- 514 -

ИСХОД ИЗ ЛАГЕРЯ

 

По нашему плану Юра должен был выйти из барака несколько раньше девяти утра — в девять утра отходил автобус на Повенец, оставить в некоем месте свой декоративный узелок с вещами, достать в другом месте удочки и идти на юг, к нашему тайнику. Я должен был выйти в двенадцать часов — час отправления поезда на юг, — взяв с собой еще оставшиеся в бараке вещи и продовольствие, и двинуться к тому же тайнику. Но что если у тайника уже торчит засада ГПУ? И как быть, если Юру просто задержат по дороге какие-нибудь рьяные оперативники?

Я слез с нар. Староста барака, бывший коммунист и нынешний лагерный активист, из породы людей, которая лучше всего определяется термином «дубина», спросил меня безразличным тоном:

— Что — тоже в командировку едете?

— Да. До Мурманска и обратно.

— Ну, желаю приятной поездки...

В этом пожелании мне почудилась скрытая ирония... Я налил себе кружку кипятку, подумал и сказал:

— Особенного удовольствия не видать... Работы будет до черта...

— Да, а все же — хоть на людей посмотрите...

И потом без всякой логической связи:

— А хороший парнишка ваш Юра-то... Вы все-таки поглядывайте, как бы его тут не спортили... Жалко будет парня... Хотя, как вы с Успенским знакомые, его, должно, скоро выпустят...

Я хлебал кипяток и одним уголком глаза тщательно прощупывал игру каждого мускула на дубоватом лице старосты... Нет,

 

- 515 -

ничего подозрительного. А на таком лице все-таки было бы заметно... О Юре же он говорил так, на всякий случай, чтобы сделать приятное человеку, который «знакомый» с самим Успенским... Поболтали еще. До моего выхода остается еще три часа — самые долгие три часа в моей жизни...

Упорно и навязчиво в голову лезли мысли о каком-то таинственном дяде, который сидит где-то в дебрях третьего отдела, видит все наши ухищрения «как сквозь стеклышко» и дает нам время и возможность для коллекционирования всех необходимых ему улик... Может быть, когда я получал свою параллельную командировку на юг, дядя позвонил в адмотдел и сказал: «Выписывайте, пущай едет»... И поставил у нашего тайника вохровский секрет...

Для того чтобы отвязаться от этих мыслей и для того чтобы сделать все возможные попытки обойти этого дядю, буде он существовал в реальности, я набросал две маленькие статейки о спартакиаде в «Перековку» и в лагерную радиогазету, занес их, поболтал со Смирновым, дал ему несколько газетно-отеческих советов, получил несколько поручений в Мурманск, Сетежу и Кемь и — что было совсем уж неожиданно — получил также и аванс в 35 рублей в счет гонораров за выполнение этих поручений... Это были последние советские деньги, которые я получил в своей жизни и на них сделал свои последние советские покупки: два килограмма сахару и три пачки махорки. Полтинник еще остался...

Вышел из редакции и, к крайнему своему неудовольствию, обнаружил, что до полудня остается еще полтора часа. Пока я ходил в обе редакции, болтал со Смирновым, получал деньги, время тянулось так мучительно, что, казалось, полдень совсем уже подошел. Я чувствовал, что этих полутора часов я полностью не выдержу.

Пришел в барак. В бараке было почти пусто. Влез на нары, стал на них, на верхней полке, закрытой от взглядов снизу, нагрузил в свой рюкзак оставшееся продовольствие и вещи — их оказалось гораздо больше, чем я предполагал, — взял с собой для камуфляжа волейбольную сетку, футбольный мяч, связку спортивной литературы, на верху которой было увязано руководство по футболу с рисунком на обложке, понятном всякому вохровцу, прихватил еще и два копья и вышел из барака.

В сущности, не было никаких оснований предполагать, что при выходе из барака кто-нибудь станет ощупывать мой багаж, хотя по правилам или староста, или дневальный обязаны это сделать... Если недреманное око не знает о нашем проекте, никто нас обыскивать не посмеет: блат у Успенского. Если знает, нас захватят у тайника... Но все-таки из дверей барака я выходил с не очень спокойной

 

- 516 -

душой. Староста еще раз пожелал мне счастливого пути. Дневальный, сидевший на скамеечке у барака, проделал ту же церемонию и потом как-то замялся.

— А жаль, что вы сегодня едете... Мне почудилось какое-то дружественное, но неясное предупреждение... Чуть-чуть перехватило дух... Но дневальный продолжал:

— Тут письмо я от жены получил... Так, значит, насчет ответу... Ну, уж когда приедете, так я вас попрошу... Юра? Нет, молодой еще он, что его в такие дела мешать...

Отлегло... Поднялся на горку и в последний раз посмотрел на печальное место странного нашего жительства. Барак наш торчал каким-то кособоким гробом, с покосившейся заплатанной крышей, с заклеенными бумагой дырами окон, с дневальным, понуро сидевшим у входа в него... Странная вещь — во мне шевельнулось какое-то сожаление... В сущности, неплохо жили мы в этом бараке. И много в нем было совсем хороших, близких мне русских людей. И даже нары мои показались мне уютными. А впереди в лучшем случае — леса, трясины, ночи под холодным карельским дождем... Нет, для приключений я не устроен...

Стоял жаркий июльский день. Я пошел по сыпучим улицам Медгоры, прошел базар и площадь, тщательно всматриваясь в толпу и выискивая в ней знакомые лица, чтобы обойти их сторонкой, несколько раз оборачивался, закуривал, рассматривал афиши и местную газетенку, расклеенную на столбах (подписка не принимается за отсутствием бумаги), и все смотрел — нет ли слежки? Нет, слежки не было — на этот счет глаз у меня наметанный. Прошел вохровскую заставу у выхода из поселка — застава меня ни о чем не спросила — и вышел на железную дорогу.

Первые шесть верст нашего маршрута шли по железной дороге: это была одна из многочисленных предосторожностей на всякий случай. Во время наших выпивок в «Динамо» мы установили, что по полотну железной дороги собаки-ищейки не работают вовсе: паровозная топка сжигает все доступные собачьему нюху следы. Не следовало пренебрегать и этим.

Идти было трудно: я был явственно перегружен — на мне было не меньше четырех пудов всякой ноши... Одна задругой проходили версты — вот знакомый поворот, вот мостик через прыгающую по камням речку, вот наконец телеграфный столб с цифрой 25/511, откуда в лес сворачивало какое-то подобие тропинки, которая несколько срезала путь к пятому лагпункту. Я на всякий случай оглянулся еще раз — никого не было — и нырнул в кусты, на тропинку.

Она извивалась между скал и коряг — я обливался потом под

 

- 517 -

четырехпудовой тяжестью своей ноши, и вот, перед поворотом тропинки, откуда нужно было нырять в окончательную чащу, вижу: навстречу мне шагает патруль из двух оперативников...

Был момент пронизывающего ужаса: значит, подстерегли... И еще более острой обиды: значит, они оказались умнее... Что же теперь?.. До оперативников шагов двадцать... Мысли мелькают с сумасшедшей быстротой... Броситься в чащу? А Юра? Ввязаться в драку? Их двое... Почему только двое? Если бы этот патруль был снаряжен специально для меня, оперативников было бы больше — вот отрядили же в вагоне № 13 человек по десять на каждого из боеспособных членов нашего «кооператива»... А расстояние все сокращается... Нет, нужно идти прямо. Ах, если бы не рюкзак, связывающий движения... Можно было бы схватить одного и, прикрываясь им, как щитом, броситься на другого и обоих сбить с ног. Там, на земле, обе их винтовки были бы ни к чему и мое джиу-джитсу выручило бы меня еще один раз — сколько раз оно меня уже выручало... Нет, нужно идти прямо, да и поздно уже сворачивать — нас отделяет шагов десять...

Сердце колотилось как сумасшедшее. Но, по-видимому, снаружи не было заметно ничего, кроме лица, залитого потом... Один из оперативников поднес руку к козырьку и не без приятности осклабился:

— Жарковато, товарищ Солоневич... Что ж вы не поездом?.. Что это? Издевочка?

— Режим экономии. Деньги за билет в кармане останутся...

— Да, оно конечно. Лишняя пятерка — оно, смотришь, и поллитровка набежала. А вы — на пятый?

— На пятый.

Я всматриваюсь в лица этих оперативников. Простые картофельные красноармейские рожи — на такой роже ничего не спрячешь. Ничего подозрительного. Вероятно, оба эти парня не раз видели, как мы с Подмоклым шествовали после динамовских всенощных бдений, наверно, они видели меня перед строем роты оперативников, из которой я выбирал кандидатов на вичкинский курорт и на спартакиаду, вероятно, они знали о великом моем блате...

— Ну, счастливо... — Оперативник опять поднес руку к козырьку, я проделал нечто вроде этого (я шел без шапки), и патруль проследовал дальше... Хруст их шагов постепенно замер вдали... Я остановился, прислушался... Нет, ушли, пронесло...

Я положил на землю часть своей ноши, прислонился рюкзаком к какой-то скале. Вытер пот. Еще прислушался. Нет, ничего. Только сердце колотится так, что, кажется, из третьего отдела слышно...

 

- 518 -

Свернул в чащу, в кусты, где уж никакие обходы не были мыслимы — все равно в десяти—двадцати шагах ничего не видать...

До нашего тайника оставалось с полверсты. Подхожу и с ужасом слышу какой-то неясный голос — вроде песни. То ли это Юра так не вовремя распелся, то ли черт его знает что... Подполз на карачках к небольшому склону, в конце которого, в чаще огромных, непроходимо разросшихся кустов, были запрятаны все наши дорожные сокровища и где должен ждать меня Юра. Мелькает что-то бронзовое, похожее на загорелую спину Юры... Неужели вздумал принимать солнечные ванны и петь Вертинского?.. С него станется. Ох и идиот же! Ну и скажу же я ему несколько теплых слов!..

Но из чащи кустарника раздается нечто вроде змеиного шипения, показываются Юрины очки, и Юра делает жест: ползи скорей сюда. Я ползу.

Здесь, в чаще кустарника, — полутьма, и снаружи решительно ничего нельзя разглядеть в этой полутьме.

— Какие-то мужики, — шепчет Юра, — траву косят, что ли... Скорей укладываться и драпать...

Голоса стали слышнее. Какие-то люди что-то делали шагах в 20—30 от кустов. Их пестрые рубахи время от времени мелькали в просветах деревьев... Да, нужно было укладываться и исчезать.

Мяч, копья, литературу, сетку я зарыл в мох, и из-подо мха мы вырыли наши продовольственные запасы, сверху обильно посыпанные махоркой, чтобы какой-нибудь заблудший пес не соблазнился неслыханными запасами торгсиновского сала и торгсиновской колбасы... В лихорадочной и молчаливой спешке мы запихали наши вещи в рюкзаки. Когда я навьючил на себя свой, я почувствовал, что я перегружен: в рюкзаке опять было не меньше четырех пудов. Но сейчас не до этого...

Из чащи кустарника ползком по траве и зарослям мы спустились еще ниже, в русло какого-то почти пересохшего ручья, потом по этому руслу — тоже ползком — мы обогнули небольшую гряду, которая окончательно закрыла нас от взглядов неизвестных посетителей окрестностей нашего тайника. Поднялись на ноги, прислушались. Напряженный слух и взвинченные нервы подсказывали тревожные оклики: видимо, заметили.

— Ну, теперь нужно во все лопатки, — сказал Юра. Двинулись во все лопатки. По «промфинплану» нам нужно было перейти каменную гряду верстах в пяти от железной дороги и потом перебраться через узкий проток, соединяющий цепь озер верстах в пяти от гряды. Мы шли, ползли, карабкались, лезли; пот заливал очки, глаза лезли на лоб от усталости, дыхание прерыва-

 

- 519 -

лось — а мы все лезли. Гряда была самым опасным местом. Ее вершина была оголена полярными бурями, и по ее хребту прогуливались вохровские патрули — не часто, но прогуливались. Во время своих разведок по этим местам я разыскал неглубокую поперечную щель в этой гряде, и мы поползли по этой щели, прислушиваясь к каждому звуку и к каждому шороху. За грядой стало спокойнее. Но в безопасности — хотя бы и весьма относительной — мы будем только за линией озер. Еще гряда, заваленная буреломом, от нее — окаянный спуск к озеру: гигантские россыпи камней, покрытых мокрым, скользким мхом. Такие места я считал самой опасной частью нашего путешествия. При тяжести наших рюкзаков поскользнуться на таких камнях и, в лучшем случае, растянуть связки на ноге ничего не стоило... Тогда пришлось бы засесть на месте происшествия на неделю-две. Без достаточных запасов продовольствия это означало бы гибель. Потому-то мы и захватили такую массу продовольствия.

Часам к пяти мы подошли к озеру, спустились вниз, нашли наш проток, перебрались через него и вздохнули более или менее свободно. По пути — в частности, перед первой грядой — мы перемазывали наши подошвы всякой сильно пахнувшей дрянью, так что никакие ищейки не могли бы пройти по нашим следам... За протоком слегка присели и передохнули. Обсудили инцидент с предполагаемыми крестьянами около нашего тайника и пришли к выводу, что если бы они нас заметили и если бы у них были агрессивные намерения по нашему адресу, они или побежали бы к железной дороге сообщить кому надо о подозрительных людях в лесу, или стали бы преследовать нас. Но ни в том, ни в другом случае они не остались бы около нашего тайника и не стали бы перекликаться... Это — одно. Второе — из лагеря мы ушли окончательно. Никто ничего не заподозрил. Срок наших командировок давал все основания предполагать, что нас хватятся не раньше чем через пять дней — Юрина командировка была действительна на пять дней. Меня могут хватиться раньше — вздумает Успенский послать мне в Кемь или в Мурманск какой-нибудь запрос или какое-нибудь поручение и выяснит, что там меня и слыхом не слыхать... Но это очень маловероятно, тем более что по командировке я должен объехать шесть мест... И Юрой сразу же после истечения срока его командировки не заинтересуется никто... В среднем неделя нам обеспечена. За эту неделю верст минимум сто мы пройдем, считая, конечно, по воздушной линии... Да, хорошо в общем вышло... Никаких недреманных очей и никаких таинственных дядей из третьего отдела... Выскочили!..

 

- 520 -

Однако лагерь все-таки был еще слишком близко. Как мы ни были утомлены, мы прошли около часу на запад, набрели на глубокую и довольно широкую внизу расщелину, по дну которой переливался маленький ручеек, и с чувством великого облегчения сгрузили наши рюкзаки. Юра молниеносно разделся, влез в какой-то омуток ручья и стал смывать с себя пот и грязь. Я сделал то же — разделся и влез в воду; я от пота был мокрым весь, с ног до головы.

— А ну-ка, Ва, повернись, что это у тебя такое? — вдруг спросил Юра, и в голосе его было беспокойство. Я повернулся спиной...

— Ах, черт возьми. И как же ты этого не заметил?.. У тебя на пояснице — сплошная рана...

Я провел ладонью по пояснице. Ладонь оказалась в крови, и по обеим сторонам позвоночника кожа была сорвана до мышц. Но никакой боли я не почувствовал раньше, не чувствовал и теперь. Юра укоризненно суетился, обмывая рану, прижигая ее йодом и окручивая мою поясницу бинтом — медикаментами на дорогу мы были снабжены неплохо все по тому же «блату». Освидетельствовали рюкзак. Оказалось, что в спешке нашего тайника я ухитрился уложить огромный кусок торгсиновского сала так, что острое ребро его подошвенной кожи во все время хода било меня по пояснице, но в возбуждении этих часов я ничего не чувствовал. Да и сейчас это казалось мне такой мелочью, о которой не стоит и говорить.

Разложили костер из самых сухих веток, чтобы не было дыма, поставили на костер кастрюлю с гречневой кашей и с основательным куском сала. Произвели тщательную ревизию нашего багажа, беспощадно выкидывая все то, без чего можно было обойтись, — мыло, зубные щетки, лишние трусики... Оставалось все-таки пудов около семи...

Юра со сладострастием запустил ложку в кастрюлю с кашей.

— Знаешь, Ватик, ей-Богу, неплохо... Юре было очень весело. Впрочем, весело было и мне. Поев, Юра с наслаждением растянулся во всю свою длину и стал смотреть в яркое летнее небо. Я попробовал сделать то же самое, лег на спину — и тогда к пояснице словно кто-то прикоснулся раскаленным железом. Я выругался и перевернулся на живот. Как это я теперь буду тащить свой рюкзак?

Отдохнули. Я переконструировал ремни рюкзака так, чтобы его нижний край не доставал до поясницы. Вышло плохо. Груз в четыре пуда, помещенный почти на шее, создавал очень неустойчивое положение — центр тяжести был слишком высоко, и по камням гранитных россыпей приходилось идти, как по канату. Мы отошли

 

- 521 -

версту от места нашего привала и стали устраиваться на ночлег. Выбрали густую кучу кустарника на вершине какого-то холма, разостлали на земле один плащ, прикрылись другим, надели накомарники и улеглись в надежде после столь утомительного и богатого переживаниями дня поспать в полное свое удовольствие. Но со сном не вышло ничего. Миллионы комаров, весьма разнообразных по калибру, но совершенно одинаковых по характеру опустились на нас плотной густой массой. Эта мелкая сволочь залезала в мельчайшие щели одежды, набивалась в уши и в нос, миллионами противных голосов жужжала над нашими лицами. Мне тогда казалось, что в таких условиях жить вообще нельзя и нельзя идти, нельзя спать... Через несколько дней мы этой сволочи почти не замечали — ко всему привыкает человек, — и пришли в Финляндию с лицами, распухшими, как тесто, поднявшееся на дрожжах.

Так промучились почти всю ночь. Перед рассветом оставили всякую надежду на сон, навьючили рюкзаки и двинулись дальше в предрассветных сумерках по мокрой от росы траве. Выяснилось еще одно непредвиденное неудобство. Через несколько минут ходьбы брюки промокли насквозь, прилипли к ногам и связывали каждый шаг. Пришлось идти в трусиках.

Невыспавшиеся и усталые, мы уныло брели по склону горы, вышли на какое-то покрытое туманом болото, перешли через него, увязая по бедра в хлюпающей жиже, снова поднялись на какой-то гребень. Солнце взошло, разогнало туман и комаров; внизу расстилалось крохотное озерко, такое спокойное, уютное и совсем домашнее, словно нигде в мире не было лагерей...

— В сущности, теперь бы самое время поспать, — сказал Юра. Забрались в кусты, разложили плащ. Юра посмотрел на меня взором какого-то открывателя Америки.

— А ведь, оказывается, все-таки драпанули, черт его дери...

— Не кажи гоп, пока не перескочил...

— Перескочим. А ей-Богу, хорошо. Если бы еще по двустволке да по парабеллуму... вот была бы жизнь.