Страшный этап — Юра Лебедев

В сельскохозяйственных и производственных лагерях умирать не полагается. Умирать заключенные должны в инвалидных. Но пока соберут этап, пока раскачаются отослать ослабевших, многие до места назначения живыми не доезжают. Так мы с Марией Афанасьевной вынули троих мертвецов из полных поносом ватных брюк. Это был этап из подмосковных лагерей, самый страшный из всех, которые мне пришлось видеть. Этап длился долго, люди были чуть живы. Весь персонал участвовал в приеме. Спешно выписывали наших больных в больничные бараки. В мою перевязочную палату на 21 топчан устроили 35 человек, сделав сплошные нары. Женский стационар освободил большую палату и принял туда 20 мужчин.

В нашей больнице каждого поступившего вынимали из одежды, несли в ванную комнату, усаживали, поддерживая, на скамейку над ванной, и добрейшая тетя Лиза, старая немка Поволжья, обмывала несчастного теплой водой, а сестра-хозяйка (биолог, организатор одной из первых студенческих коммун), обтирала и надевала чистую

рубашку. Санитарки несли замученных на носилках в палату, где их уже ждали с горячей баландой и кормили.

Мы распределили приблизительно по виду три оставшихся формуляра, написали данные на бирках и привязали их каждому мертвецу на большой палец правой ноги — может быть, и не с его фамилией.

Как ни старались врачи, как ни помогали им сестры заботливым уходом и точнейшим исполнением назначений, этап начал умирать: человека по три-четыре и всегда под утро. Дежурили мы, сестры, по суткам, к концу смены так измучивались физически, а главное, душевно, что даже не могли есть — состояние, лагернику не свойственное.

Несколько человек все же выжило, и их поместили в отдельную палату. Моя 9-я палата снова стала перевязочной. Перевели к нам и выживших в женском стационаре. Доктор Бетти сказала, что в мою палату привезут тяжелого больного, совершенно необыкновенного, которого все очень полюбили. Не только она, но и весь персонал стационара просит, чтобы я особенно заботилась о нем. Это меня очень рассердило: если больной тяжелый, меня не надо просить заботиться. Сказала, что мое отношение к больному определяется не его симпатичностью, а тяжестью заболевания. Как я ошибалась! Только потом, через много лет, когда у меня появились собственные дети и они заболевали, я чувствовала такое же, до физической боли сжатое сердце — тревогой, любовью, отчаянием от бессилия помочь.

Нам пришлось менять обычный топчан на более длинный — так Юра был высок ростом. Он мог только лежать и только на спине. У него был очень далеко зашедший туберкулезный остеомиелит тазобедренного сустава, причинявший ему сильную боль. Гноя выделялось так много, что я делала перевязки не только утром и перед сном, но еще и в середине дня. Добрым и тщательным уходом уберегли его в Беттином стационаре от пролежней. Уберегла его и я, но не от смерти. Более пятидесяти лет прошло с тех пор, но ничто не угасло в памяти сердца и как трудно писать о Юре! Я и прежде пыталась рассказывать, но звучало это как-то фантастически, и я решалась только в присутствии мамы, которая знала все по моим письмам. Теперь я одна.

Звали его Юрий Сергеевич Лебедев. В 1936 г. 12-летний Юра первым вбежал в кабинет отца на раздавшийся там выстрел и застал свою мать еще живой. Она вернулась из санатория на несколько дней раньше и нашла неубранное письмо к мужу, свидетельствующее о его давнишнем пламенном романе — и застрелилась. Отец у Юры был военный, кажется, комендант Кремля, в ящике его стола всегда лежал револьвер. Через полгода отец привел молодую, очень привлекательную женщину. Она была балериной, Юру и его младшего брата называла своими пажами, и, как мальчики ни сопротивлялись, они тоже подпали под ее очарование и полюбили свою мачеху.

В 1937 г. Сергей Лебедев был арестован и расстрелян, мальчики были взяты в детдом, о судьбе мачехи Юра ничего не знал. Уже тогда у него была беда с ногой. После детдома Юра был на разных работах, последнее место — домоуправление. Из-за ноги он не был мобилизован, оказался в чем-то запутанным, попал в заключение по бытовой статье. Тяжело болел. Был признан безнадежным. Попал на этот страшный этап. По слухам, брат его умер.

«Странные люди, — говорила цензор лагеря доктору Бетти, которую она водила за зону к своим больным детям. — Ваша подруга собирается везти к себе в Эстонию какого-то лежачего парня, а ее мать согласна на это и даже хочет его усыновить! Чудаки какие-то!» А мы с Юрой действительно мечтали об этом, и эта мечта была его жизнью. Срок его кончался на четыре месяца раньше моего. Мы предполагали, что он это время будет находиться в больнице Мариинска, а в Тарту врачи поставят его на ноги, он будет учиться в университете, после 10-летнего срока вернется Иван Аркадьевич, и наша семья заживет полной жизнью.

«Я живу только вами, — говорил мне Юра. — Если вы исчезнете из моей жизни, я умру». И я исчезла. Уже с утра мне было очень не по себе. На вечернем обходе доктор Минцер пригляделся ко мне, заставил измерить температуру — было под сорок! Я сдала дежурство, попросила Дору Исааковну перевязывать Юру, сестру-хозяйку продолжать покупать молоко для него, попрощалась с Юрой. Какая тревога отразилась на его лице! Удивительные были у него глаза — наверное, это называется миндалевидные, под тонкими, очень длинными, на висок заходящими бровями.

Сергей Иванович, приходивший иногда за мной к концу смены, повел меня сразу же к Бетти в стационар. Там я пролежала десять дней с ровной температурой под сорок. Нельзя было поднимать голову — начиналась рвота. Сначала считали, что это тиф, но анализы не подтвердили. Решили, что у меня подобие туляремии из-за крыс, которые бегали в бараке по полкам, все вынюхивая. На одиннадцатый день температура внезапно упала, я начала есть, спать и постепенно поднялась. Добрейшая сестра-хозяйка высушила все мои десять паек, и я получила от нее целую наволочку сухарей! Огромное богатство. Мне передали записку от Юры. Я помню из нее одну фразу: «От мрачных мыслей меня отвлекает только нога — спасибо ей за это». Сергей Иванович, прибегавший к Бетти во время моей болезни, теперь носил для меня какие-то редкие съедобности. Силы мои восстанавливались.

Во время первой же моей прогулки по коридору ангельской внешности и неисправимой испорченности малолетка, пригретая персоналом стационара, сказала мне, не скрывая злорадства: «А ваш любимчик-то вас не дождался — умер!» Юра умер на десятый день моей болезни.

Доктор Минцер, утешая меня, говорил, что удивительно не то, что он умер, а то, как жил в таком состоянии! Старожилы

перевязочной палаты, когда я вышла на работу, наперебой рассказывали мне, как ждал меня Юра, как Дора Исааковна трижды в день его перевязывала, сестра-хозяйка поила молоком, Сергей Иванович присылал книги, Мария Леопольдовна ежедневно приходила поговорить с ним, а Юра умер.

Как молния прошел через мою жизнь этот необыкновенный юноша — и я не умею написать о нем.