Детство

Мои попытки рассказать о первых десяти годах врачебной деятельности моей мамы — доктора Клавдии Николаевны Бежаницкой — кончились полной неудачей. Попробую просто вспомнить свое детство.

1913 г. был для мамы не только годом окончания университета, но и годом первого в жизни незабываемого горя: у нее на руках, в Пасхальную ночь, умерла четырехлетняя Наташа, старшая дочь ее сестры. Тетя Зина, учительствуя в Гольдингене, сняла квартиру, не зная, что там только что умер ребенок от туберкулезного менингита. Тогда еще не было антибиотиков, и заболевшую Наташу не удалось спасти. Она умерла 14 апреля 1913 г.

О том, как мама зарекомендовала себя, будучи студенткой, говорит тот факт, что такой женоненавистник, как известный хирург, профессор Николай Нилович Бурденко, пригласил ее на три летних

 

 

месяца 1914 г. работать врачом-лаборантом в хирургическом отделении грязелечебницы в Саках, в Крыму.

Мама взяла бабушку и меня с собой. Мы жили в белой сакле с черепичной крышей. Бабушка рассказывала, как я, сидя на крылечке, потянулась за пестрой бабочкой, и поэтому сорвавшаяся с крыши черепица не рухнула на мою голову, а только просвистела вдоль моей спины. Очередное чудо!

Как и всегда в своей жизни, мама была на работе с утра до вечера. Мы с бабушкой отправлялись на утреннюю прогулку в парк. Он граничил с территорией лаборатории, отделенной проволочной сеткой. За ней, на зеленой лужайке, пасся подопытный баран. Я его очень чтила, старалась как можно правильнее сделать реверанс и, приседая, говорила: «Здравствуйте, господин Баран». Он ответно кивал головой.

Мне исполнилось три года. К сожалению, рассказы обо мне того времени весьма неутешительны: я была капризным ребенком. Соседи, уверенные, что меня жестоко наказывают, приходили просить не бить невинного ребенка. А эта «невинная» капризничала по любому поводу, дико кричала, хлопалась на пол и била ручками и ножками, требуя исполнения какого-нибудь фантастического желания. Бабушка рассказывала, как меня от этого исцелил папа, приехавший прощаться — ведь началась война! Молодые люди призывались в армию, как офицеры, если у них было высшее образование. Я не уверена, но мне хочется думать, что папа приехал в военной форме. На вечерней прогулке в парке, среди нарядных дачников, мирно гуляющих под звуки оркестра, я устроила очередное безобразие. Обычно меня ласково уговаривали, удерживали, упрашивали меня встать. Папа, видевший это впервые, поступил совершенно правильно: одной рукой взял сетку с моими любимыми формочками для песка, а другой сгреб платьице на моей спине, поднял меня, оцепеневшую от неожиданности, на высоту своей вытянутой руки, показал мне формочки и швырнул их на лужайку «господину Барану». Все. Бабушка говорила, что на этом мое безобразное поведение кончилось.

Бабушкины рассказы о нашей крымской жизни были настолько яркими, что мне и сейчас кажется, что обо всем помню я сама. Например, о праздничной поездке на линейке на соляные копи. И сейчас перед глазами чудо этих сверкающих белых сугробов под палящим летним солнцем.

Вернувшись в Тарту — тогда это был Юрьев — мама продолжала свою работу в университетской клинике внутренних болезней, находясь там не только с утра до вечера, но и на ночных дежурствах. Одно из них могло бы кончиться трагически. Вечером в отделение был доставлен больной. Диагноз был неясен. Больной был помещен в отдельную палату. Среди ночи этот огромного роста человек вышел из своей палаты и, совершенно голый, стал разгуливать по отделению. Испуганные санитарки и сестра не решались к нему

 

подойти. У больного был острый приступ помешательства. А мама, разговаривая, стала шагать с ним рядом, довела до палаты, вошла впереди него. Великан, увидев перед собой какое-то маленькое существо, расставил ноги, замахнулся сжатым кулаком, чтобы ударить. Но мама проскочила между его ног, выбежала из палаты и заперла дверь. Больной покорно дал себя связать вызванным из психиатрической больницы санитарам.

Насколько мама была маленькая, говорит то, что когда у нее на дежурстве случился приступ аппендицита, ее несли в соседний хирургический корпус в бельевой корзине.

Я по-прежнему проводила день у тети Зины, играя с моей двоюродной сестрой Таней. Вечером разлучалась с ней, совершенно рассорившись, а утром не в силах была дождаться, когда же наконец ее увижу! Шел 1915-й год — разговоры взрослых были о войне. С фронта приезжал товарищ дяди Сережи. Таня и я, спрятавшись в гостиной под диван, слушали его рассказы. Решили тоже бежать на войну. Сушили сухари. Прятали их в столовой за кушеткой. Уронив как-то газету, дядя Сережа отодвинул кушетку и обнаружил тайник. Мы плакали, нас уговаривали образумиться. Тогда мы решили бежать не на войну, а на Кавказ: я рассказывала Тане небылицы про моего кавказского дедушку. Однажды утром мы осторожно вышли из калитки сада, у каждой была сетка с любимыми игрушками. По счастью, кухарка, возвращавшаяся с рынка, увидела нас. Мы были возвращены и до прихода тети Зины не выпускались в сад.

В 1916 г. профессор И. И. Широкогоров, работавший во время войны в Красном Кресте и живший в Баку, пригласил мою маму на работу на Кавказский фронт — врачом одного из походных лазаретов. Это была Турция: Гассан-Кала, Эрзерум, Эрдзинжан, Трапезунд.

Мама взяла бабушку и меня с собой, желая показать нам Кавказ. Время было неблагополучное, шла война, поезда были набиты солдатами. Я была уже пятилетняя и сама помню, как меня передавали через опущенное окно уборной в набитый до отказа вагон первого класса. Бабушка и наши вещи были уже в вагоне.

В Тифлисе нас принял отец моего папы — Николай Сардионович Цицианов, которого я так никогда и не решилась назвать дедушкой. Это был горячий, вспыльчивый человек, трудного характера. Его все «за глаза» звали Николай Скорпионович. Дом Цициановых был на Тумановской улице. От главного здания шли красивые одноэтажные хозяйственные постройки, кончаясь двухэтажным флигелем. Там на втором этаже жила бабушка моего отца — Татьяна Парсадановна. Одна из комнат этой квартиры была предоставлена нам. Мама почти сразу же уехала в Гассан-Калу.

Когда-то геолог Вышеславцев, работая в Персии, увлекся 13-летней девочкой, похитил, крестил, потом женился на ней. Их

 

единственная дочь вышла замуж за Николая Сардионовича Цицианова, умерла в родах. Увеличенная фотография красивой молодой женщины висела в нашей комнате. Это была мать моего папы. Татьяна Парсадановна с трудом переносила своего зятя и называла его только «Скорпионыч».

Николай Сардионович вторично женился. Семья была многодетной. Были внуки — мои однолетки. Меня баловали, возили в имение, закармливали сладостями и фруктами. Бабушке было со мной много хлопот. В прохладные дни я щеголяла в черкеске, каждый день ко мне приходила молоденькая грузинка, гуляла со мной и учила грузинскому языку.

Николай Сардионович очень скоро оценил ум и начитанность моей бабушки. По вечерам, когда спадала жара, на плоской крыше построек, соединявших главный дом и флигель, расстилали ковер, клали подушки, вносили блюдо с фруктами, узкогорлые кувшины с вином, разбавленным водой, — взрослые люди семьи собирались на отдых и беседу.

Мама писала нам письма. Сохранился альбом маминой турецкой жизни. Штат лазарета был небольшой и дружный: пожилой главврач, мама, молодой военный фельдшер и две сестры. Фотографии сняты и зимой и летом, что-то не видно растительности — одни камни и горы. Городки из низких построек, украшены минаретами. На прогулках мама неизменно в сопровождении двух военных, молодого и пожилого, который, по рассказам, был очень хороший и остроумный. Много снимков шуточных, с переодеваниями, театральных постановок. Когда мама ездила верхом — а это там был единственный вид транспорта — надевала черкеску.

В Тифлис приезжал папа, укушенный скорпионом, долечивал свою ногу. Жил в главном доме. Папой я была совершенно очарована.

Дружеские отношения между моей бабушкой и Николаем Сардионовичем все укреплялись. Он часто обедал у нас — ему очень нравилось, как бабушка готовит селянку из осетрины.

Один из таких обедов запомнился на всю жизнь. Мы трое мирно сидели за обеденным столом, бабушка и Николай Сардионович оживленно беседовали. Вспоминая учебные годы папы на юридическом факультете Тартуского университета, бабушка на листе бумаги написала чей-то адрес. Что тут произошло! Николай Сардионович встал, вытянулся и, пронзительно глядя на бабушку, сказал: «Так вот кто писал мне письма, кто так старался все разрушить!» Бабушка не растерялась, тоже встала, повернулась к иконе, висевшей в углу, и сказала: «Вот Бог, а вот и порог» — указав на дверь. Выгнала Николая Сардионовича из его собственного дома! Оказывается, бабушка всеми силами противилась взаимному увлечению папы и мамы, писала письма в Тифлис от имени друга, в них предупреждала об опасности, которой подвергался Павел Николаевич, попавший в руки авантюристки (!!!), о необходимости

 

его перевода в другой университет. Эти письма в свое время доставили много неприятностей, но ничего не изменили.

Бабушка заперла дверь, задернула занавеску, схватила меня за руку, и мы побежали через весь Тифлис к Ботаническому саду, где директором был дедушкин друг, окончивший Тартуский университет. Как потом рассказывала бабушка, она сказала, что если ее убьют, то пусть все знают — это дело рук Николая Сардионовича Цицианова. Но никто никого не убил, правда, и мир никогда восстановлен не был.

Маме послали письмо. Она добилась перевода в Тифлис, была назначена заведующей и врачом лазарета для фронтовых сестер милосердия. Мы переехали на конец города, в Вакэ, где спешно готовили помещения для лазарета. Там было очень красиво: с одной стороны высокого плато гряда поросших лесом гор, с другой — обрыв, в глубине которого раскинулись фруктовые сады.

Очень быстро отремонтировали и приспособили какое-то здание. Лазарет наполнился сразу же. Война нарушила душевное равновесие людей, сделала многих женщин истеричными. Маму полюбили, это усложняло ее работу: кроме ухода и лечения каждая пациентка хотела личного отношения к себе, помощи в разрешении своих проблем. Карманы маминой куртки, когда она вечером приходила домой (мы жили в отдельном домике), были набиты записками. В них содержались и жалобы друг на друга, и душевные излияния. Были случаи, когда из-за пустяка больная готова была броситься с обрыва. Персонал следил, чтобы этого не случилось.

Доброе внимание и лечение оказывали свое действие. Поправившихся выписывали. Шел 1918 год. Жизнь стала иной. Лазарет ликвидировали.

Персонал и инвентарь перекинули на другой край Тифлиса. Там, у подножия высоких гор, стояли одноэтажные корпуса. Где-то внизу шумела Кура. Начинался развал. Пастушьи собаки спускались с гор, где, по-видимому, уже не было стад овец, и осаждали корпуса. Иностранцы должны были покинуть пределы России. Большая группа шведов готовилась к отъезду на родину. Нужен был сопровождающий врач. Мама с радостью воспользовалась возможностью попасть в Тарту и повидать отца и сестру. Как потом стало известно из рассказов мамы, до Прибалтики доехали комфортабельно и за шесть дней. Мама повидала дедушку и тетю Зину. Съездила и в Воронеж, куда был эвакуирован Тартуский университет, увиделась с друзьями и профессурой. Обратная дорога была полная приключений и очень трудная.

Мы по-прежнему жили на горной окраине Тифлиса, на попечении персонала. В мамино отсутствие я пережила первое горе. Мне подарили щенка — пушистого, очаровательного, назвали его Буржуйкой. Дурной человек сбросил его со стены на проходившую глубоко внизу шоссейную дорогу. Мне было семь лет, я впервые увидела смерть и узнала о существовании плохих людей.

 

 

Лето шло к концу. Наше окружение не верило в мамино возвращение.

Воскресным утром бабушка и я ехали в летнем трамвае в церковь. Сидевший напротив нас уполномоченный Мгебров (его все «за глаза» называли «упал намоченный») совершенно безнадежно говорил о возвращении мамы: «Через такую Россию даже Клавдия Николаевна проехать не сможет». Бабушка нервничала. И вдруг на подножку трамвая вскочила — с рюкзаком за плечами, загорелая, смеющаяся мама! Незабываемо. Она предполагала, что мы поедем в церковь, и на остановке проверяла каждый трамвай.

Вскоре после маминого приезда начался наш дальнейший путь. Сначала это был Новороссийск, где мы довольно долго жили в вагонах, стоявших на пристани. Дул норд-ост, валивший людей с ног. В редкие периоды затишья мы, детвора, бегали по пристани, и с нами играли и кормили нас вкусными галетами улыбающиеся американские матросы с большого военного корабля, стоявшего у пристани.

Потом был Екатеринодар, где мы поселились около вокзала. Многие остались жить в вагонах, переведенных на запасные пути. Несколько дней творилось что-то ужасное — кто-то поджег платформу с порохом. К счастью, удалось отцепить и откатить другие платформы и главное — вагон с динамитом. Взрывался порох на одной платформе, но и этого было более, чем достаточно. Пират, собака наших хозяев, не желал от нас никуда уходить и трясся под нашей кроватью.

За время путешествий создалась дружная детская компания: Галя и Адя из семьи генерала Бойко, а также Витя с Борей, сыновья капитана Бисерова. Мама мальчиков умерла, и их воспитывал денщик, сделавший им замечательных «кукол»-солдатиков. Все мы с восторгом в них играли, сражениями руководил денщик. Гале и Вите было по десять лет, нам с Адей — по восемь.

В Екатеринодаре, кроме неблагополучной жизни и взрывов, свирепствовал сыпной тиф. Мама, как врач, сразу же включилась в работу: выискивала заболевших тифом, лазая по нарам ночлежки и отправляя больных в госпиталь. Заболела сама. Героически, с температурой уже под сорок, принялась машинкой стричь свои густые, вьющиеся волосы. Смогла остричь только половину головы. Был вызван фельдшер. Когда он закончил свою работу, то, охая, сказал: «Как проволочные заграждения».

Маму поместили в только что открытый лазарет для женщин-врачей и жен военных. Он был наскоро оборудован в корпусе детской инфекционной больницы. Поэтому мама переболела там не только сыпным, но еще и возвратным тифом, и дифтеритом!

Невозможно забыть маму, выписанную из лазарета и сидевшую в нашей комнате за обеденным столом. Перед ней стояли две тарелки: одна с супом, другая пустая. После перенесенного дифтерита у мамы

 

 

был паралич носоглотки: она говорила гнусаво, не могла проглотить даже ложку супа, часть жидкости выливалась обратно через нос — в пустую тарелку. Поразила меня перловая крупа, которая тоже выскакивала через нос.

В сохранившейся анкете сказано, что доктор Бежаницкая полгода не работала, сначала болея, а потом находясь на санаторном лечении в Геленджике. Великое счастье — лечение помогло: мама появилась у нас загорелой, кудрявой и полной энергии. Смеясь, рассказывала, как какой-то почтенный военный привез свою заболевшую жену и искал женское отделение. Начавшая уже ходить мама, наголо обритая, с темным пушком над верхней губой, говорящая хрипло и гнусаво, была принята им за больного мальчика, и он не верил, что отделение женское.

Как бабушка и я прожили эти полгода — не понимаю. Наверное, что-то мы получали, как семья врача. По моим воспоминаниям, я жила интересно и весело; училась балетным танцам, наша детская компания была полна выдумок и затей.

Мы переехали в Кисловодск, куда мама была назначена врачом 3-й здравницы (туберкулезной). Ее заведующий, профессор Сиротинин, уехал за границу. Многие тогда уезжали. В здравнице лечились и отдыхали семьи военных Я сразу же подружилась с очень живой и очаровательной Марой Казем-Бек, которая жила в здравнице со своей мамой. Часто у нее бывала, видела ее папу, полковника, и ее брата Алека Казем-Бек, лет 17-ти (впоследствии в Париже — вождь младороссов). Вскоре мы с Марой придумали себе и дело — лазарет для кошек. У стены здравницы были сложены оконные рамы, прикрытые досками. Они были разных размеров, так что получался вход в это «помещение». Появились и два пациента: один облысевший кот, а другой с укушенной лапой. Мы их кормили, лечили, смазывали, держали взаперти. На удивление, оба поправились. Мы решили их выпустить гулять. Коты немедленно от нас удрали.

Запомнилось, как я сидела на кровати у простуженной Мары, мы ели гранаты и самозабвенно слушали разговор о судьбах России, который вели два молодых человека, один прекраснее другого. В палате у окна стоял затянутый в черкеску Алек, а за окном, облокотившись на подоконник, — его друг Некрасов, в далеком будущем муж Мары. Я смотрела и слушала, не замечая, как сок граната струился и капал на мое нарядное белое платье. Когда я вошла к нам в комнату, бабушка даже вскрикнула! Платье пришлось выбросить.

Осень 1919 г. была полна трагических событий. В Кисловодск к маме приехала тяжело больная старая медицинская сестра, очень полюбившая маму в период тифлисского лазарета для фронтовых сестер. Горестно прощаясь с мамой, она сказала, что приедет к ней умирать. И приехала! Больна она была холерой! Не знаю, что могло бы быть хуже. Мама взяла отпуск на две недели, устроила

 

Яночку (фамилия ее была Янова) в пустовавший флигелек, в отдалении от здравницы, сама поселилась с ней, кормила, ухаживала, все выделения сжигала.

В это время пришло письмо от тети Зины, каким-то чудом добравшееся до Кисловодска и сообщавшее о гибели дедушки. Мама, оберегая нас от заразы, не имела права ни поцеловать бабушку, ни обнять, ни быть с ней вместе. Какое горестное это было время. На десятый день Яночка умерла. Похоронив ее, мама все продезинфицировала, привела в порядок и, наконец, появилась у нас. Бабушка и мама вместе горько плакали.

Все больше и больше людей уезжало за границу. Теснимые красными, люди перебирались в Крым. Сначала мы оказались в Евпатории. Время, которое мы пробыли там, показалось мне долгим темным днем. Бабушка болела возвратным тифом. Мама боялась ее помещать в больницу, где уже не было порядка, и бабушка болела дома. К счастью, поправилась. Мы переплыли на южный берег Крыма, в Суук-Су.

Рассказывали, что когда-то Елисеев доставил на плоский каменистый берег огромное количество украинского чернозема, а английский садовник создал на ставшем плодороднейшем участке волшебный, цветущий во все времена года парк. Посреди него стоял дворец, каждая комната в котором была произведением искусства. Мне до этого не приходилось видеть что-нибудь подобное, и я, как зачарованная, ходила по этим китайским и мавританским залам. Выше стояли Елисеевские гостиницы, горизонт закрывала цепь гор с вершиной Ай-Петри.

Во дворце развернули санаторий, но просуществовал он очень недолго. Люди бежали из Крыма, как только могли. Рассказывали, как в Ялте, у пристани, белые офицеры перед тем, как подняться на Корабль, увозивший их в Константинополь, гладили головы своих коней и, обливаясь слезами, стреляли им в висок, чтобы не оставлять на мученья.

О Елисеевском парке у меня осталось волшебное воспоминание. Мы, дети, почти весь день проводили на тутовых деревьях, объедаясь ягодами. Пальцы были черными от кожуры, покрывавшей незрелые грецкие орехи. Если был ветер, влезали на вершины магнолий, прижимались к их гибким стволам и раскачивались. По субботам я с подносом над головой ходила за мамой по розарию, а она срезала расцветшие розы, чтобы потом разнести их всему персоналу и немногим отдыхающим.

С разрешения уехавшей Бекетовой (винодела) мы жили в ее прекрасном доме (я готова назвать его дворцом), заняв второй этаж. Внизу жил управляющий. Имение называлось «Барбо Кристо» — «Борода Христа». Дом был построен на склоне холма, с третьего этажа был выход в парк.

Крым становился советским. Великокняжеские дачи вдоль берега моря стали домами отдыха. В одном из них мама работала

 

 

врачом. Очень странные люди поселились в нем. Никто не жил под своей фамилией — всякие «черные» и «красные» драконы. Мама поступила умно: во время первого обеда объявила всем, что она врач, но докучать врачебными осмотрами не будет. Врачебный кабинет находится там-то, ежедневно в такие-то часы она примет каждого, кто к ней обратится.

В сохранившейся с тех пор анкете сказано, что доктор Бежаницкая «с 5 мая 1921 г. по 1 марта 1922 г. была врачом двух домов отдыха на Крымском побережье и совхоза Кореиз и Ай-Петри».

Я знала только один дом отдыха, куда я ходила с судками в обеденное время и получала обед для бабушки и себя. Однажды полуголые отдыхающие остановили меня, сломали ветку и стали копаться в судках. Остались недовольны, не найдя ничего особенного. Очень они были противные.

Когда в Крыму начались массовые расстрелы, этот обед предназначался еще и для третьего человека — у нас скрывался белый офицер с поврежденным позвоночником. Звали его Николай Константинович Поливанов. Он был в числе приговоренных к расстрелу. Всех выстроили на краю обрыва с расчетом, что убитый упадет вниз и не надо будет трудиться над уборкой трупов. У Николая Константиновича хватило выдержки упасть в обрыв одновременно с залпом. При падении покалечился, но остался жив. Затаился. Дождался темноты. С трудом выполз. Двигался, превозмогая боль. На кого-то наткнулся, тот помог и, зная доброту моей мамы, привел его к нам. Больного положили на пустовавшем третьем этаже. Люди были хорошие — никто не донес, предупреждали о возможных обысках. Тогда и для меня находилась «ответственная деятельность» — я становилась «костылем» и уводила больного в заросший парк, по известным мне дорожкам. Маме удалось Николая Константиновича сохранить и вылечить.

В конце лета 1921 г. случилось событие, перевернувшее нашу жизнь, ставшую к тому времени безнадежно тяжелой. Из Тарту пришло письмо, в котором тетя Зина сообщала, что нам разрешено вернуться в Эстонию, что все ею оформлено, а мы должны только доехать до Москвы и как можно скорее. В Москве, в Эстонском посольстве будут для нас приготовлены деньги, а семья дяди Сережиного друга Горохова примет нас. Следовал точный московский адрес.

Письмо было прочитано много раз и вслух, и каждым про себя. Я знала его наизусть. Положение оказалось трагическим: маму, как врача, из Крыма не выпускали. Боясь, что мы погибнем от голода, мама отправила нас с последней группой покидающих дом отдыха.

Очень запомнилось сияющее утро, грузовик, на котором разместились бабушка и я среди чужих людей, мама, старающаяся быть бодрой и машущая нам рукой. Поездка была долгой, очень трудной и коротко о ней не расскажешь. Но до Москвы мы добрались. На последние деньги наняли извозчика, и бабушка ска-

 

зала адрес. Он оказался неправильным. Письмо в пути затерялось. Извозчик отказывался нас дальше везти, требовал, чтобы мы сошли. Тогда я сказала наизусть полный текст письма с точным адресом. «Ну, ради девчонки», — сказал извозчик и привез нас к добрым и заботливым Гороховым.

На этом мое детство кончилось.