- 536 -

В ФИНЛЯНДИИ

 

Да, конечно, никаких сомнений уже быть не могло: мы в Финляндии. Оставалось неизвестным, как далеко прошли мы в глубь ее территории, в каких местах мы находимся и как долго придется еще блуждать по тайге в поисках человеческого жилья. По нашей беглецкой теории, нам полагалось бы попасться на глаза любым иностранным властям возможно дальше от границы: кто его знает, какие там неписаные договоры могут существовать между двумя соседствующими пограничными заставами. Политика политикой, а быт бытом. В порядке соседской любезности могут и выдать обратно... Правда, финская граница была в свое время выбрана, в частности, и потому, что из всех границ СССР тут можно было рассчитывать на наиболее корректное отношение и наиболее культурную обстановку, но опять-таки, кто его знает, какое «обычное право» существует в этой таежной глуши? Пока я путано размышлял обо всем этом, Юра уже устремился к строению. Я его попридержал, и мы с ненужной осторожностью и с бьющимися сердцами вошли внутрь. Это, очевидно, был барак лесорубов, обитаемый только зимой и пустующий летом. Барак как барак, ненамного лучше нашего медгорского — только посередине стояли развалины какого-то гигантского очага или печи, а пол, нары, столы были завалены всякими буржуазными отбросами. Тут Юра разыскал сапоги, которые, по буржуазным масштабам, видимо, никуда уже не годились, но которые могли бы сойти за предмет роскоши в СССР, валялись банки от консервов, какао, кофе, сгущенного молока и пустые папиросные коробки. Я не курил уже пять или шесть дней и устремился к этим коробкам. На полпапиросы наскреб. Юра разыскал нечто похожее на топленое сало и несколько иссохших в камень хлебов — хлеба у нас не было тоже уже дней шесть.

— Сейчас устрою бутерброд со смальцем, — сказал он. Я попытался было протестовать, но слишком был занят поисками табаку. Юра намазал салом кусок сухаря и отправил все это в рот. Лицо его стало задумчивым и взгляд устремился, так сказать, внутрь.

— Ну как? Юра стал старательно выплевывать свой бутерброд.

— Ну что? — переспросил я еще раз не без некоторого педагогического злорадства.

— Лыжная мазь, — сказал Юра деланно безразличным тоном... и скромно отошел в уголок. Мы вышли из барака. Небо казалось вымытым как-то особенно тщательно, а таежный ветерок — особенно ароматным. У барака оказался столб с надписью, которая была нам

 

- 537 -

непонятна, и со стрелой, указывающей на запад. В направлении стрелы шла полузаросшая травой тропинка. Юра подтянул свой рюкзак и даже запел: «Эх, полным-полна моя коробушка, плеч не давит ремешок» — ремешок действительно не давил: во-первых, потому, что наши рюкзаки за шестнадцать суток пути были основательно облегчены, и, во-вторых, потому, что после таежных болот, завалов, каменных осыпей так легко было идти по человеческой дороге, и, наконец, что на душе было действительно очень весело.

Но это настроение было перебито мыслью о Борисе: как он дошел?

— Nobiscum Deus, — оптимистически сказал Юра. — Борис нас уже в Гельсингфорсе дожидается.

Юра приблизительно оказался прав.

Часа через два ходьбы мы вышли к какому-то холмику, огороженному типичным карельским забором: косо уставленные еловые жерди. За забором был тщательно обработанный огородик, за огородиком, на верхушке холма, стояла небольшая чистенькая изба. На стене избы я сразу заметил бляху страхового общества, рассеявшую последние притаившиеся где-то в глубине души сомнения и страхи. У избы стояло два сарая. Мы заглянули в один из них.

Там за какой-то работой ковырялась девочка лет этак десяти-одиннадцати. Юра просунул в дверь свою взлохмаченную голову и попытался изъясняться на всех известных ему диалектах. Его попытки произвели несколько неожиданное впечатление. Девочка ринулась к стенке, прислонилась к ней спиной, в ужасе прижала руки к груди и стала судорожно и беззвучно хватать воздух широко раскрытым ртом. Юра продолжал свои лингвистические упражнения. Я вытащил его из сарая: нужно подождать. Мы сели на бревно у стены сарая и предались ожиданию. Минуты через полторы-две девочка стрелой выскочила из сарая, шарахнулась в сторону от нас, каким-то фантастическим «стилем» перемахнула через забор и, только подбегая к крыльцу избы, подняла неистовый вопль. Дверь избы раскрылась, оттуда выглянуло перепуганное женское лицо, девочка исчезла в избе. Дверь снова закрылась, вопли девочки стали раздаваться глуше и потом утихли.

Юра осмотрел меня внимательным оком и сказал:

— Собственно говоря, есть чего испугаться: посмотрел бы ты на себя в зеркало.

Зеркала не было. Но вместо зеркала мне достаточно было посмотреть на Юру: грязная и опухшая от комариных укусов физиономия, рваное лагерное одеяние, на поясе — разбойничий нож,

 

- 538 -

а на носу — угрожающие черные очки. Да, с такой внешностью к десятилетним девочкам нужно бы подходить несколько осторожнее.

Прошло еще минут десять—пятнадцать. Мы терпеливо сидели на бревне в ожидании дальнейших событий. Эти события наступили. Девочка с панической стремительностью выскочила из избы, снова перемахнула через забор и бросилась в лес, поднимая пронзительный и, судя по тону, призывный крик. Через четверть часа из лесу вышел степенный финский мужичок в таких немыслимо желтых сапогах, из-за каких когда-то в далеком Конотопе покончил свои дни незабвенной памяти Хулио Хуренито, в добротной кожанке и с трубкой во рту. Но меня поразили не сапоги и не кожанка. Меня поразило то отсутствующее в Советской России вообще, а в советской деревне в частности и в особенности исходившее от этого мужичонки впечатление полной и абсолютной уверенности в самом себе, в завтрашнем дне, в неприкосновенности его буржуазной личности и его буржуазного клочка земли.

Мужичок неторопливо подошел к нам, осматривая нас внимательным и подозрительным взором. Я встал и спросил, понимает ли он по-русски. К моей великой радости, мужичок на очень ломаном, но все же внятном русском языке ответил, что немного понимает. Я коротко объяснил, в чем дело. Подозрительные морщины в уголках его глаз разгладились, мужичок сочувственно закивал головой и даже трубку изо рта вынул. «Да, да, он понимает... очень хорошо понимает... там, по ту сторону границы, остались два его брата — оба погибли... да, он очень хорошо понимает...»

Мужичок вытер свою ладонь о штаны и торжественно пожал наши руки. Из-за его спины выглядывала рожица девочки: страх еще боролся с любопытством — со всеми шансами на стороне последнего.

Обстановка прояснилась. Мужичок повел нас в избу. Очень большая комната с низкими потолками, с огромной печью и плитой, на плите и над плитой смачно сияла ярко начищенная медная посуда, у плиты стояла женщина лет тридцати, белотелая и хозяйственная, смотрела на нас недоверчивым и настороженным взглядом. Из дверей соседней комнаты выглядывали какие-то детские рожицы. Чтобы не было слишком страшно, эти рожицы высовывались над самым полом и смотрели на нас своими льняными глазенками. Во всем был достаток, уют, уверенность... Вспомнились наши раскулаченные деревни, и снова стало больно...

Мужичок принялся обстоятельно докладывать своей хозяйке сущность переживаемого момента. Он наговорил раза в три больше, чем я успел ему рассказать. Настороженное выражение лица хозяйки

 

- 539 -

сменилось сочувственными охами и вздохами, и затем последовала стремительная хозяйственная деятельность. Пока мы сидели на лавке, пока Юра оглядывал комнату, подмигивая высовывавшимся из дверей ребятишкам, и строил им рожи (ребятишки тоже начали заигрывать), пока я с наслаждением курил крепчайший мужицкий табак и рассказывал мужичку о том, что и как делается по ту сторону границы, огромный обеденный стол начал обрастать невиданным не только для советской деревни, но и для советских столиц обилием всяких яств. В последовательном порядке появился кофе со сливками — как оказалось впоследствии, здесь пьют кофе перед обедом, — потом уха, потом жареный налим, потом какой-то пирог, потом творог со сметаной, потом какая-то каша со сладким черничным сиропом, потом что-то еще; на все это мы смотрели недоуменно и даже несколько растерянно. Юра предусмотрительно передвинул пряжку своего пояса и принялся за дело «всерьез и надолго»... После обеда мужичок предложил нам проводить нас или к «уряднику», до которого было верст двадцать, или на пограничный пункт, до которого было верст десять. «Да мы и сами дойдем». — «Не дойдете, заблудитесь».

После обеда мы с час отдохнули. Девочка за это время куда-то исчезла. Долго жали руку хозяйке и двинулись на пограничный пункт. По дороге мужичок объяснял нам систему и результаты своего хозяйства: с нечеловеческим трудом расчищенная в лесу полянка под крохотное поле и огород, неводы на озере, зимой — лесные работы... «А сколько платят за лесные работы?» — «Да 1200—1500 марок в месяц»... Я уже после подсчитал: финская марка по ее покупательной способности чуть больше советского рубля — значит, в среднем полторы тысячи рублей... Да... А по ту сторону такой же мужичок получает тридцать пять... Где же тут буржуазной Финляндии конкурировать с пролетарским лесным экспортом?

Мужичок был прав: без него мы бы к пограничному пункту не добрались. Тропинка разветвлялась, путалась между болотами, извивалась между каменными грядами, пропадала на россыпях булыжников. На полдороге из-за кустов выскочил огромный пес и сразу кинулся к Юриным штанам. Юра стремительно отскочил в сторону, защищаясь своей палкой, а я своей уже совсем собрался было перешибить псу позвоночник, когда из-за поворота тропинки послышались какие-то голоса и выбежали два финских пограничника: один — маленький, голубоглазый и необычайно подвижный, другой — постарше, посерьезнее и потемнее. Они отогнали пса и стали о чем-то говорить с мужичком. Мужичок спросил, есть ли у нас оружие. Мы показали на наши ножи. Маленький пограничник сде-

 

- 540 -

лал вид, что ему полагается нас обыскать, — похлопал Юру по карману и этим удовлетворился...

Не нужно было быть великим психологом, чтобы понять — оба парня чрезвычайно довольны встречей с нами: это, во-первых, великое событие в их, вероятно, не очень разнообразной жизни и, во-вторых, некая сенсация. Маленький все время что-то болтал с мужичком, потом завел с Юрой оживленный разговор, состоявший из жестов, междометий и попыток выразить мимикой лица такие, например, вещи, как мировая революция. Не знаю, что понял пограничник. Юра не понял ничего.

Так, болтая и кое-как объясняясь при помощи мужичка, мы подошли к неширокому озеру, на другой стороне которого виднелось большое деревянное здание. Переправились на лодке через озеро. Здание оказалось пограничной заставой. Нас встретил начальник заставы — такой же маленький, благодушный и спокойный финн, как мужичок. Степенно пожал нам руки. Мы вошли в просторную чистую комнату — казарму пограничников. Здесь стояла дюжина коек и у стены — стойка с винтовками...

Мы сняли наши рюкзаки. Начальник протянул нам коробку с финскими папиросами. Закурили, уселись у стола перед окном. Мужичок о чем-то вдумчиво докладывал, начальник так же вдумчиво и сочувственно кивал головой. Пограничники стояли около и о чем-то многозначительно перемигивались. Откуда-то вышла и стала в рамке двери какая-то женщина, по всем внешним признакам жена начальника заставы. Какие-то льняные, белобрысые детишки выглядывали из-за косяков. Разговор клеился очень плохо. Наш мужичок исчерпал свой весьма немноготомный запас русских слов, мне говорить просто не хотелось... Вот ведь, мечтал об этом дне — первом дне на воле, — лет пятнадцать—семнадцать планировал, добивался, ставил свою и не свою голову на попа — а сейчас, когда наконец добился, просто какая-то растерянность...

Женщина исчезла. Потом снова появилась и что-то сказала. Начальник заставы встал и жестом, не лишенным некоторой церемонности, пригласил нас в соседнюю комнату. Это была чистенькая, словно по всем углам вылизанная комнатка, посередине стоял стол, накрытый белоснежной скатертью, на столе стояли чашки и дымился кофейник... Так, значит, «приглашение на чашку кофе». Не ожидал.

Мы были такими грязными, опухшими, оборванными, что было как-то неловко сидеть за этим нехитрым столом, который мне, после свиной жизни лагеря, казался чем-то в высокой степени великосветским. Как-то было неловко накладывать в чашку не свой

 

- 541 -

сахар. Неловко было смотреть в глаза этой женщине, которой я никогда не видел и, вероятно, никогда больше не увижу и которая с таким чисто женским инстинктом старалась нас накормить и напоить, хотя мы после обеда у нашего мужичка и так были сыты до отвала...

Посидели, вроде как поговорили. Я почувствовал какую-то смертельную усталость — реакция после напряжения этих лет и этих дней. Поднялся. Вышли в комнату пограничников. Там на зеркально натертом полу был разостлан какой-то ковер, на ковре лежали две постели: для меня и для Юры. Настоящие постели, человеческие, а мы уже год спали Бог его знает на чем. Юра боком посмотрел на эти постели и сказал: «Простыни, черт его дери!..»

Уж вечерело. Я вышел во двор. Жена начальника заставы стояла на коленях у крыльца, и в ее засученных руках была наша многострадальная кастрюля, из которой когда-то какая-то неизвестная мне подпорожская девочка пыталась теплом своего голодного тельца извлечь пол пуда замороженных лагерных щей, которая прошла наш первый побег, лагерь и шестнадцать суток скитаний по карельской тайге. Жена начальника заставы явственно пыталась привести эту кастрюлю в христианский вид. Женщина была вооружена какими-то тряпками, щетками и порошками и старалась честно. В дороге мы эту кастрюлю, конечно, не чистили. Копоть костров въелась в мельчайшие поры алюминия. Исходная цилиндрическая форма от ударов о камни, о стволы деревьев и от многого другого превратилась во что-то, не имеющее никакого адекватного термина даже в геометрии Лобачевского, а вот стоит женщина на коленях и трет этот алюминиевый обломок крушения. Я стал объяснять ей, что этого делать не стоит, что эта кастрюля уже отжила свой исполненный приключений век. Женщина понимала плохо. На крыльцо вышел Юра, и мы соединенными усилиями как-то договорились. Женщина оставила кастрюлю и оглядела нас взглядом, в котором ясно чувствовалась непреоборимая женская тенденция поступить с нами приблизительно так же, как и с этой кастрюлей: оттереть, вымыть, заштопать, пришить пуговицы и уложить спать. Я не удержался: взял грязную руку женщины и поцеловал ее. А на душе было очень плохо. Видимо, как-то плохо было и Юре. Мы постояли под потемневшим уже небом и потом пошли к склону холма над озером. Конечно, этого делать не следовало бы. Конечно, мы, как бы там ни обращались с нами, были арестованными, и не надо было давать повода хотя бы тем же пограничникам подчеркивать этот официальный факт. Но никто его не подчеркнул.

 

- 542 -

Мы уселись на склоне холма. Перед нами расстилалась светло-свинцовая гладь озера, дальше, к востоку от него, дремучей и черной щетиной поднималась тайга, по которой, Бог даст, нам никогда больше не придется бродить. Еще дальше к востоку шли бесконечные просторы нашей родины, на которую, Бог знает, удастся ли нам вернуться.

Я достал из кармана коробку папирос, которой нас снабдил начальник заставы. Юра протянул руку: «Дай и мне»... — «С чего ты это?» — «Да так»...

Я чиркнул спичку. Юра неумело закурил и поморщился. Сидели и молчали. Над небом востока появились первые звезды: они где-то там светились и над Салтыковкой, и над Москвой, и над Медвежьей Горой, и над Магнитогорском; только, пожалуй, в Магнитогорске на них и смотреть-то некому — не до того... А на душе было неожиданно и замечательно паршиво...