « Техника и методика полевых работ» он читал впервые и разработал новую программу, опираясь не только на собственную практику и опыт в этой области, но также учитывая богатый полярный опыт Амундсена, Нансена, Скотта, Толля и других исследователей.

Папа считал, что университет должен давать глубокое образование, готовя ученых по исследованию Арктики и Антарктики. Для этого при кафедре Полярных стран географического факультета должен быть расширен существующий кабинет и оснащен новыми приборами, оборудованием, экспонатами, образцами горных пород и полезных ископаемых. В написанной по этому поводу записке⁹ он прежде всего отмечал, что при кабинете необходима специальная библиотека, обслуживающая преподавателей, а также студентов, специализирующихся по дисциплинам, читаемым на кафедре. В связи с этим он решил передать кафедре свою полярную библиотеку. Папа обратился с письмом к ректору университета А.А. Вознесенскому:

«Располагая значительной научной библиотекой, специально подобранной по географии Арктики и Антарктики, прошу Ленинградский

 

Государственный Ордена Ленина Университет принять ее от меня в дар для кабинета Географии Полярных стран.

Моя библиотека насчитывает около 5000 названий, среди которых имеется ряд уникальных трудов, как напр. первое издание плаваний Баренца на голландском языке, серия научных результатов экспедиции Нансена, Скотта, Шеклтона и других исследователей на английском языке, а также научные результаты по исследованию Шпицбергена на шведском и французском языках и т. д. Имеется инвентарная книга и карточный каталог. <...>

Я хотел бы видеть в стенах Ленинградского университета свои книги, которые я собирал на протяжении 40 лет своей научной деятельности, с тем чтобы моя библиотека хранилась в кабинете кафедры Географии Полярных стран, основоположником которой я был в свое время, где она сможет быть полноценно использована в учебных и научно-исследовательских целях»¹⁰.

Библиотека была принята, но поблагодарить за этот дар забыли. В настоящее время она хранится в составе библиотеки географического факультета.

Кроме того, папа считал целесообразным для успешного проведения практики по географии и океанографии Полярных стран иметь в распоряжении ЛГУ парусно-моторную шхуну с припиской в Архангельске. По этому поводу он стремился заручиться ходатайством ректора ЛГУ перед П.П. Ширшовым — министром морского флота — о выделении географическому факультету такого судна. Но с 1920-х годов, времени расцвета папиной научной деятельности, положение кардинально изменилось. Ученость теперь не котировалась. Партийные работники с самодовольством заявляли: «Мыуниверситетов не кончали». К полярному Северу правительство относилось потребительски — выкачивать недра и только. Предложения папы успеха не имели. Летние месяцы он продолжал проводить со студентами старших курсов в Арктике: район Хибин, Лапландия, Вайгач и Амдерма. В 1947 году они работали и в Коми.

В это время папа обобщил свои исследования по геологии Вайгача и Югорского полуострова, в том числе и Амдермы, в фундаментальном труде «Рудный пояс берегов Карского моря», том I¹¹. По-видимому, эта работа предполагалась к изданию в университете, но так и осталась в

 

машинописи. Второй том должен был быть посвящен геологии Карского побережья Таймырского полуострова. К университетской деятельности этих лет относится подготовка папой двух докладов: «Возникновение и развитие географического образования в Ленинграде» и «О проблеме Земли Санникова».

В 1948 году оказалось, что университету не хватает документа, подтверждающего папино звание профессора. Архивная справка об утверждении его штатным профессором ЛГУ в 1925 году — недействительна. Пришлось снова подавать документы на конкурс, и лишь 9 марта 1949 года ВАК выдал папе аттестат профессора нового образца по кафедре «География полярных стран».

В 1948/49 учебном году папе было поручено от Географического факультета ЛГУ курировать юношеское географическое общество при Дворце пионеров (Аничков дворец). Он познакомился с работой сектора географии отдела науки и отметил, что здесь предоставлена «возможность получать школьной молодежи не только всесторонние знания и расширять свой кругозор, но и специализироваться в той или иной области согласно индивидуальным склонностям и интересам»¹². Он заслушал доклады, зачитанные на конференции, и отметил особенно два из них как наиболее глубокие и интересные, о чем сообщил свое мнение руководству сектора географии.

Как и все трудящиеся, профессора тоже были охвачены социалистическими обязательствами. Вот текст соцобязательства папы 1947—1948 учебного года: «1. Совершенствовать методы преподавания путем проработки со студентами IV курса образцов рудных пород. 2. Провести экскурсию со студентами в музей ВСЕГЕИ для ознакомления с коллекциями по полезным ископаемым СССР. 3. Повысить свой идейно-политический уровень путем проработки работ И.В. Сталина "О диалектическом и историческом материализме"»¹³.

Каждый учебный год папа должен был заниматься «повышением идейно-политического уровня», что было обязательным, особенно для лиц интеллектуального труда. Он и любознательная мама приобретали абонементы в лекторий горкома ВКП(б), в университет марксизма-ленинизма при ЛГУ, где читались лекции по философии и международным отношениям. Интересно, что папа при серьезном отношении к этим предметам, как и ко всему, чем занимался, никак не мог уразуметь некоторые положения диамата, например тезис о свободе как осознанной необходимости. Какое чувство свободы испытывает человек, подвергающийся незаслуженным репрессиям?.. Явно этот «закон» был весьма относителен.

 

Не встречая поддержки на географическом факультете ЛГУ в расширении кабинета географии Полярных стран и углублении изучения природы Арктики, папу все более увлекала возможность поставить обучение дисциплин своего профиля на нужную высоту в новом учебном заведении — Высшем Арктическом морском училище им. С.О. Макарова.

Физическая география Арктики в БАМУ была слабо представлена, папа же считал, что без знания особенностей природы Арктики успешно работать в высоких широтах невозможно. Он сумел убедить в этом командование училища, в результате чего с 1 января 1947 года его перевели на полную педагогическую нагрузку, поручили создать кафедру физической географии Арктики и кабинет при ней.

Папа с увлечением принялся за организацию кабинета, его заветная мечта — на лекциях иметь иллюстративный материал (карты, разрезы, образцы и тому подобное). Вначале он читал не только на четвертом курсе, но и на пятых курсах гидрографического и гидрометеорологического факультетов, так как выпускались курсанты, слабо знающие географию Арктики. К концу 1940-х годов его педагогическая нагрузка составляла 688 часов в год: чтение лекций по физической географии Арктики на четвертом курсе двух факультетов и геоморфологии на первом и втором курсах. Кроме того, он читал на пятом курсе факультативный цикл лекций «.История исследований Арктики» по специально составленной им программе, руководил дипломными работами курсантов и аспирантами.

Кабинет быстро наполнялся нужным материалом, изготавливались витрины, на стенах вывешивались разные карты и разрезы. Нужны были и картины, которые, по мнению папы, лучше вводили в живой мир арктической природы. Папа вступил в контакт с известным полярным художником Игорем Павловичем Рубаном и заказал ему девять картин, сюжеты которых ими подробно обсуждались:

«Для сюжета "Властелин Арктики — медведь" шлю Вам ряд фотографий, снятых с картин Ф. Нансена — лучшего знатока и художника природы Арктики. Выберите по своему усмотрению. Я лично стою за картину, отмеченную знаком х. Мы, кажется, условились изобразить медведя в двух видах — "Гордый властелин безбрежных ледяных просторов" и в виде "угнетенного — жертва случайности". Первая картина, я думаю, выиграет, если она будет изображать медведя среди кромки льда — на просторе со слабым торошением, а вторая — медведь в торосах, но не таких мощных, как у Нансена. Хотелось бы, чтобы ясно выступал контраст — беспомощность. "Оберегай медведя" —

 

хочется сказать каждому, кто их бессмысленно уничтожает. <...> Прошу Вас, Игорь Павлович, написать картину на сюжет хорошо Вам знакомого мотива — бег собак. Собаки мерно бегут, на передней упряжке — каюр меланхолично погоняет хореем собак, за повозкой колесо одометра, за первой — вторая упряжка, но только одни собачата с ушками — все напряженные, все внимание. Освещение мутно, слегка порошит {подчеркнуто автором письма — Е.П.) — все однообразно, но даль зовет. Зовет и тянет и все едешь и едешь без конца и края и все хочется еще и еще ехать в даль — далеко-далеко. Глядя на картину, хотелось бы вспомнить слова полярного путешественника: "опять настала та туманная и мглистая погода, какой-то особенный матовый свет, казалось бы и не сильный, при котором так невыносимо болят глаза. Все предметы, даже близкие, рисуются за кисейной занавеской".

Картину "Мыс Сердца Камень", о которой мы говорили и Вы видели у меня, хотелось бы сделать особенно колоритной: почти ровная гладь моря. Кое-где его зеркальную поверхность нарушают тихо плывущие голубоватые льдины. Чуть в дымке голубоватый горизонт. Беспредельное небо с легкими нежноокрашенными облаками. Воздух свеж и прозрачен, он не скрывает тончайших оттенков неба и воды и в то же время объединяет их в легком звучании. Все чуть движется и в то же время покойно-безмолвно, чем Арктика всегда к себе манит — необъятной глубиной тонов и разнообразием красок — сплошная симфония.

Мне хотелось бы, чтобы каждый при взгляде на картину сказал: "Как хороша, как прекрасна весна в Арктике. Никогда краски не бывают так восхитительны, снеговой покров таким ослепительным, как весной. Ледяные дали прекрасны и одеваются в самые нежные цвета..." Действительно, весна в Арктике восхитительна благодаря обилию света, пронизывающего белую пустыню, и здесь даль зовет. Как хотелось бы, чтоб эти картины шли от души полярника и были понятны без слов»¹⁴.

Арктическое училище отпускало достаточно средств на оснащение кабинета, и картины И.П. Рубана украсили стены. Курсанты привозили интересные предметы, найденные ими во время летней практики с островов Диксон и Русский, с Чукотского моря, с Нордвика и других мест. Кабинет пополнялся и геологическими образцами, собранными студентами университета

 

во время летней полевой практики. Библиотека (более 1300 томов) заполняла шкафы кабинета. Папа и сюда подарил несколько книг с автографами С.О. Макарова. Кабинет по тем временам был неплохо оснащен и технически — были фильмоскоп, эпидиаскоп, киноаппарат.

На двух научных конференциях профессорско-преподавательского состава БАМУ папа выступил с докладами «Морская вода в глубине вечной мерзлоты» (1946) и «Русская полярная экспедиция под руководством Э.В. Толля» (1949). В качестве представителя Ученого совета училища папе поручили руководство научным обществом курсантов БАМУ. Папу увлекала возможность подготовки будущих научных кадров, в том числе и преподавательских, путем занятий в кружках. При умелом и внимательном руководстве курсанты могут, считал он, стать активными участниками в разработке научных тем, входящих в план кафедр. Наиболее серьезные доклады курсантов подлежали дальнейшей разработке как дипломные работы, а затем и диссертации. Так создалась бы школа. Папа всегда полагал, что ученый должен иметь своих учеников, последователей, но в советское время это не пощрялось, и даже преследовалось: везде должен был присутствовать глаз партии — другими словами, НКВД.

В научном обществе курсантов работало девять кружков, из которых двумя — географическим и геоморфологическим — руководил папа. Он стремился привлечь курсантов к посещению заседаний Географического общества, специально получая для них приглашения. Но в феврале 1950 года папа попросил Ученый совет ВАМУ освободить его от руководства научным обществом в связи с «большой загруженностью и невозможностью уделять должное внимание работе Научного общества курсантов, которое требует активного участия в его работах и систематического действенного руководства»¹⁵. (Как увидим, вопрос был вскоре разрешен другим образом.)

В те времена профессорско-преподавательский состав направлялся райкомом партии на заводы, фабрики и в промышленно-технические училища (ПТУ) для чтения научно-популярных лекций. Папа не раз, несмотря на чрезвычайную занятость, отправлялся на чтение лекций в ПТУ и в их общежития. Сплошь и рядом слушателей сгоняли насильно. Нужны были определенные усилия, чтобы овладеть их вниманием. Папа никогда не пренебрегал этими поручениями, но частенько у него оставалось чувство досады от плохой организации.

12 марта 1949 года руководство ВАМУ торжественно отметило папин юбилей. В большом зале училища, заполненном преподавателями и курсантами, начальник училища В.П. Мелешко зачитал приказ:

 

«Командование Высшего Арктического Морского Училища Главсевмор-пути сегодня отмечает знаменательную дату шестидесятипятилетия со для рождения и сорокалетия научной деятельности доктора геолого-минералогических наук, профессора Павла Владимировича ВИТТЕНБУРГА.

Отмечая многолетнюю, добросовестную и безупречную работу в Училище и в Главсевморпути профессора Виттенбурга, объявляю ему благодарность и желаю такой же плодотворной работы в дальнейшем на благо нашей Социалистической Родины»¹⁶.

(Привела полностью текст, так как ровно через год все круто изменилось.) Затем преподнесли адрес от БАМУ. Выступили с адресами представитель от сектора региональной геологии ВСЕГЕИ, отметив большие заслуги папы в изучении Уссурийского края; от Географического факультета ЛГУ, обратив внимание на впервые организованную папой кафедру Географии Полярных стран и подготовку специалистов для Арктики; от Гидрометеорологического института, подчеркнув заслуги папы в изучении Арктики и Якутии, а также в педагогической деятельности; от Географо-экономического научно-исследовательского института ЛГУ, отметив папину доброжелательность, помимо заслуг в исследовании Арктики и Якутии. Затем были зачитаны телеграммы из разных городов (всего 22), в том числе от академика Д.С. Белянкина, который поздравлял папу как непревзойденного знатока и неутомимого исследователя Арктики, и от художника Н.Л. Жилина из Сыктывкара. Из присланных в ВАМУ на имя папы писем, особенно его порадовало письмо от бывших студентов Гидрографического института. Курсанты от имени своих факультетов преподнесли папе подарки арктической тематики, в заключении состоялся концерт.

Деятельная натура папы не могла остаться равнодушной к бедственному состоянию дома на Карповке, в который мы переехали. Годы войны и блокады повредили не только нашу квартиру, но и все хозяйство дома. При жилищных управлениях были созданы советы содействия, в которых на общественных началах работали жильцы дома. Тамара Александровна возглавляла санитарную комиссию, а папа взялся за строительную. Он лазил на чердаки и в подвалы, осматривал протечки и повреждения, добивался через райжилотдел проведения ремонта, следил за качеством работ. Думаю, что эти советы содействия принесли реальную помощь в восстановлении жилого фонда города.

 

В то же время папа не забывал и своего любимого занятия в зимнюю пору — фигурного катанья. Он вступил в спортивное общество «Большевик» и мог в любое время кататься на катке этого общества, находившегося на Крестовском острове. В начале 1950-х годов на Елагином острове открылась школа танцев на льду. Папа купил мне фигурные коньки, и мы вместе туда ходили на занятия, разучивали вальс и еще что-то. По воскресеньям отправлялись в Пушкин (Царское Село), где во внутреннем дворе Екатерининского дворца был залит каток. Эти поездки привлекали и моих подруг. Катались все вместе, папа учил нас разным фигурам. (Фигурное катание в нашей стране тогда находилось еще в зачаточном состоянии.)

Мама в конце 1940 — начале 1950-х годов была поглощена работой над переводом с немецкого дневника начальника первой русской полярной экспедиции Академии наук Э.В. Толля, изданного его вдовой Эммелиной Николаевной Толль в 1909 году в Германии (книга была набрана готическим шрифтом). На русский язык он не переводился. Получив в 1945 году от издательства Главсевморпути предложение написать монографию об этом замечательном исследователе Арктики, погибшем в поисках Земли Санникова, папа задумал посвятить ему два тома: монографию и издание его дневника. Над монографией он продолжал постоянно работать, а перевод дневника поручил маме. Удивительно, как мама, спустя 40 лет после окончания гимназии, могла взяться за перевод — настолько, видимо, были устойчивы знания, полученные ею в юности, — ведь в повседневной жизни немецким языком ей пользоваться не приходилось.

Мама по натуре была совсем другим человеком: папина методичность и упорядоченность в работе ей была несвойственна. Она сидела над переводом несколько дней и ночей подряд, потом бросала, отвлекалась на что-то другое. На ней, правда, лежало ведение хозяйства и, кроме того, она частенько себя плохо чувствовала из-за приступов гипертонии и ишемической болезни сердца.

Начали искать домработницу, это оказалось трудным делом: теперь считалось, что наемный труд в виде домашней работы не только не престижен, но даже позорен — прислуживать мол каким-то буржуям. В результате долгих поисков удалось пригласить стряпать обед и покупать кое-что из продуктов одну старушку — Марию Трофимовну Цыганкову. Она оказалась исключительно милым, добрым и умным человеком. Вскоре мы все ее полюбили, она стала как бы членом нашей семьи и моим ближайшим другом. Мамина работа пошла быстрее, однако перевод требовал больших усилий, так как специальные термины и специфические научные обороты вынуждали обращаться к разным справочникам.

 

Мама опять получила возможность наслаждаться музыкой. Много сама играла на рояле, все вместе часто ходили на концерты в Филармонию, имея несколько абонементов. В послевоенные годы Филармония часто проводила конференции, на которых обсуждалось творчество современных композиторов и исполнителей. Мама с интересом участвовала в том и другом, подробно отвечала на присылаемые анкеты, делилась своими впечатлениями. Среди других у нас всегда был абонемент, посвященный современной советской музыке. Библиотека Филармонии в то время также привлекала слушателей концертов на специальные вечера.

Мама по-прежнему интересовалась политикой, особенно внешней, читала газеты и рассказывала нам с папой основные новости за чайным столом. Ее очень занимала только что сформировавшаяся из Атлантической хартии Организация Объединенных Наций. Мама, как и прежде, была в курсе театральной жизни и всего самого интересного в ней. Благодаря ее осведомленности мы не пропустили незабываемый вечер памяти Александра Блока в 1946 году в Большом драматическом театре на Фонтанке. Зал был переполнен. Стояли где-то в ложе яруса. Наше внимание обратили на пожилую даму в партере — это была Л.А. Дельмас. После выступлении Павла Антокольского и многих других объявили о выступлении Анны Ахматовой. Весь зал встал и слушал ее стоя. В накинутой на плечи шали она царственно подошла к рампе и прочла свои стихи. Зал рукоплескал, выражая глубокое уважение и восхищение. И это было буквально накануне выхода известного постановления ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград»¹⁷, которое положило начало травле ее и гонению многих.

В послевоенные годы сохранялась карточная система, нормы были недостаточными, например, полагалось 2 килограмма крупы и 900 граммов сахара вместе с кондитерскими изделиями в месяц, а хлеба — 250 граммов в день. Карточки надо было прикреплять к определенным магазинам. Папа как научный работник получал лимитные книжки на продукты и на промтовары, они прикреплялись к так называемому генеральскому магазину на Невском. Выбор там был больше, но в пределах нормы. На промтоварную книжку за сумму, указанную в заборной книжке (она имела еще такое название), предоставлялось право покупать в год указанные в ней товары: 1 пальто, 3,5 метра ткани, 3 пары белья, 1 пару обуви. Считалось большой привилегией иметь заборную книжку.

 

Посуда в магазинах почти не продавалась. На помощь пришли народные мастера. К берегу речки Карповки, напротив нашего дома, несколько раз причаливали неизвестно откуда приплывшие лодки с глиняными изделиями. Крынки, горшки всех размеров и фасонов, миски пользовались большим спросом. И цену просили небольшую.

В надежде поддержать свой рацион свежими овощами, мы в 1946 году вскопали, как и многие, небольшой пустырь около дома и посадили картофель, овощи. Но из этого, конечно, ничего не вышло: земля плохая, ухода хорошего не было.

Папин отпуск вместе с мамой, а также и мой в эти годы проходил в доме отдыха университета. Несколько старых деревянных домиков было раскидано не то в лесу, не то в заброшенном парке на побережье Финского залива в районе Териок (ныне Зеленогорск). Обычно мы там жили уже в конце лета, когда папа возвращался из экспедиций. В Териоках было немноголюдно. В те времена еще не было огромных зданий санаториев и домов отдыха, городок под старым финским названием являл собой множество пустырей с остатками каменных фундаментов со ступенями, ведущими в никуда.

Жизнь сестер сложилась по-разному. Вероника, старшая, ушла в семейную жизнь, но не слишком счастливую. У ее мужа открылся туберкулез, его оперировали, он жил с одним легким. Все же окончил институт железнодорожного транспорта. Ника в 1949 году защитила диплом в ЛИСИ, получила профессию инженера-строителя, имея уже трехлетнего сына Игоря. На следующий год у нее родилась дочь, названная Ольгой. Для детей пришлось взять няню — бежавшую из колхоза двенадцатилетнюю Люду Ляхову, милую, робкую, исполнительную девочку (о ней речь будет еще впереди). Дий Михайлович продолжал попивать, однако Ника его по-прежнему любила. Жизнерадостный характер и свойственное ее натуре легкомыслие сглаживали шероховатости жизни. Материально им было трудно, но мама и папа, а также старшая сестра Дня, Мария Михайловна, добрая одинокая женщина, им помогали.

У Люси все было иначе. Она увлеклась поисковой геофизикой, чему способствовала и специальность ее мужа — инженера-геофизика. Работа была по-прежнему связана с экспедициями в глухих районах страны. Люсе было присуще обостренное чувство ответственности, она пыталась сочетать свою заинтересованность в работе с материнскими обязанностями.

По возвращении из Коми Люся с мужем были направлены на поиски нефти в Белоруссию и работали там вплоть до 1950 года. Кроме тяжелого и неустроенного быта жизнь там была отягощена тревогой из-за «лесных братьев». В конце зимы 1947 года в семье появилась вторая дочь, названная

 

в честь Ники — Вероникой. Поздней весной с трехмесячной малышкой и пятилетней Наташей Люся вылетела на самолете к месту работы. Коля как начальник экспедиции уехал раньше. По тем временам пассажиры самолета, улетавшего утром, должны были прибыть на аэровокзал с вечера, всю ночь томиться в страшной тесноте небольшого зала ожидания, где не всем хватало даже сидячего места. Самолет оказался грузовым, неотапливаемым и со щелями, так что во время полета было очень холодно. Коля их встретил на аэродроме. Вот выдержка из одного письма Люси этого года: «С 1 июня я приступила к работе. Для камералки помещение снято в соседней деревне за 1,5 км, так как поблизости не оказалось ничего подходящего. Так что мне приходится делать каждый день вынужденные прогулки утром и в обеденный перерыв. <...> Мы посадили небольшой огород на тех излишках земли, которые были отрезаны у наших хозяев. Посадили картошку, огурцы, немного свеклы и моркови»¹⁸.

Чтобы было кому присмотреть за детьми, пришлось выписать из Коми Аннушку Нестерову в качестве няни. А в следующем году Люся работала на большом расстоянии от основной базы экспедиции в Крупицах. Дети находились полностью на попечении няни. Отрывок из октябрьского письма 1948 года:

«Вот уже почти двадцать дней, как я опять в "поле", но мне кажется, что это целые полгода. Вся наша партия лихорадочно подсчитывает "точки" и молит Бога о хорошей погоде — всем хочется попасть к праздникам хотя бы на базу в Крупицы. Сегодня мы ставили нашу ВЭЗ¹⁹ на самой границе Белоруссии и Украины, около самой красной звезды, разделяющей республики. Все промочили ноги в пограничном болоте и, как всегда, сушили портянки у костра и жарили тут же "шашлык" из сухого черного хлеба на палочках. Ты меня сейчас не узнала бы, настолько я выгляжу изящно в берете, поверх которого моя старушечья косынка, трех жакетах, осеннем пальто, сверх которого ватник и в довершении всего солдатские кирзовые сапожищи № 40. <...> Иногда мы развлекаемся тем, что печем в костре ворованную картошку, которая кажется вкуснее всякой другой. Возвращаемся большей частью уже в кромешной темноте. Иногда даже последние замеры приходится брать при свете лучины или головни. Встаем же как светает в полседьмого — семь. <...> В свободные минуты по вечерам читаем вслух "Бурю" Эренбурга, от которой я в восторге — это мы читаем втроем (живем тоже все втроем у одних хозяев). Для рабочих я читаю вслух "Люди с чистой совестью" Вершигоры — про партизанское движение в Белоруссии. <...>

 

Когда я уезжала из Крупицы, бедненькая Наташа так горевала, что даже, как она выразилась, при одной мысли о моем отъезде у нее что-то болит и колет в горлышке. Я повесила ей около кроватки листик миллиметровки, на котором начертила 30 разноцветных палочек, которые она должна была каждый день вычеркивать. Когда она все вычеркнет — приедет мама. Это ее немножко успокоило, так как она никак не могла себе представить, что такое месяц и скоро ли он пройдет. К счастью, мне ехать пришлось в 11 часов вечера, когда она, утомленная переживаниями, уже заснула. Верусинька же, конечно, еще ничего не понимала, но когда она утром, проснувшись в 7 часов, будет, перегибаясь через свою кроватку с соской во рту, такая розовенькая и веселенькая, заглядывать на мою подушку, то наверное очень удивится, не увидев меня»²⁰.

Моя жизнь, младшей из сестер, потекла по желаемому для меня руслу: училась в университете и в музыкальной школе, подрабатывала у ослепшей писательницы Антонины Венедиктовны Юстус, сестры композитора Венедикта Венедиктовича Пушкова, — записывала сочиняемые ею сказки.

Учиться в университете было очень интересно. Кроме лекций, велись практические занятия в Эрмитаже и в Русском музее. Нам разрешалось приходить в Эрмитаж рано, до открытия. Сильное впечатление производили залы античной скульптуры, а также живописи на втором этаже, когда находилась там наедине с произведениями искусства. Лекции и практические занятия велись по-разному, в зависимости от личности преподавателя. Профессор Н.Н. Пунин читал нам курс западного искусства эпохи Возрождения, он учил нас смотреть и видеть художественные особенности картины. Лекции его были настолько ярки, точны в выражениях, раскрывали нам глаза на виденное, что конспекты этих лекций сохранила я на всю жизнь. Кроме того, он вел семинар «Анализ картины», где требовал от нас не описания увиденного, а искусствоведческого анализа, что мало кто умел делать. Лекции по эстетике молодого доцента М.С. Кагана представляли нам искусство как социальное явление. Это тоже было интересно, открывался совсем неожиданный взгляд на художественный процесс.

Нас, студентов, неприятно поразила публикация в газете «Ленинградский университет» в одном из номеров 1946 года, где за подписью нашего же профессора М.К. Каргера, специалиста по древнерусскому искусству, была напечатана статья «Об идейных позициях профессора Пунина». Автор, опираясь на суждения Николая Николаевича 1918—1920-х годов, обвинял его в том, что тот «не захотел или не смог принципиально и по

 

существу перестроить свои установки на основе подлинно марксистско-ленинской теории» и что на открытом партийном собрании факультета не согласовал свои позиции с постановлением ЦК партии «О журналах "Звезда" и "Ленинград"», придерживается, по мнению автора, позиций формализма. Заканчивается статья рекомендацией кафедре всеобщей истории искусства и деканату «поближе познакомиться со своими кадрами преподавателей». Весьма недвусмысленное предложение!

Н.Н. Пунин пока продолжал вести у нас занятия, только сильнее на его лице проявлялся нервный тик. Быть личностью и иметь свои взгляды на искусство было непозволительно. Более «подлинно» соответствовала марксистско-ленинской теории установка, которую нам внушали относительно упадочности буржуазного искусства французских художников-импрессионистов, их безыдейности и формализма, в подтверждение чего приводилось мнение на этот счет великого русского художника И.Е. Репина.

В то время думалось, что после жестокой кровопролитной войны народ вздохнет свободнее, однако не тут-то было. Одно за другим следовали постановления ЦК партии по идеологическим вопросам (1946—1948). Вслед за Постановлением «О журналах "Звезда" и "Ленинград"» — Постановления «О репертуаре драматических театров», «О кинофильме "Большая жизнь"», «Об опере "Великая дружба" В. Мурадели», клеймивших неугодных писателей, композиторов, кинорежиссеров и тому подобное. Так называемые «дискуссии» по вопросам философии, биологии, физиологии, языкознанию, политической экономии, борьба с космополитизмом, развернувшиеся «суды чести», создаваемое «Ленинградское дело»²¹ — все это привело к новой волне преследования деятелей культуры и ученых. Сталин выдвинул тезис: с победой социализма классовая борьба в государстве ожесточается, внутренние и внешние враги не дремлют. Понять происходящее стало совершенно невозможно.

Министерство высшего образования разослало по вузам «Общие требования к программам высших учебных заведений СССР» от 18 апреля 1949 года. Вот основные положения. Программа должна

«строиться на основе марксистско-ленинского мировоззрения. Программа должна воспитывать священное чувство советского патриотизма, преданность великому делу Ленина-Сталина, воспитывать учащихся на борьбу с низкопоклонством, раболепием перед иностранной наукой и культурой. Программа должна направлять преподавателей на беспощадную борьбу со всеми враждебными марксизму-

 

ленинизму буржуазными теориями и проявлениями безродного космополитизма — этим основным идеологическим оружием империалистической реакции. Следует помнить, что космополитизм — есть отрицание патриотизма <...> имеет целью разложить и ослабить волю народов к сопротивлению, ослабить борьбу против американской экспансии <...> отравить сознание людей ядом безродного космополитизма. Программа должна широко раскрывать перед студентами преимущество нашего социалистического строя, показывать передовую роль русских и советских ученых и новаторов техники» и тому подобное. Далее: «В программе должны быть показаны новаторы социалистического хозяйства, раскрыты достижения лауреатов Сталинских премий, вскрываться диалектический процесс развития науки — тем самым способствовать формированию у учащихся научного мышления». В конце текста: «иностранную литературу без особой нужды помещать не следует»²².

«Суды чести» — распространенный в то время метод воспитания правоверных ленинцев. По указанию свыше созывалось собрание, где по заранее подготовленному тексту отобранные и проверенные лица высказывали «свое мнение» по поводу неправильного поведения или суждений подсудимого. Так, в октябре 1947 года папа получил пригласительный билет № 550, в котором значилось: «тов. Виттенбургу П.В.²³ Главное Управление Северным морским путем при Совете министров СССР приглашает Вас присутствовать на открытом заседании СУДА ЧЕСТИ. Заседание состоится 15—16 октября [в течение 2-х дней!] в клубе "Красный луч" (МОГЭС), Раушская набережная 14. Начало заседания суда чести в 17 часов». На обороте: «Передача другому лицу воспрещается». Папиной рукой карандашом написано: «Судили В.Х. Буйницкого»²⁴.

Этот пригласительный билет прикреплен папой к замечательной книге «812 дней в дрейфующих льдах. Дневник», Автор, Виктор Харлампиевич Буйницкий, Герой Советского Союза, имел ордена Великой Отечественной войны 1 и 2 степени, два ордена Трудового Красного Знамени получил за участие в дрейфе ледокольного парохода «.Георгий Седов» среди льдов Северного Ледовитого океана с октября 1937 года по январь 1940 года. В числе 15 зимовщиков и команды он был единственным ученым, ежесуточно вел океанологические, метеорологические и географические наблюдения. В результате собранных материалов в 1946 году защитил кандидатскую диссертацию. В 1947 году ЦК партии посчитало необходимым унизить

 

его достоинство, подвергнув «суду чести». (Папа на этот суд не поехал.) Тем не менее в 1948 году В.Х. Буйницкому была присуждена степень доктора географических наук, он стал профессором, а затем и деканом географического факультета ЛГУ²⁵. В эти же годы был выпущен, уже по другому поводу, художественный кинофильм «Суд чести».

В 1949 году я окончила университет, получила специальность искусствоведа. Поступила в аспирантуру, но не очную, а заочную. Звучание моей фамилии не соответствовало требованиям времени. В период летних каникул, в августе, был арестован Н.Н. Пунин. Как позже выяснилось, его обвинили в антисоветской деятельности и отправили в исправительно-трудовые лагеря на 10 лет. В 1953 году он умер в Абези от истощения. Обстановка на факультете сложилась тяжелая, у меня не было никакой охоты сдавать кандидатский минимум по марксизму-ленинизму, и я бросила аспирантуру.

В это время, в начале июля 1949 года, папа получил записку от и.о. декана географического факультета ЛГУ Н.Н. Грибанова: «Многоуважаемый Павел Владимирович! Деканат Географического факультета ставит Вас в известность, что на 1949/1950 учебный год Вы не будете иметь педагогических поручений, соответствующих штатной должности, ввиду этого переводитесь на почасовую оплату за читаемые лекции»²⁶. Папа написал письмо заместителю заведующего кафедрой Полярных стран Д. Г. Панову, в котором выразил удивление, как могут решаться изменения в нагрузке тех или иных профессоров в рабочем порядке, а не на заседании кафедры²⁷. Выяснилось, что якобы не хватало часов у другого преподавателя, поэтому сняли у папы производственную практику, являющуюся продолжением читаемого курса и с ним непосредственно связанную. Кроме того, курс «Методика полярных исследований» сократили с 60 до 30 часов, в результате его преподавание вообще потеряло смысл. В качестве внештатного профессора папа все же оставался в ЛГУ до 1951 года.

В стране бушевали дискуссии, навязанные ЦК партии, о которых я упоминала. Дискуссии носили не столько научный характер, и даже совсем не научный, а политический. Все ученые должны были стоять и думать по «стойке смирно», подчиняясь установкам ЦК. Наэлектризованность атмосферы была настолько велика, что не все ее выдерживали. Во время лекции по языкознанию на филологическом факультете ЛГУ умер профессор Д.В. Бубрих.

 

В Высшем морском училище, как и по всему Главсевморпути, проводилась аттестация, присвоение персональных званий и знаков различия начальствующему составу. В это время в стране многие государственные служащие должны были пройти аттестацию и носить форменную одежду. В характеристику аттестуемого в ГУСМП входили следующие условия: «личные деловые и политические качества (волевые качества, инициатива, требовательность к себе и подчиненным, организаторские способности, моральная устойчивость), стаж и опыт практической работы, работа над повышением своих знаний». В «Пояснениях» уточнялась специфика требований к профессорско-преподавательскому составу: «научный рост и участие в научно-методической работе, научный уровень лекций и практических занятий аттестуемого, участие в воспитательной работе курсантов»²⁸. Всем этим требованиям папа соответствовал. Он как заведующий кафедрой мог рассчитывать на звание «инженера-капитана Северного Морского пути от I до III ранга». Многим уже присвоили звания, но папы это словно не касалось. И здесь ему предстояло получить новый удар. 10 марта 1950 года, придя в БАМУ, он увидел приказ исполняющего обязанности начальника БАМУ инженера-генерал-директора Северного Морского пути III ранга И.В. Максимова следующего содержания: «Виттенбурга Павла Владимировича, заведующего кафедрой физической географии Арктики, уволить с 15 марта по ст. 47, п. «А» КЗОТ. Основание: приказ начальника ГУСМП № К-62 от 3 марта 1950 года»²⁹.

Папе показали приказ заместителя начальника ГУСМП: «Ввиду невозможности дальнейшего использования в связи с изменением в работе кафедры, освободить от работы 15 марта 1950 года Заведующего кафедрой Физической географии Арктики БАМУ профессора Павла Владимировича Виттенбурга»³⁰. Гром среди ясного неба! Ни о каких переменах в работе кафедры заведующему не было известно и разговоров не велось. В чем состоит изменение в работе кафедры, никто ответа не дал.

Папа ошеломленный пришел домой, сел на свой диван, откинулся назад, и в это время наша робкая серенькая кошечка легла ему на грудь, замурлыкав. Кошка поняла смятение человека... Для папы это было полной неожиданностью, смириться он не пожелал. Как требовалось, он передал все дела

 

кафедры В.В. Дремлюку, доценту, временно исполняющему обязанности заведующего. Составлен был подробный акт с перечислением всего имущества кафедры. Приложена пояснительная записка о прочитанных лекциях в соответствии с программами, о состоянии работы с дипломниками и аспирантами.

Весь март, апрель и май папа посвятил поиску справедливости — восстановлению в училище. Папе было хорошо известно, что министерство высшего образования не допускало увольнения профессорско-преподавательского состава среди учебного года. Поэтому 12 марта он написал секретарю Ленинградского обкома ВКП(б) Андрианову, затем 22 марта отправил письма в РКК и местный комитет БАМУ с указанием, что «увольнение штатного преподавателя может быть произведено после окончания учебного года». Папе ответили, что заявление его рассмотрено быть не может, так как должность заведующего кафедрой — номенклатура Министерства высшего образования и отдела учебных заведений ГУСМП.

26 марта начальнику Главсевморпути генерал-майору А.А. Кузнецову папа написал о том, что увольнение незаконно и произведено даже без предварительного вызова в министерство. На просьбу о восстановлении на работе — ответ: «После личного разговора с тов. Максимовым [и.о. нач. БАМУ], тов. Бурханов просил передать тов. Виттенбургу, что приказ о его освобождении остается в силе».

28 марта папа обратился к министру высшего образования С.В. Кафтанову с просьбой о восстановлении, подчеркивая, что нет никакого сокращения работ и изменения профиля кафедры. Приказ Максимова противоречит приказу Министерства высшего образования от 8 февраля 1947 года за № 86 «О недопустимости увольнения среди учебного года».

18 апреля была составлена характеристика на папу, утвержденная МК БАМУ и подписанная И. Максимовым. В ней отмечены реальные папины заслуги и достоинства, без них все же было не обойтись, и указаны порочащие недостатки: «При составлении учебной программы по читаемому курсу " История исследований Арктики" в 1947 году, им было допущено излишнее подчеркивание роли иностранных экспедиций в истории изучения Арктики, что привело к необходимости коренной переработки программы в 1948 году. <...> Работа Научного курсантского общества за 1949—50 учебный год признана Советом Училища неудовлетворительной», что противоречило фактическому содержанию отчета о работе Научного общества. Далее упомянуто, что «П.В. Виттенбург выполнял общественную работу, которая выражалась в чтении научно-популярных лекций на предприятиях Калининского района».

 

Того же 18 апреля папа получил от и.о. начальника ГУСМП В.Бурханова письмо следующего содержания: «На Ваше письмо в ЦК ВКП(б)³¹ сообщаю, что в личной беседе со мной, а также в Управлении кадров с т. Паниным, полагаю, Вы сами убедились, что оставаться на работе в БАМУ Вы не можете, а поэтому и приказ о Вашем освобождении остается в силе». Странное письмо. В нем нет логики. Скорее всего следует понять, что распоряжение об увольнении папы получено из ЦК ВКП(б)?

Тем временем заместитель министра высшего образования А.Михайлов извещает папу: «Министерство высшего образования дало указание Отделу Учебных заведений Главсевморпути о восстановлении Вас на работу в БАМУ до конца 1949/50 года». Датировано 22 апреля 1950 года. В тот же день папа подает рапорт командованию БАМУ о своем выходе на работу, согласно письму заместителя министра высшего образования.

На рапорте от 23 апреля резолюция: «Приказ начальника Главсевморпути остается в силе».

Папе пришлось обратиться за советом к адвокату в надежде найти хотя бы какие-то признаки законности в поведении государственного учреждения. Найти их не удалось, адвокат только смог предложить папе потребовать от БАМУ через суд выплату зарплаты до конца учебного года за вынужденный прогул. Папа подал заявление в суд. Май-июнь ушел на судебные тяжбы, так как положительное для папы решение суда было опротестовано кассационной жалобой со стороны БАМУ. Жалоба, подписанная И. Максимовым, гласила: «Главсевморпуть своим письмом от 12 мая с.г. разъяснил Зам. министру Высшего образования тов. Михайлову действительные причины освобождения от работы проф. П.В. Виттенбурга и сообщил, что он не может быть восстановлен на работе». В чем состояли эти «действительные причины» осталось тайной.

Прокурор Калининского района (где находилось ВАМУ) поддержал жалобу ВАМУ и послал протест на решение районного суда. Адвокат, к которому обратился папа, оказался умным и смелым. Он блестяще составил объяснение в Судебную коллегию по гражданским делам на кассационную жалобу ВАМУ и прокурора. В частности там значилось: «Автор протеста не усвоил существа спора в суде, а протест районного прокурора находится в полном противоречии с законом. Просьба обе кассации оставить без удовлетворения за полной несостоятельностью и решение нарсуда оставить в силе».³²

 

Характерный для времени факт — учреждение, которое год назад чествовало своего профессора в связи с его юбилеем, теперь внезапно увольняет его без объяснения причин в нарушение закона. Папа не догадывался, что МГБ затеяло новое «дело» — «Ленинградское». С папой могли расправиться более жестоко, так, как поступили со многими — арестовать в пятый раз.

Однако решение районного суда осталось в силе, папа получил зарплату за период до 1 сентября 1950 года.

Так еще одно папино начинание рухнуло. Он с большой радостью создавал кафедру и кабинет физической географии Арктики, надеясь подготавливать полноценных полярных исследователей. Здесь, как и в ЛГУ, это оказалось ненужным.

Любопытно, что 9 июля этого же 1950 года начальник ГУСМП А.А. Кузнецов издает приказ за № АТ-12 о присвоении звания «инженер-капитана Северного морского пути I ранга Виттенбургу Павлу Владимировичу, профессору самостоятельной дисциплины Физической географии Арктики». Начальник БАМУ В. Мелешко своим приказом от 15 июля 1950 года № 309 оглашает в училище приказ Начальника ГУСМП. Одна рука увольняет, а другая присваивает звание³³.

Для папы неприятности этим не окончились. Написанная им в послевоенные годы монография «.Русский полярный исследователь Э.В. Толль» и перевод мамой последнего дневника ученого «Плавание на яхте "Заря"» издательством ГУСМП не были приняты. Папа немного опоздал с их предоставлением из-за большой занятости³⁴. Издательство воспользовалось этим и расторгло оба договора, потребовав возврата авансов за обе книги в размере 17 300 рублей. Не имея возможности выплатить единовременно всю сумму, папа с декабря 1950 года по апрель 1951 года пятикратно обращался в народный суд Петроградского района с просьбой отсрочки единовременного возврата денег с заменой выплаты по частям в течение года. Суд удовлетворил папины просьбы.

Наступившие затруднения материального характера побудили папу принять предложение Дальневосточной аэрологической экспедиции Министерства геологии СССР «вести тематическую работу по осадочным породам Сихота-Алина. <...> Помимо тематической работы П.В. Виттенбург заведовал учебной частью ДВЭ и организовал курсы по повышению квалификации ИТР по геологии, геоморфологии, петрографии и шлиховому анализу»³⁵. Папа проработал в ДВЭ всего около года, с 1 июля 1950 по

 

1 июня 1951 года. Ему пришлось оставить ДВЭ — он не имел возможности выехать на полевые работы, как того требовали интересы дела.

В это же время папа предпринял хлопоты по получению пенсии «работника науки», на что понадобилось немало усилий. В конце сентября 1949 года вышло новое постановление Совета Министров СССР о пенсиях научным работникам, значительно превышавших размеры прежних, но стаж работы в музеях, в том числе и академических, не учитывался. Папе удалось доказать, что хранение коллекций музеев и заведование отделами осуществляется именно научными работниками. С декабря 1950 года он получал пенсию работника науки.

В 1950-е годы папа продолжал «сражаться» теперь уже не с ГУСМП, а с издательствами. Поскольку издательство Главсевморпути отказалось напечатать монографию и дневник Э.В. Толля, папа обратился в Географическое общество, где его предложение поддержали и приняли папин труд для публикации в «Записках» общества. Редактирование предложили Евгению Евгеньевичу Шведе. Кроме того, было принято папино пожелание просить Владимира Афанасьевича Обручева, как автора книги «Земля Санникова», написать предисловие. В течение года папа работал вместе с Е.Е. Шведе, обсуждал с ним многие научные проблемы исследований Арктики, редактирование шло легко и успешно. В декабре Е.Е. Шведе прислал свой отзыв. Отмечая научное значение исследований, проведенных Толлем в Арктике, он писал: «Труд написан с большим знанием дела, причем особенно ценно, что многие из описанных районов Арктики сам автор проехал уже после Толля. Труд изложен хорошим литературным языком и читается легко. К 50-летней дате гибели Э.В, Толля издание данного труда явилось бы настоящим «памятником», который напомнил бы советским географам и полярникам дела и дни их выдающегося предшественника»³⁶.

Вслед за этим папа получил отзыв от знатока Арктики Николая Николаевича Зубова: «Работа стоит на высоком научном уровне. Иначе и не могло быть, так как П.В. Виттенбург считается одним из лучших знатоков геологии нашего севера»³⁷. Дальше Н.Н. Зубов отмечал ряд недостатков и свои пожелания. Они касались приложений, необходимости привести научные выводы, сделанные некоторыми участниками экспедиции, желательность дать карту дрейфа льдов и судов в арктическом бассейне, что папой и было сделано.

Перевод дневника Э.В. Толля «Плавание на яхте "Заря"» папа надеялся с помощью Л.С. Берга издать в Географгизе³⁸. Однако в конце мая

 

1951 года государственное издательство географической литературы известило папу: «Ваша рукопись "Русский полярный исследователь Э.В. Толль" не может быть выпущена в связи с резким сокращением плана выпуска изданий»³⁹. Дело в том, что Географическое общество издавало свои «Записки» через Географгиз. Дневник Толля также из-за сокращения листажа издательство не приняло.

В середине июля 1952 года отредактированную рукопись уже под названием «Жизнь и научная деятельность Э.В. Толля» Географическое общество в лице президента Евгения Никаноровича Павловского предложило издательству Академии наук, сопроводив ее отзывами Е.Е. Шведе и Н.Н. Зубова. Попутно папа просил своего давнишнего знакомого Р.Ф. Геккера напомнить в издательстве Академии о значении личности и трудов Э.В. Толля для науки, а также о 50-летии со времени его гибели⁴⁰. С такой же просьбой папа обратился к Г.Д. Курочкину, своему коллеге по Таймырской экспедиции, словно предчувствовал недостаточную научную осведомленность сотрудников этого издательства. Спустя 10 месяцев, в июне 1953 года папа получил рукопись обратно. В сопроводительном письме, подписанном ученым секретарем редколлегии научно-популярной литературы РИСО⁴¹ Академии наук Д.В. Ознобишиным, значилось: «Возвращаю Вашу рукопись о Э.В. Толле. Цитирую заключение, которое фигурировало при обсуждении вопроса на редколлегии: "Работа персонифицирована. Фигура Толля не заслуживает, чтобы о ней много писать. Это — барон, неудачник, мало сделавший в Арктике. Толлю можно посвятить брошюру или, лучше, журнальную статью. Изменение названия не меняет сути дела"»⁴².

Приведу текст ответного папиного письма Д.В. Ознобишину:

«Глубокоуважаемый Дмитрий Васильевич! Подтверждаю получение моей рукописи "Э.В. Толль — жизнь и научная деятельность". Заключение РИСО привело меня в недоумение! Общепринятое понятие о персонификации как об олицетворении отвлеченного понятия в человеческом образе не приложимо к моей работе, так как она построена на конкретном материале и какие-либо абстрактные понятия в ней отсутствуют — это во-первых, а во-вторых, меня поразило, что активный деятель Русского Географического общества и Академии наук конца XIX

 

века, каким мы знаем исследователя крайнего Севера Э.В. Толля, охарактеризован Вашим референтом как "неудачник, мало сделавший в Арктике".

Референт, очевидно, не слыхал о том, что научные результаты экспедиции Э.В. Толля продолжают издаваться по настоящее время Академией наук СССР. Неужели его заключение — плод десятимесячного изучения моей монографии?

Это заключение стоит в резком противоречии к двум другим отзывам, которые даны профессорами Н.Н. Зубовым и Е.Е. Шведе.

Прошу Вас сообщить мне Ф.И.О. третьего рецензента, если это не секрет, и прислать его отзыв полностью»⁴³.

Кто был автором рецензии, ни тем более полного текста ее, добиться папе так и не удалось. Время было такое: автор монографии был не то немец, не то еврей — фамилия не русская, а Толль — немец, да еще барон!..

Замечу кстати: в Публичной библиотеке имени М.Е. Салтыкова-Щедрина, где я тогда работала в отделе систематики, в мои обязанности входило, помимо составления систематического генерального и читательского каталогов по изобразительному искусству и архитектуре, проверка фонда на предмет обнаружения в искусствоведческой литературе одиозных имен, таких как Соломон Михоэлс, Евгений Браудо, Сергей Маковский и др., а в немецких изданиях — профашистских высказываний. При наличии того или другого на титульном листе книги и соответственно на карточке каталога ставился знак «С» или «ВС», что означало в первом случае ограниченное пользование, во втором — «внимание спецхрана» — запрет выдачи книг читателю. Наличие в каталоге карточек на «вредные» книги расценивалось как потеря политической бдительности.

В это же время специальная комиссия горкома или обкома партии проводила проверку сотрудников на предмет выявления нежелательного контингента. Проверяемых вызывали в комиссию по одному. Когда вызвали меня, спросили мою фамилию (будто они не знали, кого вызывают). Секретарь парторганизации библиотеки тут же вскочил и быстро заговорил: «Это фамилия немецкая, это фамилия немецкая». Для меня проверка прошла без последствий, но огромные списки уволенных каждое утро вывешивались на доске приказов. Позже, когда я работала уже в научной библиотеке Академии художеств, у нашего бухгалтера хранился список «скрытых евреев» из числа сотрудников. В этом списке числилась и я.

Это происходило в начале 1953 года, в октябре же 1952 года XIX съезд партии туго завернул гайки: «Важнейшей задачей идеологической работы

 

партии явилось разоблачение и полное преодоление всяких проявлений низкопоклонства перед культурой буржуазного Запада, имеющих место у части советской интеллигенции»⁴⁴.

В измененный устав партии среди других был внесен пункт, обязывающий своих членов бдительно следить за товарищами, чтобы не допустить инакомыслия. Постоянно вдалбливались нам в голову лозунги: «Мы все в долгу перед нашим государством» (почему не наоборот?), «Народ и партия едины» и тому подобное.

А чего стоили выборы в Верховный совет и другие советы!.. Все должны были проголосовать (за единственного кандидата) до 12 часов дня, но лучше в 7 часов утра. Мы, агитаторы, отвечали за своевременный приход своих избирателей. Бежали по квартирам, просили, умоляли поскорее прийти, а некоторые из граждан, отчаявшись добиться ремонта крана или чего-либо подобного, угрожали, что совсем не придут голосовать, пока не выполнят их требования. Под страхом политических неприятностей ЖАКТ срочно производил починку. Такая система существовала еще много лет.

5 марта 1953 года умер Сталин. Это известие многих повергло в ужас — как дальше жить, ведь все развалится и в стране и в мире... Некоторые плакали, кто искренне, а кто для вида — из страха перед вездесущим МГБ. Надо сказать, что и в нашей семье была растерянность, но арест Берии в июле никого не обескуражил. Сообщение пришло через радио и газеты. Казалось, что все зверства совершались по воле одного человека. Теперь его убрали, и запуганный народ может вздохнуть свободно. В сентябре 1953 года Н.С. Хрущев стал первым секретарем ЦК КПСС. Последовали один за другим Пленумы ЦК, решения которых рассылались по партийным организациям в виде «закрытых писем». Содержание этих писем становилось так или иначе известно всем. Февраль 1956 года — XX съезд партии, на котором Хрущев выступил с докладом, разоблачающим преступную роль Сталина и последствия его культа для страны и мира. Наступила так называемая оттепель — временное потепление политического климата, получившее это остроумное название по злободневной повести Ильи Эренбурга.

Для нашей семьи, как и для подавляющего большинства советских людей, многое переменилось к лучшему. Прежде всего началось освобождение политических заключенных из тюрем и лагерей, стало возможным получить официальный документ с признанием невиновности осужденных по 58 статье Уголовного кодекса. Несмотря на уже имеющееся у папы решение Президиума ЦИКа СССР о снятии с него в 1936 году судимости, он подал развернутое заявление на имя генерального прокурора СССР о

 

реабилитации. Заканчивалось оно словами: «Хочу верить, что на склоне лет я буду полностью реабилитирован и смогу беспрепятственно заниматься научно-исследовательской деятельностью на пользу любимой родине и оставить своим детям незапятнанное имя»⁴⁵.

Мне, выросшей в эпоху тоталитаризма, было страшно за папу, так как всякий контакт с властью казался опасным. Папа же, человек другой эпохи, был уверен в своей невиновности и праве на свободу. После напоминаний и запросов, спустя полтора года он, наконец, получил из Ленинградского городского суда справку о реабилитации со стандартной формулировкой: «за отсутствием состава преступления».

В научной библиотеке Академии художеств, куда меня пригласили летом 1953 года на громко звучащую должность заместителя директора по научной работе (просто так совпало: и искусствоведческое образование, и знание библиотечного дела — окончила библиотечные курсы), директором был старый энкавэдэшник, наверное, еще чекист — В.Я. Якубенко. Человек больной, в библиотеке бывал мало, а дела совсем не знал. Характерный эпизод: в те времена Албания считалась другом СССР. Библиотеку должна была посетить албанская делегация. Накануне в зале заседаний библиотеки (зал Щуко) на потолке среди росписей появилась сильная протечка с 3-го этажа. Якубенко сказал, что эту протечку можно было бы расценить как злоумышленную акцию, направленную против советско-албанской дружбы, но мы этого делать не будем.

 

Продолжу эпопею с изданием книги о Э.В. Толле. Папа не хотел сдаваться и обратился с письмом непосредственно к В.А. Обручеву с просьбой написать предисловие к монографии и своим авторитетом повлиять на успех дела. Письмо кончалось словами: «Простите, дорогой Владимир Афанасьевич, за беспокойство, но только Вы один можете сказать авторитетно веское слово в защиту чести доброго имени Эдуарда Васильевича Толля»⁴⁶. На папину просьбу В.А. Обручев ответил письмом и обращением в издательство Академии наук с предложением опубликовать монографию, а предисловие к ней собирался написать позже⁴⁷, так как ему, девяностолетнему, предстояла глазная операция.

 

Обращение В.А. Обручева сыграло свою роль. Издательство Академии наук предложило монографию напечатать под маркой Института истории естествознания и техники. Ученый совет института вынес постановление: «Целесообразно издать данную работу в объеме 15 авторских листов» и утвердил рукопись к открытой печати без экспертизы⁴⁸ (?). В январе 1957 года издательство ленинградского филиала Академии наук заключило с папой договор, и дело пошло. Но как? Представленную рукопись (273 страницы) подвергли сокращению почти наполовину, выкинули все карты маршрутов экспедиции и большинство рисунков. Кроме того, редактор изъял имя лейтенанта флота Александра Васильевича Колчака — гидролога экспедиции 1900—1902 годов. Издательству Академии упоминание этого имени показалось опасным. В результате состав экспедиции оказался представленным девятнадцатью членами вместо двадцати. Александр Васильевич Колчак в экспедиции вел океанологические и магнитные наблюдения, в книге же они упоминаются анонимно. Даже спасательная экспедиция по поиску Э.В. Толля и его спутников, предпринятая Академией в 1903 году по инициативе и при участии А.В. Колчака (обследование острова Беннета), была представлена редактором также анонимно. Академия наук шла на фальсификацию истории, для папы это было большим огорчением.

В эти годы сложился афоризм: « Что такое столб? — Отредактированная елка». Утешением для папы явилось издание дневника Э.В. Толля «Плавание на яхте "Заря"», осуществленное в 1959 году Географгизом без купюр: «Наш гидрограф Колчак прекрасный специалист, преданный интересам экспедиции»⁴⁹. Далее в тексте он много раз упоминается, фигурирует на фотографиях, лишь иногда назван только гидрографом.

Папа был удовлетворен, что две книги, посвященные Э.В. Толлю, увидели свет, хотя и на 10 лет позже намеченного срока — пятидесятилетия Русской полярной экспедиции. Помимо своего глубокого уважения перед ученым — исследователем Арктики, обладавшим широким кругозором, глубокими знаниями в разнообразных областях науки, смелостью и решительностью характера в сочетании с добротой и отзывчивостью по отношению к своим товарищам, папа ценил в нем целеустремленность в достижении цели, самоотверженность и пренебрежение к трудностям, выносливость и беззаветную преданность служению науке. Папа считал Толля «совершенным типом полярного исследователя»⁵⁰. Ему импонировало понимание Толлем геологии как древнейшей географии, изучающей строение

 

земли в смене времен. Ее задача — «указать нам (совместно с астрономией) историю развития земного шара»⁵¹.

Одновременно с хлопотами по изданию книги о Толле папа решил написать учебник — руководство для среднего технического персонала геологических партий. На основании своего опыта полевых работ он знал, что в геологических партиях нередко коллекторами работают люди без специального образования. Поэтому он в первой части книги «Практическое пособие для коллекторов» считал нужным привести сведения о породообразующих минералах и породах, формах их залегания, о полезных ископаемых — то есть сведения по общей геологии, а во второй — изложить практические приемы при проведении геологической съемки, при поисках полезных ископаемых и других полевых работах, а также о методах обработки собранного материала. Программу своего учебника папа предложил Министерству геологии (Отделу рабочих кадров), в результате Госгеолтехиздат заключил с ним договор. Книга в 386 страниц текста с большим количеством рисунков, разрезов, чертежей, со списком литературы, многими приложениями и с предметным указателем в 1958 году была подписана к печати и вышла в свет в 1960 году. Папа хотел, чтобы книга открывалась изображением работы геологов в поле. Еще в 1952 году на отчетной выставке дипломных работ студентов художественных вузов в Академии художеств ему понравилась работа выпускника С.Л. Фролова «Советские геологи». С разрешения руководителя диплома, художника Г. Г. Ряжского, он поместил репродукцию картины в качестве фронтисписа к своей книге.

Книг такого рода, где бы теория сочеталась с практикой, в то время не было, а необходимость в них подтвердилась многими положительными отзывами. Поступали предложения издать учебник в дополненном виде, поскольку тираж в 7000 экземпляров оказался недостаточным и разошелся в короткий срок.

В 1955 году государственное издательство геологической литературы предложило папе научное редактирование рукописи в 23 авторских листа «Материалы по четвертичной геологии и геоморфологии СССР». Интересны условия договора, заключенного с папой. Вот некоторые из них: «Научный редактор обязан обеспечить <...> политическую и идеологическую выдержанность <...> по возможности заменить иностранные термины русскими. <...> При редактировании рукописи научный редактор должен охранять приоритет советской науки и не допустить элементов раболепия и преклонения перед иностранщиной».⁵²

 

В 1954 году папа был приглашен консультантом по составлению карты четвертичных отложений в Азиатской части СССР в отдел четвертичной геологии и геоморфологии ВСЕГЕИ⁵³ (бывший Геолком, в котором он начал свой путь в 1909 году). Здесь он проработал четыре года. Как-то на секции литологии и четвертичной геологии обсуждалось очередное письмо ЦК КПСС и Совета Министров, как полагалось в то время, применительно к задачам института. Папа принимал всерьез такие обращения и предложил директору ВСЕГЕИ Л.Я. Нестерову свои соображения по усовершенствованию методов поиска полезных ископаемых и по другим актуальным вопросам практической геологии⁵⁴.

В эти годы папа продолжал принимать активное участие в работе Географического общества: бывал на заседаниях, его часто просили дать отзыв на ту или иную научную работу или статью, присланную на рецензию в Географическое общество издательством «Советская энциклопедия». В декабре 1957 года папа получил предложение принять участие в работе Полярной комиссии, созданной под председательством В.Х. Буйницкого при отделении физической географии Географического общества. В приглашении сообщалось, что комиссия создана «в целях широкого привлечения советских ученых и практических деятелей к решению научных проблем, связанных с изучением полярных стран и популяризации сведений по географии этих стран»⁵⁵. Наконец папина мечта о необходимости объединения географов-полярников начала сбываться.

В феврале 1958 года папа в письме президенту Географического общества Станиславу Викентьевичу Калеснику обратил внимание на то, что ВГО, как и Арктический институт, игнорировали чествование реабилитированного Николая Николаевича Урванцева в связи с 65-летнем его жизни и 40-летием научной деятельности в Институте геологии Арктики. Папа напомнил о заслугах Н.Н. Урванцева и предложил организовать чествование юбиляра в Географическом обществе с награждением его одной из медалей Общества и избранием его почетным членом. В.Х. Буйницкий, председатель Медальерной комиссии, попросил папу написать текст о научно-исследовательской деятельности Н.Н. Урванцева, так как ВГО решило наградить его Большой золотой медалью.

В связи с 70-летием Николая Ивановича Евгенова, замечательного полярного исследователя, открывшего архипелаг Северную Землю и

 

плодотворно работавшего в Арктике последующие годы, также только что реабилитированного, папа написал обзор его научно-исследовательской деятельности в надежде, что его заслуги ВГО отметит одной из своих медалей. Но Географическое общество провело лишь торжественное заседание, а медаль не вручило.

В 1958 году редактор «Последних известии» Ленинградского радиокомитета предложил папе дать развернутый материал в связи со 100-летием со дня рождения Э.В. Толля. Текст в пять с половиной машинописных листов был зачитан диктором по радио. Папа был доволен, что хотя бы так был отмечен юбилей Э.В. Толля.

Помимо научной деятельности, в эти годы папина энергия распространялась и на другие дела. Он предпринял по просьбе внучки А.П. Карпинского А.В. Нехорошевой-Болотовой хлопоты о назначении ей персональной пенсии. Хлопоты были упорны, но безрезультатны. Попутно папа выхлопотал персональную пенсию Тамаре Александровне Колпаковой за ее работы в Якутии в области микробиологии и во время Великой Отечественной войны.

И дела домоуправления по-прежнему требовали его внимания. Он заботился о ремонте крыши, подвалов, водопровода и прочего. Познакомился с директором фабрики имени Халтурина (бывшей фабрики Мельцера), находящейся на углу Кировского проспекта и набережной реки Карповки. Труба этой фабрики заволакивала черным дымом Кировский проспект. Папе удалось добиться установки на трубе дымоулавливателя.

 

Часть лета 1949 года мы провели на Валдае. В начале осени посетили Пушкинские места Псковской области, где закончилось восстановление дома Пушкина и домика Арины Родионовны в Михайловском. Их открыли для посетителей. В Тригорском же среди травы виднелся лишь фундамент дома, а о Петровском и помина не было. Побродили по саду, окрестностям, повспоминали стихи. Папа много фотографировал.

Другое лето, 1951 года, проведенное мамой в санатории в Паланге (я приехала позже и снимала комнату в маленьком домике на окраине), имело неожиданно далекоидущие последствия. Паланга в те годы представляла собою провинциальный городок, единственным монументальным зданием был костел. Небольшие дома с садиками смотрелись приветливо, казались уютными, словно в них течет тихая мирная жизнь. Спустя двадцать лет после краха Ольгинской жизни, мама почувствовала в себе силы подумать о загородном домике, о котором все время мечтал папа: так хорошо было бы провести остаток жизни среди природы...