Глава III

Время полярных стран. 1921—1926

 

1921 год начался с очередного ареста папы¹. Его взяли в марте в качестве заложника (!) в связи с Кронштадтским восстанием. Сколько продолжался арест — я не знаю, по-видимому, недолго. Мама в поисках заступничества обратилась к Максиму Горькому, так как он в это время пытался помогать ученым. Горький жил в Петрограде на Кронверкском проспекте. Принял ли он участие в судьбе папы — осталось неизвестным. Много лет спустя мама вспоминала, что ее поразила необъятность квартиры писателя, представлявшей собою соединение двух барских квартир.

Работа музея оживилась в связи с возвращением в Петроград значительного числа штатных сотрудников из Сибири, Кавказа и других областей России. В.И. Вернадский был вновь избран директором Геологического и минералогического музея. В середине года после многолетних хлопот Академии удалось получить право на владение зданием по Тучковой набережной, дом 2², «столь необходимого для правильной деятельности Музея, для превращения его в Национальный геолого-палеонтологический и минералогический музей»³, как мечтал Ф.Н. Чернышев.

Папе как старшему ученому хранителю было поручено заведование отделом мезозоя музея. Предстояло готовить фонды к переезду в новое здание. В отчете за 1921 год читаем:

 

«Возрождение ученой и учебной жизни России за отчетный год вызвало также усиленную работу ученого персонала музея по снаряжению вновь открытых высших учебных заведений палеонтологическими коллекциями и собраниями по исторической геологии, которые выделялись из дублетных коллекций. Этой работой руководил П.В. Виттенбург»⁴. И далее: «Как новый отдел и новую часть музея, нужно отметить отдел негативов. По инициативе П.В. Виттенбурга в музее собираются негативы экспедиций, которые хранятся в специальных шкафах и особо каталогизируются, при этом к каждой коллекции составляются альбомы. Так составлены собрания негативов и фотографий экспедиции Ф.Н. Чернышева на архипелаг Шпицберген, В.И. Воробьева — Кавказ, С.А. Яковлева — Черноморское побережье. Для заведования Отделом негативов приглашена М.А. Лаврова»⁵.

Сергей Федорович Ольденбург, непременный секретарь в отчете Академии наук за этот год писал:

«Холод, недостаток света, недостаток во всех рабочих материалах, недостаток в книгах, отсутствие или невероятное запаздывание кредитов, постоянно тормозящее работу, бесконечное бумажное делопроизводство, с невероятным количеством анкет, отрывающих от настоящей работы, от дела, болезни и смерти работников, вообще исключительная трудность жизненных условий, вот картина, которую рисует каждый отчет. <...> Казалось бы, о какой серьезной и плодотворной работе можно здесь говорить? Это было бы так, если бы мы не знали, что ученый больше всего любит науку и для нее готов на все, на какие угодно лишения, преодоление всех трудностей. Поэтому мы и можем говорить о сделанной и делающейся работе, и даже, несмотря на почти катастрофические трудности, можем говорить о несомненных успехах и улучшениях сравнительно с прошлым годом»⁶.

Приближавшийся летний сезон знаменовал собою подготовку к новым экспедициям. Папа предполагал продолжить обследование геологического строения остатков континента Арктис, начатое в 1920 году. Теперь следовало осмотреть северное побережье Кольского и Канина полуостровов, а в следующем, 1922 году, направиться в пределы той части Баренцева моря, которая омывает берега Новой Земли.

 

Экспедиция готовилась первоначально Академией наук совместно с Севэкспедицией. В состав ее входило двенадцать человек, в том числе студенты Географического института, художник (А.Н. Бенуа) и кинооператор-фотограф (Ф.К. Вериго-Доровский). «В мае месяце возникла необходимость осведомить общественные организации города Архангельска о целях и задачах Северной научно-промысловой экспедиции и о работах Мурманского Кольско-Канинского геологических отрядов»⁷. Для этой цели в Архангельск поехали Р.Л. Самойлович, папа и А.Н. Бенуа. Папа прочел два доклада: «Геологическое исследование Севера» и «Проблемы геологических работ в прошлом и настоящем».

«Доклады были иллюстрированы художественными произведениями академика А.Н. Бенуа. Р.Л. Самойлович ознакомил власти Архангельска с целями и задачами Северной научно-промысловой экспедиции. <...> Профессор П.В. Виттенбург и горный инженер Р.Л. Самойлович взяли на себя осуществить экспедицию на Новую Землю в 1921 году. Горный инженер Р.Л. Самойлович взял на себя часть горноразведовательную, а геологическую часть исследований и научное освещение вопросов, сопряженных с ним, выпала на долю профессора П.В. Виттенбурга, на что он был уполномочен также Академией наук, Российским Гидрологическим и Географическим институтами»⁸.

В результате геологический отряд на Новую Землю сложился из части сотрудников Кольско-Канинской экспедиции. Альберт Николаевич Бенуа на Новую Землю не поехал. Начальником геологического отряда был папа, а начальником всей экспедиции — Р.Л. Самойлович⁹.

«8 августа все погрузились на парусно-моторную шхуну «Шарлотту», разместившись в количестве 11 человек в трюме, который был приспособлен для жилья нашей экспедиции, — записал папа в дневнике. — Судно "Шарлотта" до 120 т емкостью с мотором в 40 л.с., имея полную парусную оснастку, должно быть вполне пригодно для экспедиционных целей, но оно запущено и нуждается в основательном ремонте такелажа, что делает его в настоящий момент не достаточно пригодным для путешествия в Полярных странах. 15 августа, после того как мы

 

брали ряд галсов по горлу Белого моря, мы обогнули Канин Нос и 17 августа вечером пришли на Новую Землю и бросили якорь у становища Малые Кармакулы»¹⁰. Геологическому обследованию подвергся как Южный остров Новой Земли, так и часть Северного со стороны Баренцева моря, включая губу Сульменевую. «Во время работы экспедицией собран богатый материал по морфологии морских берегов и их строению, большие палеонтологические сборы по палеозою, значительно дополняющие таковые, собранные экспедицией академика Ф.Н. Чернышева, затем собран исключительный материал по почвообразовательным процессам полярной области и обильный гербарии. Прекрасная погода благоприятствовала фотографической работе, вследствие чего удалось сделать более 300 фотоснимков и весь ход экспедиции снять киноаппаратом, лентою 250 метров длины; во время этой экспедиции производились метеорологические наблюдения и измерения температуры поверхностного слоя воды»¹¹.

Работы продолжались до октября месяца. Геологическое строение Новой Земли оказалось столь интересным, что папа счел необходимым продолжить планомерное ее исследование в ближайшие же годы. С этой целью при Полярной комиссии Академии была создана Новоземельская подкомиссия, но об этом позже.

Фотографии экспедиции составили специальный альбом, который хранится в архиве Российского Географического общества¹². У нас в семейном альбоме сохранилась фотография Ш.К. Вериго-Доровского, подаренная М.М. Ермолаевым, на ней видим папу, который рассматривает обнажения, открывшие древние почвы под мореной отступившего ледника. Одна из фотографий этой экспедиции послужила сюжетом для экслибриса папиной библиотеки: борт шхуны, край паруса и чайка над морем. Кто автор рисунка экслибриса — не знаю, скорее всего Б. Земляков или Н. Пинегин. Типографским методом он был напечатан много позже в двух форматах — малом и большом.

Перед отъездом в экспедицию папа пригласил Ф.К. Вериго-Доровского в Ольгино сделать несколько снимков для семейного альбома. Эти фотографии запечатлели нашу семью в саду, на крыльце, детей на балконе и в детской. Мама в длинной юбке, блузке с галстуком, папа в костюме с жилетом, девочки в прелестных платьицах, обшитых кружевом и с бантами

 

в волосах. Платьица и даже туфли Ники — это изделия маминых рук. Туфли связаны из веревки, подошва — пришитые плотные подметки. Через плечо Люси (ей 6 лет) висит мешочек с аппликацией — для носового платочка.

Поселок Ольгино с начала 1920-х понемножку оживал, чему, возможно, способствовало начало НЭПа. На лето приезжали из Петрограда дачники. Многие из них до революции любили отдыхать в Финляндии — теперь недоступной. Интеллигенция, которой было не так уж много, естественно, знакомилась между собой. Недалеко от нашего дома, по Полевой улице, снимала дачу писательница Татьяна Львовна Щепкина-Куперник со своей приятельницей москвичкой-художницей Анной Алексеевной Геннерт. Татьяна Львовна потом рассказывала, что обратила внимание на женский голос, который спокойно звал: «Дети, идите обедать», тогда как всюду детей уже называли ребятами. Вскоре мама с ними познакомилась, и они обе, а также муж Татьяны Львовны — адвокат Николай Борисович Полынов — стали друзьями нашей семьи до конца своих дней. «Ваша семья дала мне очень много и навсегда осталась в моих воспоминаниях примером настоящей (подчеркнуто автором письма. — Е.В.) семьи. Я любила всех вас девочек, а у Николая Борисовича любимицей была ты»¹³, — так много лет спустя Татьяна Львовна писала в письме ко мне.

Альберт Николаевич, наверное именно он, пригласил к нам свою племянницу Зинаиду Евгеньевну Серебрякову. Она написала пастелью два портрета — Ники и Люси. Особенно хорош был портрет Люси. К великому сожалению, оба портрета погибли: их стерла сырой тряпкой прислуга, пожелав «освежить». Летние месяцы в Ольгино проводил и профессор Академии художеств Михаил Васильевич Матюшин. Его живой темперамент, разносторонность интересов, оригинальность ума привлекали к нему внимание окружающих. Он часто бывал у нас в семье, играл на своей самодельной скрипке в форме прямоугольника. Дома у нас его называли просто Михвасом.

В эти годы многие художники, свободные от каких-либо традиций в искусстве и горящие в душе пламенем революции, ниспровержения всего и вся, образовывали множество различных группировок. Специального образования не требовалось, свобода творчества выливалась в деформацию образных средств, создание ребусов. Главное — поразить зрителя своей оригинальностью. Для этого использовались разные предметы, такие как пружины, болты, гайки и тому подобное. Их произведения часто вызывали

 

недоумение и споры. В Петрограде объединения художников имели весьма оригинальные названия: «Всёки», «Поствсёки», «Ничвоки», «Пост-ничевока». Мама любила ходить на эти выставки с Михаилом Васильевичем, который охотно расшифровывал супрематические построения и разъяснял замыслы авторов.

Между Альбертом Николаевичем и Михаилом Васильевичем, видимо, бывали споры на художественные темы. Один — убежденный реалист, другой — сторонник экспериментального искусства. Сохранилась акварель-пародия Альберта Николаевича на систему «цветовых контрастов» Михаила Васильевича: на небольшом листе ватмана — ряд горизонтальных цветовых полос — прием, часто применявшийся Матюшиным, но реалист Бенуа не удержался, чтобы по сторонам не нарисовать по пальме¹⁴.

У нас часто бывал профессор, орнитолог и фенолог, Дмитрий Никифорович Кайгородов, инициатор и поборник изучения природы в ее «целокупности», то есть среди самой природы путем наблюдений и экскурсий. Дмитрий Никифорович осень 1920 и зиму 1921 пережил на Лахтинской станции. Там он плодотворно работал, а в свободное время с удовольствием посещал нас. Папа и мама его очень любили.

 

1922

Мое появление на свет произошло в начале этого года в Петрограде в клинике Вайдемана. Папа был очень занят в Академии наук (приехали какие-то геологи из-за границы), ему было некогда привезти домой маму с новорожденной: пришлось подождать. Потом мама не раз подтрунивала над папой на эту тему, а он отшучивался. Всех детей в семье крестили по православному обряду. С моим крещением оказались некоторые затруднения. Сначала родители не могли остановиться на каком-либо имени: Агата — в школе будут дразнить Агашкой, — потом еще какое-то имя обсуждалось, затем решили назвать Виргинией. Почему-то это имя в то время не казалось претенциозным. Но священник нашей Лахтинской церкви¹⁵, справившись в святцах, сказал, что такого православного имени нет. Пришлось наречь Евгенией. Моими восприемниками от купели были Ника и Альберт Николаевич. Едва я начала говорить, то стала сама себя называть Гулей. И так это детское нелепое имя осталось со мной на всю жизнь.

 

Из моего раннего детства известно несколько курьезных ситуаций. Однажды в дождливый летний день Татьяна Львовна Щепкина-Куперник подходила к парадному крыльцу дома. Из распахнутой двери доносились звуки фортепиано. Перед крыльцом в саду стояла детская коляска, уже насквозь промокшая. Татьяна Львовна заглянула в нее и увидела там спящего младенца: мама забыла обо мне... В другой раз, уже наверное на следующий год, приехала Татьяна Львовна тоже днем, вошла в столовую (вход от парадной двери вел через маленькую переднюю прямо в столовую) и чуть было не споткнулась о какой-то странный предмет. Будучи сильно близорукой, она раскрыла свой лорнет и увидела опрокинутый детский стульчик с перевернутым горшком, а под ним спящего ребенка. Из соседней комнаты — гостиной — неслись звуки фортепиано.

Музыка постоянно звучала в нашем доме. Альберт Николаевич прекрасно импровизировал, он мог играть на рояле подолгу, не отрываясь, тут же сочиняя, но никогда не записывая. Во время музицирования он любил меня сажать себе на колени, играть и что-нибудь рассказывать.

Наш сад перед домом был очень красив, Альберт Николаевич запечатлел его на одной из акварелей.

Летом в Ольгино жил Корней Иванович Чуковский, который бывал у нас и даже бегал с мамой наперегонки. Мама познакомила Корнея Ивановича с Татьяной Львовной, и они оба участвовали в концерте «Утро для маленьких». В концерте для детей, где исполнялись различные вокальные и инструментальные произведения, принимал участие и Михаил Васильевич Матюшин — он играл на скрипке, Татьяна Львовна читала стихи. Это нашло отражение в дневнике Корнея Ивановича: «1 сентября. Ольгино. <...> Детское утро в Ольгино — вышло не слишком удачно. Щепкина-Куперник читала долго и нудно. Романсы пелись самые неподходящие. Должно быть, поэтому мой "Тараканище" имел наибольший успех»¹⁶. «Утро...», как и два других публичных концерта, были организованы папой с целью получения средств на ремонт здания Экскурсионной станции. У меня сохранилась программа одного из вечерних концертов, устроенного в воскресенье, 6 августа, в зале Ольгинской трудовой школы. Программа концерта издана типографски. Над текстом — репродукция с рисунка пером А.Н. Бенуа «Лахта. Морской берег» — пейзаж с Гром-камнем. Этот рисунок был у папы словно визитная карточка ко всем изданиям, касающимся Лахтинской экскурсионной станции и Музея природы. Концерт

 

состоял из двух отделений: фортепианной, скрипичной и вокальной музыки от Генделя до Грига и Римского-Корсакова, а также художественного чтения. Исполнители — коренные жители Лахты и Ольгино, а также гости. Кроме концерта, программа приглашала на «открытие выставки картин Лахты и сопредельных с нею мест художника Академика Альберта Николаевича Бенуа на Лахтинской экскурсионной станции»¹⁷. В экспозиции находилось около 40 акварелей. Экскурсионная станция открыла свой кинотеатр, которым занимался завхоз Влас Семенович Семенов, житель поселка Ольгино, но кинотеатр дохода не приносил.

В этом году папе посчастливилось привлечь к работе на Экскурсионной станции опытного педагога и доброго человека Наталию Петровну Серебренникову, которая стала верным его помощником и другом нашей семьи.

Лето 1922 года ознаменовалось неожиданным открытием стоянки первобытного человека. Семилетняя Люся со своим приятелем Витей Александровым, играя невдалеке от нашего дома, нашли в песке интересные камешки. Оказалось, что это были наконечники стрел и скребки из кремня и кварца — орудия человека каменного века, и найдены они были в береговом склоне древнего Балтийского моря. Эта находка привлекла внимание ученых, так как до сих пор не было известно о пребывании доисторического человека в окрестностях Ольгино. Находки детей заняли подобающее место в археологическом отделе Музея природы Северного побережья Невской губы.

 

Для Геологического музея 1922 год был трижды знаменателен: во-первых, музей получил новое здание на Тучковой набережной и начал готовиться к переезду, во-вторых, была издана краткая памятка, содержащая перечень главных коллекций музея с их характеристикой¹⁸ и, в-третьих, музей посетили делегаты Первого всероссийского геологического съезда¹⁹. Последний раз его осматривали в 1897 году члены Международного геологического конгресса. Как упоминалось, в последующие годы музей для массовых посещений был недоступен.

В связи с расширением экспозиции музея возникла необходимость дополнить и издать инструкцию по каталогизации, описанию и хранению коллекций. Еще во времена Н.И. Андрусова, по его поручению и при участии И.П. Толмачева и В.И. Воробьева, папа составил таковую, и

 

теперь отредактированная инструкция была принята советом музея и издана для внутреннего пользования. В этом году научному персоналу пришлось отказаться от участия в экспедициях, так как переезд в новое здание потребовал усилий всего коллектива. Папе поручили лишь собрать коллекцию послетретичных отложений в районе поселка Токсово и на реке Мга, а Гидрологический институт — провести наблюдения над разрушением береговой полосы Невской губы. В конце 1921 года на заседании сотрудников музея папе предложили курировать библиотеку Геологического и минералогического музея. Можно себе представить, с каким особым удовольствием он взялся и за эту работу, так как любил, знал и ценил книгу. Принялся пополнять библиотеку русскими изданиями и налаживать выписку книг и журналов из-за границы.

Папа принимал деятельное участие в работе еще одной комиссии Академии наук — Постоянной комиссии по научным экспедициям. Комиссия была основана конференцией Академии в конце 1921 года. Председательствовал в комиссии С.Ф. Ольденбург, секретарем был избран М.В. Баярунас. Она предназначалась для разработки правильной организации научных экспедиций, так как «до сих пор экспедиционное дело в организационном отношении нигде не поставлено надлежащим образом и что принципы научной экспедиции не только не применяются на практике, но даже и не выработаны. Этой выработке и должна себя посвятить новая академическая комиссия, объединяя в этом отношении науки естественноисторические и гуманитарные»²⁰. Вначале комиссия состояла из пяти постоянных членов: М.В. Баярунаса, А.А. Бялыницкого-Бирули, Б.Н. Городкова, Н.А. Кулика и Золотарева. На одном из заседаний в начале 1922 года В.И. Вернадский предложил пригласить папу²¹. На комиссии обсуждалась организация экспедиций: палеонтологической в Тургайскую область, геологической и зоологической в Монголию, геоботанической в Северо-Западную Сибирь и других. Сметы экспедиций в первом чтении рассматривались Нарком-просом, поэтому Академия получала отказы по причине высокой стоимости одних, излишней научности других, не дающих практической выгоды сегодня же, или «невозможности провоза вещей и продовольствия и через районы, захваченные голодом, ввиду грабежей поездов».²²

 

Обсуждению предстоящей экспедиции на Новую Землю было посвящено специальное заседание²³. Папа охарактеризовал деятельность норвежской экспедиции под руководством О.Хольтедаля, которая в это время исследовала Новую Землю. (Районы Арктики в это время еще не были распределены между государствами.) А.Е. Ферсман зачитал письмо самоеда Вылка о плохом отношении к самоедам русских, в отличие от норвежцев. С.Ф. Ольденбург подытожил: «Необходимо принять все меры, чтобы предупредить возможность мирного завоевания Новой Земли норвежцами, и наука должна здесь сыграть громадную роль. <...> Приступить немедленно к составлению обзоров литературы и напечатания ее»²⁴. Для возбуждения интереса к проблемам Севера комиссия просила папу и Р.Л. Самойловича прочесть ряд популярных докладов.

Полярная комиссия понесла большие потери в последние годы: в числе других «скончались участники русской полярной экспедиции К.А. Воллосович, А.В. Колчак, плодотворно работавшие над исследованием полярных окраин Сибири»²⁵. Постоянная Полярная комиссия как наследница научных трудов и технического инвентаря Русской полярной экспедиции под руководством Э.В. Толля продолжала работы по подготовке к изданию научных результатов экспедиции. Папе было поручено наблюдение за обработкой геологического материала экспедиции и за изданием трудов.

 

1923

В 1923 году переезд в новое здание Геологического музея был полностью завершен. Отдел мезозоя (более 300 образцов), который находился в ведении папы, был упорядочен и снабжен каталогом²⁶. Каждый старший ученый хранитель получил в свое распоряжение кабинет, в котором мог расположиться со всеми необходимыми материалами. Папин кабинет — № 28. У окна большой письменный стол, полка книг, столы с книгами и папками, а на стене геологическая карта полуострова Муравьева-Амурского, акварели Альберта Бенуа и, как всегда, у письменного стола цветы в горшках.

Некоторые сотрудники музея получили по маленькой квартире — комната и кухня. Папа тоже имел такую в помещении музея. В то время поощрялось наличие жилых квартир в учреждениях, так как это служило дополнительной охраной заведению. Нередко ученые заседания оканчивались

 

поздно вечером, возвратиться в Ольгино было невозможно, и папа оставался в музее. Кроме того, в эти годы так развилось воровство, что для нового здания Геологического музея были затребованы решетки к окнам первого этажа и железные двери, а также организовано дежурство сторожей и дворников, установлена сигнализация. Хищению музейных ценностей и возможному вывозу их за границу было посвящено специальное заседание правления Академии наук.

Папа готовил развернутый план изучения геологии Новой Земли, но экспедиция туда в этом году не удалась, так как у Академии не было денег. Предстояла командировка в Уссурийский край с целью дополнительных исследований на побережье у Владивостока и доставки ранее собранных коллекций. Во Владивостоке к экспедиции присоединились те ученые, которые были в то время на Дальнем Востоке: А.Н. Криштофович, В.Д. Принада, В.Е. Глуздовский²⁷ и несколько студентов Географического института, приехавших из Петрограда. Папа приглашал на экскурсии Марго Мейссель, свою племянницу, — она жила во Владивостоке. Папа хотел заинтересовать ее геологией. В музей Общества изучения Амурского края папа передал привезенную с собой «Панораму залива Петра Великого» — акварель Альберта Бенуа²⁸.

«Последняя экспедиция собрала обильный материал по флоре и фауне палеозоя, мезозоя, кайнозоя и обнаружила впервые распространение верхнетриасовых отложений в Восточной Сибири»²⁹. Академии пришлось ходатайствовать перед наркоматом путей сообщения о предоставлении льготного провоза научного материала, который состоял из 150 пудов геологических образцов экспедиций папы 1917 и 1923 годов и гидрографической экспедиции Тихого океана за 5 лет работы³⁰.

Кроме научной работы, во Владивостоке папа занялся хлопотами по утверждению в наследстве детей Марии Ивановны Виттенбург. Наследников осталось шестеро: дочери — Елена (Эля) Делакроа, Ванда Армфельт, сыновья — Вильгельм, Павел и две внучки, сироты Марго и Ира Мейссель. Наследство состояло из дома по Косой улице № 16, земельного

 

участка в квартале 180, сданного под застройку китайского городка, и вклада в сейфе № 78 в бывшем Русско-Азиатском банке³¹. Хлопоты были напрасны, обращения в суд не принесли, конечно, успеха.

Перед отъездом во Владивосток папа оформил завещание. В здании Фондовой биржи в то время помещалась, среди прочих учреждений, государственная нотариальная контора. Представив в качестве удостоверения личности трудовую книжку (тогда паспортов еще не было), папа 31 марта получил на руки текст завещания, где было указано, что в случае смерти завещателя все имущество передается во владение жене, а в случае ее смерти, в равных долях их детям, настоящим и будущим.

Во время поездки во Владивосток папа вел записную книжку, в которой среди множества деловых заметок, фамилий и адресов, названий необходимых книг, текстов заявлений в суд по наследству, находим стихи. Это гимн йогов. Он об ответственности человека за свои поступки и о том, что только добродетели выносят человека из мрака забвения.

 

В 1923 году Лахтинская экскурсионная станция и Музей природы отмечали пятилетие своей работы. Весной вышел из печати сборник научных статей и материалов сотрудников станции под редакцией папы: «Северное побережье Невской губы в свете естествознания и истории». Папа посвятил его профессору Д.Н. Кайгородову. Из 14 статей, касающихся биологических, исторических и этнографических результатов деятельности ученых, напечатать удалось только три «по независимым от редакции обстоятельствам»³²: Б.Ф. Землякова «О следах каменного века в районе Северного побережья Невской губы», П.П. Иванова «Дюны Сестрорецка и зоологические экскурсии на них» и папы «Лахтинская экскурсионная станция и Музей природы Северного побережья Невской губы». В своей статье папа охарактеризовал задачи и деятельность экскурсионной станции, методы работы с учащимися, способствующие развитию «интереса к родиноведению». Вторая часть статьи посвящена описанию музея. Книга иллюстрирована репродукциями с акварелей Альберта Бенуа, заставками к статьям послужили его же рисунки пером. Научным статьям предпосланы два стихотворения Т.Л. Щепкиной-Куперник «На Лахте» и «Лахта зимой». Первое посвящено маме.

 

Издание вызвало интерес научной общественности.

«Многоуважаемый Павел Владимирович, — писал А.П. Карпинский. — Приношу Вам большую благодарность за присланный мне сборник «Северное побережье Невской губы», изданный под Вашей редакцией. Он интересен для меня вдвойне: и как дающий новые знания о окрестностях любимого мною Петербурга, а также потому, что на Лахте и в Сестрорецке я много раз бывал, а недавно был в экскурсии с Б.Ф. Земляковым и на Тарховском разливе на стоянке неолитического человека. Кроме того, меня заинтересовала судьба дома графов Стенбок-Фермор. Дело в том, что последний из них, Александр Владимирович, был моим учеником, как раз по естественным наукам... Радуюсь, что он сделался большим настоящим естество-[испытателем] и даже дом его пошел на естественно научную станцию, (хотя последнее едва ли для него утешительно!). Затем, изумляюсь Вашей энергии, помогшей осуществить это издание. Пусть скорее явится Сборник № 2»³³.

К сожалению, второй сборник так и не удалось издать. Впоследствии некоторые статьи были напечатаны в других сборниках и журналах.

В конце лета, по возвращении папы из Владивостока, в замке Стенбок-Фермора состоялось большое собрание, приуроченное к пятой годовщине работы станции и музея. Приглашены были деятели краеведческого движения Петрограда, ученые, принимавшие участие в создании Музея, президент Академии наук А.П. Карпинский, а также местные жители и учащиеся. Говоря о работе станции, папа демонстрировал различные схемы и графики, наглядно иллюстрировавшие методику экскурсионной работы, посещаемость музея³⁴, маршруты экскурсий и т.д.³⁵ Относительно себя папа заметил: «Несмотря на все неудобства внешней жизни, многодневные экскурсии пользовались большим успехом, и систематические занятия с детьми принадлежат к лучшим воспоминаниям моей деятельности на экскурсионной станции»³⁶.

Затем приезжим демонстрировался музей, теперь состоящий из семи отделов: зоологического, ботанического, болотного, почвенного, геологического, археологического и исторического. Из просторного вестибюля

 

первого этажа, где размещались разные лаборатории, террариум, столовая и спальные комнаты для приезжающих, широкая лестница вела в залы второго этажа. Первый — зоологический, где чучела животных соседствовали с коллекцией птиц (52 вида). Особый интерес посетителей вызывал инсектарий с живыми муравьями, представлявший муравейник в разрезе. В ботаническом отделе 17 видов древесных растений были показаны по этапам роста каждого и в зависимости от условий произрастания. Остальные залы также открывали много нового и занимательного. Их украшали соответствующие акварели Бенуа.

В том же году на станции появился молодой и энергичный студент Академии художеств Борис Пестинский. Он заинтересовался зоологией и начал изучать местную фауну. Его увлечение животным миром переросло во вторую специальность, и, окончив в 1925 году Академию художеств, он остался работать на экскурсионной станции как зоолог и художник. Экскурсии его были столь увлекательны и по научному интересны, что многие дети в дальнейшем избрали зоологию своей специальностью.

 

1924

Геологическому музею, наконец, представилась возможность расширить свою деятельность, подвести итоги и разработать устав. Директор музея А.А. Борисяк поручил М.В. Баярунасу и папе собрать необходимый материал и составить отчет за период с 1914 по 1918 годы для опубликования его в «Трудах» музея.

В архиве Академии сохранился проект устава Геологического музея РАН, рассматривавший музей как «высшее научное геологическое учреждение СССР», призванное собирать и хранить геологические материалы Земли, вести научные разработки по различным видам геологических дисциплин и популяризацию геологических знаний³⁷. Интересно, что спустя много лет, когда папа выходил на пенсию, чтобы получить пенсию научного работника, ему пришлось предъявить этот устав в качестве доказательства того, что Геологический музей Академии наук — научное учреждение.

В 1924 году музей имел три отдела: геологии, палеонтологии и петрографии с соответствующими подотделами и самостоятельные коллекции: Сибирскую, Северо-Двинскую и Центрально-Азиатскую. Папа предложил выделить в самостоятельный отдел геологию Полярных стран.

 

Он вообще был горячим сторонником отражения в музейных экспозициях достижений науки, мечтал о создании комплексного музея, посвященного Полярным странам как научно-исследовательского центра.

Полярный отдел, по его замыслу, который он изложил в докладной записке³⁸, должен был представить геологию Арктики, а затем и Антарктики. Он комплектуется за счет коллекций, имеющихся в музее и полученных в дар или обмен из-за границы.

«Выявлению подлежат: коллекции с архипелага Шпицбергена, острова Новой Земли, острова Вайгача и части Евразии, тяготеющей к Шпицбергеновскому квадранту, затем Таймырского полуострова и Северной Земли, архипелага Ново-Сибирского и северной части Якутии и Чукотского полуострова, относящегося к сибирскому квадранту. Коллекции квадранта Американского в музее немногочисленны, но все же музей располагает коллекциями из Аляски и дублетами с архипелага Пэрри, нет лишь коллекций с Северной Гренландии, но они могут быть получены от исследователей Гренландии (Лауте Коха). Наряду с коллекциями предложено геологию Арктики иллюстрировать геологическими разрезами и палеографическими и геотектоническими картами по географии Полярных стран, с выявлением характерных полярных ландшафтов посредством соответствующих рисунков и акварелей. Галерея исследователей Полярных стран дополняет содержание отдела. Для систематического пополнения коллекций отдел Полярных стран производит полевые исследования и принимает меры к посылке коллекторов для сбора материалов по геологии Полярных стран»³⁹.

10 февраля 1925 года Ученый совет одобрил предложенный подробный план этого отдела, физико-математическое отделение Академии, в чьем ведении был музей, назначило заведующим Полярного отдела его автора — папу. Он вместе с научными сотрудниками М.А. Лавровой, Б.Ш. Земляковым, Е.К. Ивановой и Э.Г. Шредер осуществлял научную обработку коллекций и подготовку их к выставке.

В 1926 году отдел пополнился ценнейшими рукописными материалами полярных исследователей: дневниками Э.В. Толля в экспедициях 1885— 1886, 1893 и 1900—1901 годов, переданных вдовой покойного геолога

 

Эммелиной Николаевной Толль, дневниками К.А. Воллосовича, также полученными от его вдовы, рукописями М.И. Бруснёва о геологических наблюдениях на островах Новой Сибири. А.А. Бунге прислал свой экспедиционный дневник из Ревеля (Таллина). Ряд ценных геологических коллекций этих ученых пополнили экспозицию Полярного отдела. Позже папа писал одному из своих корреспондентов: «С родственниками Э.В. Толля (женой) я был в переписке до моего лишения свободы в 1930 г. и выплачивал ей пособие за предоставление Академии наук материалов, но эта поддержка кончилась вместе с моей свободой»⁴⁰. Кроме того, папа приобрел рукописи и материалы у вдовы Н.А. Бегичева, боцмана яхты «Заря», судна последней экспедиции Толля. Также удалось, на этот раз из личных средств, поддержать его бедствовавшую семью⁴¹.

Несмотря на все развивающиеся международные контакты ученых, существовало как бы соперничество в исследовании малоизученных недавно открытых территорий в районе Ледовитого океана. Это касалось Новой Земли, Земли Николая II и острова Врангеля. Еще раньше папа докладывал в Полярной комиссии о попытке присвоения острова Врангеля разными странами и о трагических последствиях Канадской экспедиции в 1923 году. В марте 1924 года папа сообщил постоянной Полярной комиссии, что, по имеющимся у него сведениям, датский геолог Лауте Кох и норвежец Олаф Хольтедаль намерены получить субсидии от своих правительств для исследования Новой Северной Земли (так назвал он Землю Николая II). Его, как и всю Полярную комиссию, беспокоила возможность исследования этими учеными земель, открытых русскими моряками в 1913 году.

12 апреля 1924 года Полярная комиссия обратилась с письмом в конференцию Академии наук «с просьбой ходатайствовать перед центром о необходимости в ближайшее время в интересах науки и государства организовать исследование Таймыра и вновь открытых островов. Необходим отпуск средств в срочном, сверхсрочном порядке для организации исследований»⁴².

Ответ правительства, видимо, был отрицательным.

Тем не менее папа не терял надежды приступить к планомерному исследованию Новой Земли. Полярная комиссия его поддерживала. Одно время даже были попытки создать специальный Новоземельский отдел при КЕПСе (Комиссии для изучения естественных производительных сил

 

России). Но они остались нереализованными. При Полярной комиссии в течение двух лет, с 1922 по 1924 год, состояла Новоземельская подкомиссия. Она разработала пятилетний план комплексного исследования Новой Земли согласно предложению Госплана. Однако Госплан денег на пятилетний план не выделил, предложив рассматривать смету отдельно на каждый год.

В июле 1924 года Полярная комиссия поручила папе организовать геологические исследования Новой Земли в следующем, 1925 году, составить программу и смету. То и другое Полярная комиссия утвердила: «Продолжаются исследования Полярных стран в области Новой Земли. Академия наук отправляет экспедицию под руководством профессора П.В. Витген-бурга. В программу работ Новоземельской экспедиции, которой Академия наук придает большое значение, входят...»⁴³ Далее следует изложение целей и направлений маршрутов от западного побережья (Баренцева моря) до восточного (Карского моря), составление геологического разреза, пересекающего северный остров, что чрезвычайно важно для понимания геологического строения Новой Земли. По мнению папы, в этом должна была заключаться первая часть исследований, а с 1926 года надлежало попутно с геологическими работами провести ботанические сборы, наблюдения над почвенным покровом, ископаемыми торфяниками, скоростью движения ледников, гидрологические исследования и прочее. Но в осуществлении своих новоземельских планов папе так и не пришлось принять участия: в следующем же году перед ним были поставлены новые задачи.

Из архивных материалов видно, какая огромная предварительная работа была проведена для подготовки экспедиции. От поиска приборов и инструментов в разных институтах и лабораториях до раздобывания палаток и резиновых лодок. Был налажен контакт с фабрикой «Красный водник», которая предложила палатку английского образца, и в свою очередь с благодарностью приняла к производству брезентовые лодки по образцу, присланному начальником экспедиции (это была первая надувная лодка). Помню, я ужасно боялась, когда нас, детей, катали на такой лодке по Маркизовой луже напротив Лахтинской экскурсионной станции. Мне казалось, что лодка вот-вот пойдет ко дну. Находясь на Новой Земле еще в 1921 году, папа выяснил, что самоеды готовы предоставить оленьи упряжки и вместе с экспедицией кочевать по острову. Для отъезда все было готово, но Академия не смогла отпустить папу, так как предстояло празднование ее 200-летия. Пришлось передать проведение экспедиции М.А. Лавровой.

 

Под ее руководством все намеченные маршруты были выполнены. По окончании работ в бухте Крестовой ждали судна «Декрет». Оно не пришло, так как потерпело аварию. Был уже октябрь, навигация заканчивалась. Комиссия по научным экспедициям обратилась в Управление государственного торгового флота в Архангельске с просьбой направить на Новую Землю другое судно. Ледокольный пароход «Русанов» взял курс на Новую Землю. Чтобы известить об этом персонал экспедиции, пришлось просить московскую радиостанцию «Коминтерн» сообщить об этом по радио в бухту Крестовую — в Ленинграде в то время не было достаточно мощной радиостанции.

На заседании Полярной комиссии в декабре 1924 года обсуждался проект капитана В.Брунса (Германия) об использовании воздухоплавательных аппаратов для трансарктических перелетов. С докладом выступил Р.Л. Самойлович. У членов комиссии возникли сомнения в возможности осуществления перелетов при отсутствии метеорологических станций на островах и материке. Вместе с тем с помощью аэропланов, по мнению папы, можно было бы скорее организовать и содержать метеорологические станции, которые так нужны и судам, плавающим в северных морях, и науке. О значении авиации для исследования Полярных стран он писал еще в 1922 году⁴⁴. Кроме того, папа предложил «высказать пожелание об участии русских представителей в пробном полете капитана Брунса к Северному полюсу»⁴⁵ и о необходимости созыва Международного съезда по изучению Полярных стран. Полярная комиссия поручила В.Ю. Визе и Р.Л. Самойловичу разработать экономическую и метеорологическую часть проекта. В результате в Ленинградское бюро Госплана была направлена записка, в которой отмечалось, что по рассмотрении проекта капитана Брунса Полярная комиссия признала его трудноосуществимым, пока не будет поставлен ряд метео- и аэростанций в высоких широтах. Эти станции нужно снабдить воздухоплавательными аппаратами для рекогносцировки ледовых условий -в научных целях. Кроме того, желателен созыв Международного совещания по изучению Полярных стран с участием представителей заинтересованных государств.

В 1924 году по инициативе В.Брунса и Л.Брейтфуса (в прошлом одного из первых членов Полярной комиссии Академии наук) было положено начало созданию Международного общества «Аэроарктик» (цель — изуче-

 

ние Арктики при помощи воздушного корабля, предпочтительно дирижабля). Полярная комиссия не раз обращала внимание ученых на необходимость подытожить работы в Арктике за период войны и первые послевоенные годы. Такой итоговой работой стала папина книга, написанная при участии французского историка Арктики и Антарктики Ш. Рабо «Полярные страны. 1914—1924»⁴⁶. В книге собран материал обо всех научных экспедициях разных стран, работавших в Арктике и Антарктике за это десятилетие, приведены маршруты и научные итоги экспедиций. Как свойственно папиным книгам, в ней подробный справочный аппарат, список русской и иностранной литературы, а также именной, географический и предметный указатели. Интересно предложение автора: «Ныне, когда меняются многие географические названия, следовало бы, если заменить данное экспедицией Б.А. Вилькицкого название (Земля Николая II) новым, предложить назвать вновь открытую землю «Новая Северная Земля»»⁴⁷.

В предисловии папа пишет:

«Если мы окинем взором всю совершенную работу в области исследования Полярных стран за время с 1914 года, начала великой войны, по 1924 год, мы видим, что за последние 10 лет произведено более 70 полярных экспедиций и издан целый ряд выдающихся произведений, посвященных физической географии этих стран. <...> Первой четвертью XX столетия, когда были достигнуты крайние точки земного шара, быть может, кончается героический период полярных исследований и новая декада даст нам возможность, покорив воздушные стихии, свободно покрывать пространства, которые с таким упорством и жертвами преодолевались в течение столетий»⁴⁸.

Эту книгу папа послал Ф. Нансену и получил в ответ теплое письмо с благодарностью.

Академия наук придавала большое значение созданной в 1921 году комиссии по научным экспедициям. В этом она видела один из способов организации плановых и согласованных исследований страны⁴⁹. Госплан предложил Академии составить пятилетний план работ по всем ее учреждениям. К этому времени (июнь 1924 года) ученый секретарь комиссии М.В. Баярунас уехал в экспедицию, и С.Ф. Ольденбург как председатель

 

Комиссии предложил на эту должность временно выбрать папу. Прежде всего, предстояло составить отчет за 1923 и начало 1924 года. Затем обещанную Госпланом сумму в 15000 рублей распределить между экспедициями, заявленными Азиатским, Зоологическим, Геологическим, Ботаническим, Минералогическим музеями, Комиссией по изучению Байкала, КЕПСом, Полярной комиссией, Севастопольской биологической станцией. С получением от Госплана ассигнований на экспедиции возникла потребность в расширении состава комиссии путем делегирования представителей от заинтересованных учреждений Академии. Товарищем председателя был избран А.Е. Ферсман, ученым секретарем — папа. При составлении экспедиционных планов на 1925 год вся экспедиционная деятельность в стране координировалась Академией наук, в том числе экспедиции, осуществляемые краеведческим движением и отдельными учеными. «Всего за 1924 год было проведено 78 экспедиций⁵⁰ и отдельных поездок»⁵¹.

 

Домашняя жизнь текла спокойно. Для меня пригласили бонну, некую Ольгу Владимировну. Она была в нашей семье недолго. Я ее совсем не помню, и чувств, которые она во мне вызывала, не сохранилось. Называла я ее Дидикой, но кто она была, откуда — не знаю. В раннем детстве я мечтала иметь бабушку. Аннушка в какой-то мере удовлетворяла мое желание ласки и любви. Я ее называла Бабенькой и очень любила. Но Аннушка была много занята по хозяйству: готовила обед, завтрак, ужин, ухаживала за козами, содержала в чистоте кухню. У нее оставалось мало времени для меня.

Мама много работала. Обычно она делала в день несколько визитов к больным (как я уже писала, в то время еще не было поликлиник). Сохранились ее записные книжки, в которых она помечала имя, возраст и адрес больного, диагноз, выписанные ею лекарства или назначения. Уборкой дома большей частью мама занималась сама, но для генеральных уборок перед праздниками приглашали кого-нибудь на помощь. Детскую комнату, которая принадлежала нам с Люсей, убирать должны были мы сами и, конечно, ужасно не любили это делать. В то время мама сама шила нам платья, главным образом переделывая одно из другого. Временами приезжала к нам глуховатая белошвейка Луша (Гликерия Андреевна). Мне она казалась

 

старушкой, хотя вряд ли это соответствовало действительности. Она чинила белье, шила незамысловатые платья. За работой она любила заунывно напевать: «Ямщик, не гони лошадей, мне некуда больше спешить...» и еще: «Милый, купи ты мне дачу, не купишь — тогда я заплачу и перестану любить».

Мы часто видели маму сидящей с карандашом за рукописями. Перед моим письменным столом висит прекрасная акварель Анны Алексеевны Геннерт: мама у окна в папином кабинете на фоне книжных полок склонилась над листами бумаги. Мама в Ольгино много играла на рояле. Если находился кто-то, кто тоже умел играть, то она приглашала поиграть в четыре руки симфонии Бетховена и Гайдна. К нам приходил книгоноша — невысокий старичок (а может быть, и не старый человек!) с рюкзаком за плечами и сумками в руках. Он приносил книги и ноты, давал их на время и принимал любые заказы.. Благодаря ему дома читали только что вышедшие в свет романы и стихи, а мама могла играть с листа (что она так любила) почти всю изданную музыкальную литературу. Из письма Т.Л. Щепкиной-Куперник: «...Мы с Маргаритой Николаевной⁵² стали с нежностью вспоминать Вашу семью и всю жизнь на Лахте, и то, например, как вы одновременно мыли Гуленьку, играли Грига и пекли миндальный кекс — и все это выходило прекрасно»⁵³.

Чтение в нашей семье было любимым занятием. Летом в саду мама или Татьяна Львовна читали вслух, а тот, кто не читал, обычно был занят вышиванием, дети тоже вышивали или рисовали. Детям читали сказки Андерсена и братьев Гримм, «Радужную книжку» (не помню автора), где каждому цвету радуги соответствовал определенный занимательный сюжет. Я особенно любила «Дюймовочку» Андерсена. Читать ее просила каждый раз, от многократного повторения она не становилась скучной, напротив, волновала все более. Всеобщими нашими любимцами были Макс и Мориц — герои небольшой немецкой книжки Буша с множеством иллюстраций, изображавших всевозможные проделки этих отпетых шалунов. По вечерам — уже в более поздние годы — Люся читала на кухне вслух Аннушке, главным образом Диккенса. Я при этом тоже присутствовала. Люся читала хорошо, выразительно. В драматических местах все лили слезы.

Кухня нас, Люсю и меня, притягивала по вечерам, особенно зимою, когда появлялись на свет козлята. Их, совсем еще маленьких, приносили из

 

козлятника. Спуск к отопительному котлу заслонялся табуретками, и эти прелестные трогательные создания прыгали, играли, бодались друг с другом и резвились по всей кухне. Удовольствие они доставляли огромное! С ними можно было и самой попрыгать. Кроме козлят близкими животными был и песик по имени Тобик — лайка черная с белым «ошейником» (Миллона пришлось застрелить, так как он взбесился), и кошка Мушка, тоже черная с белым. Тобик жил в саду, в своей будке, сторожевую службу нес по мере умения. Ника любила его дразнить — звала к себе в комнату и выставляла перед дверью зеркало. Бедный Тобик выходил из себя при виде своего отражения. В интересы кошки я особенно не вникала, так как у меня была любимая игрушка — плюшевый мишка, который принадлежал только мне.

Старые знакомые, небольшой круг друзей, посещали наш дом. Покинул нас только Альберт Николаевич — он уехал во Францию. «Моя милая хорошая Зинаида Ивановна! — писала Татьяна Львовна. — Завидую Анне Алексеевне, которая послезавтра уже очутится в чудесном "домике в лесу", увидит вас всех и моих любимиц-девочек. Я чувствую, как ей будет хорошо у Вас — у Вас не может быть плохо, в атмосфере Вашего тепла и умной простоты, в очаровании Вашего семейного уюта...»⁵⁴.

Корней Иванович Чуковский весною этого года жил на Лахтинской экскурсионной станции. Папа предложил ему стол и кров, чтобы тот мог спокойно заняться литературным трудом. Как увидим, поработал он успешно, но привычка во всем видеть смешное и поязвить ему не изменила. Вот заметка из его дневника:

«15 апреля 1924. Лахта. Экскурсионная станция. Надо мною полка, на ней банки: «Гадюка обыкновенная» «acerta vivipara»(ящерица живородящая) и пр. Я только что закончил целую кучу работ: 1) статью об Алексее Толстом, 2) перевод романа Честертона «Manalive», 3) редактуру Джэка Лондона "Лунная долина", 4) редактуру первой книжки № Современника⁵⁵ и пр. Здесь мне было хорошо, уединенно. Учреждение патетически ненужное: мальчишки и девчонки, которые приезжают с экскурсиями, музеем не интересуются, но дуются ночью в карты; солдаты похищают банки с лягушками и пьют налитый в банки спирт с формалином. Есть ученая женщина Таисия Львовна⁵⁶, которая три раза в день делает наблюдения над высотой снега, направлением и силою ветра, количеством атмосферных осадков. Делает она это добросовестно, в трех местах у нее снегомеры, к двум из них она идет на лыжах и даже ложится на снег

 

животом, чтобы точнее рассмотреть цифру. И вот, когда мы заговорили о будущей погоде, кто-то сказал: будет завтра дождь. Я, веря в науку, спрашиваю: "Откуда вы знаете?" — Таисия Львовна видела во сне покойника. Покойника видеть — к дождю! " Зачем же тогда ложиться на снег животом?»⁵⁷

Кстати, детские книжки Чуковского с дарственными надписями Нике и Люсе принесли много удовольствия двум поколениям нашей семьи. Лаконичные иллюстрации Ю. Анненкова и Вл. Конашевича как и стихи легко запоминались.

Этот год, как известно, был отмечен одним из самых больших наводнений в бытность Петербурга — Петрограда — Ленинграда⁵⁸. Последствия его были ужасны. Приведу отрывок из воспоминаний о нем моей сестры Люси (Валентины Павловны Сапрыкиной):

«В тот страшный сентябрьский день 1924 года дул сильный западный ветер, который к вечеру превратился в ураган. Под его напором гнулись и ломались стволы сосен, некоторые вырывало с корнями. Одно дерево, сломавшись, упало на крышу нашего дома. Ветер завывал в кронах деревьев, напоминая шум морского прибоя. Хлестал дождь.

Выглянув из дома, мы увидели, что река Юнтоловка подобралась вплотную к нашему участку и плескалась у самой ограды. Всех нас очень волновало, как сможет вернуться домой наш отец, который работал в Академии наук и ежедневно ездил в Ленинград на поезде. Телефонные провода были оборваны, связь с городом отсутствовала. Всю ночь и следующий день ураган неистовствовал. Буря стала утихать только на третьи сутки. Наконец вода начала постепенно спадать. Наш поселок оказался отрезанным от города, железную дорогу и шоссе размыло. Рельсы вместе со шпалами отнесло далеко в сторону. Мост в устье Юнтоловки разрушило. Стало известно, что некоторые жители поселка, попытавшиеся добраться вечером домой, пропали без вести. Никто ничего определенного не знал. Ходили всевозможные слухи. Каждый понимал, что бедствия, причиненные наводнением, огромны, и в городе могут быть жертвы.

Мы ждали возвращения отца несколько дней. Кто-то из соседей сказал, что видел его вечером в день наводнения, идущего из города пешком, но шоссе и железнодорожное полотно были залиты, а вода катастрофически поднималась. Больше его не видели. Но вот наконец установилась связь с городом, люди смогли добраться пешком, и пришел наш отец. Разрушенная железная дорога и шоссе были восстановлены не скоро, так как в первую очередь нужно было ликвидировать последствия наводнения в Ленинграде.

 

Через некоторое время мы с мамой направились пешком в город, так как у нас был абонементный спектакль в Народном доме. И что мы увидели? Больше всего пострадала окраина станции Лахта, примыкающая к заливу, так называемая деревня Бобылка. Здесь везде были следы разбушевавшейся стихии: сломаны и вывернуты с корнем деревья, разрушены дома, снесены сараи и заборы. Двухэтажного дома, стоявшего ближе всего к заливу, не оказалось вообще — он был смыт. К счастью, женщину с детьми, находившихся в доме, успели спасти на лодке. Вдоль дорог, в канавах, на огородах — повсюду валялись вещи, вынесенные водой из домов: мебель, всевозможная утварь, одежда. Все было изломано и испорчено. Возле вокзала станции Лахта мне запомнился лежавший в канаве диван с вывернутыми пружинами.

Следы урагана долго еще были видны повсюду. Так, например, в парке, окружавшем Лахтинскую экскурсионную станцию, еще не скоро заросла широченная "просека", образованная вывернутыми с корнем вековыми деревьями»⁵⁹.

3 января 1925 года произошло еще одно довольно сильное наводнение. Ранней весной мама привела нас на побережье посмотреть на последствия разгула стихии. На берегу громоздились горы ломаного льда, намного превышавшие Гром-камень⁶⁰, лежали деревья, вывернутые с корнем. Страшно было представить, что здесь творилось осенью... Гидрологический институт командировал папу и нескольких сотрудников обследовать берега Невской губы от Сестрорецка до Северной Лахтинской отмели и от деревни Красная Горка до Южной Лахтинской отмели для выяснения разрушений, причиненных наводнением⁶¹.

 

1925

К 1925 году деятельность Академии наук уже имела четкую организационную структуру: научные разработки проблем велись отраслевыми научными институтами и музеями, а общие комплексные проблемы изучались специальными комиссиями, состоявшими из сотрудников, делегированных научными учреждениями Академии. Комиссии были постоянными, например Полярная, и временными, которые создавались по мере необходимости.

 

Постоянная Полярная комиссия неоднократно обращала внимание на необходимость исследования Северо-Восточной Сибири — района, совершенно не изученного. Однако денег на эти работы не поступило. Ситуация изменилась, когда весной 1924 года в Академию наук обратился представитель Якутской республики⁶² М.К. Аммосов⁶³ с просьбой взять на себя разработку плана и организацию изучения производительных сил Якутии. Правительство Якутии проявляло заинтересованность не только в изучении, но и в рекомендациях по использованию природных богатств края, развитию народного хозяйства и в исследовании демографических процессов.

Письмо за подписью М.К. Аммосова, полученное Академией наук 25 апреля 1924 года, гласило:

«...По поручению нашего Автономного Правительства настоящим обращаюсь в Академию Наук с предложением, не возьмется ли Академия за организацию научно-исследовательской экспедиции, ставящей себе задачей — изучение естественно-производительных сил Якутии? Основные вопросы, подлежащие освещению, суть: 1) Население, главным образом со стороны смертности и прироста, 2) Скотоводство, включая собаководство и оленеводство, 3) Земледелие, 4) Пушной и рыбный промысел, 5) Кустарная промышленность <...>»⁶⁴.

Академия наук поддержала предложение правительства Якутии. Непременный секретарь Академии и он же председатель комиссии по научным экспедициям С.Ф. Ольденбург провел ряд обсуждений реальных планов и направлений деятельности будущих экспедиций. Для Академии эта задача была совершенно новой как по масштабу работ, так и в связи с необходимостью сформулировать практические рекомендации. Всю подготовительную работу по планированию научных исследований на ближайшие пять лет в Якутии провел С.Ш. Ольденбург при участии папы как

 

секретаря комиссии по научным экспедициям, в том числе обсуждение финансирования в Госплане СССР.

«7 апреля 1925 г. в истории исследования не только северо-востока Азии, но и всего Союза является знаменательной датой. В этот день Совет Народных Комиссаров признал необходимым произвести всестороннее исследование Якутской Советской Социалистической Республики и отпустить на осуществление исследований и изучение этнических и естественно-производительных сил страны необходимые средства»⁶⁵. Общее собрание Академии наук как высшая инстанция Академии 4 апреля 1925 года утвердило создание новой комиссии — комиссии по изучению Якутской АССР (КЯР).

«Академик С.Ф. Ольденбург, закончив первую часть работы, передал председательствование академику А.Е. Ферсману, ответственным секретарем был избран профессор П.В. Виттенбург. 11 апреля на заседании пленума комиссии был избран президиум, в который, помимо Витгенбурга и Ферсмана, вошли академик Ф.Ю. Левинсон-Лессинг, проф. А.А. Бялыницкий-Бируля и М.К. Аммосов, как представитель Совнаркома Якутреспублики и его заместитель И.Н. Винокуров, уполномоченный Я.А.С.С.Р. при ВЦИКе»⁶⁶.

В состав Якутской комиссии вошли также академики: А.П. Карпинский, В.А. Стеклов, С.Ф. Ольденбург, В.В. Бартольд, В.Л. Комаров, П.П. Сушкин; представители ведомств и учреждений: Главнауки, ВСНХ, Наркомпути, Наркомздрава, Главной Геофизической обсерватории, Главного Гидрологического Управления, Северного Научно-исследовательского института (бывшей Северной научно-промысловой экспедиции) и другие, всего 15 человек. Кроме того, были приглашены 35 ученых разных специальностей⁶⁷.

«Якутская Академическая экспедиция поставила себе задачей в течение ряда лет подвергнуть всестороннему исследованию территорию Якутской АССР, общая площадь которой простирается на 3.827.613 кв. км., т.е. занимает пространство, превосходящее в общей сложности площадь Англии, Германии, Франции, Австрии, Венгрии, Испании, Греции, Италии, Швеции и Норвегии вместе взятых. Принимая во внимание огромное протяжение подлежащей изучению территории, ее малонаселенность, отдаленность исследуемых районов от обитаемых пунктов и, наконец, слабое развитие и местами полное отсутствие

 

путей сообщения, следует признать чрезвычайную важность выбора маршрута и правильно сконструированной программы для успешности полевых работ»⁶⁸.

Уже в мае 1925 года в Якутию выехало шесть отрядов в составе 44 человек. Это были комплексные отряды Алданский и Вилюйский, представленные учеными разных специальностей, затем Ленский ихтиологический, Алданский гидрологический, Тимптонская гидрологическая станция и аэрометеорологическая служба. Отряды направились в зоны, имевшие первоочередное хозяйственно-экономическое значение. В конце августа был сформирован еще статистико-экономический отряд, который тотчас выехал в Якутию. «Таким образом, персонал научных работников 1925 года достиг 50 человек, причем, большая часть осталась зимовать в Якутском крае»⁶⁹.

На ближайшую зиму и следующий год в Якутии остался Вилюйский отряд. Помощником начальника отряда по медицинской части была Тамара Александровна Колпакова, мамина соученица по Медицинскому институту и друг нашей семьи. Столь не тронутое цивилизацией место требовало от медицинской группы напряжения всех сил и знаний. Следовало изучить причины чрезвычайно высокой смертности, особенно женской части населения и детей. Помимо сбора научного материала в связи с широким распространением инфекционных заболеваний и низкой социальной гигиеной, надо было просто вести врачебный прием, лечить больных не только в поселках, но и в местах кочевья.

Тамара Александровна, будучи человеком, горячо заинтересованным в своей работе (она не посчитала возможным пожертвовать своим медицинским призванием ради семейного очага), активно принялась за работу. Неудобства экспедиционной жизни ее не смущали. Имея отзывчивое сердце, она находила среди якутских юношей способных молодых людей, которым помогла получить высшее образование и специальность. Помню ее воспитанника якута Гришу Кокшарского. Он жил у нее в ленинградской квартире, учился в Медицинском институте. Приобрел специальность хирурга. Кроме того, он увлекался игрой на скрипке, достиг профессионального уровня. Получив образование, вернулся в Якутию. К сожалению, он умер в расцвете лет не то от рака, не то от туберкулеза.

В следующем году Якутской комиссией было организовано десять отрядов и 24 подотряда, а также семь аэрологических и метеорологических

 

станций, гидрологические и водомерные посты и опорные сельскохозяйственные пункты⁷⁰. Я не смогу описать все направления работы отрядов комиссии. Это специальная тема для научного исследования. Упомяну лишь о некоторых моментах их деятельности. «Так, всем начальникам экспедиционных отрядов вменено было в обязанность производство докладов и научных сообщений по пути следования отрядов и в пунктах больших остановок. Доклады и сообщения были сделаны в городах Иркутске и Якутске, а также предстоят в ближайшее время в некоторых научных учреждениях Ленинграда»⁷¹, — читаем мы в отчете за 1925 год. Комиссия с самого начала предусматривала подготовку научных кадров из местного населения. Были установлены тесные контакты с научно-просветительным обществом «Саха-Кескиле», которому оказывалась поддержка.

В сентябре 1925 года папа получил письмо от представителя Якутской Республики при Президиуме ВЦИК в Москве И.Н. Винокурова: «Многоуважаемый Павел Владимирович! Якутское исследовательское общество «Саха-Кескиле», ценя Вашу неустанную работу в должности ответственного секретаря Комиссии по исследованию Якутии, избрало Вас своим почетным членом. Сообщая об этом, прошу принять мое искреннее поздравление»⁷².

Краеведческий музей в Якутске нуждался в упорядочении коллекций и пополнении их. Якутской комиссией было предложено членам экспедиции, занятым в полевых партиях, собирать материалы для музея. Заведование музеем поручили специалисту, был найден препаратор, а Зоологический музей Академии наук подготовил специалиста по набивке чучел и обработке скелетов.

Организация Национальной библиотеки началась с доставки книг, посвященных Сибири, Северу и Якутии, из разных библиотек и книгохранилищ Ленинграда и Москвы. В первый же год было прислано в Якутск около 7000 томов, снабженных каталожными карточками. По ходатайству КЯР перед коллегией Наркомпроса Национальная библиотека Якутии стала получать обязательный экземпляр печатных издании, выходящих в СССР.

В задачу комиссии входила и целенаправленная издательская деятельность. Причем не только публикация научных трудов сотрудников экспедиции, но и издание всех материалов по Якутии, которые были выполнены прежними экспедициями, путешественниками и отдельными исследователями, остававшихся не опубликованными. Издантаг КЯР выходили в виде сборников «Трудов» и «Материалов».

 

Из всех изданных отчетов по Якутской комиссии, других публикаций и архивных материалов видно, что основным организатором разносторонних исследований в Якутии являлся папа. Приведу воспоминания Романа Федоровича Геккера, работавшего также в Якутской комиссии:

«В личности и характере Павла Владимировича сочетается несколько черт, которые позволили ему сделать то многое, что он сделал за свою жизнь. По складу ума Павел Владимирович энтузиаст, человек увлекающийся, а не спокойно, размеренно делающий свое дело. Поэтому он очень активный человек. Павел Владимирович всегда вдохновлялся новым, полезным и вместе с тем красивым: у него большой и хороший вкус. Павел Владимирович обладает большими организаторскими способностями, которые при его активном характере, приводили к очень большим положительным результатам. <...>

Когда в 1920-х годах перед Российской Академией наук была поставлена задача крупных комплексных исследований на территории тогда очень слабо изученной сибирской части Союза — в Якутской АССР, — Павел Владимирович полностью ушел в это совершенно новое по своему масштабу и организационным формам дело. Он стал работать в Якутии не как полевой исследователь — начальник одного из многочисленных отрядов, которые тогда отправлялись изучать ее территорию, — он взял на себя значительно более трудное, сложное и ответственное дело. Он стал ученым секретарем академической Комиссии по изучению Якутской республики, при сменявших друг друга председателях — академиках В.Л. Комарове, А.Е. Ферсмане и Ф.Ю. Левинсон-Лессинге.

Павел Владимирович был организаторской душой этого крупного и сложного начинания — первого в своем роде в Академии наук. Деятельность П.В. Виттенбурга в КЯР была кипучей. Лучшего секретаря трудно было бы найти, и, думается, не будь Павла Владимировича, работы экспедиций КЯР не получили бы такого размаха и не принесли бы столько пользы. Вспоминая сейчас работу КЯР и роль Павла Владимировича в ней, можно понять, что здесь он нашел свое настоящее место. Действительно, требовалась организация очень большой исследовательской работы на огромной, в то время еще во многих ее частях и в многих областях знаний неведомой территории, лежащей в северном и полярном поясах, — на территории с героическим, почти легендарным прошлым ее открытия и изучения немногочисленными мужественными землепроходцами, моряками и учеными.

Павел Владимирович очень любит книгу. Поэтому издательское дело в КЯР было им поставлено на большую высоту. Сразу стали издаваться «Труды», «Материалы» и другие серии, в которых публиковались результаты работ экспедиций КЯР и предшествовавших им исследователей на территории Якутской АССР. Очень полезным было издание, под редакцией Павла Владимировича, сборника «Якутия», в кратких очерках подытоживавшего все то, в общем, очень немногое, что к тому времени было известно о природе Якутии.

 

Этот сборник явился вместе с тем портретной галереей многих исследователей территории Якутской республики. Если бы в те годы не были собраны для сборника, трудами Павла Владимировича, эти фотографии, — они могли бы быть навсегда утрачены»⁷³.

На одном из заседаний Комиссии по научным экспедициям папа передал мнение президиума Госплана в связи с утверждением Положения об Якутской комиссии: «Это первая большая, серьезно продуманная и соответствующая плановому требованию экспедиция, которая могла бы служить образцом для других автономных республик»⁷⁴.

Папа по-прежнему принимал участие в краеведческом движении. Комиссия по научным экспедициям Академии командировала его на 2-й Краеведческий съезд Аджаристана и Черноморского побережья Северного Кавказа. Съезд проходил в Батуми в конце сентября и начале октября. Папа выступил с тремя докладами: «Краеведение в трудовой школе», «Географический факультет ЛГУ»⁷⁵, «Якутская экспедиция Академии наук».

Воспользовавшись пребыванием в Аджарии, он по поручению Гидрологического института исследовал береговую зону Кавказа в районе Батуми в геоморфологическом отношении. Сохранились фотографии участников съезда на Зеленом Мысу. Снимал, наверное, папа. Рядом с учеными — В.Г. Богоразом-Таном, В.П. Семеновым-Тян-Шанским, Л.Я. Штеренбергом — десятилетняя Люся, папа взял ее с собой. Скромная серьезная девочка не могла помешать в работе — ей всегда можно было дать книгу, и она забывала обо всем.

Ко времени возвращения папы со съезда произошло разделение музеев: Геологический и Минералогический музеи получили самостоятельность внутри Академии наук. Директором Геологического музея стал Ф.Ю. Левинсон-Лессинг.

В конце года папа получил приглашение от В.К. Арсеньева принять участие в работе конференции по изучению производительных сил Дальнего Востока. Он с сожалением отказался от участия в конференции из-за «сложности, лежащих на мне обязанностей по Академии наук», пожелал успеха от имени КЯР и послал 3 экземпляра первого выпуска «Материалов

 

по изучению Якутии»⁷⁶. Видимо, папа все же не смог принять участия в дальневосточном съезде еще и потому, что в том же 1926 году с 10 апреля по 15 июня он получил командировку по делам КЯР за границу.

В июле 1925 года Российская Академия наук из ведения Наркомпроса была переведена в ведение Отдела научных учреждений Совнаркома СССР⁷⁷. А осенью 1925 года Академия праздновала свой 200-летний юбилей. Юбилейные тожества начались в Ленинграде и продолжались в Москве. В Большом зале Ленинградской филармонии собрались отечественные ученые и гости из двадцати четырех стран мира. С приветственным словом выступил президент Академии А.П. Карпинский и объявил об открытии торжественного заседания. Оркестр Филармонии и хор Капеллы исполнили Интернационал и Торжественную увертюру А. Глазунова под управлением автора. Затем Председатель ЦИК СССР М.И. Калинин обратился с речью, в которой он огласил текст официального приветствия правительства, где объявлялось, что Российской Академии наук присвоено название Академии наук СССР⁷⁸.

Далее он отметил:

«Народ не знал Академии наук, и она его очень немного знала, да и не могла знать, ибо этому решительно воспротивилось бы самодержавие. Теперь Академия наук получила возможность широкой связи с народными массами, из недр которых будут приливать новые и новые силы для развития науки. Лозунгом Академии теперь должно быть "Наука для масс — для трудового народа'». М.И. Калинин выразил пожелания Академии: «Теснее связаться с революционными массами, откуда черпать творческие соки и туда возвращать результаты побед человеческого разума над силами природы и прийти на помощь союзным и автономным республикам и областям в развитии их языка и культуры»⁷⁹.

В ответной речи непременный секретарь Академии наук С.Ф. Ольденбург сказал:

«Ближайшие задачи будущей работы Академии предопределяются сами: интенсивная исследовательская работа и ее организация в союзном и мировом масштабе, детальное и планомерное исследование нашей страны во всех отношениях путем экспедиций, с одной стороны, и организации и поддержки местных краеведческих исследований, с другой. Таким путем она лучше исполнит

 

свой долг — внести науку в жизнь для наилучшего ее устройства и понимания. <...> Между наукой и трудом не может не существовать тесного единения. Научная работа дается с таким же трудом, как работа серпом и молотом»⁸⁰.

Обращает на себя внимание противоположная оценка роли науки компартией и учеными: борьба человека с силами природы для подчинения природы, противопоставление физического труда интеллектуальному (Калинин), и наука — способ познания жизни для наилучшего ее устройства и понимания (Ольденбург). Еще в 1918 году А.П. Карпинский писал А.В. Луначарскому: «...Глубоко ложное понимание труда квалифицированного как труда привилегированного, антидемократического <...> легло тяжелой гранью между массами и работниками мысли и науки»⁸¹. Характерно, что в краеведческом движении Академия наук находила один из путей проведения исследовательской работы на всей территории страны силами местной интеллигенции. Не случайно академик С.Ф. Ольденбург возглавлял Центральное бюро краеведения. Однако уже через несколько лет краеведение было признано правительством вредным для Советского государства и уничтожено⁸².

В январе 1925 года папа был избран проректором по учебной части Географического института⁸³. С организацией на базе института географического факультета Ленинградского университета он стал штатным профессором по кафедре страноведения, ему было поручено чтение курса «Полярные страны» и заведование кабинетом «Полярные страны», превращенного вскоре в кафедру географии Полярных стран⁸⁴, руководство дипломными работами. Кроме того, он был избран членом президиума (ученого совета) географического факультета⁸⁵. Папа с увлечением читал лекции и занимался со студентами. Его кабинет Полярных стран превратился в маленький музей. Сохранились краткие конспекты лекций, читанные им с осени 1928 года по начало 1930 года: история исследования Полярных стран, их география и геология. Видимо, он постепенно разрабатывал свой курс. Переплетенные вместе, по всей вероятности позже, на Вайгаче, простые школьные тетради исписаны четким беглым мелким почерком. Каждой теме

 

предшествует перечень использованной литературы. Текст сопровождается вклеенными выкопировками карт тех регионов, о которых идет речь.

 

В Ольгино жизнь летом 1925 года протекала тихо, без особых событий. Погода выдалась прохладная. Занятость папы, отъезд его с Люсей на Кавказ придавали нашей жизни ощущение покинутости. Татьяна Львовна с Николаем Борисовичем уехали далеко — через Берлин и Париж в бретонскую деревню отдыхать на берегу океана. В письме она напоминала о своей просьбе, обращенной к папе: похлопотать об аренде соседнего с нами участка по Полевой улице, для строительства на нем собственного дома⁸⁶. Мама в сопровождении своих коллег докторов С.Е. Шрейбер, В.И. Андрусон и других совершила поездку в лепрозорий «Крутые Ручьи» для ознакомления на месте с новыми методами лечения проказы. Расширился круг ее пациентов среди дачников. Потребовалась медицинская помощь академику химику Оресту Даниловичу Хвольсону. О.Д. Хвольсон был очень милым приветливым человеком, приходил к нам, и завязалось приятное знакомство. Он обращался к маме и в последующие годы, когда отдыхал в Ольгино.

 

Зима, какое это было веселое время года!.. Катание на саночках с горы — берега древнего Балтийского моря около стоянки человека каменного века... Особенно почему-то любили кататься вечером, перед ужином... Собирались дети и молодежь из ближайших домов, играли в снежки, дурачились. Огромное удовольствие доставляли финские сани-спортетинги: деревянный стул на длинных и узких металлических полозьях. Один сидит, а другой сзади толкает перед собой сани. По хорошо накатанной дороге можно было развить большую скорость. Мальчики, воспитанники Лахтинской экскурсионной станции, часто приходили к нам и катали с ветерком нас, девочек, по поселку и на взморье.

Каждую зиму перед нашим домом в саду заливался каток, небольшой, но вполне достаточный, чтобы на нем можно было кататься всей семьей. Папа, заядлый фигурист еще со студенческих лет, зимой в своем портфеле всегда носил фигурные коньки. Рядом с Финляндским вокзалом находился каток, если перед поездом оставалось время, папа надевал коньки и с удовольствием делал несколько фигур или проходился «голландским шагом». На домашнем катке папа учил нас стоять на льду, показывал фигуры, которые мы старались повторить далеко не всегда успешно. В центре катка якорем спасения служила липа — за ее ствол всегда можно было ухватиться.

 

Как-то в солнечный морозный зимний день папа повез нас в Стрельну на экскурсионную станцию⁸⁷ при Яхт-клубе. У заведующего были буера, и зимой можно было на них кататься. Нас закутали в медвежью полость, уложили на деревянный настил, подняли паруса, и мы понеслись по гладкому льду залива. Незабываемое впечатление полета, простора, солнечного света!..

Зима — праздник Рождества. Не могу сказать, что родители были религиозны, но в семье соблюдались все большие церковные праздники с их общепринятыми ритуалами и приличествующими каждому празднику яствами. Как было свойственно интеллигенции того времени, вера в Бога не отягощалась неприменным строгим соблюдением правил той или иной конфессии. Икон, как мне помнится, в доме было только три: в кухне, в столовой и в комнате Аннушки. Перед праздниками в них зажигались лампады. В столовой лампадка мерцала красным огоньком. Становилось как-то удивительно спокойно и уютно. Праздник Рождества у нас в семье отмечался по новому стилю — 24 декабря, а остальные по старому вместе с православной церковью.

К Рождеству готовились заранее. Радостное волнение начиналось с изготовления елочных украшений. Всей семьей, кроме папы, мы усаживались в столовой вокруг стола, и приступали к осуществлению своих фантазий. Материалом служила разноцветная бумага, пустые яичные скорлупки, вата, бертолетова соль, акварельные краски, клей. Из яичной скорлупы или кусочка картона делалась голова задуманного персонажа. Одеждой служила вата: ее покрывали клеем из крахмала и обсыпали бертолетовой солью для блеска. Иногда использовали проволочные каркасы, чтобы придать фигуркам разные позы. Какая радость была разрисовывать физиономии пьеро, арлекинов, коломбин, снегурочек, принцесс или рожицы разной лесной нечисти! Мы вырезали и клеили разноцветные колпачки, жабо, короны, костюмчики! Каждый творил в пределах своих возможностей. Все волновало, все испытывали муки и радости творчества. У Люси удач было больше всех. На кухне тоже велась подготовка к празднику. Дети там выполняли подсобные функции — главным образом, вылизывали миски из-под кремов.

Пик радостного возбуждения — поездка за елкой в лес. Папа звонил по телефону владельцу лошади Казимиру Федоровичу Грюнбушу (дедушке Грюнбушу) и просил на какой-то определенный день предоставить нам

 

лошадь с розвальнями. Казимир Федорович, седой солидный строгий старик, с готовностью выполнял папину просьбу, и мы, папа и дети, ехали в лес за Конную Лахту. Закутанные, катили на санях, снег хрустел под полозьями, солнышко подымалось над лесом, сердце радовалось. Въехав в лес, все, кроме меня, углублялись в чащу, а меня оставляли «стеречь» лошадь, строго-настрого наказывая никуда не уходить — мол могут выскочить волки или медведи. Становилось немного жутковато, но делать было нечего. И хорошо, что мне не приходилось видеть, как рубят дерево, как оно падает — этого ребенку видеть не надо. Когда же пушистую лесную красавицу взваливали на розвальни, мне, наивной, казалось, что она сама пришла к нам на радость.

Быстро темнело, на небе зажигались звезды. Уже в полной темноте подъезжали к дому. Всей гурьбой вваливались в кухню. Соблазнительные запахи праздничных яств кружили голову. Папа устанавливал елку в гостиной (она обычно упиралась вершиной в потолок), и мы все вместе ее украшали.

 

Надо описать наш дом — домик в сосновом лесу, как назвал его папа. Дом на Полевой улице, 5, сначала был бревенчатый, темный, со светлой обшитой досками мансардой и крышей, крытой толем. Такой вид он имел до второй половины 1920-х годов.

Если войти в дом через черное крыльцо и пройти темноватый тамбур, попадаешь в просторную кухню с широким окном на запад. Это царство Аннушки. Большая плита топилась ежедневно дровами, в огромном котле — пойло для коз. Основная еда для нас тоже тут приготавливалась Аннушкой, а сфера деятельности мамы на кухне — сладкие блюда: крем-буберт, «снежки», мороженое, торты, кексы, печенья и т.п. Над плитой на полке блестят начищенные медные кастрюли. В глубине кухни — буфет из темного резного дуба. Он необычайно высок и глубок, и всегда казался мне живым таинственным существом, молчаливым и знающим себе цену. Перед окном — большой стол для приготовления пищи. За этим столом обедала Аннушка и ее гости, когда случались. Ближе к входной двери помещался огромный светло-коричневый бак, куда мотором, находившимся рядом, накачивалась вода из колодца. За плитой несколько ступеней вели вниз к котлу водяного отопления.

Из кухни коротенький коридорчик вел в столовую. Налево в этом коридорчике — дверь в чулан. Этот чулан мне весьма памятен: Ника как-то заперла меня в нем. Не помню за что, но, конечно, по моим представлениям, абсолютно несправедливо. Во-первых, я была не ее, а мамина, и она не имела права мной распоряжаться, а во-вторых, никого в этот чулан не сажали — там темно и страшно. Аннушка подходила к двери и утешала меня, даже втайне приносила что-то вкусное. Мамы в это время, видимо, не было дома.

 

Мама нас редко наказывала. Самым убедительным и уничижительным было, когда она своим маленьким кулачком стучала провинившейся по лбу, приговаривая: «Рохля, ты, рохля!» или: «Какая плохая девочка!» Бывало, за ту или иную провинность ставили нас в угол. Больше всего попадало Нике. Случилось даже, что в саду, при всех Никиных приятелях, папа ее выдрал тут же.вырванной из земли елкой, — это свою любимицу! (Ника без спроса отдала папин фотоаппарат кому-то из мальчишек.) Люсю я хорошо помню в том возрасте, когда не хочется слушаться, и она частенько дерзила маме. Папа всегда спокойно объяснял ей, что так нельзя, а когда возвращался домой поздно, и мы уже спали, оставлял записку примерно такого содержания: «Люсенька, надо мамочку беречь, надо мамочку любить, она у нас хорошая»! Метод этот был весьма действенен.

В детстве Ника с Люсей часто дрались. Маме надоело их разнимать и выслушивать претензии сторон. Тогда мама предложила: «Пожалуйста, деритесь, только по четвергам за сараями». Удивительное дело, именно по четвергам драться не хотелось и, таким образом, драки прекратились.

В столовой, оклеенной синими обоями, было высоко поставленное горизонтальное окно. Оно смотрело на север, в поля. Сразу налево от двери из коридорчика пологая деревянная лестница вела на второй этаж. Напротив нее на стене висел телефон (наш № 48—393) в деревянном футляре с ручкой. Нужно было несколько раз повернуть ручку, чтобы вызвать станцию. Мебели в столовой было мало: посередине большой обеденный стол со стульями, у стены, между двумя арками, полубуфет с чайной и обеденной посудой. Направо от двери из коридорчика — диванчик с полкой книг. Над ним висела большая вышитая мамой картина — финский пейзаж, о которой я уже писала.

Диванчик этот был замечательным, он находился как бы в нише, образованной верхним маршем лестницы. Зимними вечерами мы, дети, усаживались на нем около Татьяны Львовны и пускались в «путешествие в город Самовар» — так это называлось. Татьяна Львовна рассказывала нам всевозможные истории из своей жизни, путешествий или сочиняла увлекательные сказки, которые имели продолжение на следующий день. Мама обычно в это время играла на рояле. Аннушка приносила пыхтящий самовар, звала маму: «Барынька, самовар подан!» Мама не могла оторваться от музыки, мы не могли оторваться от захватывающих рассказов, Аннушка уносила остывший самовар, а затем, подогрев, опять приносила. Папа в это время работал у себя в кабинете.

За столом каждый имел свое место. Все вместе собирались только по вечерам и в воскресенья. В будние дни папа рано завтракал (всегда

 

геркулесовой кашей), к обеду не успевал вернуться. Когда встречалась вся семья, папа спрашивал нас, что мы делали, что видели, что узнали, обсуждали планы. За разговором выяснялись разные животрепещущие вопросы, маленькие и большие. После ужина папа уходил к себе в кабинет работать. Частенько меня посылал наверх в спальню за вечным пером, которое оставалось у него в пиджаке рабочего костюма. В детстве я была ужасная трусиха. Подняться на второй этаж, пройти через одну темную комнату в другую — требовалась мобилизация всей моей воли. Показать трусость — нельзя. Исключено. Если поблизости оказывалась кошка Мушка, то я брала ее на руки и с нею шла увереннее. Ступени лестницы поскрипывали, в темных углах мерещилось что-то страшное. Схватив авторучку, я опрометью неслась назад.

Из столовой две арки вели — большая в гостиную и малая в переднюю — маленькую комнату с небольшим квадратным высоко расположенным окном. Здесь стояли шкафы с верхней одеждой, зеркало и комод. Помимо обычной одежды, там висело пальто, которое называлось искательное. Темное, весьма потрепанное пальто надевалось, когда вечером ходили искать старших девочек, которые иногда засиживались где-нибудь со своими друзьями, в то время как давно уже пора было спать. Комод, стоявший в передней! Что это был за комод! Что только в нем не хранилось!.. — старинные шляпы, платья, невиданная обувь. Любимейшим занятием Люси и ее подруги Люли⁸⁸ было наряжаться во все эти вещи и разыгрывать придуманные ими же роли, а особенное удовольствие получали, мистифицируя меня, маленькую девчушку.

Из передней вела двухстворчатая стеклянная дверь к парадному крыльцу. Парадный вход открывали только летом, а зимою за стеклянной дверью на полках хранились приготовленные мамой различные варенья. Мама посылала кого-либо из нас положить из банки в вазочку варенье и при этом говорила: «Облизанной ложкой в банку лезть нельзя — варенье сразу заплесневеет». А как хотелось тайком съесть ложечку варенья!..

Высокую арку, ведущую в гостиную, задергивали шерстяной темно-зеленой портьерой. Обычно портьера была раздвинута. Наверху арки ввинчены два крюка, на которые иногда вешали трапецию-лесенку на веревках. Мы по ней лазали и качались, как на качелях. Однажды, когда папа с мамой были в городе, Ника и Аннушка тоже куда-то ушли, дома остались мы с Люсей. Играя, я залезла на самую верхнюю перекладину, уселась на подушку и начала качаться. Конечно, подушка соскользнула, я полетела на пол. Люся в ужасе не знала, что делать, я ревела, кровь струилась изо рта. К счастью,

 

вскоре вернулись мама с папой. Оказывается, я прокусила себе нижнюю губу, пришлось маме накладывать швы. Шрам так и остался на всю жизнь.

В гостиной было много света: три высоких окна в эркере почти от потолка до пола выходили на юг. Обои светло-зеленого цвета, окаймленные широким бордюром с розами в зелени, ковер на всю комнату тоже с гирляндами из роз придавали комнате особую легкость и жизнерадостность. Здесь стоял черный кабинетный рояль, гарнитур светлой мебели в стиле модерн и торшер с большим абажуром в крупных розах с бахромой из бисера. Он был специально заказан мамой. (Этот абажур мы утаили во время конфискации, но в войну его у нас украли.) В углу гостиной — небольшой мраморный камин. В эркере стояли два кресла и журнальный столик с настольной лампой тоже под большим абажуром. Общей люстры в гостиной не было, по углам с потолка свисали одиночные лампы с матовыми колпачками. В эркере на подоконниках было много цветов в горшках, а рядом — высокое дерево в кадке — камелия. Она расцветала к Рождеству. На боковых стенах эркера симметрично висели две вертикальные картины маслом работы Г.З. Башинджигяна «Сосна» и «Береза». В углу перед аркой маминого кабинета на мольберте стоял этюд И.И. Шишкина. Стены украшали пейзажи А.Н. Бенуа. В эркере в простенке между окнами находился самодельный детекторный радиоприемник с наушниками. Как-то во время большой грозы, к моему страху и ужасу, из него посыпались искры.

Из гостиной по левой стене раздвижная дверь вела в папин кабинет, а справа большая арка — в мамин. Пол маминого кабинета был на ступень выше общего пола, край которого до половины ограждали деревянные перила. Такой же занавес, как и из столовой, прикрывал часть арки.

Папин кабинет — угловая комната с двумя большими квадратными окнами. Стены в книжных полках до потолка. Большой письменный стол поставлен перпендикулярно к правому окну. Между полками напротив стола встроен узенький шкафчик с запирающейся на ключ дверкой (по-моему, единственное, что у нас в доме закрывалось на ключ). В этом шкафчике хранились конфеты и всякие необыкновенные сладости. Ключ мама прятала на одну из книжных полок. Он иногда терялся, но мы всегда точно знали, где его найти. Однако сами в шкаф никогда не лазали. На шкафу большие старинные часы, каждые полчаса раздавался их низкий мерный бой. Мы их спасли от конфискации, и сейчас они стоят в моей комнате на шкафу.

Слева от двери в глубине между стеллажами помещался широкий диван с тумбами по бокам, где хранились две пишущие машинки с русским и латинским шрифтами — мама печатала на них папины рукописи. На одной

 

из тумб стоял глобус, такой таинственный и непонятый. И еще там лежал стереоскоп с фотографиями европейских городов, видами Альп и другими пейзажами. Рассматривать все это было чрезвычайно интересно, словно присутствуешь при чужой жизни. Около дивана под окном находился небольшой, несколько примитивный, деревянный столик, на котором лежала толстая старинная книга с раскрашенными от руки иллюстрациями. Не помню, что это была за книга, рукописная или печатная. Эта книга и столик видны на акварели А.А. Геннерт, о которой я упоминала выше. Дверь папиного кабинета, когда он работал за письменным столом, всегда оставалась открытой — он любил чувствовать жизнь дома и особенно слышать мамино музицирование. Нам, детям, и в голову не могло прийти отрывать его от работы или чем-либо беспокоить.

Когда папе случалось поздно возвращаться из города, а к нам приезжала Татьяна Львовна, то в столовой он находил у своего прибора записочку с таким текстом:

Вам у себя покоя нет.

Как не роптать на жизнь такую?

Не заходите в кабинет —

Сегодня я у Вас ночую!

Мамин кабинет был обставлен совсем просто: письменный стол, кожаный диван и два книжных шкафа. Продолговатое окно расположено высоко, так что сидя за письменным столом, можно было видеть только вершины сосен и небо. Под окном находился открытый балкон. Бывало, когда мама засиживалась поздним вечером, в окне появлялась какая-либо подозрительная физиономия. Дубовый письменный стол был в одночасье покрашен папой белой масляной краской, когда мама однажды пришла от больных скарлатиной детей. Чтобы не заразились свои дети, папа таким образом произвел дезинфекцию. За этим самым белым столом я теперь и пишу. Передо мною стоят мамин любимый чернильный прибор и настольные часы, вмонтированные в подставку из камня.

В одном из шкафов кабинета хранились домашние печенья и бисквиты в высоких железных банках когда-то процветавших кондитерских фирм Ландрин и Жорж Борман. Мы, дети, конечно, с любопытством заглядывали в эти банки. Другой шкаф, книжный, был сделан по папиному заказу ольгинским столяром Петром Ивановичем, прекрасным мастером, но горьким пьяницей. У него была маленькая собачка по кличке Нобиле (!), которая всегда его сопровождала, совсем как чеховская Каштанка.

 

Из маминого кабинета небольшая дверь вела в кухню. Можно было пробежать вкруговую: кухня, столовая, гостиная, кабинет и так далее. Летом из кухни около большого буфета открывалась дверь на веранду. Застекленная веранда делилась как бы на две части — ближе к кухне стоял большой круглый обеденный стол со спускающимся над ним большим абажуром, а дальше, ближе к выходу, как бы маленькая летняя гостиная: угловой деревянный диванчик с разбросанными по нему подушками, кресло-шезлонг и круглый журнальный столик. На подоконниках цветы и здесь же на полу камелия. Она на лето выносилась из дома. Под ногами лежал якутский меховой коврик. В дождливую погоду так уютно чувствовали себя здесь и взрослые и дети — кто читал, кто вышивал, а кто играл в куклы.

Спальные и ванная комнаты помещались на втором этаже дома, в мансарде. Деревянная широкая лестница вела туда из столовой. При подходе ко второму этажу на правой сплошной стене висела огромная картина художника Р.Г. Судковского «Берег Черного моря в Крыму». Не знаю, был ли это подлинник или копия. Прозрачность воды, когда виден каждый камушек, залитый солнцем берег, голубое море — словно открывалось окно в другой мир. Картина хорошо была видна из общей комнаты второго этажа — халле⁸⁹. Три окна этой комнаты помещались выше обычного уровня, поэтому под окнами стоял угловой диван, изготовленный тем же Петром Ивановичем. Обои, как и обивка дивана, имели приятный голубовато-сероватый матовый цвет — электрик. Первоначально здесь тоже был камин в виде очага под колпаком и на опорах. Пришлось его разобрать, так как он дымил. Эта комната — основное место пребывания женской части семьи в холодное время года. В халле шили, вышивали, читали вслух, чинили белье, а дети с упоением играли в куклы. Большая часть пространства около перил принадлежала Люсиной кукле Тусе, а позже Сольвейг, а другая — мне с моей куклой Ирочкой (эта большая кукла с закрывающимися глазами перешла по наследству ко мне от Ники). Но особенно любимой у меня была тряпичная кукла с лицом из папье-маше, увы, облысевшая, по имени Мимилка. Ее можно было класть с собой в постель, как угодно сгибать, а иногда и колотить головой об стол, держа за ноги — было и такое проявление любви. Люся играла в куклы очень серьезно: как хорошая мать она воспитывала своих «детей», учила их, шила из лоскутков всевозможные одежды. Иногда появлялся «отец семейства» в лице Люли Коломийцевой, которая напускала на себя ужасающую строгость и тут же придумывала

 

всевозможные шалости: объектом всяческих шуток оказывались мои куклы. При этом безжалостно попирались мои «родительские» права.

В этот период жизни разница в возрасте между мной и сестрами — с Люсей в 7 лет, с Никой в 10 лет — была чувствительна. Старшим сестрам частенько доставляло удовольствие меня третировать, а Ника любила использовать меня на побегушках — принеси то, подай сё, за что она однажды и поплатилась. Как-то все сидели внизу в гостиной. Ника меня послала в свою комнату за корзинкой для рукоделия. Она вышивала гладью какую-то салфетку. В этой корзиночке лежали новые маленькие ножницы. Когда я пришла в ее комнату, меня охватило, по всей вероятности, чувство мести: я надрезала материал этими новыми ножницами и преспокойно принесла все вниз. Как только Ника увидела следы моей проделки, она ударилась в слезы не без некоторой аффектации (чем грешила в ту пору). Я же забилась в угол под рояль — лучшее детское укрытие.

Папа прошел в свой кабинет, сел за письменный стол и позвал меня. Он сидел за письменным столом, говорил со мной строго — хотел знать причину моего поступка. Я стояла напротив стола с поникшей головой. Строгим голосом спросил о причине моего поступка. Я запомнила эту сцену на всю жизнь, так как в то время не могла понять себя, на душе было ужасно, объяснить свое поведение не могла. И здесь впервые я сказала неправду, что мол хотела попробовать новые ножницы. Папа, все понял, сделал мне внушение. Я в смятении отправилась спать.

В халле стоял двухэтажный кукольный домик размером метр на метр, коробка поставленная вертикально без передней стенки. Он представлял собою дом как бы в разрезе. Внутреннее пространство было разделено перегородками на четыре комнатки: кухня и столовая — внизу, спальня и гостиная — наверху. Каждая комната имела полную меблировку, на окнах висели занавески, а в кухне стояла плита с кухонными принадлежностями. На крыше дома — сад с деревьями, кустами, дорожками и скамейками, а также небольшой бассейн, куда якобы накачивалась вода из колодца ручным насосом. Самое интересное было переставлять в нем мебель, что-то дополнять, усовершенствовать, а в кухне будто бы готовить обед. «Жили» в этом доме маленькие куклы.

Из халле четыре двери вели в спальные комнаты — мамину с папой, нашу детскую — Люси и мою, Никину комнату и комнату Аннушки. Крайняя левая дверь вела в ванную комнату с окном на восток. В ней светло-зеленые стены окаймлял греческий бегущий орнамент. Дровяная ванная колонка нагревала воду, когда мама нас мыла. Папа каждое утро принимал холодный душ. Из ванной вторая дверь вела в спальню родителей, окна и

 

балконная дверь которой также были обращены на восток. Небольшой балкон служил одновременно навесом над парадным крыльцом. С балкона открывался чудесный вид через стволы сосен на дальние поля и виднеющуюся вдалеке речку Юнтоловку. Мебель этой комнаты — две белые эмалированные кровати, туалетный столик, зеркальный шкаф и кресло. Стены были оклеены светлыми розовато-желтыми обоями, на стене большая картина (фотокопия) Г. Гесмина «Музыка — утешительница», изображающая двух молодых женщин, одна из которых играет на скрипке, другая в задумчивости слушает. Под зеркальным шкафом почему-то хранились старые журналы мод и «Нива». Когда совсем нечего было делать, то мы их вытаскивали и раскрашивали картинки.

Из спальни родителей еще одна дверь вела в детскую комнату. Здесь, кроме двух кроваток, помещались шведский книжный шкаф, на одной из полок которого — зоосад А.П. Карпинского⁹⁰, два письменных столика — Люсин и маленький мой. У Люсиного стола — книжная полка, на столе лампа и маленький глобус. Люся очень серьезно относилась к наукам, много занималась и читала, за что Ника дразнила ее зубрилой. У изголовья Люсиной кровати висело небольшое распятие. В детстве под влиянием Аннушки она была очень набожная, каждый вечер молилась, целовала распятие. Над моей кроватью висела географическая карта Африки. Когда папа подходил к моей кроватке пожелать спокойной ночи, он рассказывал мне о природе и обычаях африканцев, вспоминал стишок о крокодилах и реке Ниле (к сожалению, я его забыла). У моего изголовья висела картинка-олеография «Христос в окружении ангелов», Я также перед сном читала молитву (в произвольной форме), прося у Бога здоровья всем родным и любимым.

В детской обои завершались бордюром с занимательными сюжетами из жизни детей, рассматривать которые было преинтересно.

Бывали такие счастливые дни, когда Люле разрешали остаться у нас ночевать. В детской еще до завтрака мы начинали устраивать разные шалости: борьбу подушками, шутки с переодеванием наподобие театральных сцен. Игры с участием Люли всегда были живыми и интересными. Одна из таких занимательных игр длилась не один год, строилась на импровизированных сюжетах и Люлиной изобретательности. Еще мы с Люсей увлекались рисованием туалетов для своих бумажных кукол. Анна Алексеевна Геннерт нарисовала и подарила двух куколок одетых в нижнее белье.

 

Потом Люся мне нарисовала еще маму, дочку, сына, мужа, бабушку. Отец семейства, конечно, был капитан дальнего плавания, его молодая стройная жена Инга скандинавка, а бабушка — это моя милая Бабенька — наша Аннушка. Все это семейство я наделяла различными жизненными историями — отголосками услышанного, прочитанного взрослыми и собственными фантазиями. (Признаюсь, рисовать платья я продолжала лет до двадцати.)

Соседняя с нашей детской комната принадлежала Нике. Широкое, высоко расположенное окно было обращено на запад, кровать помещалась как бы в алькове, образованном срезом крыши, в комнате был небольшой туалетный столик и большой письменный стол. Надо сказать, что величина стола не способствовала усердию Ники в науках. Ее характер удивительно был похож на характер Тали — маминой сестры. Мама иногда по ошибка называла ее Талей.

Следующая комната, крайняя направо, — это комната Аннушки. Большое окно также смотрело на запад. Кровать с перинами, лоскутным одеялом и множеством подушек выглядела очень уютной. Большой комод и столик дополняли меблировку этой комнаты. Из комнаты Аннушки вела крутая лестница на чердак, вход задвигался специальными щитами. Чердак был огромным, там сушили белье после стирки.

Между комнатой Аннушки и лестницей вниз находилась уборная. Это было узкое длинное помещение с окном наверху. В уборной стоял большой платяной шкаф, на котором в футляре лежала дедушкина скрипка. Иногда сестры запирались в уборной, чтобы попиликать на этой скрипке.

 

Возвращаюсь к кульминации зимних удовольствий — Рождеству.

Елка установлена в гостиной и украшена, от нее пахнет хвоей и праздником. Занавес в гостиную опущен и плотно задернут. Мы в столовой накрываем на стол, из кухни проникают соблазнительные запахи. Нас отправляют наверх нарядиться. Мы быстро одеваемся и с замиранием сердца ждем звуков рояля. Мама берет несколько аккордов — мы летим вниз. Занавес в гостиную распахнут, и под елкой с зажженными многочисленными свечами находим свои подарки. В этот момент было очень важно не ошибиться и раскрыть именно свой пакет. Я ужасно волновалась, пожалуй, даже больше, чем потом на экзаменах в школе. Подарки бывали разные — и лакомства, и игрушки, и книжки. Бросались благодарить маму и папу. Все были счастливы... Потом в столовой сочельник завершался праздничным ужином.

На следующий день утром, едва одевшись, а иногда и не вполне, бежали вниз снова смотреть подарки — те, что остались под елкой. В гостиной цвела камелия, солнце заливало комнату, елка поблескивала игрушками... Казалось, весь мир улыбается!..

 

В рождественские праздники жизнь переносилась в гостиную. Часто приезжали гости: Татьяна Львовна с Маргаритой Николаевной Зелениной, Мария Викторовна Тарковская (сестра Е.В. Тарле), Тамара Александровна Колпакова или папины коллеги по Лахтинской экскурсионной станции — Наталия Петровна Серебренникова и Борис Владимирович Пестинский, не говоря о молодых людях — Вове Лежоеве и Шуре Алешко — воспитанниках станции. Если гостей не было, то ничуть не становилось скучно: папа был свободен от службы, с удовольствием придумывал разные игры с нами. Самой его любимой игрой были прятки. Папа бросал кого-либо из нас на диван в своем кабинете, задвигал дверь, и вместе с остальными прятался в доме. Тем, кто был еще мал, найти папу было трудно. Для них папа облегчал задачу, показывая путь, как его найти: в столовой лежала его туфля, на лестнице — вторая, наверху — пиджак, в халле — жилет, а за дверью спальни был сам папа. Радость постепенного нахождения была необычайной!..

С мамой мы пели детские песенки «Есть в лесу темном избушка, стоит задом наперед, а в избушке той старушка — бабушка-яга живет...» и «Кошка Машка и Мяушка, Васька кот и кот Мордан как-то в детскую забрались и уселись на диван...» — дальше о проделках кота Мордана. Эту песенку я любила больше всех других. Ну, конечно, и рождественскую песенку «О, Tannenbaum...» и «Новгород великий, город буйных сил...». Когда я немножко подросла, мы с Люсей танцевали под мамину музыку. То мог быть и Бетховен, и Шопен, и Григ... Наши танцевальные импровизации строились на сюжете, который рождался из характера музыки — лирической или драматической. Позже, уже во второй половине 1930-х годов, когда у нас вновь появился рояль, мы с Люсей продолжали эти танцевальные импровизации.

За Рождеством шел черед дней рождения членов семьи. Дни рождения родителей отмечались скромно. Мы заранее готовили подарки: рисунки со стишками, картинки, вышивки. Что-нибудь вкусное готовилось на кухне, одевались по-праздничному и день проходил в приподнятом настроении. Дни рождения детей, напротив, проходили шумно и весело. Приглашали друзей — девочек и мальчиков, устраивали в гостиной разные игры, например «море волнуется». Посреди комнаты ставили стулья спинками друг к другу на один меньше, чем количество играющих. Кто-нибудь садился за рояль, и под спокойную музыку все должны были ходить, пока не зазвучит бравурная музыка — тогда надо было успеть занять стул. Тот, кто остался без места, должен был спеть, сыграть или станцевать.

Другой любимой игрой была «пробка». Кто-то один удалялся в соседнюю комнату, а оставшиеся ставили на видное место пробку от бутылки.

 

Удаленный возвращался и под общий смех и возгласы «холодно», «тепло», «жарко» отыскивал пробку. Была еще игра в «колечко»: присутствующие садились в кружок и брали в руки веревочку, на которую было надето колечко. Один из играющих стоял в центре. Он должен был угадать, в чьих руках находится это колечко, которое все время передавалось от одного к другому. Когда Ника и Люся подросли, то стали играть с друзьями в шарады. Все эти игры комнатные, так как дни рождения падали на зимние и весенние месяцы. Не помню, чтобы устраивались пышные застолья. Скорее всего, чай с домашним печеньем и вареньем. Продолжением общих праздников было Вербное воскресенье. Приведу воспоминания Люси.

«Верба — один из самых веселых, пестрых праздников. Нас, детей, особенно привлекал Вербный базар, который длился всю Вербную неделю, предшествующую Страстной. Заканчивался праздник Вербным воскресеньем. Вербная неделя приходилась на Великий пост, но нас это ничем не ограничивало, так как никакие посты у нас в семье не соблюдались.

Вербные базары в Петрограде всегда устраивались на Большой Конюшенной улице. Вдоль бульвара по обе его стороны располагались небольшие ярко разукрашенные ларьки. Торговали в них, главным образом, сладостями и игрушками, а также канцелярскими принадлежностями, галантереей и всякой мелочью. Традиционными угощениями были халва, коврижки и леденцы. Большим успехом пользовались пирожки — "с пылу, с жару — пятачок за пару\" На прилавках выставлялось обилие разнообразных поделок — частной продукции начала НЭПа.

Бульвар кишел народом — в основном детьми и просто зеваками. Среди базарной толпы толкались продавцы мелких нехитрых поделок — "тещиных языков", "морских жителей"⁹¹, "раскидаев" и проч. Продавцы заманивали покупателей всевозможными свистками, дудочками и забавными присказками. Стоял невообразимый шум, писк и визг. В общем, толкаться среди всего этого гама было весело и интересно. Но больше всего привлекала, конечно, карусель. <...> Карусель — это еще не завершение праздника. Предстояло катание на вейке.

Вейки — легкие обычные извозничьи саночки с лошадками, разукрашенными пестрыми ленточками и бумажными цветами. Цветы и ленты вплетались в гриву и хвост, а под расписной дугой звенели колокольчики. У самых богатых хозяев сбруя была очень нарядная, с бубенцами и медными бляхами. Мама договаривалась с кучером, мы садились в санки, ноги прикрывались медвежьей полостью. Счастливые, мы неслись по городу. В те времена снег

 

с улиц не убирался, только кое-где его разгребали. Мостовые были булыжные, а на главных проспектах — деревянные торцовые. Асфальта в Ленинграде тогда еще не было. Дорога была прекрасно накатана. Наш путь кончался на Финляндском вокзале. Пофыркивающий паровик увозил нас домой в Ольгино с массой впечатлений и кучей дешевеньких покупок.

В Вербную субботу вечером мы шли в церковь святить вербу. Наша Аннушка — Бабенька — и я были одни из самых аккуратных прихожан нашей маленькой уютной деревянной церковки. В большие праздники иногда к нам присоединялись мама и кое-кто из ее друзей, гостивших у нас в это время. Обычно это была Татьяна Львовна Щепкина-Куперник. В руках у всех букетики вербы, перевязанные цветной ленточкой. Возвращаясь в темноте, мы несли с собой "святые огоньки" — свечи, зажженные от церковных лампадок. Наш путь составлял около километра, и сберечь огонек от свежего весеннего ветра было нелегко. Существовали даже специальные приспособления в виде стеклянных вазочек для защиты свечи от ветра.

Народ расходился из церкви с огоньками в руках, мерцавшими в темноте, как светлячки. Донести домой непотухший огонек было особой доблестью. Дома от этого огонька зажигались лампадки — одна в столовой, другая на кухне. Иконы украшались букетиками вербы. Тихо теплится живой огонек в цветной лампадке, создавая какую-то особую умиротворенную обстановку, особенно при погашенном электричестве»⁹².

С приближением Пасхи было много хлопот, особенно на кухне: пеклись куличи, растирался творог, вкусно пахло ванилью и другими специями. В духовке запекался окорок. Занимательным занятием было крашение яиц. Мы с мамой усаживались в столовой вокруг стола. Разного цвета лак для яиц, кисточки и собственная фантазия превращали яйца в пестрый цветистый букет, когда их складывали на тарелку... Вечером шли в церковь на Лахту и возвращались к празднично накрытому столу. Не помню, чтобы по-настоящему постились. В будние дни всегда питались скромно. Великий пост соблюдали лишь Аннушка и, возможно, Люся. Радость прихода весны, возрождения природы и чего-то большого, доброго, светлого — такими остались у меня в памяти дни праздника Пасхи.

Чтобы закончить с церковными праздниками, приведу воспоминания Люси о Троице, которая, несмотря на свою раннюю набожность, о символическом смысле праздника тогда почти ничего не знала:

«У нас же праздник состоял главным образом в том, что мы всей семьей, включая нашу домработницу Анну Власьевну — Бабеньку, как мы, дети, ее

 

называли — шли в субботу в лес за березками. Готовились к этому походу с вечера. Приготавливали себе старенькую обувь и далеко не праздничную одежду. Мы, девочки и мама, повязывали головы на деревенский манер ситцевыми косынками. Утром папа и Бабенька брали топорики и все запасались веревками. Шли напрямик через поле к темнеющей вдали полоске леса. Происходило варварское, с современной точки зрения, уничтожение молодых березок. Папа срубал отдельные молодые деревца, высотой 1,5—2 метра, а мы ломали ветки. Выбирались самые красивые, свежие, с липкими молодыми листочками. Каждый связывал себе вязанку, перекидывал через плечо, и мы двигались назад.

Всякое путешествие на природу, в лес, вместе со взрослыми доставляло большую радость — это уже был праздник. Березками украшали все комнаты. Большие деревца ставили в углах столовой и гостиной. Из-за картин и икон выглядывали зеленые веточки. У нас в детской за кроватями зеленели деревца, украшался и кукольный уголок. По всем комнатам распространялся аромат весеннего леса. Очень приятно было засыпать в этот вечер и просыпаться наутро в березовой роще.

Завтрак был праздничный — с ароматным кофе, домашним печеньем за белой скатертью, украшенной желтыми японскими салфеточками из какого-то необычайно прозрачного шелка, привезенными папой из Владивостока. Пили из английских прабабушкиных розовых чашек. Так стол выглядел только в особо торжественных случаях. Так как березки стояли без воды, то, к большому нашему огорчению, через несколько дней они начинали вянуть. От праздника оставалось приятное воспоминание и легкий запах увядшей листвы»⁹³.

 

1926

В середине 1920-х годов Академию наук особенно привлекала возможность возобновления международных связей для решения научных проблем. «Теперь главная задача Академий вообще, а следовательно и нашей, создать общую научную работу в мировом масштабе. Трудно сейчас даже представить громадные результаты этой объединенной работы, но и теперь ясно, что они будут громадны»⁹⁴, — писал С.Ф. Ольденбург в академическом журнале. В это время научные конгрессы в разных странах Европы и Азии не обходились без участия русских исследователей, практиковались обмены учеными, совместные работы в лабораториях, обмен научными изданиями и коллекциями⁹⁵.

 

Международные контакты в области изучения Полярных стран задуманы были еще в XIX веке. В 1879 году в Гамбурге была создана Международная Полярная комиссия. В 1882—1883 годах она организовала Первый международный полярный год — одновременное изучение учеными разных стран Арктики и Антарктики. Результатом явились 37 томов описания географии Полярных стран. В 1905 году в Бельгии собралась Вторая Полярная комиссия, а в 1913 году была поставлена задача объединения исследований Полярных стран и ведение их едиными методами⁹⁶. Первая мировая война помешала осуществлению этого замысла. И только в середине 1920-х годов контакты ученых возобновились.

В 1926 году в Англии в Кембридже был открыт Институт исследования Полярных стран имени Роберта Скотта. По поводу открытия этого института папа написал обстоятельную статью. В ней он поддержал тех ученых, которые стремились объединить полярных исследователей всех стран как практиков, так и историков, создать специально укомплектованную библиотеку, полярный архив и музей, где были бы собраны рукописи, дневники, карты, записи очевидцев и, конечно, материалы экспедиций и плаваний, а также образцы полярного снаряжения с указанием основных характеристик (вес, материал, прочность и др.), их изготовителей, отзывы полярников, чтобы на опыте предыдущих исследователей не повторять их ошибок.

Развивая мысль о необходимости создания при институте музея, папа писал, что полезно коллекционирование снимков и негативов прошлых экспедиций. Его украшением, по его мнению, должна была бы служить картинная галерея ландшафтов Полярных стран и портреты всех выдающихся полярных исследователей.

«Основанный при институте музей должен выявить целокупную природу полярных стран на основании того богатейшего материала, который годами собирался экспедициями и редко где был выявлен настолько полно, чтобы дать хотя бы приближенное представление о полярном ландшафте, геологическом строении, флоре и фауне, так как в общих естественноисторических музеях Арктике и Антарктике отведено скромное место лишь в виде второстепенных отделов»⁹⁷.

Папа считал, что пока Институт Полярных стран не располагает собственным зданием, а находится в стенах Кембриджского университета, то решение

 

о местоположении музея Полярных стран должно быть принято на международной конференции.

В том же 1926 году В. Брунс и Л. Брейтфус созвали в Берлине I съезд Международного общества «Аэроарктик», созданного ими еще в 1924 году. Председателем общества был избран 75-летний Фритьоф Нансен. Его дочь Лив вспоминает, что он до последних дней жизни лелеял мечту самому провести изыскания Северного морского пути⁹⁸.

Папе предстояло несколько командировок за границу. Приведу выписку из протокола заседания президиума Академии наук:

«§ 15. Доложено: 1) Просьба КЯР разрешить заграничную командировку Ученому секретарю Комиссии П.В. Виттенбургу с 10/IV по 15/VI с.г. в Норвегию и Германию для ознакомления с техникой судостроения в целях выработки наиболее целесообразного типа судов каботажного плавания в полярных условиях, между устьями рек Колымы и Лены и 2) дополнительная просьба П.В. Витгенбурга о той же командировке с указанием на необходимость быть в Швеции и Норвегии в связи с работами по изучению геологии о. Шпицберген, так как у него находится в обработке не только фауна триасовых отложений по сборам Ф.Н. Чернышева, но и собранные шведскими и норвежскими экспедициями материалы. Кроме того, П.В. Виттенбург предлагает ознакомиться там же с работами в области техники экспедиционного дела, которым ныне Комиссия по научным экспедициям уделяет особое внимание, и желал бы посетить и Германию»⁹⁹.

Эти командировки папа получил, но ему хотелось еще летом принять участие в Международном геологическом конгрессе в Мадриде. Но это оказалось невозможным, так как у Академии уже не осталось денег.

Командировки в Швецию и Норвегию прошли успешно. Папа имел полезные встречи с Ф. Нансеном, О. Свердрупом в связи с необходимостью приобретения судна для геофизической обсерватории на острове Большой Ляховский (Новосибирские острова). Там же он получил возможность обсудить специальные вопросы с коллегами-геологами, ознакомиться с собраниями музеев Стокгольма и Христиании, где хранились материалы по исследованиям острова Шпицберген. Осенью папа поехал в Берлин на 1 съезд Международного общества «Аэроарктик». Собрались ученые девяти государств (Англии, Германии, Норвегии, Испании, СССР, Финляндии,

 

Франции, Эстонии, Японии). На съезде было решено предпринять полет в Северные полярные страны на дирижабле¹⁰⁰.

К этому времени состоялся раздел районов Арктики между государствами. Советский Союз решением ВЦИК весною 1926 года объявил «о принадлежности к его территории всех уже известных, или имеющих быть открытыми в будущем земель, островов, расположенных в секторе, образованном меридианами, проходящими от точки побережья у северной части Советско-Финляндской границы <...> и между островами Ратманова и Крузенштерна в Беринговом проливе»¹⁰¹. Необходимость раздела Арктики была вызвана многими причинами, в том числе и потребностью обеспечения работы полярных станций для проведения метеорологических и аэрологических наблюдений.

Вслед за съездом общества «Аэроарктик» также в Берлине происходила международная конференция по проблемам фотометрии, в то время совершенно нового направления. Получив разрешение продлить командировку до 26 ноября, папа принял участие в работе и этой конференции. По возвращении в Ленинград он прочел доклад в Гидрологическом институте о фотометрических методах исследования и их применении. «В результате поездок П.В. Виттенбурга за границу Полярный отдел (Геологического музея) вступил в сношения с целым рядом музеев: Швеции, Норвегии и Германии. Намечен также обмен коллекциями и гипсовыми слепками», — сообщалось в отчете Геологического музея¹⁰².

Папины командировки в Норвегию и Швецию совпали с перелетом Роальда Амундсена на дирижабле «Норвегия» из Рима через Северный полюс на Аляску. Остановка «Норвегии» была под Ленинградом в Гатчине (тогда г. Троцк). Дирижабль прилетел 15 апреля, а 25 апреля географический факультет университета устроил прием в честь участников экспедиции. Одним из членов экспедиции был известный полярный исследователь 27-летний швед Финн Мальмгрен. На него «в этом полете была возложена обязанность проводить не только текущие метеорологические наблюдения, но и предсказывать погоду во время пути на основе данных, сообщаемых по радио»¹⁰³. Мальмгрен, заинтересованный в налаживании четкой и

 

устойчивой радиосвязи, попросил устроителей встречи познакомить его с опытным радистом, работавшим в экспедиционных условиях. Таким радистом оказалась папина племянница Валида Делакроа. По-видимому, перед отъездом за границу папа их познакомил. Валида уже имела семилетний стаж работы радистом, из которых пять лет — в довольно сложных условиях на судах дальнего плавания. Валида свободно общалась на немецком языке с Ф. Мальмгреном, она охарактеризовала ему особенности приема информации при различных состояниях погоды. Мальмгрен и Валида подружились, позднее она писала: «В его характере великолепно сочетались упорство ученого, здоровая жизнерадостность и юмор»¹⁰⁴. Мальмгрен пригласил Валиду осмотреть воздушный корабль и предложил в качестве радиста принять участие в этом полете, но от участия в полете ей пришлось отказаться — тяжело болела ее мать.

«Утром 5 мая 1926 г. дирижабль медленно пролетел над проспектом 25 Октября (Невским). На неярком утреннем солнце "Норвегия ослепительно блестит. Хорошо видна надпись "Норге I". Люди шапками и платками машут вслед воздушному кораблю. Стрекочущий звук моторов удаляется и уже еле слышен. Дирижабль взял курс на Шпицберген»¹⁰⁵.

Папа получил персональное приглашение участвовать во II Всесоюзном геологическом съезде и в октябре 1926 года выехал в Киев. Там он выступил с докладом о геологических работах, проводимых Якутской комиссией.

Занятость папы по организации исследований в Якутской республике, изданию трудов и материалов — результатов работ партий, привела его к мысли о необходимости отойти от работы в качестве ученого секретаря Постоянной комиссии по экспедициям, несмотря на его заинтересованность в наилучшей научной организации экспедиционного дела. За три года работы сделано было немало: с одной стороны, Академией были охвачены вниманием все экспедиционные исследования в стране, в том числе и краеведение, в целях согласования их действий; с другой — попытки развернуть плановое комплексное исследование территорий. Об этом свидетельствует хотя бы пятилетний план исследований Новой Земли (не осуществленный полностью из-за отсутствия финансирования) и организация работ Якутской комиссии. Кроме того, с весны 1925 года комиссией было введено чтение публичных лекций о деятельности экспедиций и сообщения о командировках как по Союзу, так и в зарубежные страны. За три года работы папы в качестве ученого секретаря комиссии по экспедициям было

 

проведено 56 естественноисторических экспедиций, 18 гуманитарных, две комплексных (Северный Урал и Якутия) и большое количество научных командировок. Как ученый секретарь, папа вел многочисленные переговоры и переписку с различными учреждениями страны в целях координации и организации взаимопомощи проводимых экспедиций¹⁰⁶.

12 апреля 1926 года председатель Комиссии по экспедициям С.Ф. Ольденбург доложил правлению Академии о просьбе папы освободить его от обязанностей ученого секретаря комиссии. В тот же день папа получил письмо от С.Ф. Ольденбурга:

«В связи с оставлением Вами должности Ученого секретаря Комиссии по экспедициям, которую Вы исполняли с таким успехом в течение трех лет, Президиум Академии наук поручил мне выразить от его имени большую и искреннюю благодарность Вам за Ваш труд по несению указанных сложных обязанностей. С особым удовольствием выполняя это поручение Президиума, не могу вместе с тем не выразить Вам и лично моей, как непременного Секретаря и Председателя Комиссии по Экспедициям, признательности за Вашу энергичную работу в Комиссии, всегда проникнутую интересами и пользою дела»¹⁰⁷.

На заседании комиссии по экспедициям 4 мая 1926 года папа принес свою благодарность С.Ф. Ольденбургу за руководство и помощь в работе комиссии. Сергей Федорович выразил надежду, что комиссия по экспедициям не лишится П.В. Виттенбурга как своего члена. Постановили: просить П.В. Виттенбурга остаться членом. На том же заседании его включили в комиссию под председательством А.Е. Ферсмана по изданию отчетов экспедиций. На следующем заседании было решено просить В.И. Вернадского, В.И. Крыжановского и папу выступить в защиту смет геологических экспедиций Академии в Ленинградском бюро Госплана. И в дальнейшем папа продолжал участвовать в работе комиссии по экспедициям, пока она существовала.

В этом же году при Академии создавалась новая структура — Особый комитет по исследованию союзных и автономных республик (ОКИСАР), поддерживаемый Совнаркомом, под председательством А.Е. Ферсмана¹⁰⁸. Цель комитета — организация исследования национальных республик

 

со стороны практических запросов культурно-хозяйственного значения¹⁰⁹. Казахская, Туркменская, Таджикская, Бурято-Монгольская, Карельская и Киргизская республики обратились в Академию наук с соответствующей просьбой. В ОКИСАР Якутская комиссия не вошла, она осталась самостоятельной. ОКИСАР в значительной мере потеснил комиссию по экспедициям, хотя имел несколько другие экономико-хозяйственные задачи. Через два года, в 1928 году, ОКИСАР был реорганизован¹¹⁰ в Комиссию экспедиционных исследований (КЭИ). В стране началась пора всеобщей реорганизации.

Еще от одной нагрузки папа просил освободить его — от заведования библиотекой Геологического и Минералогического музеев¹¹¹ (он выполнял это поручение в течение пяти лет). Время от времени на заседаниях совета музея он докладывал о состоянии библиотеки, пополнении ее отечественными и иностранными периодическими изданиями, приобретении геологической литературы из разных научных и частных библиотек города, об отправке дублетных экземпляров в Хабаровский музей и тому подобное. В 1923 году библиотека насчитывала 17114 названий¹¹². При переезде Геологического музея в новое здание она получила новые возможности для роста. Библиотека, помимо книг и периодики, включала также и картографический фонд. В 1925 году ассигнования на новые приобретения составили 11 тысяч рублей¹¹³.

На заседании ученого совета Геологического музея 24 марта 1926 года «Зачитано заявление П.В. Виттенбурга с просьбой о снятии с него обязанностей по заведованию библиотекой Геологического музея»¹¹⁴. Заведование библиотекой поручили Р.Ф. Геккеру.

 

Командировки этого года предоставили папе возможность повидаться со своей сестрой Вандой и братом Вильгельмом. По пути в Швецию в 1926 году папа остановился в Гельсингфорсе и встретился там с Вандой. К этому времени она жила одна с двумя сыновьями — двенадцатилетним Акселем и девятилетним Эриком. Муж ее, Константин-Аксель-Рафаель

 

Армфельт, оставил семью еще в 1923 году. Ванда тогда тяжело заболела и долго лежала в больнице. Детей поместили в приют. Поскольку доходы бывшего мужа оставались небольшими, Ванде жилось трудно. Дети учились. Как мы узнали позднее, с 1932 года положение семьи несколько поправилось, так как мальчики стали работать, а через несколько лет обрели собственные семьи. В 1960 году Аксель-младший с женой Улли купили квартиру, в которой жили все вместе. В 1966 году восьмидесятишестилетняя Ванда пожелала переехать в дом престарелых лютеранского прихода «Люднет», что означает спокойствие. Там, в покое и довольстве, она прожила еще десять лет. Умерла 6 марта 1976 года. От Ванды в 1926 году папа, видимо, узнал и о судьбе своего старшего брата Сергея, о том, что он умер в 1921 году в Эстонии.

К сожалению, в то время папе ничего не было известно об Эрне, его любимой племяннице. Оказывается, в это время она тоже жила в Гельсингфорсе. С тех пор как Эрна уехала из Петрограда, мы о ней ничего не знали. Только в 1995 году выяснилось, что Эрна уехала в Финляндию, чтобы соединить там свою судьбу с избранником сердца Алексеем Парменовичем Шеншиным — одним из представителей рода Шеншиных, к которому, как известно, принадлежал поэт Афанасий Шет. (Впоследствии их внучка Вероника посвятила свою жизнь изучению творчества Афанасия Фета.) Для того чтобы обвенчаться, Эрна считала необходимым получить благословение матери Алексея Парменовича — Софии Алексеевны, жившей в то время в Орловской губернии. Несмотря на ужасы Гражданской войны, Эрна пробралась в Касьяново, и София Алексеевна благословила ее на брак с сыном. Свадьба состоялась 30 мая 1924 года в Сердоболе (Сортавала).

Алексей Парменович окончил Александровский кадетский корпус и Михайловское артиллерийское училище, служил в канцелярии двора его императорского величества. В Первую мировую войну пошел в ополчение и сражался в артиллерийских частях русской армии. В 1921 году служил в Кронштадте, после подавления Кронштадтского восстания ушел по льду Финского залива в Финляндию. После смерти мужа в 1935 году Эрна со своим маленьким сыном Шурой в Финляндии жила очень трудно, терпела лишения. Она постоянно искала кого-либо из родных, но с Россией, как мы знаем, контакты в то время были невозможны. В начале 1960-х годов, во время так называемой хрущевской оттепели, она попыталась наладить связь через Ригу со своей сестрой Валидой, но встреча и тогда была невозможна. Как стало известно, Эрна умерла 84-х лет в Хельсинки в 1975 году и похоронена там же на русском кладбище. Как ни горько, надо отметить, что общения между тетей и племянницей не было, хотя они

 

жили в одном городе. Только в последние годы, благодаря поиску недостающих ветвей генеалогического древа, по папиной записной книжке 1923 года мне удалось разыскать семью Александра, сына Эрны, познакомиться и получить эти сведения.

Во время Геологического съезда, проходившего в Киеве, папа встретился с братом Вильгельмом и его семьей. Дядя Виля был видным врачом-гинекологом. Сохранилась фотография, где вся семья запечатлена во время приезда папы. Братья сильно отличались друг от друга. Виля, более крупный и плотный мужчина, рано поседевший, носил черные большие закрученные усы и бородку. Папа, более похожий на своего отца, высокий и стройный, с тонкими чертами лица, имел проседь в волосах, у него были небольшие усики и эспаньолка. Особой близости между братьями не было. Интересно, что различие их натур сказалось и в том, что Виля считал себя немцем и ценил свою принадлежность к этой нации, а папа считал себя русским и вовсе не из-за каких-либо конъюнктурных соображений: раз живет и работает в России — значит, русский. Тем не менее они оба были в равной мере патриотами России. Папу приветливо встретила жена дяди Вили — Нина Александровна и их одиннадцатилетний сын Владимир.

Куда бы папа ни уезжал, он всегда находил время прислать нам, детям, каждому персонально, открытку с видом тех мест, где он был, и написать несколько слов. Мы очень радовались и гордились личной корреспонденцией.

Тем временем жизнь в стране значительно изменилась — НЭП принес изобилие. В Ольгино появилось множество разносчиков. По домам крестьянки разносили прекрасный творог, сметану, молоко, масло. Торгующие различались, так сказать, по специальностям: были торговцы свежей рыбой, парным мясом, свежеиспеченными булками, а летом — всевозможной зеленью. Огромные плоские корзины каким-то чудом держались у них на голове. Продавец шел вдоль улицы и громкими выкриками предлагал свой товар. Тот, кто уже был знаком хозяевам, входил в сад. Аннушка договаривалась с ними, когда и что именно надо принести. Я особенно любила булочника. У него всегда бывали мои любимые рогалики — небольшие хрустящие подковки с маком. Мы все покупали у разносчиков, только за ржаным хлебом Аннушка ходила в лавочку.

В 1926 году среди наших близких друзей появилась новая семья, которая во всей нашей дальнейшей жизни принимала участие и не побоялась репрессий — это семья Безруких: Павел Ефимович, Александра Федоровна, его жена, и Зоя — их дочь, моя сверстница. Жили они в Ленинграде, но часто гостили в Ольгино. Надо сказать несколько слов об отце семейства.

 

Ко времени нашего знакомства (познакомила нас с ним Т.Л. Щепкина-Куперник) Павел Ефимович был плотный средних лет мужчина. Он занимал пост начальника Октябрьской железной дороги, ректора Института путей сообщения. Будучи революционером «первой волны», если так позволительно выразиться, был романтиком и поэтом. Он участвовал в революционных событиях на юге России¹¹⁵. По мере установления советской государственности, революционный романтизм вытиснился объективным взглядом на современность. Это стало заметно властям, и в конце 1920-х годов его направили посланником в Персию; в 1930—1931 годах — членом советской миссии в Германию (Мюнхен); затем он долго болел, чуть не умер после операции в Кремлевской больнице (жена подозревала, что его намеренно заразили туберкулезом почек); был главным редактором литературно-художественного журнала «30 дней», хранителем Пушкинского заповедника в Михайловском и последнее — председателем ВТО. Все перечисленное не дает представления о его светлой личности. Большое счастье встретить в жизни такого человека! Его внимательное доброе участие, освещенное тонким умом, раскрывало совершенно новые горизонты жизни. От общения с ним совсем другими глазами смотришь на мир, он предстает более ясным и значительным. Павел Ефимович был широко образованным человеком и замечательным собеседником¹¹⁶.

Александра Федоровна была значительно моложе мужа, миловидна и женственна. Между супругами царила нежная заботливая любовь. Александре Федоровне посвящены многие стихи мужа. Мама с ней, единственной из всех своих приятельниц, была на ты. Александра Федоровна намного пережила и своего мужа, и дочь Зюкашу.

В раннем детстве мы с Зоей очень дружили, хотя иногда и ссорились. Позже, когда их семья переехала в Москву, а мы были еще младшими школьницами, то вели между собою оживленную переписку. О чем же можно писать в этом возрасте? Остались кое-какие письма. Предметом переписки были... лошади (!) Каждая из нас «владела» несколькими любимыми лошадками. Они имели имена и свои повадки.

В 1920-е годы Безруких часто у нас бывали, а летом жили подолгу. Они любили, когда мама играла на рояле. Помню, как однажды летом мы с Зюкой бегали вокруг дома, а через балконную дверь слышалась музыка, вдруг Зоя остановилась, зажмурила глаза и сказала: «Как хорошо спать под музыку»!

 

Зимой заболела мама. Всегда деятельная и бодрая, она не вставала с постели. Лечил ли ее кто-либо, не знаю, болезнь затянулась, ей становилось все хуже и хуже. Отчетливо помню, как маму повели под руки из спальни вниз. Ее увезли в Ленинград в больницу скорой помощи. В халле я горько и безутешно рыдала среди своих кукол, на меня, естественно, никто не обращал внимания. Меня, еще не понимавшую значения случившегося, приводило в отчаяние расставание с мамой и было жалко себя (!). Доктор Рабинович сделал маме операцию, и через какое-то время она вернулась домой, очень слабая. Папа привез ей из Германии розовый махровый халат, весь как бы заплетенный белыми паутинками (в то время махровые халаты были редкостью). Мама приходила в себя постепенно, куталась в этот розовый халат и часто полеживала.

На время отсутствия мамы срочно вызвали жену маминого дяди, тетю Мили Шмунк. Она жила в Ленинграде на Английском проспекте и с готовностью приехала к нам. Тетя Мили говорила по-русски с немецким акцентом, была очень добрая и ласковая. Мы, дети, ее беззаветно любили.