ПЕРЕПРАВЫ

 

Час за часом и день за днем повторялась приблизительно одна и та же последовательность: перепутанная и заваленная камнями чаща леса на склоне горы, потом непроходимые завалы бурелома на ее вершине, потом опять спуск в лес — потом болото или озеро. И вот выйдем на опушку леса — и перед нами на полверсты-версту шириной расстилается ржавое карельское болото, длинной полосой протянувшееся с северо-запада на юго-восток — в направлении основной массы карельских хребтов... Утром в тумане или вечером в сумерках мы честно месили болотную жижу, иногда проваливаясь по пояс, иногда переправляясь с кочки на кочку и неизменно вспоминая при этом Бориса. Мы вдвоем — и не страшно. Если бы один из нас провалился и стал тонуть в болоте —другой поможет. А каково Борису?

Иногда, днем, приходилось эти болота обходить. Иногда, даже днем, когда ни вправо, ни влево болоту и конца не было видно, мы переглядывались и перли «на Миколу Угодника». Тогда 500—700 метров нужно было пройти с максимальной скоростью — чтобы возможно меньше времени быть на открытом месте. Мы шли, увязая по колена, проваливаясь по пояс, пригибаясь к земле, тщательно используя для прикрытия каждый кустик — и выбирались на противоположный берег болота выдохшимися окончательно. Это были наиболее опасные моменты нашего пути.

Очень плохо было и с переправами. На первую из них мы натолкнулись поздно вечером. Около часу шли в густых и высоких — выше роста — зарослях камыша. Заросли обрывались над берегом какой-то тихой и неширокой — метров двадцать — речки. Пощупали брод — брода не было. Трехметровый шест уходил целиком — даже у берега, где на дне прощупывалось что-то склизкое и топкое. Потом мы сообразили, что это, в сущности, и не был берег в обычном понимании этого слова. Это был плавающий слой мертво-

 

го камыша, перепутанных корней, давно перегнившей травы — зачаток будущего торфяного болота. Прошли с версту к югу — та же картина. Решили переплавляться вплавь. Насобирали сучьев, связали нечто вроде плотика — веревки для этой цели у нас были припасены — положили на него часть нашего багажа, я разделся; тучи комаров тотчас же облепили меня густым слоем, вода была холодна как лед, плотик еле держался на воде. Мне пришлось сделать шесть рейсов туда и обратно, пока я не иззяб окончательно до костей и пока не стемнело совсем. Потом переплыл Юра, и мы оба, иззябшие и окоченевшие, собрали свой багаж и почти ощупью стали пробираться на сухое место.

Сухого места не было. Болото, камыш, наполненные водой ямы тянулись, казалось, без конца. Кое-где попадались провалы — узкие «окна» в бездонную торфяную жижу. И идти было нельзя — опасно, и не идти было нельзя — замерзнем. Костра же развести не из чего и негде. Наконец взобрались на какой-то пригорок, окутанный тьмой и туманом. Разложили костер. С болота доносилось кряканье диких уток, глухо шумели сосны, ухала какая-то болотная нечисть — но над карельской тайгой не было слышно ни одного человечьего звука. Туман надвинулся на наше мокрое становище, окутав ватной пеленой ближайшие сосны; мне казалось, что мы безнадежно и безвылазно затеряны в безлюдье таежной глуши и вот будем идти так день за днем, будем идти годы — и не выйти нам из лабиринта ржавых болот, тумана, призрачных берегов и призрачного леса... Алее местами был действительно каким-то призрачным. Вот стоит сухой ствол березы. Обопрешься о него рукой, и он разваливается в мокрую плесень. Иногда лежит по дороге какой-то сваленный бурей гигант. Становишься на него ногой — и нога уходит в мягкую трухлявую гниль...

Наломали еловых веток, разложили на мокрой земле какое-то подобие логова. Костер догорал. Туман и тьма надвигались совсем вплотную. Плотно прижались друг к другу, и я заснул тревожным болотным сном...

Переправ всего было восемь. Одна из них была очень забавной: я в первый раз увидал, как Юра струсил.

Ярким августовским днем мы подошли к тихой лесной речушке метров пять ширины и метра полтора глубины. Черное от опавшей хвои дно, абсолютно прозрачная вода. Невысокие поросшие ольшаником берега обрывались прямо в воду. Раздеваться и переходить речку вброд не хотелось. Прошли по берегу в поисках более узкого места. Нашли поваленную сосну, ствол которой был перекинут через речку. Середина ствола прогнулась, и его покрывала вода и тина. Юра решительно вскарабкался на ствол и зашагал на ту сторону.

— Да ты возьми какую-нибудь палку опереться.

 

— А, ни черта!

Дойдя до середины ствола. Юра вдруг сделал несколько колебательных движений тазом и руками и остановился как завороженный. Мне было ясно видно, как побледнело его лицо и судорожно сжались челюсти, как будто он увидел что-то страшное. Но на берегу не было видно никого, а глаза Юры были устремлены вниз, в воду. Что это, не утопленник ли там? Но вода была прозрачна, и на дне не было ничего. Наконец, Юра сказал глухим и прерывающимся голосом:

— Дай палку.

Я протянул ему какую-то жердь. Юра, не глядя на нее, нащупал в воздухе конец, оперся о дно и вернулся на прежний берег. Лицо его было бледно, а на лбу выступил пот.

— Да что с тобой?

— Скользко, — сказал Юра глухо.

Я не выдержал. Юра негодующе посмотрел на меня: что тут смеяться? Но потом и на его лице появилось слабое подобие улыбки.

— Ну и сдрейфил же я...

— То есть с чего это?

— Как с чего? Упал бы в воду — от нашего сахара ни крошки бы не осталось.

Следующая переправа носила менее комический оттенок.

Ранним утром мы подошли к высокому обрывистому берегу какой-то речки или протока. Противоположный берег, такой же крутой и обрывистый, виднелся в версте от нас, полускрытый полосами утреннего тумана. Мы пошли на северо-запад в надежде найти более узкое место для переправы. Часа через два ходьбы мы увидели, что река расширяется в озеро — версты две шириной и версты три-четыре длиной. В самом отдаленном, северо-западном, углу озера виднелась церковка, несколько строений и — что было хуже всего — виднелся мост. Мост означал обязательное наличие пограничной заставы. На северо-запад хода не было.

Мы повернулись и пошли назад. Еще часа через три ходьбы — причем за час мы успевали пройти не больше полутора-двух верст — решили прилечь отдохнуть. Прилегли. Юра слегка задремал. Стал было дремать и я, но откуда-то с юга донеслось звяканье деревянных колокольчиков, которые привязываются на шеи карельским коровам. Я приподнялся. Звук, казалось, был еще далеко—и вдруг в нескольких десятках шагов прямо на нас вылазит стадо коров. Мы схватили наши рюкзаки и бросились бежать. Сзади нас раздался какой-то крик: это кричал пастух, но кричал ли он по нашему адресу или по адресу своих коров, разобрать было нельзя.

 

Мы свернули на юго-восток. Но впереди снова раздалось дребезжанье колокольчиков и стук топоров. Выходило нехорошо. Оставалось одно — сделать огромный крюк и обойти деревню с мостом с северо-востока. Пошли.

Часа через три-четыре мы вышли на какую-то опушку. Юра сложил свой рюкзак, выполз, осмотрелся и сообщил: дорога. Высунулся и я. Это была новая, с иголочки, дорога — один из тех стратегических путей, которые большевики проводят к финской границе. Оставалось перебежать эту дорогу. Взяли старт и, пригнувшись, перебежали на другую сторону. Там стоял телеграфный столб с какими-то надписями, и мы решили рискнуть подойти к столбу и посмотреть — а вдруг мы уже на финляндской территории.

Подошли к столбу — увы, советские обозначения. И вот слышу сзади чей-то неистовый крик: «Сто-о-ой!»

Я только мельком успел заметить какую-то человеческую фигуру, видимо, только что вынырнувшую из лесу шагах в сорока-пятидесяти от нас. Фигура выхватила откуда-то что-то весьма похожее на револьвер. В дальнейшее мы всматриваться не стали... Сзади нас бухнули два или три револьверных выстрела, почти заглушенные топотом наших ног. Возможно, что «пули свистали над нашими головами», но нам было не до свиста — мы мчались изо всех наших ног. Я запнулся за какой-то корень, упал и, поднимаясь, расслышал чьи-то вовсе уж идиотские крики: «Стой, стой» — так мы и стали бы стоять и ждать!.. Потом некто остроумный заорал: «Держи» — кто бы тут нас стал держать?..

Мы пробежали около версты и остановились. Дело было неуютным: нас заметили приблизительно в версте-полутора от деревни, в деревне — в этом нет никакого сомнения — расположена чекистская застава, у заставы — конечно, собаки, и минут через 15— 20 эти собаки будут спущены по нашему следу. И, конечно, будет устроена облава. Как устраивались облавы — об этом мы в «Динамо» выудили самые исчерпывающие сведения. На крики таинственной фигуры кто-то отвечал криками из деревни, и послышался разноголосый собачий лай.

Я очень плохой бегун на длинные дистанции. Полтора километра по беговой дорожке для меня — мука мученическая. А тут мы бежали около трех часов, да еще с трехпудовыми рюкзаками, по сумасшедшему хаосу камней, ям, корчей, поваленных стволов и черт его знает чего еще. Правда, мы три раза останавливались, но не для отдыха. В первый раз мы смазывали наши подошвы коркой от копченого сала, второй — настойкой из махорки, третий — нашатырным спиртом. Самая гениальная ищейка не могла бы сообразить,

 

что первичный запах наших сапог, потом соблазнительный аромат копченого сала, потом махорочная вонь, потом едкие испарения нашатырного спирта — все это относится к одному и тому же следу.

Мы бежали три часа — дистанция, так сказать, марафонского бега. И — ничего. Сердце не разорвалось: нервы — великая вещь. Когда нужно, человек способен на самые неправдоподобные вещи...

Плохо было то, что мы попали в ловушку. Конечным пунктом нашего пробега оказалось какое-то озеро, к востоку переходившее в широкое и со всех сторон открытое болото. Мы вернулись на полверсты назад, взобрались на какую-то горку, сняли рюкзаки. Юра посмотрел на часы и сказал:

— Протрепали, оказывается, три часа; в жизни бы не поверил.

Откуда-то от дороги несся собачий лай. Собак, видимо, было много. Раздалось три выстрела: один из винтовки — сухой и резкий, два — из охотничьих ружей, гулкие и раскатистые... Линия всех этих упоительных звуков растянулась примерно от берегов озера, на котором стояла деревушка, до вероятной оконечности болота. Стало ясно, что для нашей поимки мобилизовали и деревенских собак (ищейки ГПУ не лают), и деревенских комсомольцев, которым до нас, в сущности, никакого дела нет, но которые, войдя в лес, будут охвачены инстинктом охоты за самым благородным зверем — за человеком.

Итак, мы находились в треугольнике, одна сторона которого — юго-западная — была закрыта цепью озер, другая — юго-восточная — была охвачена облавой и третья — северо-восточная — была заперта озером и болотом. Оставалось идти на северо-восток в надежде найти там, в вершине треугольника, какой-нибудь более или менее доступный выход — перешеек, узкий проток между озерами или что-нибудь в этом роде... Пошли. Я шел, уже еле волоча ноги и в тысячный раз проклиная свою совестливость или свое слабодушие. Нет, там, в Медгоре, нужно было свернуть шею Левину и добыть оружие... Если бы у нас теперь — по двустволке и, скажем, по нагану, мы бы им показали облаву... Мы бы показали этим комсомольцам, что это за охота за человеком... лучше от такой охоты воздержаться... Конечно, и я, и Юра — стрелки не Бог весть какие, но одно дело уметь стрелять — совсем другое дело уметь использовать огнестрельное оружие. Я-то еще туда-сюда, нервы не те, а с Юрой по этому делу лучше и не связываться... Да, мы бы им показали облаву... А теперь — оружия нет и жизнь висит совсем на волоске... В следующий раз — если, не дай Бог, он случится — я переломаю кому нужно кости безо всякой оглядки на высокие материи... Словом, был очень зол.

 

На наше счастье, уже начало темнеть. Мы уткнулись в еще ка- | кое-то озеро, прошли над его берегом еще версты две; ноги подгибались окончательно, рюкзак опять сполз вниз и снова ободрал мою рану; перед нами расстилалось все то же озеро — версты полторы—две водной глади, уже начинавшей затягиваться сумерками. Облава все приближалась, собачий лай и выстрелы слышны были все яснее. Наконец мы добрели до места, где озеро — или проток — слегка суживалось и до противоположного берега было, во всяком случае, не больше версты. Решили плыть.

Спустились к берегу, связали из бурелома нелепый и шаткий плотик грузоподъемностью, примерно достаточной для обоих наших рюкзаков. За это время стемнело уже совсем. Разделись, полезли в воду. Комары облепили нас — как всегда при переправах; было мелко и топко, мы побрели по тинистому, вязкому, склизкому тесту топкого дна, дошли до пояса и начали плыть... Только что отплыли метров на десять—пятнадцать — слышу: где-то вдали какой-то мерный стук.

— Вероятно, грузовик по ту сторону озера, — сказал Юра. — Плывем дальше.

— Нет, давай подождем.

Остановились. Вода оказалась еще неглубокой — до плеч. Подождали. Минуты через две-три стало совсем ясно: с севера, с верховьев реки или озера, с большой скоростью идет какая-то моторная лодка. Стук мотора становился все слышнее и слышнее, где-то за поворотом берега мелькнуло что-то очень похожее на луч прожектора. Мы панически бросились назад к берегу.

Разбирать плотик и багаж было некогда. Мы схватили плотик, как носилки, но он сразу развалился. Лихорадочно и ощупью мы подобрали его обломки, собрали наши вещи, рюкзаки и одежду... Моторка была совсем уж близко, и луч ее прожектора тщательно ощупывал прибрежные кусты. Мы нырнули в мокрую траву за какими-то кустиками, прижались к земле и смотрели, как моторка с истинно сволочной медлительностью шла мимо нашего берега и щупальцы прожектора обыскивали каждый куст. Потом мокрые ветки прикрывавшего нас куста загорелись белым электрическим светом — мы уткнули лица в траву, и я думал о том, что наше присутствие не так уж хитро обнаружить хотя бы по тем тучам комаров, которые вились над нашими голыми спинами.

Но луч равнодушно скользнул над нашими головами. Моторка торжественно проследовала вниз. Мы подняли головы. Из мокрой тьмы в луче прожектора возникали упавшие в воду стволы деревь

 

ев, камыш, каменные осыпи берега. Потом моторка завернула за какой-то полуостров, и стук ее мотора постепенно затих вдали.

Стояла кромешная тьма. О том, чтобы в этой тьме сколотить плотик, и думать было нечего. Мы, дрожа от холода, натянули наше промокшее одеяние, ощупью поднялись на несколько метров выше из прибрежного болота, нащупали какую-то щель в скале и уселись там. Просидели почти всю ночь молча, неподвижно, чувствуя, как от холода начинают неметь внутренности...

Перед рассветом мы двинулись дальше. Ноги ныли. У Юры лицо мертвецки посинело. Моя рана на спине прилипла к рубашке, и первым же движением я снова сорвал какой-то подживший слой. С юго-востока, с линии облавы, снова стали доноситься звуки собачьего лая и выстрелов. В кого они там стреляли — понятия не имею.

Мы прошли в предрассветной тьме еще версты полторы—две вдоль берега и обнаружили какой-то полуостровок, совершенно заросший лесом и кустарниками и вдававшийся в озеро метров на двести. С берегом полуостровок соединяла заливаемая водой песчаная коса. Светало, и над водой плыли пронизывающие утренние туманы. Где-то, совсем уж недалеко от нас, прогрохотал выстрел и залаяла собака...

Ни я, ни Юра не говорили почти ничего: все и так было ясно. Пробрались на полуостровок, срезали ножами несколько сухих елок, связали длинный, достаточно грузоподъемный, но в общем весьма малоустойчивый плотик, подтянули его к воде, нагрузили рюкзаки и одежду. И опять стук моторки. Опять залезли в кусты.

На этот раз моторка прошла к северу, то скрываясь в пеленах тумана, то показываясь во всем своем великолепии; небольшая изящная лодочка с прицепным мотором, с прожектором, с пулеметом и с четырьмя человеками команды. Я сказал Юре: если захватят нас на переправе — капитулировать без никаких и, когда нас станут поднимать на борт (никакому чекисту не придет в голову тыкать наганом в голого человека) — схватиться в обнимку с ближайшим из чекистов, всей своей удвоенной тяжестью плюхнуться на борт; моторка, конечно, перевернется. А там в воде «действовать по обстоятельствам»... Спросил Юру, помнит ли он один из подходящих приемов джиу-джитсу, который мог бы быть применен в таких не совсем обычных условиях. Юра помнил. Стук моторки затих. Едва ли она успеет вернуться обратно за полчаса — через полчаса мы будем уже на том берегу.

Никогда ни в одном состязании я не развивал такого количества плавательной энергии. Приходилось работать только левой рукой, правая буксировала плотик. Юра сделал остроумнее: взял в зубы

 

конец веревки, которою был привязан к плотику наш багаж, и плыл классическим брассом.

Когда мы вплывали в полосу тумана, я начинал бояться, как бы нам не потерять направления. Когда туман уходил — поднимался страх, что нас заметят с берега и начнут стрелять. Но метрах в двухстах опасения насчет стрельбы более или менее улеглись. По роду своей деятельности я сталкивался со стрелковым делом и знал, что на расстоянии двухсот метров советской трехлинейки можно не очень опасаться: дает такое рассеяние, что на двести метров попасть в головную мишень можно только случайно — отчего стрелковые рекорды ставятся преимущественно винтовками Росса.

Камыши противоположного берега приближались с ужасающей медленностью. Наконец ноги почувствовали топкое и вязкое дно. Идти было еще нельзя, но на душе стало спокойнее. Еще через полсотни метров мы стали на ноги, выволокли плотик на берег, разобрали его, веревки захватили с собой, а бревнышки рассовали по камышу, чтобы не оставлять следов нашей переправы.

То ли от холода, то ли от пережитого волнения я дрожал, как в лихорадке. Пробежали полсотни метров до ближайшего леса. Юра с беспокойством растер меня своей рубашкой, мы оделись и поднялись на обрывистый берег. Было уже совсем светло. По серебряной поверхности озера скользила все та же моторка. Из лесу, с той стороны озера, слышались собачьи голоса и ружейные выстрелы.

— Видимо, они там друг по другу шпарят, — сказал Юра. — Хоть бы только не мазали! Эх, если бы нам по винтовке. Мы бы... поразговаривали...

Должен сознаться, что «поразговаривать» и у меня руки чесались... И в такой степени, что если бы было оружие, то я не столько был бы озабочен спасением собственной жизни, сколько показом этим неизвестным мне комсомольцам всех неудобств азарта охоты за человеком. Но оружия не было. В конечном счете, это вышло не так плохо. Будь оружие, мы, вероятно, ввязались бы в перепалку. Кое-кого ухлопали бы, но едва ли выскочили бы из этой перепалки живьем...

...Была и такая переправа. Днем мы подошли к какой-то реке, разлившейся неширокими затонами и озерками. Прошли версты две вдоль берега — и на противоположном берегу увидели рыбачью лодку. Лодка, по-видимому, была «на ходу» — в ней лежали весла, багор и что-то еще... В сущности, это было большой неосторожностью, но мы решили воспользоваться этой лодкой для переправы. Юра молниеносно разделся, переплыл реку, доставил лодку к нашему берегу, и мы в две-три минуты очутились на той стороне. От

 

места нашего причала, круто поднимаясь в гору, шло нечто вроде дорожки. До гребня горы было метров пятьдесят. Юра, как был в голом виде, быстро пополз к гребню, заглянул по другую его сторону — и стремительно скатился вниз, делая мне тревожные знаки. Я подхватил уже выгруженное из лодки все наше имущество, и мы оба бросились вправо, в чащу леса. Пробежав сотни две метров, я остановился. Юры не было. Кругом стояла непроницаемая для глаз чаща, и в ней не было слышно ни Юриных шагов, ни Юриного голоса — да подавать голоса и нельзя было, очевидно. Юра за этим гребнем кого-то увидел, может быть, патруль... И как это мы с ним ухитрились разъединиться? Я постоял еще минуты две. Юры не было видно... Вдруг он как-то проскочит мимо меня — вот пойдем оба мы играть в жмурки в этой чаще, под самым носом у какой-то, мне еще неизвестной, опасности. И с риском так и не найти друг друга... В душу заполз холодный ужас. Юра — совсем голый, как он станет пробираться через эти кустарники, что он будет делать, если мы запутаемся, ведь у него ничего, кроме очков, — ни ножа, ни спичек, ничего... Но этот ужас длился недолго... Еще через минуту я услышал легкий хруст ветвей где-то в стороне и тихонько свистнул. Из-за кустов показалась исцарапанная ветками фигура Юры и его побледневшее лицо...

Юра наскоро оделся. Руки его слегка дрожали. Мы снова вползли на гребень и заглянули по ту сторону: там, внизу, расстилалось озеро, на берегу его двое рыбаков ковырялись с сетями. Рядом сидели трое пограничников с винтовками и с собакой — до них было около трехсот метров...

Мы сползли обратно.

— Сказано в Писании — не искушай Господа Бога твоего всуе: на Миколу Угодника мы переправ больше устраивать не будем.

— Не стоит, — согласился Юра, — ну его... В этот день мы постарались сделать очень много верст...

Вот так и шли дни за днями... Десятый, одиннадцатый, двенадцатый. Ночь — в холодной сырости или под дождем, днем — безмерная усталость от переходов через болота и засеки, все время — звериная настороженность к каждому шороху и ощущение абсолютной отрезанности всяких путей назад... И — ничего похожего на границу... Мы пересекали многочисленные просеки, прорубленные большевиками сквозь карельскую тайгу, осматривали вкопанные то там, то здесь столбики, натыкались на таинственные палки, вбитые в землю: одна сторона палки отесана и на ней химическим карандашом таинственная надпись: «Команда помвзвода Иванова семь человек прошла 8/8 7 ч. 40 м. Держим С.-З., следов нет»...

 

Чьи следы искала эта команда? Мы круто сворачивали с нашего маршрута и усиленными переходами выбирались из района, оцепленного этими таинственными палками... Раза четыре нам уже казалось, что мы перешли границу: натыкались на столбы, на одной стороне которых давно уже зарос мхом грубо вырезанный русский двуглавый орел, на другой — финский лев. Я предполагал, что это старая граница России и Финляндии, новая же граница повторяет почти все очертания старой... Но проходил день-другой — снова шли столбики с буквами ПК или с таинственными письменами какого-то очередного комвзвода...

Началось нечто вроде галлюцинаций... Однажды вечером, когда мы укладывались спать под срезанное одеяло из влажного мха, Юра приподнялся, прислушался и сказал:

— Послушай, Ва, по-моему — поезд...

Я прислушался. Откуда-то издалека, с запада, доносился совершенно отчетливый стук колес по стыкам рельс: та-та-та, та-та-та... Откуда здесь может быть железная дорога? Если бы стук колес доносился с востока, мы могли бы предположить почти невероятную, но все же теоретически возможную вещь, что мы путали-путали и возвращаемся все к той же Мурманской железной дороге: со многими беглецами это случалось. Но с запада? Ближайшая финляндская дорога отстояла на 150 километров от границы — такого пространства мы не могли пройти по финской территории, не заметив этого. Но, может быть, за последние годы там построена какая-нибудь новая ветка?

Стоило сделать над собой усилие воли, и стук колес превращался в своеобразно ритмический шум сосен. Стоило на минуту ослабить это усилие, и стук колес доносился так ясно, так соблазнительно и так убедительно.

Эти полугаллюцинации преследовали нас до самой Финляндии. И с каждой ночью — все навязчивее и навязчивее...

Когда я разрабатывал наш маршрут, я рассчитывал в среднем восемь дней ходьбы: по воздушной линии нам нужно было покрыть 125 километров. При нашей тренировке по хорошей дороге мы могли бы проделать эту дистанцию в двое суток. О «хороший дороге» и речи быть не могло — я взял восемь суток. Юра вел дневник нашего перехода, без дневника мы совсем сбились бы со счета времени. И вот прошло восемь дней, и десять, и двенадцать — все тот же перепутанный сухими ветвями бурелом на вершинах хребтов, все те же болота, озера и протоки... Мысль о том, что мы запутались, все назойливее и назойливее лезла в голову. Сильно сбиться с направления мы не могли. Но мы могли завернуть на север, в обход Порос-

 

озера, и тогда, значит, мы идем приблизительно параллельно границе, которая в этом месте заворачивает на северо-запад... И тогда мы рискуем очень неприятными встречами... Утешал наш огромный запас продовольствия: с таким запасом мы долго еще могли идти, не страшась голода. Утешало и оптимистическое настроение Юры, которое портилось разве только под очень сильным дождем и то когда этот дождь лил ночью... Мы все продолжали идти по пустыне, лишь два раза натолкнувшись на близость населенных пунктов и один раз натолкнувшись на пункт уже не населенный... Наш дневной привал мы провели на берегу совсем очаровательного озера, в камышах. Отойдя с привала, мы увидели на берегу озера развалившиеся деревянные мостки и привязанную к этим мосткам полузатонувшую и полуистлевшую лодку. В лодке были весла — как будто кто-то бросил ее только вчера... Никаких путных теорий мы на этот счет изобрести не смогли. И вот в пяти минутах ходьбы от озера, продираясь сквозь чащу молодого кустарника, березок и прочего, я натолкнулся лицом к лицу на какую-то бревенчатую стену. Стена оказалась избой. Мы обошли ее кругом. Изба еще стояла прочно, но все кругом заросло буйной лесной порослью. Вошли в дверь. Изба была пуста, на полках стояли какие-то горшки. Все было покрыто пылью и плесенью, сквозь щели пола проросла трава. От избы веяло сыростью и могилой. Мы вышли обратно. Оказалось, что изба эта не одна. В нескольких десятках метров, над зеленью поросли, виднелось еще полдесятка крыш. Я сказал Юре, что это, по-видимому, раскулаченная деревня. Юра подал совет обойти ее — может быть, найдем что-нибудь вроде оружия. Мы прошли по избам, таким же запустелым, как и первая. В них не было ничего, кроме заплесневелых горшков, переломанной деревенской мебели, полусгнивших остатков одежды и постелей. В одной избе мы, правда, нашли человеческий скелет, и это отбило всякую охоту к дальнейшим поискам...

Подавленные и несколько растерянные, мы вышли из этой заново отвоеванной лесом деревни... Метрах в ста от нее поднимался гранитный обрыв хребта, на который нам предстояло взбираться. Пошли вдоль обрыва в поисках наиболее подходящего места для подъема. У подножья обрыва стлались каменные россыпи, на которых даже травка не росла — только чахлый карельский мох покрывал камни своим серо-зеленым узором. Юра шел впереди. Как-то неожиданно он стал как вкопанный и тихо выругался. У подножья обрыва лежала куча костей, среди которых скалили зубы восемь человеческих черепов.

— А вот тебе и следы от пуль, — сказал Юра. На высоте челове-

 

ческой головы в скале было около десятка глубоких щербин... Картина раскулаченной карельской деревушки получила свой заключительный штрих... Мы обошли груду костей и молча двинулись дальше. Часа через два ходьбы Юра сказал:

— Давно уже нужно было драпануть...

— Давно уже и пробуем...

Юра передернул плечами...

 

Границу мы, по-видимому, перешли ясным августовским утром. Довольно высокий хребет обрывался на севере крутым спуском к озеру, по гребню хребта шла довольно основательно протоптанная тропинка. Натолкнувшись на нее, мы быстро свернули в кусты. В конце тропинки Юра успел заметить массивный каменный столб; я этого столба не заметил. Внизу, на запад от хребта, расстилалось поросшее мелким кустарником болотце, и по болотцу протекала обычная речушка, в плывучих берегах, метров восемь ширины. Принимая во внимание наличие тропинки и, вероятно, пограничных патрулей, нужно было действовать стремительно и быстро. Я почти на ходу разделся, переплыл; Юра стал перекидывать наши вещи, завернул мои сапоги в рубаху и брюки и во что-то еще и этаким дискоболом метнул этот узелок ко мне. Сверток на лету раскрылся парашютом, и все содержимое его плюхнулось в воду. Все, кроме сапог, мы успели вытащить. Сапоги пошли ко дну. Ругался я сильно.

Хорошо еще, что были запасные футбольные ботинки...

Откуда-то с юга, с вершины гребня, хлопнул выстрел, и мы, недоодевшись и недоругавшись, в полуголом виде бросились по болоту на запад. Хлопнуло еще два выстрела, но лесистый берег был близко, и мы кинулись в чащу. Там закончили наш туалет, сообразили, что преследование может быть не так скоро, и пошли дальше, опять перемазывая подошвы нашими снадобьями.

Никакого преследования мы не заметили — вероятно, мы уже были по буржуазную сторону границы.

Часа через три ходьбы я заметил в траве кусок какой-то рыжей бумаги. Поднял. Бумага оказалась кульком — двойным кульком из крепкой проклеенной бумаги, какой в Советской России и в заводе нет. Кулек был подвергнут исследованию по методу Шерлока Холмса. Из него были извлечены крошки белого хлеба — явственно буржуазного. Края кулька были когда-то склеены полоской белой бумаги. На кульке виднелся след когда-то перевязывавшего его шпа

 

гата — в буржуазном происхождении этого кулька не было никакого сомнения.

Юра торжественно поднялся, торжественно облапил меня, и так мы стояли, тыкая друг в друга кулаками, и говорили всякие хорошие слова, не переводимые ни на какой язык в мире. Когда все слова были сказаны. Юра снял свой рваный шлем, сделанный по образцу красноармейского из куска старого одеяла, и, несмотря на все свое свободомыслие, широко перекрестился.

Однако я не был вполне уверен, что мы уже на финской территории. Кулек мог быть брошен каким-нибудь контрабандистом, каким-нибудь тихим идиотиком из финских коммунистов, стремившимся в социалистический рай, наконец, просто пограничником: у них кто их знает какие отношения со всяким пограничным народом.

Наконец, я знал и такие случаи, когда беглецы из лагеря захватывались пограничниками и на финской территории — с международным правом «товарищи» не очень стесняются...

Вечером мы расположились на ночлег на какой-то горе. Погода все портилась. Резкий ветер шумел соснами, моросил мелкий холодный дождь. Юра устраивал какое-то логово под мохнатыми ветвями елей, я спустился вниз добыть воды. Внизу расстилалось озеро, задернутое пеленой дождя, на противоположном берегу озера, несколько наискосок от меня, виднелось какое-то большое строение. Больше ничего нельзя было разобрать!

Дождь усиливался. Ветер превращался в бурю. Мы дрогли всю ночь. Наутро спустились к озеру. Погода прояснилась. Строение на той стороне было видно довольно ясно: что-то вроде огромной избы с какими-то пристройками и с открытой настежь дверью. Мы прошли полверсты к северу, уселись в кустах прямо против этого строения и стали выжидать. Никакого движения. Дверь оставалась открытой, в ее черной дыре не появлялся никто. Решили идти к строению.

Обошли озеро, подошли метров на пятьдесят и стали ползти, вслушиваясь в каждый лесной шорох. Юра полз несколько в сторонке от меня, и вот слышу его восторженный голос:

— Никаких гвоздей — Финляндия.

Оказывается, Юра наполз на какую-то мусорную кучу. Там валялись обрывки газет на финском языке — правда, газеты могли быть и карельскими (мы не знали ни того, ни другого языка), — но здесь были консервные, папиросные, кофейные и прочие банки, на которых были надписи и на шведском языке. Сомнений быть не могло.