Князево

Как я писала в предыдущем очерке, моя жизненная дорога пересеклась с судьбой украинской деревни довольно рано. И все-таки трудно было придумать что-нибудь менее похожее на мой довоенный домашний опыт, чем жизнь, в которую я погрузилась, оказавшись в деревне - не на даче, как часто бывало в детстве, и не на "прополочной" или "уборочной", как в годы студенчества, а сельской учительницей. Разве что лагерь мог поспорить в этом смысле с деревней, но и то - не во всем...

25 августа 1948 года попутный грузовик привез нас в село, отстоявшее от ближайшей железнодорожной станции на тринадцать километров. Нас высадили из

кузова с годовалым ребенком и с двумя потертыми довоенными чемоданами, и мы остались одни в непроницаемой темноте безлунной и бесфонарной облачной ночи. С трудом отыскав отведенную нам под квартиру хату, мы постучались. Хозяйка открыла, зажгла каганец из снарядной гильзы.

Каганец разогнал тьму по углам, и мы увидели свое жилье. Это была квадратная комната с глиняной доливкой^*, с маленькими кривыми оконцами, со вспученными сырыми стенами. У одной стены стояла деревянная лавка, у другой - стол и две табуретки, у третьей - кровать с соломенным тюфяком. Здесь нам предстояло прожить три года. Хозяйка с тремя детьми осталась в "хатыне" - так называют в этих местах Украины кухню. Мария, хозяйка, была солдатской вдовой. Она ходила в "ланку", в звено, на рядовые работы. Старшая дочь ее работала в лавке, в райцентре, и приезжала домой только на выходные дни. Пару раз в месяц Мария, рискуя попасть в тюрьму за спекуляцию, отпрашивалась у бригадира, ехала к дочке и привозила в село "дефицит": спички, нитки, стиральное мыло, дрожжи, хамсу, карамель, синьку, изредка даже ситец, за которым сбегалось чуть ли не все село. Продавала, беря с соседей "плату за страх", и так кормила детей, покупала сено корове и собирала деньги на какое-никакое жилище в городе. Была она темнолицая, худенькая, всегда в черной кофте и черной юбке, в платке, надвинутом до бровей, неутомимо подвижная и хлопотливая.

Я не сразу поняла, с какой находчивостью и из-

воротливостью она боролась за жизнь. За нас ей платили ничего не стоящие пятьдесят рублей, но учителям время от времени давали для топки то воз соломы, то "гарбу"^* подсолнуховых стеблей, которые надо было привезти с какого-нибудь Богом и людьми забытого поля. И наше топливо помогало Марии с детьми скоротать холодную зиму.

Через год Мария купила полдомика в пригороде, умилостивила всех, от кого зависела, выправила себе и старшей дочери паспорта и тем спасла детей от колхозной недоли. Село наше было непаспортизованным, то есть фактически крепостным, до середины 1950-х годов; потом стало легче добиться паспорта, но без хлопот все же не обходилось. Самогон Мария гнала непрерывно - из свеклы, которую ночью носила с колхозного поля, хотя сама и в рот его не брала: как бы выжила с детьми без него?

В Князево я впервые столкнулась с той повальной пьянкой, которая составляла и составляет одну из основ сельского мужского существования. Самогон гнали почти в каждом доме. Занимаются этим те же бабы, которые от пьянства мужей так жестоко страдают, потому что, не будь самогона, мужики пропились бы на казенной водке с ее чудовищной спекулятивной ценой дотла. Даже сахарный, самый дорогой самогон в несколько раз этой водки дешевле. В Князево (и только ли в Князево?!) мужние жены поили самогоном своих супругов; вдовы же гнали первач для колхозных "придурков". По горькой неволе, солдатские вдовы составили своеобразный гарем для председателей колхозов, бригадиров, кладовщиков,

учетчиков... Мария в этом смысле была исключением. Может быть, потому, что умела "крутиться" иначе. А может быть, оттого и приходилось ей так изворачиваться, что не пускала ночами в хату возможных "спасателей": предпочитала откупаться первачом.

От "придурков" тогда зависела жизнь и смерть безмужней семьи - выпас, покос, лошадь для поездки на мельницу или за песком и глиной для срочного ремонта хаты, жалкие крохи строительных материалов, топливо, разрешение детям уехать из колхоза учиться или работать в город - всего не перечислить... Да и одиночество гнало к кому-нибудь прислониться... Рядовым мужикам не до адюльтера было в те тяжкие годы: прокорм и обогрев обносившейся, полуголодной семьи отнимал все силы. А бригадирам, кладовщикам, бухгалтерам жилось повольготней. Впрочем, на рядовых работах мужчин почти не держали: там управлялись бабы...

Немногим легче жилось и учителям. Все те выживательные маневры, которым училась я у соседок и у коллег-учительниц, стали мне доступны не скоро. А в первую зиму ребенка укладывали под одеяло в чулках и в пальтишке и досыта наедались редко. Не сразу я наловчилась выбирать из подмерзшей грязи оставленную колхозницами сахарную свеклу, не сразу привыкла мотаться по соседним колхозам с просьбой "выписать", то есть продать по твердой цене, то зерна немного, то постного масла.

Не мудрено, что до первого нашего огородного урожая, до первых собственных кур, до рыболовных снастей, до первого выкормленного поросенка мы оказались в долгу, как в шелку.

Очень хотелось кормить семью сытно, и я без конца должала Марии за ее "дефицит", за молоко, за яйца, за картофель и лук...

Как-то купила я у соседки, как показалось мне, по дешевке, десяток большущих тыкв (гарбузов - по-местному), сложила их в холодных сенях. Спросила Марию, не померзнут ли. Она сказала, что нет; мне и самой казалось, что нет: что им сделается, таким твердым, толстокожим, словно навек созданным? А когда внесла одну после мороза в хату, она оттаяла и поплыла: раскисла после "глубокого замораживания"... И пошли они все хозяйкиной Зорьке.

Детского сада в Князево не открывали (стариков было больше, чем малышей). Дочку я оставляла с хозяйскими детьми. Один раз они обкормили ее головками от хамсы: они лакомились хамсой за столом, она, двухлетняя, под столом подбирала головки, бросаемые щедрой рукой семилетней Ленки. Другой раз та же Ленка до отвала накормила ее арбузными семечками, которые Мария сушила на весну, для бахчи. Тоже едва не кончилось плохо. Не раз приходилось нести ее, тяжко больную, пешком за тринадцать километров на станцию и оттуда везти в больницу.

Уезжая, Мария продала сельсовету свою полуразрушенную хату с сараем и погребом. Мы остались на месте - квартирантами уже сельсовета, а не ее.

В первое, на диво теплое, влажное и урожайное лето своей самостоятельной сельской жизни в почти собственной хате я охмелела от буйного роста съедобной и несъедобной зелени, обступившей нас. Наш огород шел от хаты полого вниз, к широченной пойме реки Попельной, обмелевшей, узенькой кое-где, как ручей, но в сохранившихся плесах и омутах, рыбной, как в сказке. Поставишь вентеря, в Князево говорили "ятеря", поздно вечером - утром ходят из стороны в сторону от разной рыбы: линей, карасей, окуней, щуки... К весне мы обзавелись простыми рыболовными снастями, и голод стал

отступать. За утро я успевала нажарить рыбы, накормить семью, остаток снести на базар, за тринадцать верст, продать, купить буханку черного хлеба и поллитра постного масла и прийти на работу, на вторую смену.

На краю огорода курчавился полудикий вишенник и терновник, едва отраставший после введения знаменитого "зверского" налога. Тогдашнему министру финансов Звереву приписывался селом (или, действительно, принадлежал, не знаю) введенный после войны налог на косточковые деревья и ягодники, колхозные и приусадебные. А были эти вишенники и терновники и даже грушки и яблоньки совсем не "товарными" и уж налога никак бы не окупили. Поэтому в Князево "списали" как выродившийся и поспешно вырубили огромный запущенный сад, оставшийся еще от княжеской экономии, давшей название селу. Кто мог его убирать? Чем вывозили бы ягоду? Пока паслись на ней дети, а власти о саде не вспоминали, - стоял и стоял бы. Но налог за него платить? Такого колхоз позволить себе не мог.

Рассказать бы потом о князевском "Вишневом саде" моим слушателям на курсах и старшеклассникам - в параллель рассказу о чеховском... Но был бы это последний урок для учителя, рискнувшего провести параллели.

По весне 1950 года совсем уж нечем было кормить на фермах скотину. Весна началась неожиданно рано: вдруг потеплело, сошел снег, сбежали в Попельную ручьи, в полях, где снег тает поздней, чем в селе, кое-где обнажились не убранные с прошлого года стебли кукурузы. Решили отогнать голодное стало туда: пусть объедают сухие листья. Убирать стебли и возить их на ферму было некому и не на чем. Стадо погнали по солнышку и за ветром. Коровы легко дошли и принялись

пировать. Вдруг потемнело, налетел ветер, и началась отчаянная мартовская метель, без которых обходится редкий март в этих местах Украины. Стадо попытались погнать к селу, но оно не смогло двигаться против ураганного ветра с колючим снегом: слишком ослабло за зиму... Коровы стали проваливаться сквозь снег по брюхо в черноземную грязь (доярки сбились с дороги и гнали их пашней). Мороз быстро усиливался, и скоро в село долетел сквозь утихающий уже ветер отчаянный, смертно тоскливый рев: животные вмерзали в быстро густеющий чернозем. Все бросились в поле, за пять километров от края села, но что могли сделать? Попытались спасти хоть мясо для госпоставки: мертвым и умирающим животным резали глотки, спуская кровь в снег. Пригнали огромного першерона Фрица, заряженного в сани с двумя прицепами. Тяжелораненным Фрица бросили в Князево при отступлении немцы. Князевские конюхи его выходили и кормили в самые трудные дни почти досыта: он работал безотказно, за десятерых, был умен и покладист, но заставить его свернуть на дорогу, где его ранили, никак нельзя было: поворачивался и шел в конюшню. Он и сейчас был неспокоен: конюхи с трудом держали его, пока нагружали вырубленные из грязи туши на оба прицепа. Нагрузили. Фриц сдвинулся с места, прошел несколько метров и рухнул мертвым.

Надо знать тогдашнюю обстановку в селах, помнить, что за горсть колосков, унесенных с поля после уборки, могли осудить по "Указу"^* на 10 лет, чтобы понять многогранный ужас этого происшествия. Вечером по ха-

там ходили два председателя: колхоза и сельсовета - и, скинув шапки, с низким поклоном говорили: "Помогите, добрые люди. Не гоните в тюрьму - не дайте детям осиротеть". И добрые люди помогали: каждый дом, где были теленок или корова, что вот-вот отелится, отдавал теленка в колхозное стадо, а молоко обещали сдавать в тот год и за себя, и за колхозную ферму, не оставляя дома уже совсем ничего... Надо было спасать председателей: оба "головы" были свои, князевские... Правда, "головы" обещали возместить долг, как только колхоз оправится от потери, - но когда это будет? И будет ли? По-видимому, катастрофу хотело скрыть и районное начальство - от областного: кто знает, что бы еще и ему "пришили"? Без согласования с райкомом князевцы не выкрутились бы. А так - обошлось без обычной тогда расправы: очень уж страшно было райкому и райисполкому признаваться в гибели чуть ли не ста коров...

Председатель нашего сельсовета, прозванный Васильком, - потому ли, что звали Василием, то ли за невыцветающие голубые глаза - мужик лет сорока пяти, бывалый, ломаный, битый, инвалид Второй мировой войны, был талантливым юмористом и величайшим комбинатором, как, впрочем, все устойчивые сельские "головы", вечно крутившиеся между наковальней голодающего и ворующего поневоле народа и райкомовским молотом. Помню, как он говорил комсомольцам-колхозникам на своем классическом "руководящем" "суржике"^*, с плохо скрытой грустноватой иронией:

- Ну, добре, ну, хай ваши батьки полжизни прожили при своих хозяйствах, при полном закроме, - им неохота робить за "палочку". Но вы-то! Вы-то ничего, кроме "палочки", сроду не видели! Какого дидька вы от работы прятаетесь? Где ваша сознательность?!