Муся

Снова я была в роли Сирано де Бержерака и опять из-за Юки Пуппарт. Она так и не научилась говорить по-русски, но влюбилась — взаимно и бурно.

Юка была на десять лет старше Петра, ему не исполнилось еще и двадцати трех. Был он высок ростом, красив, работал помощником хлебореза. Хлеб — главная еда и валюта лагеря. Значит — король! Статья у него была бытовая, срок небольшой, взят был с фронта. Если бы Юка хоть сколько-нибудь понимала по-русски, то она бы в него не влюбилась, настолько, с моей точки зрения, он был оболтусом! Отец Петра, раненый в боях, выписанный из госпиталя и демобилизованный, жил в своем родном разрушенном Сталинграде вместе с младшим сыном. Мать Петра погибла во время осады города.

Петр настолько влюбился в Юку, что совершенно серьезно собирался, освободившись, на ней жениться. Писал об этом отцу, скрыл, что она эстонка, не говорящая по-русски, называл Юку Мусей. И пришло от отца письмо, которое Юка с неудовольствием принесла мне. Петр, как мог, объяснил ей его содержание. «Противный старик хочет, чтобы я ему написала!» Старику, как потом выяснилось, было 45 лет. Юка достала карандаш и лист бумаги, и я сказала: «Диктуй». Это было трудное предприятие. Юка с усилием говорила мне трафаретные фразы, которые я старалась при переводе смягчить. На это письмо пришел неожиданный ответ. Отец Петра оказался умным человеком. Он писал, что понимает, как трудно было Мусе писать, но по этому ее письму невозможно о ней судить, а ему хотелось бы узнать ее — какая она, что любит, чем интересуется. Я терпеливо перевела письмо, окончательно рассердившее Юку. Был назначен вечер для написания ответа, но заболела сменная сестра, мне предстояло ночное дежурство, и я пришла в барак сказать об этом свои дорогим. Юка, поджидавшая меня, обрадовалась и уговорила меня написать за нее письмо во время ночного дежурства.

В тот день в больнице произошло событие, взволновавшее и растрогавшее весь персонал. На имя доктора Минцера пришло из Польши письмо. В нем молодой поляк, находившийся год тому назад в тяжелейшем состоянии в нашей больнице, писал, что он никогда не забудет русского врача, спасшего его от смерти, и русских сестер, выходивших его, и что две его маленькие дочки каждый вечер, стоя на коленях в своих кроватках, молятся вместе с его женой за добрых русских.

В начале моей работы в больнице этот поляк был самым тяжелым больным в отделении. У него было воспаление легких, осложненное явлениями менингита. Глаза закрыты, челюсти судорожно сжаты. По распоряжению заведующей больницы кухня выдавала нам поллитра сливок из тех, которыми заправлялся больничный суп. Мы разжимали обернутым в марлю металлическим шпателем стиснутые

 

зубы и осторожно вливали сливки. К счастью, больной пока еще глотал. В те годы был только сульфидин, и высокая температура никак не снижалась. Я сидела около умирающего и вписывала в истории болезни температуру и назначения, подражая Доре Исааковне Тимофеевой, замечательной сестре нашего отделения, никогда не оставлявшей умирающих. Внезапно я почувствовала себя как-то странно, взглянула на больного — глаза его были открыты и внимательно смотрели на меня, губы шевельнулись подобием улыбки. Я провела рукой по его лбу — в первый раз он был прохладным. «Спать, теперь спокойно спать и выздоравливать», — тихо и настойчиво повторяла я, устраивая его поудобнее. Побежала за доктором Минцером. Какое прекрасное было у него лицо, когда он, проверив пульс и убедившись, что температура спала, повернулся ко мне и сказал: «Будет жить! Будет жить!»

Еще до окончания войны умная Польша потребовала вернуть из лагерей всех своих граждан (кроме коммунистов, приехавших в Советский Союз добровольно), и наш выздоровевший поляк вскоре уехал на свою родину.

Вот обо всем этом, воскресшем в моей памяти, я написала в письме к отцу Петра. Собственно, у нас с Юкой многое было общим: обе мы были из Эстонии, у нас остались там мамы, мы обе имели дело с больными — я как сестра больницы, она как санитарка больничного барака.

Реакция на письмо была чрезмерной:

«Муся, дорогая моя, — писал отец Петра, — как я хотел, как я мечтал, как я надеялся, чтобы ты была такая! И вот — как в сказке! Какое счастье, какое счастье для Петра и для меня».

С тех пор Юка не утруждала себя заботой о переписке. Мне приносили очередное письмо, Юка выслушивала перевод, а потом торопила и требовала, чтобы я писала ответ. Я не приспособлялась к Юке, писала, что думаю и чувствую. Мать Юки прислала ей прежние фотографии — хороша она была на всех просто необычайно. Юка выбрала самую красивую и приложила ее к моему очередному письму. Реакция на эту фотографию поразила и устыдила меня.

Этот милый человек писал приблизительно следующее:

«Муся, дорогая моя! Зачем ты прислала мне фотографию этой красивой чужой женщины? Я положил на стол все твои письма и перечитал их, смотря на снимок. Ни одного письма она не могла написать, разве что первое. Это не ты! Неужели ты думаешь, что мне нужна красота? Я ведь душу твою полюбил, твою душу».

Соня Спасская, которой я всегда читала получаемые письма, возмутилась. «Тамара, — строго сказала она, — перестаньте морочить голову этому хорошему человеку. Неужели вы не видите,

 

что происходит?» Я сама очень хотела прекратить переписку, но не знала как.

Помогли обстоятельства. У Петра закончился срок, домой ехать ему не разрешили, он должен был работать в Мариинске. Переписка с отцом Петра продолжалась: письма для Муси теперь приходили на имя Юки Пуппарт, якобы Мусиной подруги. Вначале частые свидания на вахте с Петром стали теперь редкими. До Юки через расконвоированных доходили слухи, что Петр пользуется большим успехом у военных вдов и молодых девушек и, кажется, уже кого-то прочно завел. Юка переживала это горестно и хотела, чтобы я написала обо всем отцу Петра. Мне очень это было неприятно: никто мне никогда не изменял, а тут я должна была горевать, что меня разлюбил какой-то шалопай! Но пришлось. Отец Петра ответил очень сдержанно, но письмо все-таки получилось радостным. Он писал, что Петр никогда меня не стоил, что это ничего не меняет, что дом его ждет хозяйку и чтобы я по освобождении сразу бы приезжала в Сталинград.

Слухи о Петре подтвердились. Юка к переписке окончательно охладела, и я написала последнее письмо о том, что я освобождаюсь и уезжаю в Эстонию к своей маме, что я благодарна ему за его очень добрые и искренние письма, что человек он прекрасный, и я желаю ему и его сыновьям счастья. Из Сталинграда было еще много писем. Отец Петра умолял «подругу» написать ему фамилию и адрес уехавшей Муси, переслать ей его письма. Это были уже прямые объяснения в любви.

Соня Спасская была мною возмущена, а я, хотя и искренно сокрушалась, но все-таки радовалась «освобождению».