Глава IX

В Республике Коми. 1942-1945

 

Наш приезд в Архангельск в середине марта наполнил папину жизнь новыми заботами. Прежде всего, накормить и обиходить нас. Папа варил какую-нибудь кашу на завтрак: первое время мы и на это не были способны. Позавтракав, он уходил на работу, а мы не спеша вставали, ели и впадали в какое-то оцепенение. Возвратившись из геологического управления, папа находил нас сидящими на тех же местах и в тех же позах — такая слабость одолевала нас... По пути с работы он получал из архангельского эвакопункта ежедневный обед и ужин. Вместе с пайком научного работника, который папа сохранил за несколько месяцев, ожидая нас, было вполне достаточно. Но в течение нескольких недель приходилось есть понемногу, хотя так хотелось все и сразу! Организм не был еще готов к правильному функционированию. Папа окружил нас вниманием и заботой, и мы постепенно возрождались к жизни. Именно в это время, когда организм набирал силы, у меня и Ники появилась чрезвычайная раздражительность, которую не удавалось унять. Видно, блокадная заторможенность вырвалась наружу. Мама поправлялась медленнее.

Через два месяца папа захотел, чтобы все вместе сфотографировались. Глядя на эти фотографии, удивляешься, до чего мы были худы. Еще через месяц папа пригласил фотографа домой. Здесь, в интерьере папиной комнаты, мы выглядели получше.

Папа рассказал, как среди зимы, в трескучие морозы, Люся уехала из Архангельска в Коми в глухую деревню Усть-Куломского района, куда звал ее Николай Михайлович Сапрыкин. После расторжения своего первого брака Николай Михайлович с нетерпением ждал Люсю, чтобы начать новую жизнь. Ему, геофизику, поручили искать нефть в Республике Коми, возглавив поисковую партию. По важности задания он получил бронь.

 

Люся ехала к нему, как мы потом узнали, целый месяц, большей частью на лошадях, лишь санным путем можно было к нему добраться, ночевала в чужих избах, ждала попутного транспорта. Среди попутчиков встречались заключенные. Один из них, старый интеллигент, никак не мог понять, зачем она добровольно хоронит себя в непроходимых лесах, будучи молодой и красивой, отговаривал ее от этого, на его взгляд, неразумного шага. Люся мужественно перенесла все испытания и достигла желаемой цели. Таким образом, папа остался в Архангельске один. Его часто навещали школьницы Нина и Аля. Они несли с собой жизнерадостность юности, веселый смех и оживление. Папа помогал им в науках и материально.

Архангельские власти готовили население города к противовоздушной обороне. Папа тоже был привлечен к этим занятиям, в результате которых получил удостоверение: «Выдано тов. Виттенбургу П.В. в том, что он закончил обучение по ПВХО по 28 часовой программе с оценкой хорошо и имеет звание значкиста 1-й степени»¹.

Папу не оставляла мысль, что обнаруженное на Таймыре месторождение полевого шпата и высокого качества слюды с бериллом могут быть полезны оборонной промышленности. В феврале 1942 года он направил развернутое письмо начальнику ГУСМП И.Д. Папанину и параллельно в промышленный отдел Архангельского обкома ВКП(б) с предложением использовать эти месторождения для добычи сырья, особенно необходимого стране в условиях войны².

Налеты германской авиации и активность вражеских подводных лодок в северных морях вызвали необходимость эвакуации из Архангельска всех гражданских учреждений. Северное геологическое управление получило приказ эвакуироваться в Сыктывкар вместе со всем штатом сотрудников и членами их семей. В начале июля 1942 года для этой цели был предоставлен речной пароход с баржей.

Папину большую библиотеку в пять тысяч книг надо было упаковать так, чтобы они остались целы при предстоящих погрузках и перегрузках. Их уложили в ящики, едва подъемные, грузить же опять приходилось самим.

Поднимаясь вверх по Двине, с борта парохода любовались красотой северной природы. У Котласа (одно это название приводило в содрогание, так как известно было, что это место сортировки и пересылки политзаключенных) повернули на Вычегду, а затем Сысолой прибыли в Сыктывкар, столицу Коми Республики. Нас поместили в новое здание гостиницы, четырехэтажный корпус которой стоял на главной улице города.

 

Первое впечатление от залитого солнцем Сыктывкара было чуть ли не праздничное. На главной улице — светлые оштукатуренные дома, разноязычный говор толпы... Кроме русской и коми, звучала польская, литовская речь, и люди какие-то другие. Здесь, в Коми, оказалось большое количество сосланных польских евреев. Это те, кто искал спасения в Советском Союзе при оккупации Западной Польши Германией, когда советское правительство им открыло границу. В основном это были интеллигенты. Они бежали второпях, кое-что прихватив с собой, совершенно не подготовленные к тому, что их ожидало. Их отправили на лесоразработки вглубь республики, они страдали от недоедания и холода. Многие не выдерживали тяжелых условии и умирали. Кроме поляков сюда сослали литовцев, «освобожденных» Красной армией в 1940 году. Наверное были и другие прибалты.

Сразу по переезде в Сыктывкар папа был направлен по линии геоконтроля в Ухту и Воркуту. В течение трех месяцев, вплоть до конца сентября, он проводил обследование месторождений нефти, газа и угля. Сохранились воспоминания, написанные его коллегой Е.А. Киреевой. Приведу здесь небольшой отрывок:

«С Павлом Владимировичем Виттенбургом я познакомилась в 1940 году в г. Архангельске, в Северном геологическом управлении, когда он в должности старшего геолога организовывал выезд экспедиции в Заполярье на о. Вайгач. В его внешности меня поразило тогда сочетание белых седых волос, увенчивающих голову, и молодых, несколько насмешливых карих глаз. <...> В его спокойной уверенности, кратких конкретных распоряжениях чувствовалось, что организация крупных полярных экспедиций для него дело не новое.

Позже, в 1943 году³, я работала вместе с Павлом Владимировичем в геологическом контроле Северного геологического управления по обследованию нефтяных и газовых месторождений Ухты. Здесь мне представилась возможность уже близко узнать его как человека очень энергичного, делового и к тому же чрезвычайно любознательного, отдающегося с увлечением познанию всего нового.

Известно, что тогда на Ухте было единственное в Советском Союзе месторождение густой окисленной нефти с шахтным способом разработки. Хотя Павлу Владимировичу было уже под шестьдесят, он не ограничился тем, что мы детально ознакомились со всеми геологическими материалами по месторождениям, он предложил мне совместно с ним осмотреть нефтяную шахту, чтобы лучше понять особенности этого месторождения и уникальный способ его эксплуатации. Спустившись в шахту, мы имели возможность рассмотреть «живой» нефтяной пласт, который на наших глазах на одном из участков разрабатывался

 

гидромониторами. Надо было в это время видеть довольное лицо Павла Владимировича с восторженно блестящими глазами, когда мощные струи воды под большим давлением размывали нефтяной пласт, вмещающая порода которого оседала главным образом почти здесь же поблизости, а вода с нефтью на поверхности устремлялась по канавам в нефтесборники и нефтеотстойники»⁴.

В Ухте и на Воркуте папа встретил многих заключенных геологов, отбывавших там свои сроки. Там познакомился и с художником А.С. Кузнецовым, о картинах которого, связанных с экспедицией на мыс Стерлегова, я уже писала.

Мамино здоровье восстанавливалось медленно, ее мучили одышка и отеки. Ей хотелось работать, но сил не было. Не помню, каким образом маме предложили путевку в местный санаторий Серегово. Мама обрадовалась возможности подлечиться, тем более что в Сыктывкаре с продуктами было трудно, и она искала пути облегчить нам жизнь.

В начале августа она отправилась пароходом по Сысоле (затем предстояло еще 24 километра пешком или на попутной машине). С парохода вышла группа в одиннадцать человек, в их числе были и бывшие фронтовики, направлявшиеся на лечение в Серегово. Решили держаться вместе. Через четыре часа дозвонились до санатория. Просили прислать машину. Пришел грузовик, погрузил мешки с овсом для свиней, сверху расселись курортники. Мама писала, что шофер необыкновенно ловко вел перегруженную машину по рискованным мостам, переброшенными над глубокими оврагами. На плоскодонной лодчонке, также перегруженной, переправились на другой берег реки Вымь. Дул сильный ветер — волна перехлестывала через борт.

Мама и две попутчицы получили койки в комнате с незакрывающейся дверью, лишенной и стульев, и стола. В доме, кроме санатория, расположился пионерский лагерь. Шум, беготня, постоянно орущее радио не давали покоя. Потом дети уехали, и как-то все наладилось. Лечение — сероводородные ванны — приносили маме пользу. В санатории развлечений никаких не было. Библиотека в растерзанном состоянии, но все же мама читала вслух своим соседкам книги, которые удавалось разыскать. В столовой стояло пианино, иногда мама на нем играла. Среди больных обнаружился скрипач — преподаватель пединститута, они музицировали вместе. В плохую погоду, случавшуюся часто, хотелось за разговором заняться вышиванием, но негде было взять ни ниток, ни ткани, а без дела сидеть мама не умела.

 

Нике предложили какую-то сметную работу в Госплане Совнаркома Коми. Как и другим служащим, в летние месяцы ей через день приходилось работать на лесосплаве. Перед отъездом в командировку папа устроил меня лаборантом при геологическом факультете Карело-финского университета, эвакуированного из Петрозаводска в Сыктывкар. В мои обязанности входило чертить по указанию декана факультета профессора В.С. Сладкевича разные схемы, геологические разрезы и тому подобное к предстоящему учебному году.

Геологическое управление получило участок земли для разведения огородов. Все сотрудники должны были на нем работать. Что-то окучивали и пололи. Потом делили скудные плоды урожая. В последующие годы выделялись индивидуальные участки, это оказалось удобнее.

Мы с Никой с этого лета стали систематически сдавать кровь. Хотелось хоть чем-то помочь раненым, да и получали небольшую разовую помощь продуктами.

Люсиного мужа призвали в армию. Люся осталась в глуши лесов одна с несколькими рабочими партии. Потом она рассказывала, что когда возвращалась, проводив Колю до дальнего военкомата (дорога шла лесной просекой), она увидела впереди себя идущего медведя. Делать было нечего, помощи ждать не от кого, и она пошла дальше, положась на судьбу. К счастью, медведь с дороги свернул в лес и скрылся. Николая Михайловича на фронт не отправили, вернули в партию: государству нужна была нефть.

На краю города для персонала Северного геологического управления достраивали два бревенчатых дома. Совнаркомовская улица, на которой шла стройка, была крайняя, за нею простиралось вспаханное поле. Мы получили маленькую двухкомнатную квартирку в первом этаже. Между комнатами большая кирпичная оштукатуренная печь, в кухне — дровяная плита. Водопровода не было, воду носили ведрами из колодца. Повесили занавески, развесили по стенам картины, цветы в горшках, прибывшие из Архангельска.

Полярную библиотеку папы разместить оказалось негде. Он подумал, что книги могут принести пользу научному фонду Республики Коми, и предложил их в дар. Но у научного фонда то ли не было интереса, то ли места, в результате библиотека осталась лежать в ящиках на складе Севгеоуправления.

Папе предстояла обработка материалов по геоконтролю и написание научных отчетов, редактирование изданий СГГУ, что требовало определенных условий для работы. Е.А. Киреева вспоминает:

«Имея большой опыт в крупных стационарных экспедициях, Павел Владимирович стремился обосноваться прочно и удобно на каждом новом месте.

 

Так было и в годы войны и при эвакуации Северного геологического управления из Архангельска в Сыктывкар (Коми АССР). В большой общей комнате для камеральных работ он, используя шкафы, сделал очень удобный уютный кабинет с картами и схемами на стенках шкафов, с подвесными полочками для рулонов разных чертежей, с небольшими приставными полками для папок и книг. При этом Павел Владимирович убежденно говорил, что ведь и думается, работается лучше, когда все необходимое находится на своих местах, расположено в порядке, удобно и по возможности даже красиво. Стоит только протянуть руку, чтобы взять каталог образцов или проб, полевой дневник, какой-либо чертеж, таблицы анализов или нужную для справки книгу. Это составляло правило его работы, этому он учил молодежь! <...> Павел Владимирович очень любил цветы и вообще стремился вносить в жизнь что-то красивое. Знакомясь с городом по приезде в Сыктывкар, он узнал, что в нем имеются теплицы, в которых выращиваются цветы и некоторые кустарниковые растения. Он разыскал эти теплицы, бывал в них и установил связь с их сотрудниками. Помню, каким приятным событием для всех нас, эвакуированных геологов, в этом северном городе была веточка сирени, которую Павел Владимирович принес как-то из теплицы в общую столовую, где все мы обедали»⁵.

Руководство Севгеоуправления предложило папе организовать курсы коллекторов, заведовать ими и преподавать там геологию. В декабре 1942 года СГГУ проводило в Сыктывкаре геологическую конференцию. Папа на ней выступил с докладом «.Полиметаллы западного склона Северного Урала, Пай-Хоя и Вайгача»⁶. К большой радости папы, его пригласили читать лекции на Геологическом факультете Карело-финского университета. Спустя 12 лет он снова получил возможность преподавать. В течение двух лет, пока университет находился в Сыктывкаре, он читал курсы Динамической геологии, Геологии СССР, Полезных ископаемых (рудных месторождений), Геологического картирования (полевой геологии). Кроме того, в 1943/44 учебном году он прочитал курс геологии для студентов педагогического и учительского институтов Республики Коми.

Уже теперь, во второй половине 1990-х годов, меня навестила геолог, бывшая папина студентка, Розалия Павловна Сливкова. Вот что она воспоминает о тех годах:

«Нас было тогда на геологическом факультете Карело-финского университета, эвакуированного из Петрозаводска в Сыктывкар, около 50 студентов. В основном — девочки. Разные... Из разных городов и сел, ведь была война, которая привела в Коми Республику многие семьи эвакуированных, но

 

были и семьи спецпереселенцев, как их тогда называли, и дети семей погибших в страшные годы репрессий. Были среди нас и местные, сыктывкарцы, и не только городские. Хочется сказать о том, что некоторые из нас даже думали на своем родном коми языке. На первом курсе мы были именно такие — разные... Может быть, именно поэтому курс наш был очень дружным. Нас сближала общая судьба — беда страны.

Сейчас, когда мы иногда встречаемся, мы вспоминаем наш первый курс, потому что первое всегда в памяти по силе его влияния на души. Кроме того — была юность...

Зимой 1942 года, морозной и чрезвычайно суровой, к нам пришел профессор Павел Владимирович Виттенбург. Он начал читать лекции по общей геологии. Утро было холодное, холодно было и в аудитории. Павел Владимирович, как и все преподаватели, не говоря уже о студентах, был в пальто, на плечах на шнурке висели рукавицы. Как видно, в перерывах он их надевал и так согревался. Высокий, красивый, очень интересный человек, сумевший оставить в нас память. Все мы, еще поддерживающие связи геологи, помним, как часто Павел Владимирович начинал занятия с бодрой ноты, которая часто поддерживала и наши силы. Это были строчки:

И тернии и розы,

И радость и слезы

Посеяны вместе

И вместе растут.

Мы все вспоминаем эту строфу, так четко характеризующую всю (да! всю!) жизнь. С таким философским подходом к жизни, очевидно, прожил свою нелегкую жизнь наш профессор. И этому он учил нас. Конечно, все вспоминаем и курс общей геологии. "Синклинали... геосинклинали..." — слышим и сейчас четкий голос Павла Владимировича.

Кроме курса общей геологии, Павел Владимирович вел практику в селе Иб (в Коми Республике). Там мы исследовали юрские отложения. Были вырыты шурфы. Нашлось много отложений юрской фауны — аммонитов. Как ярко еще блестели перламутром раковины юрского периода! В юрских отложениях были горючие сланцы — предмет нашего исследования»⁷.

Эта практика в районе села Иб совмещалась папой с плановыми полевыми работами Севгеоуправления. Он проводил там геологическую съемку и обнаружил месторождение горючих сланцев.

В 1944 году выдалась папе очень тяжелая экспедиция на Полярный Урал — Вангырская экспедиция. Катастрофически не хватало продуктов питания, обед — ржаная болтушка. Члены экспедиции с трудом довели до конца геологическую съемку, предусмотренную планом. Вернулись в Сыктывкар истощенными, с признаками дистрофии.

 

Е.А. Киреевой приходилось участвовать в некоторых экспедициях вместе с папой. Она вспоминает:

«Будучи по натуре человеком деятельным и к тому же внимательным к другим, особенно геологам-женщинам, Павел Владимирович проявлял эти качества и в быту. Так, при приготовлении пищи в экспедиционных условиях он стремился максимально разгрузить женщин, взяв на себя всю черновую работу: подготовку дров и воды, разжигание костра, чистку рыбы, картофеля и других овощей. Эти прозаические дела он умел чередовать с приятным отдыхом. В вечерние часы Павел Владимирович любил посидеть у костра, любуясь причудливыми языками пламени, охватывающими новую порцию подброшенных веток, любил поговорить при этом о поэзии, музыке или, отойдя от костра, полюбоваться уже темным звездным небом, отыскивая в нем красавицу Венеру, Полярную звезду или ковш Большой Медведицы»⁸.

Параллельно с камеральной обработкой материалов Вангырской экспедиции, Северное геологическое управление назначило папу заведующим Геологическим музеем. Музея фактически не существовало, надо было его организовать. Для этого следовало использовать экспонаты сильно пострадавшего при эвакуации архангельского музея и укомплектовать его новыми образцами, полученными в результате геологических исследований по Северу и Республике Коми. Комитет по делам геологии СНК СССР обязал все Геологические управления иметь при себе региональные геологические музеи научно-просветительского характера и популяризировать знания о строении и развитии земной коры и сведения о полезных ископаемых данного региона⁹.

Папе музейное дело было хорошо знакомо, и ему не представляло труда создать экспозицию. Геологические и палеонтологические карты, различные разрезы, дающие представление о строении земной коры всего Северного края от Балтийского щита через Тиман, хребет Чернышева и Урал до Западно-Сибирской низменности, геологические образцы от кембрия до палеозоя, все типы и виды полезных ископаемых составляли содержание музея. Особо выделялись Ухта, Инга и Воркута. На стендах — портреты исследователей Северного края: А.П. Карпинского, Ф.Н. Чернышева, В.П. Амалицкого, Е.С. Федорова и других, а также полотна, написанные жившими в Сыктывкаре художниками В.Г. Постниковым, Н.А. Жилиным и некоторыми другими, представляющие ландшафты этих мест.

 

Сохранилось несколько фотоснимков экспозиции. В январе 1946 года музей был открыт. Папа составил объяснительную записку к смете на 1946 год по музею с подробным описанием его содержания¹⁰.

В Карело-финском университете папины занятия шли хорошо, но он так и не имел советской степени доктора наук. В 1932 году, когда ученые имели право перерегистрировать ученую степень прежнего времени и получить новую, папа находился в лагере. В 1944 году Ученый совет Карело-финского университета обратился с ходатайством в Высшую аттестационную комиссию с просьбой о присуждении папе ученой степени доктора геологических наук без защиты диссертации. Это ходатайство, поддержанное всеми 17 членами Ученого совета университета, а также три изданные работы (« Термический режим и рудные воды в зоне вечной мерзлоты острова Вайгача и Амдермы», «Рудные месторождения о. Вайгача и Амдермы», «Геология и полезные ископаемые Северо-Западной части Таймырского полуострова») ВАК направил на рассмотрение Ученого совета Московского геологоразведочного института. Совет просил своих членов ознакомиться с монографией «Рудные месторождения о. Вайгача и Амдермы» и наметил в качестве оппонентов докторов геологических наук Е.А. Кузнецова, В.М. Крейтера и Д.И. Щеголева. Это был один из первых случаев, когда вместо диссертации на защиту предлагалось вынести печатный труд.

Летом 1943 года мама более или менее восстановила свое здоровье и рада была включиться в активную жизнь. Ее назначили заместителем главного врача по противоэпидемической работе Сыктывкарской поликлиники, членом ВТЭКа и председателем Санитарно-курортной комиссии. Маме приходилось выезжать по вызовам и вылетать на самолете в разные районы Республики Коми. В то время санитарная авиация пользовалась двухместными маленькими самолетами — впереди пилот, а за ним пассажир. Конечно, самолет без отопления, пассажир едва был защищен от ветра.

Люся и Коля по-прежнему искали нефть в лесах Коми. В середине зимы Люсе предстояло родить первенца. Она не решалась оставаться на геологической базе в деревне под названием Канава (именуемая так по остаткам канала Екатерининского времени), и решила направиться под мамину опеку в Сыктывкар. Добраться до районного центра Усть-Кулома стоило огромных усилий, так как в глухое зимнее время никакого транспорта найти не удавалось, да никто никуда и не ездил. Наконец сжалилась над ней одна женщина. Она на ночь глядя запрягла лошадь. Люся укуталась,

 

уселась в сани. Поехали. Отъехав порядочно от деревни, среди заснеженного поля на одном из ухабов Люся вывалилась из саней. Снег глубокий, догнать лошадь невозможно, лежит она в сугробе, смотрит в небо — звезды мерцают, тишина... Наконец возница заметила, что пассажирка ей не отвечает, оглянулась — никого нет... Повернула обратно, подобрала Люсю, поехали дальше. Благополучно достигли аэродрома в Усть-Куломе. Выяснилось, что в ближайшие дни самолета не будет. Через несколько дней все же прилетел самолет, и Люся упросила летчика взять ее с собой.

В январский морозный солнечный день, возвращаясь из бани, я буквально наткнулась на Люсю. Узнать ее оказалось невозможно — так она была закутана. О ее приезде мы ничего не знали. Дома никого не было. Она пошла по единственной улице, ведущей от нас к центру, надеясь кого-нибудь встретить. 19 января 1943 года у нее родилась девочка, которую назвали Наташей. Два-три месяца Люся прожила с нами, а затем вернулась в чащу лесов и в «топи блат». Она не раз приезжала к нам с дочуркой. Едва Наташа научилась самостоятельно сидеть, как мы заметили, что окруженная диванными подушками девчушка внимательно рассматривает на них рисунок и водит пальчиком по одному цвету, по другому. Подумали, наверное станет художником. Так и случилось.

Хотя я работала в Карело-финском университете, хотелось как-то приблизиться к искусству, и я поступила на историко-филологический факультет, отделение филологии. Педагогический состав университета был очень сильным, по-видимому, благодаря довоенной близости Петрозаводска к Ленинграду. Достаточно сказать, что среди профессоров были Д.В. Бубрих (языкознание), В.Г. Базанов (русский фольклор и литература), Я.А. Балагуров (история СССР и марксизм-ленинизм). Античную литературу прекрасно читал В.Э. Дембовецкий, латинский и старославянский вел С.А. Шамахов. Дембовецкий писал стихи, два стихотворения посвятил маме и мне.

Однажды на занятиях латинского языка случился со мной ужасный казус: читая вслух текст, я заснула... Проснулась от наступившей тишины. Группа смотрела на меня с изумлением, а Шамахов растерялся. Объяснялось все это очень просто: лето, весну и осень нас постоянно направляли на «трудовые» работы. Сплошь и рядом перед занятиями корчевали лес или укладывали бревна в штабеля на лесозаводе. Питание было скудное, очень уставали. Приходилось и грузить мешки с картофелем на пароход, и загружать досками баржи. Самой тяжелой и изнурительной была работа летом по 12 часов в сутки в две смены на лесосплаве. Наша группа — все девочки, баграми подгоняли бревна с реки на движущиеся вверх цепи со штырями, подающими эти бревна на лесозавод. Мы стояли на деревянных

 

легких мостках над водой, проталкивая под собой бревна в нужном направлении, и старались не допускать заторов. Невыносимо трудно удержаться на ногах в 4 часа ночи — спать неудержимо хотелось, силы совсем исчезали. Сверху бригадир завода грубым низким голосом нам кричала: «Лесаа, лесаа даваитя!!!» Остановиться передохнуть нельзя. Одна девочка уснула с багром в руках и упала в воду. Общими усилиями ее вытащили. В обеденный перерыв в заводской столовой (сарае) получали какую-то бурду под видом супа на дне стеклянной банки. Пожалуй, это было физически самое тяжелое время в моей жизни. К концу лета мое тело покрылось фурункулами, наверное, от истощения. Меня перевели на работу счетоводом в контору.

Наша группа так же как и геологи 1-го курса, о чем рассказывала Р.П. Сливкова, была очень дружная и состояла из девушек, приехавших в Сыктывкар из разных мест страны. Было и несколько уроженцев Республики Коми. Для некоторых работ мы разбивались на бригады по четыре человека. Слаженно и быстро работалось с Мусей Мадьяновой (в Петрозаводске она вышла замуж за профессора истории И.И. Кяйвяряйнена), Ниной Кретневой (впоследствии — сотрудником газеты в Кронштадте) и Ритой Шемеловой (в дальнейшем — кандидатом филологических наук, преподавателем ЛГУ). Наш филфак имел свой гимн — это песня М. Глинки «Ходит ветер у ворот...» из музыкального сопровождения к трагедии Н. Кукольника «Князь Холмскиил.

Несмотря на занятия в университете и трудработы, все же я была свободнее остальных членов семьи и потому вела хозяйство — точнее, готовила обеды. По карточкам давали главным образом картошку и квашеную капусту, ни мяса, ни рыбы не было, иногда получали какое-то растительное масло или комбижир. Обычно на первое готовила щи, на второе — тушеную капусту. Запомнился один эпизод: в трех тазах, как обычно, промывала квашеную капусту (она заготавливалась рабочими в огромных чанах, утрамбовывали ее ногами). Вдруг заметила среди листьев капусты какой-то черный предмет. Смотрю — мышь. Засоленная. Вынула ее, а капусту промыла еще несколько раз и сварила. Никому ничего не сказала, обед прошел без последствий. Рассказала о случившемся спустя несколько дней.

Жизнь немного стабилизировалась, маму волновала судьба старых друзей. Она писала в Москву А.А. Геннерт, семье Безруких, Т.Л. Щепкиной-Куперник. Получила ответ только от Татьяны Львовны. Приведу выдержки из ее писем:

«Сколько раз за эти два года старалась узнать где-нибудь о вас, писала в Ленинград, на Ваш адрес, но, конечно, не получила ответа. И вот я знаю, где Вы далеко, но все вместе и в безопасности — счастлива за Вас.

 

Мы с Маргаритой Николаевной никуда не уезжали из Москвы, пережили все трудности первой зимы, теперь много легче. Но у нас непоправимая, тяжелая утрата: сын Марг[ариты] Ник[олаевны] скончался от крупозного воспаления легких. Он никуда не уезжал [из Ленинграда] и умер на своем посту. Мы с Марг[аритой] Ник[олаевной] остались совсем одиноки — без будущего. Пока мы есть друг у друга... Но все это так хрупко и непрочно, и трудно бывает выпутываться из физических сложностей одним. Хотя много кругом видим доброты: и как всегда — не от тех, от кого вправе были бы ожидать ее...

Я продолжаю работать, под бомбежку кончила книгу, перевела две пьесы в стихах с испанского и английского и пр. и пр. Вот только сердце очень сдало и устало, но все в общем выносимо и пока мы с Марг[аритой] Ник[олаевной] — жить можно. А хотелось еще сказать, что всегда помню и люблю вас всех и благодарна П[авлу] Владимировичу] за его ко мне отношение, и Вам за Вашу всегдашнюю ласку и доверие, и девочкам милым. <...> Увидимся ли? Кто знает?.. Но может быть и да? Теперь буду ждать подробного письма и всех целую (с разрешения и П[авла] Владимировича])»¹¹.

«Дорогие мои друзья, получила Ваше поздравительное письмо¹² и очень была им тронута, но во сколько же раз важнее и радостнее то событие, с которым могу Вас поздравить — освобождение нашего любимого Ленинграда! Это заслонило от меня все остальное. <...> Теперь наконец впервые за последние три года я получила возможность спать, есть, пить, читать и вообще — жить, без постоянной грызущей мысли, отравлявший мне каждый глоток, каждую секунду моей жизни — постоянной боли за Ленинградцев. Каким героем оказался наш город!

В тот же день, как я узнала о взятии Павловска и Пушкина, мне сообщили о награждении меня орденом Трудового Красного знамени. Я была глубоко тронута и особенно тронута тем откликом, который это имело. Все люди были так рады, словно их самих наградили. Товарищи это затеяли, и для меня было полной неожиданностью.

Трудовое знамя! Это хорошо. Я столько лет его держала и надеюсь не выпустить из рук до последней минуты жизни — так с ним и умереть на посту...»¹³.

Во все последующие годы между мамой и Татьяной Львовной продолжалась переписка. Татьяна Львовна осталась жить в Москве вместе со своей приятельницей М.Н. Зелениной, в квартире М.Н. Ермоловой. В переписку включилась и я. Меня волновали разные вопросы: жизненная

 

позиция, выбор узкой специальности, особенности художественного вкуса и тому подобное. Вот несколько строк из ее писем: «Меня огорчает твое смятение духа и нерешительность — вот свойство, которое мне чуждо, оно очень мешает в жизни. "Да" и "Нет" должны быть ярко выражены в наших чувствах, взглядах, желаниях — тогда нам легче жить»¹⁴. «Сердце должно иметь свой разум»¹⁵ — это о становлении характера. «Я считаю музыкой не только то, что имеет ритм и что можно слышать — но то, что в душе и в сердце будит волнение, чувство, без слов говорит с ней»¹⁶.

Позже, в 1949 году, во время моего пребывания в Москве, я посетила Татьяну Львовну. В небольшой, тесно заставленной комнате на Тверском бульваре меня встретила приветливая миниатюрная старушка, близорукие глаза светились проницательным умом. Она живо заинтересовалась мною, а я смущалась, тушевалась, не вполне могла ответить на ее пытливые вопросы. В то время у меня не было еще твердой жизненной позиции, и убежденности в своих пристрастиях. Позднее мне было досадно, что я не сумела перед ней раскрыться. Она подарила небольшую книгу своего перевода Лопе де Вега «Учитель танцев». В ту же зиму Всесоюзное театральное общество отмечало ее 75-летие. Татьяна Львовна пригласила меня на торжество. В уютном зале Театрального общества на улице Горького (Тверской) театральная и писательская общественность тепло приветствовала юбиляра. Запомнилась статная фигура Н.А. Обуховой, исполнявшей своим чарующим глубоким голосом романсы на русском и французском языках. Ее пение необычайно гармонировало с ее внешностью.

 

Возвращаюсь назад, в Коми Республику.

В Сыктывкаре среди высланных литовцев и поляков у нас появились интересные знакомые: С.Б. Швегждо, врач, высланный из Литвы вместе с семьей, работал в городской поликлинике. Милый интеллигентный человек. С ним поддерживали отношения и после окончания войны. Замечательное знакомство произошло у меня, когда мы жили еще в гостинице. Сбегая с лестницы, я увидела молодую пару со скрипичными футлярами в руках. Они у киоска покупали газеты. Я подлетела к ним и с восторгом воскликнула: «Разрешите с вами познакомиться?» Увидеть музыкантов, да еще скрипачей, была такая радость, что я забыла о всяких правилах приличия. Представилась им. Они в свою очередь мне, и мы сразу прониклись взаимной симпатией. Их историю надо рассказать.

 

Эстер Ароновна, будучи ассистентом профессора Варшавской консерватории, вышла замуж за концертмейстера скрипок Варшавского симфонического оркестра Леонида Ароновича Спиро. Они жили на собственной вилле в пригороде Варшавы и работали с большим успехом, уверенно смотрели в будущее. 1939 год — раздел Польши. При подходе немецкой армии к Варшаве советское правительство открыло границу для желающих спастись в Советском Союзе от фашистов. Молодые музыканты, захватив только скрипки, в числе многих бежали. Едва пересекли границу, как всех погрузили в вагоны и отправили в дальние районы страны. Спиро попали на лесозаготовки в Коми. Через какое-то время местные власти решили, что лучше их использовать как музыкантов, и им разрешили переехать в столицу — Сыктывкар. В Сыктывкаре работал местный драматический театр, который не имел оркестра. Леонид Аронович собрал нескольких музыкантов и создал маленький оркестр, первой скрипкой стала его жена. Теперь стало возможным ставить и оперетты.

Леонид Аронович и Эстер Ароновна составляли прекрасную пару. Они обладали добрым сердцем, чуткостью и исключительным взаимопониманием, общение с ними всегда доставляло радость. Спиро снимали комнату у одной местной женщины, довольно нелюбезной и даже злобной, считавшей квартирантов третьесортными людьми. Быт их был крайне неустроен, питание скудно. В конце войны, когда польское правительство договорилось с советским о репатриации рассеянных по стране польских граждан и создании Войска польского, из Коми вывезли всех поляков на юг России. Из Сыктывкара их увозили пароходом в светлый тихий летний вечер 1944 года. Вдруг с удалявшегося парохода разнеслась песнь: «Прощай, любимый город...» Это пели поляки!.. Семья Спиро была отправлена в город Херсон. Леонид Аронович работал концертмейстером в Херсонском областном театре. Там у них родился сын Юрий.

Из последнего письма, полученного от Спиро:

«Мы уже почти забыли о всем плохом, которое перенесли в Коми, а помним только хорошее, а это связано исключительно с вами. Нет наверное такого дня, в котором мы бы вас не вспоминали. Мы любили вас, как только можно любить самых дорогих людей. Ваш дом был для нас каким-то дворцом, святыней, а каждый прием у вас — торжеством. Вам может быть трудно это понять, но это факт! Как жаль, что нам пришлось с вами расстаться... Но все же мы не теряем надежды, что еще с вами увидимся».¹⁷

 

К сожалению, наша переписка со Спиро прекратилась, так как через несколько месяцев их отправили на родину. Связь с заграницей в те годы, как известно, запрещалась и преследовалась. Во время «оттепели» и впоследствии попытки разыскать их не увенчались успехом.

Надо рассказать еще об одной встрече. В Сыктывкаре мама подружилась с врачом, эвакуированным из Ленинграда — Марией Дмитриевной. Ее состояние было отчаянным: она потеряла на фронте мужа, а во время эвакуации — двух малолетних дочек. Пароход с ленинградскими детьми затонул в Ладожском озере, обстрелянный фашистскими самолетами. Этой несчастной женщине, кроме мамы, оказывал помощь и поддержку один из врачей, вдовец Вахнин, уроженец Коми. Он проникся к Марии Дмитриевне глубоким сочувствием и полюбил ее. После долгих колебаний и при маминой поддержке она нашла в себе силы начать жизнь заново. Сыктывкар стал ее домом. Мама до конца жизни переписывалась с М.Д. Вахниной.

Успешное наступление Советской армии в 1944 году (освобождение Ленинграда от блокады 27 января, затем Новгорода, а в июне — Петрозаводска) привели в движение те учреждения и заведения, которые в начале войны были эвакуированы на восток. Карело-финский университет начал готовиться к реэвакуации. 30 июля на пароходе «Фрунзе» профессура и студенты, и я в их числе, выехали из Сыктывкара в Архангельск. Пароход комфортабелен, путешествие на этом отрезке пути представляло собою одно удовольствие. При прощании с мамой и Никой взгрустнулось, папы не было, он работал на Северном Урале. Из Архангельска путь лежал через Беломорск.

Прибыли в Петрозаводск среди дня. Город лежал в развалинах. С горы от вокзала виднелось блестевшее вдали Онежское озеро. Словно единственный зуб в голой челюсти торчало каменное здание, как потом выяснилось, гостиницы «Советской». Университет, построенный перед войной, — в руинах. Рядом более или менее сохранился небольшой четырехэтажный дом профессорско-преподавательского состава — видно, в нем жило финское командование. Теперь он был абсолютно пуст, лишь по углам валялся хлам. В этом здании распределили квартиры профессорам, и так как папа числился профессором университета, то для нашей семьи выделили квартиру на четвертом этаже, кажется, из двух комнат. Пока со мной поселились мои сокурсницы. Спали мы на полу, воды, уборной не было — все это общее на весь дом во дворе. Запоры на дверях также отсутствовали, но двери так плотно закрывались, что утром их можно было открыть только с разбега.

Студенты приступили к разбору развалин университета. Вперемешку с кирпичами и штукатуркой валялись книги университетской библиотеки.

 

Нескольких человек, в том числе и меня, отрядили на откапывание и сбор книг. В свободные вечерние часы мы ходили гулять к озеру, любоваться его простором. Однажды я зашла на старое кладбище. Среди деревьев и крестов стояла маленькая часовня. Открыла дверь... там пусто, но чисто и как-то особенно покойно...

Руководство университета надеялось все же начать учебный год. В связи с этим одному преподавателю и трем студенткам, в том числе и мне, поручили привезти из Ленинграда книги, выделенные для библиотек, пострадавших от войны. С командировочными удостоверениями и разными бумагами, адресованными в ряд библиотек и в государственный книжный фонд, кажется, так он назывался, мы отправились в Ленинград.

Солнечным сентябрьским днем вышли на площадь Восстания. Она была пустынна. Какое счастье — я в Ленинграде! На 31 маршруте трамвая поехала по Невскому проспекту, потом мимо Инженерного замка, по Кировскому проспекту, вышла на знакомой остановке — Песочной улице (ныне профессора Попова). Здесь меня охватило такое волнение и умиление, что я расплакалась. У дома № 55, где жила моя школьная подруга Лида Рыкушина, увидела ее маму, подметающую тротуар — она работала дворником.

Быстро и без всяких затруднений мы отобрали нужные книги. Преподаватель с двумя студентками уехал, а мне следовало книги доставить на Ленинградскую товарную станцию Московского вокзала и отправить. Получила вагон, погрузили книги, запечатали его, и железнодорожное начальство пообещало скоро отправить. Все происходило как по волшебству. Люди, к которым приходилось обращаться, проявляли удивительную благожелательность и готовность помочь.

Впечатление от Ленинграда того времени (сентябрь—октябрь 1944 года):

«Жизнь здесь все же легче сыктывкарской, т.к. есть столовые, по карточкам прилично кормят, есть коммерческие магазины (масло 60 р. 100 г, сахар, конфеты и всевозможные прочие вещи тоже в таком же роде), у любой булочной можно купить хлеб по 40—50 р. кг, устроены на каждом шагу чайные, где продается горячий подслащенный кофе и газированная вода, на улицах эскимо по 15 р. и 35 р. штука. <...> Денег здесь идет невероятно много, но иначе никак не обойдешься, т.к. голодное состояние у меня почему-то сопровождается упадком сил и энергичности, которые совершенно необходимы при всех моих хлопотах»¹⁸.

У меня осталось время навестить друзей, узнать, как они пережили тяжелые годы войны. Катя Ляхницкая уже вернулась со своим институтом —

 

кораблестроительным, Нина Бальсон тоже была в городе. Она никуда не уезжала, работала в воинской части. Узнав, что я еду обратно в Петрозаводск, а там голодно, нашла возможность дать мне немного крупы и фасоли. Их я упаковала в старый чемодан вместе с теплыми вещами, хранившимися у Тамары Александровны. Чемодан этот закрывался только на один запор с одной стороны, а с другой оставалась широкая щель, я сдала его в камеру хранения на вокзале. Уезжать-то совершенно не хотелось. Не оставляла мысль об образовании, связанном с искусством, раз профессиональное занятие музыкой для меня уже невозможно — время ушло, учиться игре на скрипке теперь буду только для себя. Узнав, что в Академии художеств объявлен прием, отправилась туда. Меня приветливо встретил профессор В.Ф. Твелькмейер — красивый седой высокий архитектор. Поговорил со мной и, несмотря на то что у меня не было никаких документов, кроме просроченного паспорта, принял на 1-й курс факультета теории и истории искусства. Окрыленная, направилась в отдел пропусков (наверное, как-то иначе он назывался), который находился на углу улицы Ракова (Итальянской) и канала Грибоедова. Комнаты этого здания ежедневно осаждали сотни ленинградцев в надежде получить право на прописку или вызов для семьи. Периодически там вывешивались разные распоряжения, то ужесточающие, то разрешающие прописку каким-либо категориям граждан. Много дней я туда ходила, но добиться мне ничего не удалось. В это время я узнала, что наша комната на Кировском проспекте занята семейной парой, переехавшей из дома, поврежденного снарядом.

Делать было нечего, срок командировки кончался, приходилось возвращаться в Петрозаводск. Мы с Лидой Рыкушиной сели в тот же 31-й трамвай и поехали на вокзал. Трамваи тогда хотя и ходили, но очень часто ломались прямо по пути следования. Запасных частей не было, да и чинили их женские руки. Мы едва не опоздали на поезд. Чемодан из камеры хранения, конечно, взять не успели. Вскочив на ходу, я увидела бегущую по платформе Катю Ляхницкую, которая кричала мне, что с сегодняшнего дня в Ленинграде прописывают. Поезд набирал ход, а я сидела в темном купе и горько вздыхала. В то время поезда не освещались не из-за светомаскировки, наверное, просто не было лампочек.

Ректорат Карело-финского университета предложил папе занять штатное место профессора с ведением полевых работ исключительно в Карелии¹⁹. По законам военного времени специалисты, заключившие договор с определенным учреждением, не имели права расторгнуть его до окончания войны, а

 

Северное государственное геологическое управление папу не отпускало. Таким образом, предложение университета не могло быть принято, не говоря о том, что ограничивать свои научные интересы пределами одной Карелии для папы было неприемлемо, и папа с Карело-финским университетом расстался.

Многие профессора, эвакуированные из Ленинграда, стремились вернуться обратно, да и студенты постепенно разъезжались в свои родные города — кто в Москву, кто в Ленинград. Нас, оставшихся, разместили в студенческом общежитии, которое устроено было в небольшом деревянном доме неподалеку от университета. Теснота была ужасная. Я не была готова к жизни в густонаселенной комнате с общими интересами и общим весельем. В коридоре общежития нашла два крохотных помещения, занятых под кладовку. По-видимому, при строительстве они предназначались для уборной, но не были закончены для этой цели. Я получила разрешение занять их. В первой комнатке было окно, крошечный столик и табурет, во второй — лежак от стенки до стенки. Вымыв помещение, я его по возможности обустроила и стало даже уютно. На дворе стоял октябрь, ноябрь — становилось все холоднее, а у меня теплых вещей почти не было — надеялась получить их из Сыктывкара с приездом папы, а ленинградские остались в чемодане в камере хранения. Ночью покрывалась всем, что только было в моем распоряжении, даже носовыми платками.

Часто заходила к семье профессора Дмитрия Владимировича Бубриха. Они жили в первом этаже профессорского дома. Жена профессора, Мария Федоровна, Вера — студентка, моя подруга, Володя — их сын и сам Дмитрий Владимирович были не только интеллигентнейшими, но и исключительно добрыми, обладавшими неисчерпаемым чувством юмора людьми. Отличались они также крайней неприспособленностью к жизни. У них в квартире единственным источником тепла и местом приготовления пищи была кухонная плита. Однажды, когда я к ним зашла, увидела такую картину: в топку плиты был засунут конец бревна — оно как-то тлело, — а другой конец перегородил кухню и высовывался в прихожую. Дрова тогда достать было трудно, топора и пилы не нашлось. Хозяева шутили и посмеивались, но не унывали. Позже, уже в Ленинграде, симпатия между нашими семьями привела к тому, что мы размечтались вместе на паях построить в пригороде дом на две семьи. К сожалению, возможности для воплощения этого плана не представилось.

Я так мерзла, чувствовала себя такой несчастной, что попросила ректора университета К.Д. Митропольского дать мне перевод в Ленинградский университет. Перевода он не дал, но разрешил съездить в Ленинград за чемоданом. В конце ноября я уехала в Ленинград с горячим

 

желанием там остаться. Надеялась, что ректор не будет насильно держать меня в Петрозаводске. Таким образом я сама поставила себя вне закона. В военное время самовольный уход с работы или из института строго карался, вплоть до отправки на принудительные работы.

К тому времени в Ленинград уже вернулась Ника. Она получила вызов из Строительного института (ЛИСИ), в который влился ее довоенный институт ЛИКС. Я нашла Нику в пустой холодной комнате общежития за подготовкой к экзамену. Она была рада, что вырвалась из Сыктывкара, и тому, что мы опять вместе.

Повидались с Катей Ляхницкой и получили от нее приглашение поселиться в их сохранившейся квартире на улице Жуковского (дом 4, кв. 4). Это был один из первых кооперативных домов научных работников советского времени. Валериан Евгеньевич, отец Кати, приобрел в нем четырехкомнатную квартиру, которую на время эвакуации семьи забронировали. С Катей жила ее соученица Ксения, а родители еще оставались в Горьком. Мы с Никой с радостью приняли Катино предложение, тем более что этот дом, один из немногих в городе, отапливался. Мы поселились в кабинете Валериана Евгеньевича, спали вдвоем на широком диване, за большим письменным столом профессора Ника занималась. Чемодан мой был получен из камеры хранения в полном порядке, даже мыши ничем не поживились.

Итак, мы живем вчетвером. Ника, Катя, Ксения имеют прописку в городе, продовольственные карточки, какую-то стипендию, тем самым являются «гражданскими лицами», а я, кроме просроченного паспорта, ничего — лишь надежду получить перевод в ЛГУ. Время шло, Митропольский не реагировал на мои просьбы. Эта пора для меня была очень тяжелой, так как помимо неопределенного ожидания, постоянно хотелось есть. Не могла же я объедать Нику, прикидывалась, что нет аппетита. Иногда мы вместе ходили в ресторан «Интернационала» на Невском, где днем давали обед по карточным талонам на декаду вперед. В вестибюле этого ресторана однажды нам предложили ангорского кота. Поколебавшись, мы его купили, несмотря на высокую цену — 50 рублей. За годы блокады все кошки были съедены, Ленинград заполонили мыши и крысы. Как-то на набережной Карповки преградил мне путь огромный косяк крыс, направлявшийся на водопой. Берега речки еще не были «одеты камнем». Проезжавший транспорт был вынужден переждать это шествие. С одним из первых железнодорожных эшелонов в освобожденный город доставили именно кошек. Тамара Александровна тоже страдала от нашествия мышей. Вот этого кота она и получила от нас в подарок.

 

Нас поддерживали посылки из дома. Только для студентов по справке из института почта принимала посылки в Ленинград. В такие счастливые дни устраивался общий праздник, все делилось поровну. Папа и мама присылали нам ежемесячно определенную сумму денег, но нам ее все же не хватало. Я продавала кое-какие наши старые вещи. Рынок-толкучка находился где-то недалеко. В ряду торгующих стояла и я, предлагая то хлопчатобумажные кальсоны, то старое выношенное пальто и другие отслужившие вещи. Народ настолько обносился во время войны, что там распокупалось все. Еще мы торговали дрожжами. В кафетерии на углу Невского и улицы Рубинштейна иногда продавали бруски дрожжей в килограмм веса. Брусок разрезали на маленькие кусочки и несли их на рынок. Однажды Ника торговала этими кусочками. Какой-то мужчина посмотрел на Нику, на ее товар и воскликнул: «Тьфу, барыня, а торгует дрожжами!» — хотя Ника тогда мало походила на барыню.

По карточкам выдавали в месяц бутылку водки — пол-литру. Я и ее ходила продавать. По какому-то случаю мы откупорили бутылку, попробовали — фу, гадость, долили водой, запечатали, и я отправилась с нею на толкучку. Один мужчина приценился, посмотрел на меня и, не сомневаясь, сказал, что, наверное, водка хорошая, такая девушка не может обмануть. Вот и ошибся...

Булочные и кафе были оживленным местом торговли с рук хлебными карточками, главным образом, рейсовыми. Эти карточки выдавались тем гражданам, которые ехали в командировки. Наверное, существовала утечка этих карточек в местах их выдачи, так как частенько они попадались незаштампованными. Тогда сам покупатель штамповал их своими средствами. Рейсовые карточки можно было не только купить, но и продать в нужный момент, а на эти деньги купить самый дешевый билет на концерт в Филармонию.

На нас четырех был только один комплект более или менее приличной одежды. Костюмчик Кати я тщательно заштуковала, заштопала, и он вполне годился кому-либо из нас одному для выхода в свет. Приличные туфли тоже единственные. Нас это не смущало, мы не делали из этого трагедии.

Беспокоило, конечно, что милиция может проверить документы живущих в квартире. На этот случай я должна была прятаться в большом шкафу, стоявшем в коридоре за дверью. К счастью, таких ситуаций не случалось, но при неожиданном звонке я спешила залезть в шкаф.

Уже прошла зима, а мои дела не продвинулись ни на йоту. Многочисленные обращения к разным петрозаводским знакомым с просьбой похлопотать за меня перед Митропольским не имели успеха. Почему он не хотел меня отпустить? Скорее всего, он дорожил списочным числом студентов. Из письма

 

Татьяны Львовны я узнала, что в Ленинград приезжает Е.В. Тарле со своей сестрой Марией Викторовной Тарковской, старинной нашей знакомой. Татьяна Львовна рекомендовала обратиться к ней с просьбой, чтобы она через брата поспособствовала моему переводу. Но из этого тоже ничего не вышло. Несмотря на охватывавшее меня по временам отчаяние, я твердо решила учиться только в Ленинграде. В Академию художеств хотя и приняли меня условно, но без документов туда идти теперь было уже неудобно.

Мама нам сообщила, что в этом году Люся и Коля перевыполнили план по разведке, закончив ее на месяц раньше. Им объявили благодарность. Руководство обещало по окончании войны отпустить их в Ленинград. Коля надеялся приехать раньше, чтобы выхлопотать семье жилплощадь взамен имевшейся у него до войны маленькой комнаты.

Наступил новый 1945 год. Папа встречал его в одиночестве, так как мама накануне вылетела в район по вызову к тяжелому больному, вернулась домой лишь Ъ января. Маму нагружали работой все больше и больше. Помимо поликлинического приема, она консультировала больных в городской больнице, лечила ответработников (то есть членов правительства Коми) и часто вылетала в дальние районы республики. Редкие часы досуга проводила за чтением медицинской литературы, очень скудной и допотопной — другой достать не могла.

В начале года Коля приехал в Ленинград. Ему удалось в жилуправлении получить квартиру, но какую! — две полуразрушенные комнаты на верхнем этаже дома по Верейской улице. Крутая черная лестница вела на шестой этаж, где сквозь крышу виднелось небо, потолок обвалился, дощатый пол сгнил от многолетних дождей и снега. Город восстанавливал свою жилплощадь за счет горожан. Делать было нечего. Коля заключил договор с ремонтной конторой и уехал заканчивать работы в Коми. Присматривать за ремонтом взялась Ника.

Приближался День Победы. 9 мая мы отпраздновали вчетвером: пожарили на сковороде дрожжи — получился так называемый «пащет», сбегали в булочную за «кофе» — коричневым горячим сладким напитком, откупорили бутылку водки — состоялся пир. Трем студенткам надо было срочно готовить чертежи, они остались дома, а я пошла гулять. Весь город вышел на улицы. Я бродила среди толпы, радость мою теснила тоска и печаль, невозможно было забыть не вернувшихся с войны, погибших близких людей... Вечером в Филармонии слушала кантату Танеева «Иоанн Дамаскин».

Приведу выдержки из моего письма «домой» в Сыктывкар:

«8-го июня Ленинград встречал своих гвардейцев. В этот день действительно чувствовалась победа во всей своей глубине и счастии. Еще поздно ночью начала собираться гроза. (Ее я наблюдала с балкона — так красиво!) Все боялись, что

 

и день будет дождливый, но погода не могла оказаться бесчувственной к счастью людей, и весь город сиял умытый, праздничный в лучах солнца. Гвардейский корпус к 9 часам вступил в черту города и направился по трем маршрутам. Народ поодиночке и с организациями стоял на протяжении всех улиц, по которым они следовали. У многих в руках цветы, подарки... Мы встречали второй маршрут у Троицкого моста. Мы с Никой были вдвоем, Тамара Александровна со своими сослуживцами встречала у Травматологического института с букетом цветов, папиросами и пол-литрой. Наконец, после долгих ожиданий, завиднелись на хребте моста алые знамена. Впереди шли командиры. Усталые, волевые лица, совершенно бронзового цвета. Почти все имеют много орденов и нашивок на рукавах о ранениях. За ними следовала пехота. Эта колонна почему-то наиболее утомленная. Их молодые и даже юные лица совершенно черны от загара. Когда они остановились на время, мы узнали, что уже полтора месяца длится их путь пешком из Германии, но за это время они отдохнули от войны. Подумать, столько пройти, и это называется отдых, а что значит война...

Потом двинулась легкая артиллерия. Кони стройные и упитанные. А потом двинулись «Катюши». Они без чехлов приводили всех в недоумение простотой конструкции: на грузовой машине установлен наклонно ряд рельс, и на опущенном конце находятся снаряды в два ряда. Вот и все. Встретив вторую колонну, мы с Никушей решили еще не пропустить и третью, которая с Большого проспекта через площадь Льва Толстого шла по Кировскому через Карповский мостик. Вначале шла машина с командующими, превращенная ленинградцами в сплошной огромный букет цветов. Потом прошел генерал, все кричали "ура", хлопали в ладоши, он отдавал честь, как и все командиры. Затем проследовала еще машина, нагруженная подарками, среди которых можно было различить громадный крендель, пироги. Один рядовой нес огромную корзину с фруктами и вином, убранную цветами. Пехота здесь была более бодрая, улыбалась в ответ на приветствия, шутила. Многие несли полные каски подарков. Часто женщины и девушки узнавали в суровых чертах родные лица. Тогда они присоединялись к колоннам. Пушки, конечно, облеплены ребятишками. К сожалению, у нас с Никушей был денежный кризис и мы смогли только подарить по эскимо. Правда, этим заразили и других»²⁰.

В Сыктывкаре, и особенно в глубинных районах Республики Коми, радость дня Победы не так непосредственно ощущалась. В геофизической партии не было даже радиоприемника, радостные вести доходили с опозданием. В конце июня маме пришлось вылететь на санитарном самолете к тяжелобольному в район поселка Жежим, где работали в то время Люся и Коля. Мама решила их навестить, так как болела Наташа. Ехать из Жежима в партию пришлось лесом и болотом по тяжелой дороге в течение целого дня. Приведу отрывок из маминого письма:

 

«...У Наташи тяжелый язвенный стоматит с высокой температурой и она ничего не ела много дней. Похудела очень. Люсенька стала как щепочка. Они с Колей работают в разных концах за 16—20—30 км в лесу. Кладут все силы, чтобы выполнить планы до зимы, что очень трудно, так как нет полагающихся кадров техперсонала (вместе с ними всего три человека вместо семи) и потому им приходится работать с большим перенапряжением. Я прямо поражена, откуда у Люсеньки берутся физические силы и нравственная выдержка, чтобы справляться в течение пяти лет без передышки со всеми неимоверными трудностями. Недаром она потеряла всякую округлость, но в письмах нет никогда ни слова уныния, и потому единственная фраза из последнего люсиного письма: "как бы мне хотелось разочек пройти по широкой людной улице" говорит в моем понимании очень многое.

Мне думается, что зимою, утопая в снегах и ночуя в лесу в палатке, все же легче, чем работать в болотах летом, так как мириады комаров причиняют танталовы муки, от которых цепенеют мысли, теряется способность восприятия радости жизни, радости солнечного дня и красоты лунной ночи. В комнате гудит как от примуса и дымокуры не спасают, так как через короткое время комары вылезают из всех щелей, несмотря на закупоренные окна и завешенные двери, с тем чтобы с удвоенной силой отравить человеческое существование. Бедная Наташенька, несмотря на жару, ходит в длинном комбинезоне из плотной темной материи с укутанной в платок головой. Вполне понятно, что Люся и Коля мобилизуют все последние силы, чтобы скорее закончить экспедицию и вернуться в культурный центр. Их волнует только мысль о квартире. <...> С питанием очень трудно: няня и ребенок получают только по 200 гр. хлеба и больше абсолютно ничего, поэтому питание построено на одном супе утром и вечером. <...> Известия из внешнего мира приходят в Жежим с большим опозданием. Коля достал радиоприемник, натянул антенну, а он остался безгласен, так как лампы попортились в дороге, что, конечно, не удивительно»²¹.

Условия работы Люси и Коли достойны специального описания — настолько они колоритны, но к великому сожалению, Люся так и не собралась написать о своей походной жизни.

Поскольку целыми днями Люся находилась на маршруте, то ей пришлось взять в няни местную жительницу неопределенных лет, Аннушку Нестерову. (Тоже Аннушка, как и у нас в детстве, но в каких совершенно других обстоятельствах это происходило...) Аннушка — дитя природы, честная, добрая, но со своими устоявшимися представлениями о жизни. В полевых условиях, когда нужно быстро разжечь костер, сварить кашу, она соответственно себя экипировала: брюки, ватник, ремнем подпоясанный, за ремнем — топор и на ремне сзади висит ...ночной горшок. Этот предмет она использовала в качестве кастрюли: поместителен и всегда при себе.

 

Вот в таких условиях проходило раннее детство Наташи, первой папиной внучки. Еще из письма мамы:

«Теперь перехожу к самой приятной и интересной теме — о Наташеньке. Молва, которая сложилась о ней, нисколько не преувеличена. Это очаровательный маленький человечек, очень сознательный и вдумчивый, несмотря на свои 2 1/2 года, только мало улыбается, редко смеется и выражение глаз у нее грустное. Личико очень умное, не по возрасту. Она очень наблюдательна, интересуется окружающим, разбирается в цветах, различает кошачьи лапки, кашку, одуванчик и т.д. Знает все краски и очень любит книжки с картинками. Твою "Считалочку" получает только в торжественные дни. Она очень разговорчивая и ласковая, так что пребывание в безлюдье, в лесных болотистых дебрях не отражается на ее характере»²².

В июле в качестве ссыльного поселенца прибыл в Сыктывкар папин старинный знакомый геолог-географ Михаил Михайлович Ермолаев. Еще молодым ученым он принимал участие в 1921 году в папиной экспедиции на Новую Землю. Его жена, Мария Эммануиловна, готовилась приехать к нему из Ленинграда на два года. Мы постоянно были с ними в контакте, так как выполняли разные поручения, полученные из Сыктывкара. Приезд Михаила Михайловича был радостью для мамы. Она писала, что он большой знаток серьезной музыки, и они до его отъезда в экспедицию отводили душу в разговорах.

Папа настолько был занят отчетами и организацией музея, что почувствовал необходимость в физической разрядке. Мама писала:

«Папа сдал на техническом совещании свои отчеты по Вайгачу и Ибу на хорошо и на другой день, вернее, вечером после возвращения с работы, принялся сооружать для всех многочисленных детей нашего дома игрушечный домик. Сам работал вдвоем со столяром каждый вечер дотемна и целые дни по воскресеньям, так что мне не остается времени и словом перекинуться. Сильно похудел, так как подкармливал своим обедом столяра, и наконец 15 июля закончил постройку домика, провел собрание детей, поднял красный флаг и подарил ребятам домик от лица месткома (а между прочим, кроме папы, никто из месткома и жильцов дома и родителей своего личного времени не расходовал, только Августа Ивановна [Зоричева] обещала в воскресенье спечь ребятам пирог на новоселье). Домик получился очень славный, вчера вечером я читала там ребятам детские книжки».²³