21. Возвращение из ссылки в Москву

 

Продолжу прерванный рассказ о моей и моих товарищей жизни в ссылке и о том, как она кончилась.

Споры, разгоревшиеся в оппозиционной ссылке, велись, разумеется, и в нашей колонии. Радека, Преображенского и Смилгу, стоявших за капитуляцию и возвращение в партию, поддерживали Николаев, Туманишвили, Глуховский, я и другие. На другой стороне стояли солидаризировавшиеся с Раковским и Сосновским противники капитуляции Бамдас, Власов, Акиртава, Дзиграшвили, Раковицкий и прочие.

Жаркие дискуссии шли непрерывно в течение нескольких месяцев. Каждая из сторон обращалась к своим лидерам и единомышленникам из других колоний с вопросами и просьбами разъяснить некоторые неясные проблемы. По получению ответов споры разгорались с новой силой.

Мы получали, разумеется, и все письма Л.Д. Троцкого, в которых он призывал своих единомышленников не торопиться с отходом от оппозиции, обратить внимание на неустойчивость и непоследовательность сталинской политики.

 

Главным предметом спора между оппозиционерами был вопрос: какова же в действительности позиция Сталина? Встал ли он, в самом деле, на путь индустриализации и коллективизации или это только маневр?

Между тем, нам следовало бы понимать, что развитие индустрии и сельского хозяйства не являются специфически характерными для социалистического государства: такие вопросы па разных исторических этапах стоят перед правительствами любых стран — и капиталистических, и социалистических. Для советского правительства, для коммунистической партии более принципиальными, более существенными являлись такие проблемы, как отношение к мировой революции, к строительству социализма в одной стране, к Коминтерну. А в этих вопросах позиция сталинского руководства продолжала оставаться неизменно реакционной.

Капитулянты (к ним относился и я) утверждали, что разногласия между партией и оппозицией почти исчезли. Но с международной политикой Сталина такие утверждения никак не увязывались - и тем менее увязывались они с репрессиями против оппозиции. При "отсутствии глубоких непримиримых разногласий" чем можно было объяснить, что большевики-оппозиционеры продолжали находиться в ссылках и тюрьмах? Письма ссыльного Карла Радека о том, что Сталин является подлинным "чемпионом социализма", отдавали поэтому изрядной фальшью.

Пока Троцкий оставался в СССР, он продолжал оказывать влияние не только на оппозиционеров, но и на партию в целом. Отходы от оппозиции были тогда единичными, и можно даже сказать, что после разгрома оппозиции и обрушившихся на нее репрессий среди партийной массы стало расти сочувствие к оппозиционерам.

Именно поэтому Сталин решил выслать Троцкого из СССР и добился соответствующего решения Политбюро.

Ни одна капиталистическая страна не соглашалась предоставить ему убежище. После длительных переговоров такое согласие дала Турция. Восьмого февраля 1929 года Троцкий был выслан в Турцию, где поселился на Принцевых островах.

Еще до высылки Троцкому было предложено публично отказаться от политической деятельности, от чего он, разумеется, отказался.

Характерно, что хотя в постановлении ГПУ о высылке Троцкого говорилось, что Троцкий руководил-де вооруженной борьбой против советской республики - в "Правде" слова о "вооруженной борьбе" оказались опущенными: никто в ту пору в стране этому не поверил бы.

В "Бюллетене" № 1-2 (июль 1929), в "Письме рабочим СССР" Троцкий приводит следующее сообщение, полученное им из Москвы:

"Вопрос о высылке был. разумеется, раньше разрешен в секретном заседании сталинской верхушки, а затем проведен через Политбюро, где были обсуждены официальные мотивы высылки. При обсуждении этого вопроса на Политбюро Сталин говорил:

"Троцкого нужно выслать заграницу: 1) потому, что он здесь идейно руководит оппозицией, численность которой все более растет; 2) для того, чтобы развенчать его в глазах массы, как только он окажется в буржуазной стране, как пособника буржуазии; 3) чтобы его развенчать в глазах мирового пролетариата: социал-демократия, безусловно, использует его высылку против СССР и станет на защиту жертвы большевистского террора — Троцкого; 4) если Троцкий будет выступать против руководства с разоблачениями, то мы будем его изображать как предателя. Все это говорит о необходимости его высылки". (Цитируется по стенограмме)

На заседании Политбюро против высылки голосовали Бухарин, Рыков, Томский, а на предшествовавшем этому заседанию частном обсуждении - еще один член Политбюро, имя которого сообщавшему не было досконально известно (полагают, что это был Куйбышев).

После того, как Троцкий выступил в западной печати с изложением своих взглядов и своих разногласий со Сталиным, в журнале "Большевик" ( №№ 5, 6, 9 и 10 за 1929 г.) и в "Правде"(8 и 22.III, 27.IV, 12.V и 14.VII) появились пространные статьи Ем. Ярославского, посвященные "разоблачению" Троцкого.

Ярославскому не в новинку было фальсифицировать историю и современность, и он не пожалел черных красок, чтобы еще раз оклеветать Троцкого и его первые шаги за границей. В своем стремлении угодить Сталину Ярославский доходил до комической несуразицы. Так, он с возмущением писал, что первым шагом появившегося в Константинополе Л.Д. Троцкого "было

 

заявление на имя Кемаля: "Его превосходительству, господину президенту Турецкой республики. У ворот Константинополя я имею честь сообщить Вам, что не по своему свободному выбору я прибыл на турецкую границу и перехожу эту границу лишь уступая насилию. Благоволите, господин президент, принять мои почтительные чувства. Л. Троцкий, 12 февраля 1929 года".

Приведя этот текст, Ярославский негодующе комментировал его в том смысле, что вот, очутившись в капиталистической стране, Троцкий сразу сделал плевок по адресу Советского Союза и выразил "почтительнейшие чувства" к президенту капиталистической страны. Эта низкая демагогия характерна для Ярославского: "почтительные чувства" — обычная формула дипломатической вежливости, к тому времени уже неоднократно употреблявшаяся советскими дипломатами и другими официальными лицами. Но и помимо этого: неужели высланный в порядке политической расправы Троцкий должен был бросить плевок по адресу Кемаля, предоставившего ему политическое убежище, и почтительно раскланяться перед расправившимся с ним Сталиным?

Одно из основных "преступлений", инкриминируемых Ярославским Троцкому за границей - его выступления в буржуазной и социал-демократической печати. Конечно, Сталину, Ярославскому и прочим приспешникам Сталина было бы куда удобнее, если бы высланный Троцкий замолк и исчез с политического горизонта. Но Троцкий, естественно, делать этого не собирался - и до тех пор, пока не наладился выпуск собственной прессы (в частности, оппозиционных "Бюллетеней"), временно пользовался теми органами буржуазной или социал-демократической прессы, которые предоставляли ему свои страницы, для разоблачения сталинской клеветы.

Одним из первых таких выступлений Троцкого было опровержение широко распространявшейся Сталиным и Кº легенды, будто Троцкий, Раковский, Смилга, Радек, И.Н. Смирнов, Белобородое, Муралов, Мрачковский и другие большевики, строившие и защищавшие оружием Советскую республику, теперь готовят вооруженную борьбу против нее. Легенда эта широко распространилась не только в Советском Союзе; ее всячески, на все лады муссировала буржуазная пресса, видя в этом возможность решающего ослабления Советского Союза.

Троцкий счел своим долгом выступить в буржуазной печати и сказать громогласно, на весь мир: неправда, что оппозиция намеревается вести вооруженную борьбу против Советской власти. Оппозиция вела и будет вести беспощадную борьбу за Советскую власть.

"Я хочу усилить Советскую республику, — писал Троцкий. — Сталин и его печать давно уже распространяют во всем мире весть, будто я заявил, что Советская республика стала буржуазным государством, что пролетарская власть погибла и прочее. Я разоблачил эту подделку. Я рассказал в своих статьях, искаженных и фальсифицированных Ярославским, почему и при каких условиях меня выслали из СССР. Сталинцы распространяют в европейской печати слух о том, будто меня отпустили за границу по моему ходатайству. Я разоблачил эту ложь. Я рассказал, что меня выслали за границу насильственно, путем предварительного соглашения с турецкой полицией".

Выступая в буржуазной печати, Троцкий предупредил своих читателей: "Прежде чем я взялся писать эти статьи, я потребовал полной свободы высказывания. Я скажу либо то, что я думаю, либо не скажу ничего". Приведя эту выдержку, Ярославский пытается снизить ее значимость, издевательски заявляя: "Всякий вправе спросить, с каких это пор и по какому поводу буржуазная и империалистическая пресса стала свободной трибуной для тех, кто заявляет себя искренним ленинцем".

Ответ на этот демагогический вопрос не так уж существенен. Независимо от того, какие цели преследовали буржуазные издатели, давая место на своих страницах статьям Троцкого, они понимали, что получить эти статьи могут только на тех условиях, которые ставил Троцкий. И он воспользовался этим, чтобы во всеуслышание противопоставить правду сталинской лжи. Вот что заявил он в ответ на вымысел о том, что оппозиция хочет для свержения сталинского режима прибегнуть к войне:

"Наш метод - это метод внутренних реформ. Я пользуюсь этим случаем для того, чтобы заявить это всему миру, дабы, поскольку это возможно, защитить интересы Советов... Как бы ни были велики трудности Советских республик, вытекающие не только из объективных обстоятельств, но и их бесплодной политики коме-

 

баний, все же те, кто ожидает близкого свержения режима, осуждены еще на одно жестокое разочарование".

В своих статьях в западной прессе, в интервью с корреспондентами буржуазных и социал-демократических газет Троцкий давал объективную информацию. Он не уклонялся от встреч с корреспондентами (такая уклончивость лишь давала бы повод для сенсаций), он говорил то, что сказал бы в советской печати, если у него была бы такая возможность.

В числе затронутых им тем был вопрос об экономических репрессиях, применявшихся по отношению к оппозиционерам. Ярославский лицемерно возразил по этому поводу, что это утверждение Троцкого просто неправдоподобно.

Теперь, по прошествии десятков лет, мы знаем, что метод экономического поощрения за политическое послушание и экономических репрессий за политическое непослушание стал одним из основных методов управления в нашем государстве. Тогда, в двадцатых годах, это еще не было так явно. Но мы-то, оппозиционеры, уже хорошо знали, что не только директором фабрики или секретарем парткома ты не станешь, не высказав неодобрения Троцкому или симпатии к Сталину, но даже место машинистки или бухгалтера в некоторых учреждениях будет для тебя в таком случае закрыто. Таким образом в сознание рядовых партийцев, вообще рядовых людей вдалбливалась мысль, что если оппозиционерам "не доверяют" какой-то работы, значит они - враги, а работники аппарата привыкали к своему привилегированному положению, определявшемуся опять же степенью послушности.

Ярославский с наигранным негодованием спрашивал в своих статьях, зачем Троцкий повторяет меньшевистские разговоры о том, что члены партии - это люди, которые проводят ту или другую линию из материальных выгод, и отвечал: "Затем, что это выгодно буржуазии, затем, что только такой товар и оплачивает полноценно буржуазия, а иначе, зачем бы она стала печатать статьи Троцкого?"

Тот же примитивный аргумент: если печатаешься в буржуазной прессе, значит - продался. Но не Троцкий был виноват в том, что буржуазный способ коррупции и подкупа стал все шире применяться в партии — он только сказал об этом правду. Объясняя советским людям свое сотрудничество в буржуазной печати, Троцкий сослался на пример Ленина, который для того, чтобы сказать всему миру правду, воспользовался проездом в Россию через Германию Гогенцоллернов.

Ярославский не постеснялся выдумать, что Троцкий якобы получил за свои статьи миллионы долларов. Троцкий отвечал на эту ложь:

"Мои статьи я передал американскому агентству в Париже... Агентство рассчитывало на хороший заработок, оно предложило мне половину дохода. Я ответил, что я лично не возьму ни гроша за это, но что агентство должно обязаться половину дохода от моих статей передать по моему назначению, и на эти деньги будет издан целый ряд произведений Ленина (его речи, статьи, письма, которые были запрещены в Советском Союзе) на русском языке и других иностранных языках, равным образом я на эти деньги издал целый ряд важнейших партийных документов (протоколы конференций, съездов, письма, статьи и т.д.)".

Пытаясь скомпрометировать Троцкого в глазах советского читателя, лишенного всякой информации, кроме оболванивающей сталинской, Ярославский приводит не только выдернутые из контекста цитаты из статей Троцкого, но и отзывы о нем социал-демократической западной печати. Любопытно, что именно с точки зрения Ярославского является наиболее "компрометантным" в этих отзывах. Вот некоторые из приведенных:

"Троцкий, — говорится в социал-демократической "Венской газете" 14 октября 1926 года, - в противовес правительству представляет право на оппозицию, право на свободное слово. Троцкий борется с абсолютизмом господствующей группы".

И еще:

"Троцкистская оппозиция может быть еще весьма убеждена в том, что в состоянии укрепить пролетарскую диктатуру. В действительности же она является только пионером демократии. Вывод - возвращение к демократии это принципи-

 

альное решающее предложение Троцкого. Русский пролетариат может завоевать свою свободу только на основе демократии". (Хемницкая "Фольксштимме").

Надо отдать должное социал-демократическим авторам цитируемых статей: их анализ и прогноз оказались правильными. Попытки же Сталина и Ярославского предсказать, что мировая буржуазия будет восторженно приветствовать Троцкого, полностью провалились. Правительства всех западных капиталистических стран боялись Троцкого, не доверяли ему и так и не дали ему убежища ни в одной европейской стране. Но об этом, конечно, Ярославский молчал.

 

* * *

 

Что же происходило в это время с нами, ссыльными оппозиционерами в нашей среднеазиатской, сибирской и прочей "глубинке"?

Процесс раскола оппозиции все ускорялся. Особенно ускорился он после выступления Троцкого за границей со статьями против Сталина и сталинского курса.

До чего же были мы наивны, провинциальны и недальновидны! Нас возмутил сам факт выступления Троцкого в буржуазной печати с изложением наших внутрипартийных разногласий. Как будто они и в самом деле были "внутрипартийным" секретом! Сталинисты, владевшие всей советской прессой, публиковали в ней любые острейшие антиоппозиционные статьи, немедленно перепечатывавшиеся зарубежной буржуазной печатью - и мы считали это вполне нормальным. А полемические ответы Троцкого в той же буржуазной печати мы воспринимали как предательство. Как будто у насильно высланного за границу Троцкого или у нас, сидящих в ссылке, была какая-нибудь другая возможность разоблачить сталинскую ложь.

Хоть мы были оппозиционеры и сторонники мировой революции, но все же находились под влиянием тех же захолустных провинциальных норм, которые насадил и укрепил в партии Сталин. Помню, что на наших оппозиционных собраниях в ссылке зарубежным выступлениям Троцкого дана была чуть ли не текстуально такая же оценка, какую дал им Сталин, назвавший их предательством интересов партии и революции.

Откуда взялись эти догмы? Их либо ввел, либо упрочил Сталин - сначала с помощью Зиновьева и Каменева, затем — Бухарина, Рыкова и Томского. Некоторые тактические приемы, некоторые временные решения, принятые еще при Ленине, стали жесткими и твердыми законами, регулирующими внутрипартийную жизнь на веки вечные. К числу таких догм относится запрещение фракций и группировок, предложенное Лениным и принятое X съездом партии как временная мера, но ставшее при Сталине "нерушимым законом". В их числе и "единство партии во что бы то ни стало", то есть строжайший запрет на какое бы то ни было "инакомыслие" в партии по любому вопросу. Сюда относится и обожествление дисциплины, нарушение которой (вне зависимости во имя чего) стало рассматриваться как преступление; в этом же ряду стоит запрет для коммуниста публиковать свои книги и статьи в буржуазной печати.

Мы, оппозиционеры, выступали против ряда таких догм, но в плену этой последней оказались и мы. Так, Преображенский, Радек и Смилга, хоть и с оговорками, поддержали сталинский ЦК в его отношении к публикациям Троцкого за границей. Они стояли на той позиции, что публиковать свои произведения в буржуазной печати можно только "для разъяснения политики Советского правительства" и "всякий раз на основе решений парторганов и под их контролем". Применительно к положению коммунистов-оппозиционеров, Преображенский, Радек и Смилга считали, что Троцкий имел право выступать в буржуазной печати с изложением позитивных аспектов точки зрения оппозиции и для спасения товарищей. "Но, - писали они, - мы отрицаем возможность печатания в буржуазной печати статей против большинства партии, в которую хотим вернуться".

Оглядываясь назад, на споры, которые велись между оппозиционерами в ссылке около 50 лет назад, мы видим, как необоснованны были надежды капитулянтов на воссоздание единой партии на основе принципов оппозиции. Сталин не давал никаких поводов думать, что он пере- : ходит на платформу "левых", он и думать не думал о возврате оппозиционеров в партию в качестве равноправных ее членов. А именно на этом воображаемом "единстве принципов" между сосланными и ссылающими и базировалось рассуждение Преображенского, Радека и Смилги о недопустимости выступлений Троцкого в буржуазной печати и их совет ему прекратить с ней всякую связь.

Конечно, Троцкий оказался в двойственном положении. С одной стороны, выступая в иностранной печати, он получал возможность разъяснять широким массам Запада (в том числе

 

и западным коммунистам) взгляды оппозиции и косвенно влиять таким образом и на советскую компартию.

С другой стороны, буржуазная печать, конечно, использовала его выступления для атак на советское государство, да и сам факт выступлений в этой печати отталкивал от него западных коммунистов и вообще левых.

Но что было делать? Впредь до создания собственной печати прекратить всякие выступления? Это значило капитулировать перед широко распространявшейся Сталиным клеветой на оппозицию. Вред, который наносился международному коммунистическому движению тем фактом, что руководство советской компартии и исключенный из нее Троцкий публично обвиняли друг друга, следует записать исключительно на счет Сталина, который клеветнически объявил внутрипартийную оппозицию антисоветским, антикоммунистическим объединением. Тем более, непростительно поведение тех оппозиционеров (Зиновьев, Каменев, Преображенский, Радек, Смилга, Раковский, И.Н.Смирнов и многие другие), которые, осудив Троцкого и порвав с ним, помогли Сталину укрепить в СССР авторитарный строй.

Впрочем, сотрудничество Троцкого в буржуазной печати продолжалось недолго, всего несколько месяцев. С июля 1929 года, то есть через пять месяцев после его высылки из СССР, в Париже начали выходить "Бюллетени" троцкистской оппозиции. Однако именно этот краткий период сотрудничества Троцкого в иностранной прессе оттолкнул от Троцкого ряд оппозиционеров и послужил началом разложения оппозиции. Я хорошо помню это, так как сам принадлежал к числу тех молодых активных оппозиционеров, на которых выступления Троцкого в начальный период его пребывания за границей произвели отрицательное впечатление. Недавно я отыскал выдержку из статьи Л.Д. Троцкого "Куда ведет советская революция — великий вопрос для России и мира", напечатанную в 1929 году в газете "Нейе фрейе Пресс". Меня тогда поразило заявление, сделанное Троцким в этой статье:

"Нынешний период существования советского государства характеризуется неоспоримо ослаблением непосредственного участия масс. Река вернулась в свое русло. Над массами опять возвышается централизованная машина директории. Советское государство и армия становятся бюрократическими".

Троцкий был прав. Но мне тогда казалось, что такие высказывания его в буржуазной печати приносят неисчислимый вред партии. Коминтерну, социализму. Мне казалось недопустимым печатание таких резких высказываний в капиталистической прессе, ибо, считал я, некоторое отступление руководства партии от социалистического пути вполне могло быть исправлено внутрипартийными средствами.

Так думал не только я. После выступлений Троцкого в иностранной печати вскоре начались отходы от оппозиции - сначала единичные, потом и массовые. Первым крупным заявлением об отходе было заявление "38-ми", поданное на имя XVI партконференции и напечатанное в "Правде" 28 мая 1929 года. В числе подписавших не было ни одного лидера оппозиции, даже ни одного крупного работника, и более половины их составляли кадровые рабочие. Они писали:

"Мы не считаем возможным обойти молчанием последнее выступление Троцкого в заграничной буржуазной печати. Мы решительно отклоняем ответственность за помещение Троцким политических статей в буржуазной прессе, не только в силу того, что участие коммунистов в буржуазной печати запрещено рядом партийных постановлений, но главным образом потому, что вся нынешняя обстановка обязывает каждого пролетарского революционера сугубо осторожно и бережно относиться к интересам страны пролетарской диктатуры, особенно при условии, когда он находится вне ее и каждый его ложный шаг создает трудности для Советской страны".

Из всех посыпавшихся затем писем об отходе от оппозиции это первое заявление было наименее капитулянтским и наиболее достойным по тону. Редакции "Правды" особенно не поправилось в нем отношение авторов к Троцкому как к пролетарскому революционеру, и она сочла нужным оговорить, что "подавшие заявление должны быть более последовательными, если они искренне порывают с троцкизмом". Однако, так как это была "первая ласточка", а подписавшие наполовину были рабочими, заявление напечатали и подписавших его восстановили в партии.

 

10 июня 1929 года капитулировали Е. Преображенский, К. Радек и И. Смилга. В заявлении об отходе от оппозиции они полностью одобряли политику большинства в области индустриализации, борьбы с куликом и правой опасностью и пр., а также международную политику Коминтерна. Вопрос о методах проведения одобрявшейся ими политической линии они обходили молчанием, хотя практиковавшиеся Сталиным методы резко противоречили основам марксизма и методам, предусмотренным в платформе оппозиции. Подписавшиеся заявили, что поддерживают борьбу с бюрократизмом в партийном и государственном аппарате, хотя прекрасно знали, что не только никакой борьбы с бюрократизмом сталинское большинство не ведет, а наоборот активно насаждает бюрократизм.

Преображенский, Радек и Смилга заявляли далее, что идейно и организационно порывают с Л.Д. Троцким и его единомышленниками, напоминали, что ничего общего не имеют с теорией перманентной революции и даже сочли возможным подыграть Сталину указанием на "небольшевизм" Троцкого и на его дореволюционные разногласия с Лениным.

Подписавшиеся признали, что выдвигаемое Троцким требование легализации фракций и свободы критики не является большевистским и что XV съезд был прав, осудив оппозицию за платформу "83-х". "Исходя из вышеуказанного, - писали они, - мы снимаем наши подписи с фракционных документов, заявляем о полной солидарности с генеральной линией партии и просим принять нас обратно в ее ряды".

Итак, Преображенский, Радек и Смилга пошли по стопам Зиновьева и Каменева, которых они осудили за капитулянтство на XV съезде партии.

Через несколько месяцев, 29 октября 1929 года, аналогичное заявление подали И.Н.Смирнов и М.С. Богуславский. Они пошли даже несколько дальше Преображенского, Радека и Смилги, одобрив в своем покаянном документе сталинскую теорию строительства социализма в одной стране.

Вслед за заявлениями вождей оппозиции начался массовый отход рядовых оппозиционеров.

Троцкий за границей, Раковский и Сосновский в ссылке проанализировали причины раскола оппозиции и дали оценку действиям "раскаявшихся". Наиболее интересен анализ, сделанный Х.Г.Раковским в статье, написанной им в октябре 1929 года.

В качестве причин, вызвавших кризис оппозиции, Раковский перечисляет: массовые аресты; провокационную деятельность ГПУ по разложению оппозиции; тяжелое материальное положение ссыльных оппозиционеров (пособие было сокращено наполовину); изгнание Троцкого за границу; и, наконец, так называемый "левый курс", взятый сталинским руководством и сыгравший роль фигового листка, прикрывавшего центристское разложение и оппортунизм.

Оппозиция, вышедшая из партии, писал Раковский, не была в известной части своей свободна от недостатков и навыков, годами воспитывавшихся аппаратом. Оппозиционеры не свободны, прежде всего, от некоторой доли обывательщины. Бюрократический атавизм особенно живуч у тех из них, кто до исключения из партии стоял ближе к верхушке партии или советского аппарата. Отчасти они были заражены фетишизмом партбилета, противоположным верности партии, ее идеям, ее исторической задаче - верности, присущей лишь тем, кто и дальше хочет бороться за реформу партии.

Отсев тех, кто не до конца продумал платформу, кто мечтал о спокойном уюте, наивно прикрываясь при этом желанием участвовать в "грандиозных боях", — такой отсев был неизбежен.

Кто понимал, что именно борьба оппозиции и есть тот "грандиозный бой", от исхода которого зависело будущее социалистического строительства, судьба Советской власти, тот своего поста не покинул.

Вопрос стоял так: согласны ли мы сойти с ленинской линии в угоду центристскому оппортунизму?

Самый большой враг пролетарской диктатуры - бесчестное отношение к своим убеждениям. Если партруководство вымогает у оппозиционеров признание в мнимых ошибках и отказ от своих ленинских убеждений, то тот, кто идет на это, теряет тем самым право на уважение к себе. Оппозиционер, который в течение ночи теряет свои убеждения, заслуживает лишь полно го презрения.

Но и после капитуляции надежды отошедших от оппозиции - так же, как надежды ранее капитулировавших Зиновьева и Каменева — на доверие к ним верхов и на ассимиляцию с официальными кругами партии - не оправдались. Вместе с Зиновьевым и Каменевым капитулировавшие троцкисты попали в категорию полуповешенных, полупрощенных. Эти люди боялись

 

вслух сказать свое слово, боялись иметь свое мнение и жили тем, что озирались на свою тень. Им не позволяли даже поддерживать вслух правящую верхушку: Сталин передал им через Молотова, что правительство не нуждается в их поддержке.

Стремясь приблизиться к партии, капитулировавшие оппозиционеры перестали видеть, что самой живой и активной силой партии продолжает оставаться оппозиция.

Капитулянты разрушали, деморализовали и официальные кадры, приучая их к притворству, хамелеонству, идейному низкопоклонству. Это происходило в таких условиях и в такое время, когда теоретическая ясность должна была сочетаться с непреклонным мужеством. Многие старые большевики погибли в гражданской войне, другие не выдержали физически, многие, слишком многие сдали идейно и морально. Сотни и сотни старых большевиков жили тогда покорными чиновниками, тянули лямку и критиковали начальство только за чашкой чая. Но эти, по крайней мере, не выделывали сложных фокусов, не прикидывались орлами, не занимались оппозиционной борьбой, не писали платформы.

Выше изложена статья Раковского, представляющая собой наиболее обстоятельный анализ кризиса оппозиции в 1929 году. С его выводами, в общем, согласен и Троцкий, писавший в заметке "Уроки капитуляции" ("Бюллетень" № 9):

"...Какое значение могут сохранить идеи и принципы, если руководители партии по очереди отрекаются от самих себя, а безличный и безыдейный аппарат не только утверждает раз навсегда свою непогрешимость, но и открыто заявляет партии: "Нас вы сможете снять только гражданской войной".

 

* * *

 

...Мы с Розой тоже были капитулянтами. Мы присоединили свои подписи к заявлению Преображенского, Радека и Смилги.

Сталиным был установлен такой порядок отхода от оппозиции: заявление об отходе подавалось на имя ЦК ВКП(б), затем оно печаталось (или о нем сообщалось) на последней странице "Правды", после чего органы ГПУ освобождали отошедшего из ссылки и разрешали ему вернуться на место постоянного жительства.

В августе 1929 года мы получили документы о досрочном освобождении из ссылки и выехали в Москву. Правда, квартиры у нас в Москве уже не было: после ареста Розы нашу комнату забрали органы ГПУ. Мы остановились у сестры Розы, доставив ей тем самым много хлопот. Во-первых, муж ее, ответственный работник Промбанка СССР, не был в восторге от нашего появления, а главное — приехал я тяжело больной и долго не мог поправиться.

Заболел я, когда мы подъезжали к Оренбургу, но ни врач, вызванный со станции, ни московский врач не смогли сразу определить заболевание. Диагноз установил только врач из Московского тропического института: тропическая малярия. Длилась болезнь что-то около трех недель и протекала тяжело: температура все время держалась вблизи 40°. Я сильно ослаб, похудел на 16 килограммов и совсем не мог самостоятельно ходить. Роза выводила меня на Никитский бульвар, и я ежедневно сидел там по 2-3 часа.

Там я встретился случайно со знакомым мне членом коллегии наркомата связи Мусатовым. Узнав мою историю, Мусатов предложил мне работу в наркомате и комнату в новостроящемся доме. Я, разумеется, согласился и, как только окреп, явился в наркомат, где получил назначение на должность заместителя начальника сектора перспективного планирования. Комнату мне тоже дали — правда, не в новостроящемся доме, строительство которого затянулось, а временно в доме Центрального телеграфа, на улице Кирова. Комната была прекрасная, большая (35 метров), с высокими потолками и огромным окном, но одно немаловажное неудобство в ней было: вторую комнату в этой двухкомнатной квартире занимал работник ГПУ Петр Комков. Вряд ли это было случайно.

К тому времени в Москву стали съезжаться бывшие оппозиционеры. Вернулись из ссылки и мои приятели по институту - Ефретов, Мишин, Поддубный, Коваленко, Трофимов, Бригис. Я.Каганович и другие. Самый близкий мой друг Трофим Имяреков от оппозиции не отошел и все еще находился в ссылке в Нижнем Новгороде.

Настроены были возвратившиеся по-разному. Некоторые испытывали разочарование: чип, считая, что Сталин перешел на точку зрения оппозиции, думали, что партия встретит их как победителей. А к ним относились с недоверием и требовали от них доказательств их лояльности. Другие, наоборот, были довольны, что отошли от оппозиции, а недоверие к бывшим оп-

 

позиционерам считали вполне естественным следствием острой внутрипартийной борьбы. Эти считали, что нужно сделать все, чтобы ассимилироваться в партии. Были и такие, кто продолжали не доверять Сталину и хотели продолжать оппозиционную деятельность, уйдя в глубокое подполье, сохраняя людей, ведя осторожную пропаганду среди рабочих и готовя внутрипартийные перемены.

Но и те, и другие, и третьи все же не считали сталинскую фракцию антипартийным течением. Никому из нас в 1929-30 годах и в голову не приходило, что Сталину нет никакого дела до социализма, а стремится он лишь к единоличному диктаторскому режиму.

В 1931 году по Москве ходили слухи (впоследствии об этом было и официальное сообщение в печати), что раскрыта фракционная группировка, возглавлявшаяся тогдашним председателем Совнаркома РСФСР Сырцовым и деятелем Коммунистического Интернационала молодежи Ломинадзе. Говорили, что они применили новую тактику, скрытно насаждали своих людей в важнейшие партийные ячейки и давали им якобы задание вести двурушническую политику, выдавая себя за рьяных сторонников генеральной линии. Цель была-де такая: сформировать как можно большее число подпольных ячеек, а затем выступить на одном из съездов сплоченной группой.

История так называемого "право-левацкого блока Сырцова-Ломинадзе" - одна из самых туманных и до сих пор не проясненных. Был ли на самом деле такой "блок", была ли даже какая-то попытка создать его или просто происходили в компании "вольные" разговоры, которые тогда еще велись в партийной среде? Ответить на этот вопрос трудно: большинства людей, о которых идет речь, нет в живых, а из уцелевших, возможно, есть такие, у которых все основания об этом эпизоде своей биографии не вспоминать... Известно только, что Сырцов и Ломинадзе никогда близки не были, но что каждый из них порознь, не будучи в оппозиции, относился к Сталину весьма критически. Передавали отзыв Сырцова о Сталине: "Тупоголовый человек, ведущий страну к гибели" и его же фразу: "Политбюро больше не существует, а есть "четверка" — Сталин, Молотов, Каганович и Орджоникидзе". Со слов Ломинадзе рассказывали, что в ту пору, когда он был близок к Сталину, тот как-то сказал ему: "Коминтерн ничего собой не представляет, он держится только на помощи ВКП(б). Если мы прекратим поддержку, от Коминтерна ничего не останется".

Зачем я вспоминаю сейчас все эти слухи (можно сказать даже - "сплетни") пятидесятилетней давности? Только затем, чтобы дать представление о том, как уже тогда была создана в партии атмосфера, когда никто истинного положения не знал, и приходилось питаться слухами. И еще потому, что если такие слухи через агентуру ГПУ доходили до Сталина, это как раз и могло послужить причиной создания таких "дел", как дело о "право-левацком блоке" Сырцова-Ломинадве. Всякая попытка самостоятельного мышления даже людей, не имевших никакого отношения к оппозиции, всякий откровенный разговор между партийцами рассматривался как нечто вызывающее подозрение. Рассказывали, что в особо тяжелых условиях в заключении (а не в ссылке!) находился бывший секретарь Каменева Филипп Швальбе, который передал левой оппозиции запись знаменитого разговора, состоявшегося в 1928 году между Каменевым и Бухариным.

В "Бюллетенях", издававшихся Л.Д. Троцким за границей, напечатан ряд писем из СССР, свидетельствовавших об ускоряющемся процессе деморализации как официальных партийных кадров, так и раскаявшихся оппозиционеров. Сообщалось о том, как известные партийные деятели, журналисты и ораторы, стараясь угодить Сталину, жаждавшему славы "теоретика", на все лады прославляли его как "мыслителя". (Теперь многим молодым кажется, что так было всегда, но начиналось это именно тогда, в годы разгрома и распада левой оппозиции.) Даже Луначарский унизился до того, что в одном из своих выступлений сказал: "Все люди науки, от Маркса до Сталина..." Потом это уже стало обычным, и, может быть, тот же Луначарский повторял что-нибудь в таком роде не один раз. Но тогда это было в новинку...

В "Бюллетене" № 19 сообщалось, что Н.К. Крупская, выступая в Москве на Бауманской районной партконференции, весьма мягко, но все же решилась сказать, что нельзя всю ответственность за "перегибы" при коллективизации валить на исполнителей. Что тут поднялось! И Надежда Константиновна - капитулировала. Признала свою ошибку.

Есть своя "эскалация" в процессе покаяния. У иных она доходила до самозабвения. Забавная история произошла с известным оппозиционером Горским, который в пылу раскаяния приписал Троцкому слова Сталина и громогласно раскритиковал его за них.

Дело было так. Еще в 1926 году, на апрельском пленуме ЦК, Сталин сказал:

 

"Речь идет о том, чтобы построить Днепрогэс на свои собственные средства. А средства требуются там большие, несколько сот миллионов.

Как бы нам не попасть в положение того мужика, который, накопив лишнюю копейку, вместо того, чтобы починить плуг и обновить хозяйство, купил граммофон и прогорел..." (Стенограмма пленума, стр. 110)

В 1929 году раскаявшийся Горский обвиняет Троцкого в недооценке строительства Днепрогэса и заявляет, что Троцкий (!)...сравнил Днепрогэс с граммофоном.

Преследуя и разлагая партийные кадры, Сталин в то же время принимал меры, чтобы разводнить партию большим количеством вновь принятых людей. В № 178 "Бюллетеня" было напечатано письмо из Москвы под заголовком "Сталинский призыв", в котором сообщалось о принятии в партию старых рабочих с большим производственным стажем.

"Что же что за люди, — спрашивал корреспондент, - которым удалось до революции провести на заводе, чаще всего на одном и том же, по 15-20 лет?"

"Это, — отвечал он, — наиболее смирные, покорные, нередко прямо крепостные элементы, участники крестных ходов, подносители подарков ко дню ангела директорам предприятий и пр. В первые годы они и думать не могли о вступлении в партию. Но раз начальство приказывает, они отказаться не могут".

В 1933 году в № 34 "Бюллетеня" была напечатана небольшая статья Троцкого, озаглавленная "Нужно честное внутрипартийное соглашение". Уже по заголовку видно, что Троцкий тогда еще надеялся, что такое соглашение возможно. Вот дух и смысл этой статьи.

Либералы-бюрократы, писал Троцкий, в частных беседах говорят: "В основном Троцкий прав почти во всем, но он видит перед собой пролетариат 1917923 годов. Между тем, этого пролетариата больше нет. Большинство нынешних рабочих - вчерашние выходцы из деревни. Им демократию дать нельзя. Их нужно крепко держать в узде".

Далее Троцкий писал, что Сталин разгромил партию, раздробил ее, разогнал по тюрьмам и ссылкам, разводнил той самой сырой массой, что партии как партии сейчас не существует. Но в то же время, продолжал Троцкий, она остается очень реальным историческим фактором. Это доказывается страхом сталинской клики перед левыми оппозиционерами, их непрерывными арестами и ссылками на дальний Север (напр., Раковский); возвращением на путь оппозиции ряда старых большевиков, безуспешно пытавшихся сотрудничать со Сталиным (Зиновьев, Каменев, Н.И.Смирнов, Преображенский, Мрачковский, Переверзев и многие другие); наконец, признанием со стороны самих бюрократов, что оппозиция "во всем основном права". Это является ярким симптомом того, что партия существует, формирует свое мнение и по частям навязывает его даже аппарату.

Когда мы говорим о восстановлении партийной демократии, то мы именно и имеем в виду необходимость собрать воедино разбросанные, закованные, запуганные элементы действительно большевистской партии, восстановить ее партийную работу, вернуть ей решающее влияние на жизнь страны.

Разрешить задачу пробуждения и собирания партии иначе, как методом партийной демократии, немыслимо. Не сталинская же клика совершит эту работу и не либеральная бюрократия, которая поддерживает ненавистного ей Сталина из страха перед массой.

Демократия нам нужна для пролетарской диктатуры и в рамках этой диктатуры. Мы не открываем глаза на то, что пробуждение и возрождение партии единственно мыслимым методом партийной демократии будет неминуемо означать на переходный период предоставление свободы критики всей нынешней разношерстной и противоречивой официальной партии, как и комсомолу.

Большевистские элементы в партии не смогут разыскать друг друга, связаться, сговориться и активно выступить, не отмежевываясь от термидорианских элементов и от пассивного сырья; а такое размежевание немыслимо, в свою очередь, без открытого объяснения, без платформы, без дискуссий, без фракционных группировок, то есть без того, чтобы все загнанные внутрь болезни нынешней официальной "партии" не вышли наружу.

Ликвидация сталинского режима, исторически неизбежная, может, однако, произойти разными путями.

Если предоставить вещи их собственному течению, то ликвидация сталинского самовластия явилась бы предпоследним эпизодом в ликвидации всех завоеваний Октября. Но опроки-

 

нуть советский режим, к счастью, не так просто. В недрах его заложены большие творческие силы.

Борьба за определенную политику партии не имеет ничего общего с борьбой за захват аппарата с целью разгрома и изгнания господствовавшей вчера фракции. Наоборот, мы хотим, чтобы партия положила ей конец. Дело идет о чем-то неизмеримо высшем, чем кружковые личные притязания. Нужен лояльный партийный режим. Легче, вернее и безболезненнее всего придти к нему можно было бы через внутрипартийное соглашение.

В виду неизмеримых опасностей, сгустившихся над Советской республикой, большевики-ленинцы снова предлагают всем группировкам правящей фракции честное соглашение перед лицом партии и международного пролетариата.

Так думал Троцкий в 1933 году, незадолго до убийства Кирова и последовавшей затем вакханалии!

 

* * *

 

27 декабря 1929 года Сталин выступил со своей "исторической" (уж подлинно исторической!) речью на конференции аграрников-марксистов. А 5 января 1930 года, вскоре после нашего возвращения из ссылки, ЦК ВКП(б) в развитие указаний Сталина принял решение "О темпе коллективизации и мерах помощи государства колхозному строительству".

Вот с этого и началась сталинская коллективизация. Какие же указания и директивы давал в своей речи Сталин?

"Характерная черта нашей работы за последний год, - говорил он, - состоит в том, что мы, как партия, как советская власть, а) развернули наступление по всему фронту против капиталистических элементов деревни, б) это наступление дало и продолжает давать, как известно, весьма ощутительные положительные результаты. Что это значит? Это значит, что от политики ограничения эксплуататорских тенденций кулачества мы перешли к политике ликвидации кулачества как класса...

...Наступление на кулачество есть серьезное дело. Его нельзя смешивать с демагогией против кулачества. Его нельзя также смешивать с политикой царапанья с кулачеством, которую усиленно навязывала партии зиновьевско-троцкистская оппозиция. Наступать на кулачество — это значит сломить кулачество и ликвидировать его как класс...

...Теперь раскулачивание в районах сплошной коллективизации не есть уже простая административная мера. Теперь раскулачивание представляет там составную часть образования и развития колхозов. Вот почему смешно и несерьезно распространяться теперь о раскулачивании. Снявши голову, по волосам не плачут". ("Труды первой всесоюзной конференции аграрников-марксистов", т. 1, стр. 446-448)

Голову действительно сняли — и с миллионов людей, и с сельского хозяйства страны. И сделали это именем марксизма, хотя и выступление Сталина, и принятое затем решение ЦК было грубейшим извращением марксизма-ленинизма.

Лозунг сплошной коллективизации, независимо от того, назначается ли для этого срок 15 лет, как было зафиксировано в решении ЦК ранее, или один год (срок, установленный после выступления Сталина перед "аграрниками-марксистами"), сам по себе является величайшей экономической и политической нелепостью. Марксисты всегда утверждали, что новые формы собственности могут возникнуть лишь на базе новых производственных отношений, которых не существовало. Коллективизация не явилась результатом широкого опыта крестьянства, убедившегося в преимуществах коллективного хозяйства над индивидуальным, а возникла исключительно как административный способ борьбы за хлеб.

Необходимость в административных мерах возникла, в свою очередь, в результате неправильной хозяйственной политики 1922928 годов: из отставания промышленности и неправильного отношения к беднякам и кулакам.

Экономической нелепицей было и директивное упразднение НЭПа. Никакими уставами и директивами нельзя устранить противоречия между экономическими факторами и бытовыми навыками: эти противоречия остаются и в окружающей среде, и внутри самих колхозов. Игно-

 

рирование этой экономической истины и привело к применению насилия и срыву колхозного строительства.

Защитники сплошной коллективизации в ту пору выдвигали обычно два довода. Первый: сплошная коллективизация - это естественный-де процесс перерастания частичной коллективизации во всеобщую. Но каждый, кто видел, как реально протекал этот процесс, прекрасно знал, как неизмеримо далек он от "перерастания", да еще "естественного".

Второй довод ближе к реальности: согласно ему, сплошная коллективизация это вынужденная обстоятельствами попытка выйти из затруднений — настоящих и будущих.

"Мы, - писал Бухарин, - вошли в нее ("антикулацкую революцию") через ворота чрезвычайных мер и быстро развернувшегося кризиса зернового хозяйства".

(Прошло пятьдесят лет, и мы видим, что лекарство усугубило болезнь. Проведенная сталинскими методами коллективизация не решила зерновой проблемы, а временные затруднения сделала постоянными.)

Кампания сплошной коллективизации подхлестывалась и подгонялась лично Сталиным и под его нажимом прессой, обкомами, райкомами, райисполкомами. Прошло немногим более месяца после выступления Сталина перед "аграрниками-марксистами" и немногим менее после упомянутого решения ЦК, а уже газеты писали: "Последняя наметка — 75% бедняцко-середняцких хозяйств в течение 1930-31 годов не является максимальной". ("Правда", 3.11.1930 г.)

Сплошная коллективизация была мероприятием одновременно и бюрократическим, и авантюристическим. Ничем абсолютно не подготовленная ни экономически, ни политически, она застала врасплох не только крестьянство, но и партийный и советский аппарат.

В течение ряда лет сталинское руководство строило свою политику в деревне, ориентируясь на индивидуального крестьянина, в основном на крепкого середняка. Кулака Политбюро попросту не замечало. А когда левая оппозиция предложила усилить борьбу с кулаком, сталинская группировка обвинила ее в... панике перед кулаком.

Но в 1927 году, вскоре после XV съезда партии, на кулака пришлось обратить внимание: выяснилось, что кулак владеет 40% товарного хлеба и смог поэтому сорвать хлебозаготовки. В панике оказались Сталин и его сподвижники - и в начале 1928 года для проведения заготовок пришлось применить "чрезвычайные меры".

Утверждая, что именно тупик с хлебозаготовками стал исходным пунктом новой политики партии в деревне, оппозиция ничего не придумывала. Это признавали все партийные руководители и вся официальная печать.

Оппозиция охарактеризовала внезапный поворот сталинского ЦК в сторону сплошной коллективизации и ликвидации кулачества как класса — как результат банкротства прежней политики Сталина в деревне.

Совсем недавно, когда руководство ЦК ставило ставку на "крепкого хозяина", оппозиция требовала усилить коллективизацию деревни. В ее платформе было записано:

"Растущему фермерству в деревне должен быть противопоставлен более быстрый рост коллективов. Необходимо систематически, из года в год производить значительные ассигнования на помощь бедноте, организованной в коллективы... Должны быть вложены гораздо более значительные средства в совхозное и колхозное строительство... Необходимо проведение строго-классовой линии в области машиноснабжения..." и т.д.

Темпов коллективизации левая оппозиция не предрешала, ибо для нее аксиомой было то, что рост колхозов - в прямой зависимости от мощности тракторостроения и производства других сельскохозяйственных машин и орудий; коллективизация могла естественно развиться только на их основе.

Через два года после того, как о коллективизации заговорила оппозиция, Политбюро наметило в течение очередной пятилетки охватить коллективизацией 20% крестьянских хозяйств. Но уже через полтора года коллективизировано было 60 процентов хозяйств. Если поверить официальной пропаганде, утверждавший, что крестьянство массами внезапно пошло в колхозы из доверия к политике партии, то встает вопрос: чему же они доверяли? Что это за политика и что за руководство, если оно не в состоянии предвидеть основные хозяйственные процессы и настроения огромных масс народа?

Но верни, официальной пропаганде не следует. Кстати сказать, тогда еще на страницу

 

прессы проскальзывали данные о действительном положении вещей. Так, Бухарин, стоявший на платформе коллективизации, но считавший, что она должна проводиться по мере накопления материальных и психологических ресурсов, открыто писал в "Правде", что новый этап коллективизации вырос из административных мер в борьбе за хлеб и что сдвиг не был предусмотрен руководством "во всей его конкретности". Ошибка в расчетах была велика: они во много раз разошлись с действительностью. Эта ошибка проистекала из того, что коллективизация не созрела в умах и душах крестьян как плод их убеждения в преимуществах коллективного хозяйства над индивидуальным, а была навязана им силой. Не обеспеченная ни соответствующей сельскохозяйственной техникой, ни внутренним стремлением крестьян, подхлестываемая и подгоняемая ("скорей, скорей!") суровыми административными мерами, она вылилась в те безобразные формы, которые теперь известны всему миру.

Тогда же, в 1931 году, Сталин, чтобы выгородить себя, всю тяжесть ответственности за сотворенные в деревне преступления, стыдливо названные "перегибами", взвалил на исполнителей его директив.