Будни

Перед самой войной в Князево была построена кирпичная семилетняя школа, с большими классами, с учительской, с деревянными полами, конечно, с печным отоплением, с керосиновым освещением: в Князево не было ни электричества, ни радиосети.

Отступая, немцы школу сожгли. Остов ее повредило снарядами. Большую часть кирпича и щебня растащили на собственные нужды колхозники: стройматериалами Князево никто не снабжал.

В 1948 году семилетняя школа размещалась в двух тесных хатах, в одной из которых находилась еще и учительская, больше напоминавшая шкаф, чем комнату. В этом "шкафу" сидел деловод, стояла школьная "библиотека" из сотни-другой случайных потрепанных книг, размещались директор и завуч и коротали перемены мы.

Керосиновые лампы на последних уроках второй смены гасли от недостатка кислорода в воздухе. Полы были глиняные, подновлялись они раз в неделю и сбивались детскими каблуками в прах: тучи пыли стояли на переменах в воздухе. Классы отапливались теми же подсолнухами и той же соломой, что и наши хаты; в морозы густели чернила в чернильницах, дети сидели в верхней одежде, по трое за партой. Но дети жили с рождения в подобных условиях; учителя пришли из таких же сел, как и Князево; все это было после войны, так что

воспринималось и учителями, и детьми, и родителями как нечто естественное. Школу любили и мы, и дети; в ней проводили не только рабочее время, но и свободное.

Мешал нам работать, учиться, читать, думать и жить не только тогдашний тяжелейший быт. Мешала нечеловеческая занятость делами ненужными и к школе по сути своей не относящимися. Вспоминается: вечер, метель, снегу по колено - идем в контору колхоза на открытое партийное собрание, явка для учителей обязательна. Приехал инструктор райкома, громит правление за падение продуктивности свиноматок на ферме: мало приносят поросят в один опорос. Совершенно серьезно обращается райкомовский деятель к учителю-агитатору, прикрепленному к свиноферме: "А вы, товарищ учитель, куда смотрите? Почему у вас падают опоросы?" Учитель мнется, заикается, объясняет, что газету он выпустил, политинформации со свинарками проводит вовремя, с неграмотными занимается - словом, для повышения плодовитости свиноматок делает все, что может. Тем не менее в резолюцию вносится предложение райкомовца - обязать учителя имярек способствовать увеличению плодовитости свиноматок на ферме.

Даже привыкшая к райкомовской логике наша аудитория покатывается со смеху. Назавтра в учительской шуточкам нет конца, а бедный коллега наш огрызается:

"Вам хорошо, а мне теперь по три дня в неделю торчать на ферме" (все "торчали" на закрепленных за ними "агитучастках" по два дня, а ему, проморгавшему повышение плодовитости свиноматок, день прибавили).

Отказаться от "агитаторства", от проведения выборов, от участков в поле, от бесплатных занятий с неграмотными, от бесчисленных партийных, обязательных для всех беспартийных учителей повинностей никому и в голову не приходило: заедят, затаскают по районо и

райкомам, по бюро, по сессиям, по групповым и индивидуальным накачкам. Но не только в этом была причина удивительной, на первый взгляд, покорности массы людей, выполнявших (с трудом: за счет сна и отдыха, во вред работе, в ущерб семье) эти повинности, утомительные и обычно бессмысленные. Было еще и внутреннее убеждение, что государству без этого не обойтись, и, следовательно, надо напрягаться и выполнять его требования. Может быть, поэтому выполнялись неплохими, в общем, людьми и поручения в прямом смысле слова бесчеловечные.

Никогда не забуду, как коммунисты, сельские активисты, служащие и учителя "ходили по займу", то есть убеждали колхозников расписаться под обязательством "одолжить государству" весь тот жалкий денежный заработок, который выписывал им за год колхоз - 15-20 "старых" копеек на один трудодень. Колхозник ждал этих денег, каждый раз почему-то не теряя на них надежды, и спасал их от займа упрямо, изворотливо, но всегда безуспешно... До сих пор не могу понять, почему заем не отбирался у людей автоматически. Зачем вымогалась собственноручная подпись колхозника под грабительским обязательством, часто даже не подпись, а крестик неграмотного? Причем вымогалась хотя и без рукоприкладства, но почти с таким же маниакальным упорством, с каким выжималась в ту пору подпись подследственного под самооговором или доносом, выступавшими в качестве протоколов следствия... Человек убегал из дома и скрывался у родственников в другом селе. Он запирался и делал вид, что его нет в хате. Вдовы-солдатки были смелей мужчин и прямо отказывались поставить подпись. Их брали измором: у них сидели днями и даже ночами (ручаюсь за истинность этого). Их уговаривали, им объясняли, для чего нужен заем,

что такое воина и как хорошо живут они и их дети при советской власти, которую надо поддерживать займами из года в год. Им грозили, что не дадут попаса или покоса, что лишат пособия на сирот, если оно у них было, что не выпишут топлива и леса для ремонта хаты, что не дадут соломы на голую крышу, взамен той, что съедена в этом году коровой. Они плакали, но боролись. В конце концов "добровольную" подпись из них, как правило, все-таки выжимали.

Все учителя в этом участвовали. Жалость, неловкость, всевозможные уловки для избежания походов "по займу" были; но сомнений в том, что заем - выживательная необходимость для советского государства, и надо его обеспечить любой ценой, мне кажется, не было. Сознание этой необходимости внушалось и детям - тем убедительнее, чем красноречивее был учитель. Красноречие только усугубляло обман, обволакивающий детей с пеленок. Воспитатель, искренне расположенный к детям и верящий в истины, которые он проповедует, внушает им ответное расположение. Он надежно обеспечивает доверие школьников к псевдоистинам и порочным критериям, в которые верит сам. В этом смысле он куда страшнее недоброго, или невежественного, или неумелого учителя, которому дети не верят. Отрицание советского порядка как такового пришло ко мне значительно позже, а потому я многое могла оправдать из того, чего оправдывать перед учениками никак не следовало. И дети мне верили безоговорочно.

Правда, были вещи, оправдать которые перед собой и детьми не удавалось никакими "общими" и "высшими" соображениями, никакими "частными" искажениями и "ошибками". Так, не удавалось мне оправдать никакой коммунистической казуистикой ни для себя, ни для других той антисемитской кампании, которая началась в

1948-49 годах. Не к чести мне, конечно, что займы оправдывала, а это - нет. Но было именно так, а не иначе: займы оправдывались в моих глазах войной, разрухой, строительством коммунизма. А чем можно было бы оправдать воскресающий в коммунистическом государстве через три года после катастрофы европейского еврейства расизм? Ничем. И поэтому положение оказывалось тупиковым.

Я старалась рассказывать детям о нацизме, о катастрофе, о евреях, о их судьбе. Старалась нарисовать свой тогдашний идеал: мировой коммунизм без расовой и национальной розни. Детям это нравилось. Вероятно, с такой же легкостью другой любимый учитель, используя газетные материалы, внушил бы им диаметрально противоположный взгляд на вещи...

В городах атмосфера быстро сгущалась, но в далеком селе, где не было курсирующих между деревней и городом рабочих-поездников, ничего не менялось. Газеты читались там нерегулярно, евреев почти не было, имелось много своих тупиково-тяжелых забот. Сельскому, да и районному начальству долго было не до "космополитов": его "идеологическая" работа сводилась к выполнению поборов, поставок, налогов и прочее. Но когда объявили о "деле врачей" дрогнули и самые дальние села. Я не могла защищаться от посыпавшихся на меня вопросов ни одной из выручавших раньше концепций: "частных ошибок", "локальных" недостатков, "искажений" верховной воли: директивный характер этой погромной кампании был очевиден.

С учителями-приятелями я говорила обо всем откровенно. Поскольку второго срока я не получила, делаю вывод, что я в них не ошиблась. Но задавали вопросы и старшие ученики. Что было делать с учениками - мне, только-только вернувшейся из тюрьмы, имевшей ма-

ленького ребенка и мать, с трудом пережившую мой арест? И тетради в доме - с попытками восстановить отобранное при аресте? И планы на будущее - как у всех людей? И знавшей об арестах "повторников", среди которых был родной брат отца?.. И весь арсенал самооправданий, встающий в душе человека, когда ему хочется жить и работать, "как все"? После каждого разговора с детьми я задавала себе два роковых вопроса: "Наврала или не очень? Переоткровенничала или не слишком?"

Вскоре возникли и другие тупиковые ситуации уже социального, а не национального плана. Неизбежное столкновение моих убеждений, знаний, настроений и опыта с моей ролью функционера тоталитарного государства в области директивно организуемой педагогики приближалось неотвратимо, во всех плоскостях.