БЕСЕДА С ТОВАРИЩЕМ КОРЗУНОМ

 

Культурно-воспитательный отдел ББК был здесь тем же, чем на воле являются культурно-просветительские отделы профсоюзов. По коридорам КВО с необычайно деловым видом околачивались всякие бибработники, музработники, агитпропработники — околачивался и я, и с тем же деловым видом: делать что-нибудь другое еще было решительно нечего. Во время одной из таких деловых прогулок из комнаты в комнату КВО меня в коридоре перехватил Корзун.

— Ага, товарищ Солоневич... Что такое я хотел с вами поговорить... Вот и забыл, черт возьми... Ну, зайдемте ко мне, я вспомню.

Зашли. Уселись. Кабинет Корзуна был увешан фотографическими снимками, иллюстрирующими героизм строительства Беломорско-Балтийского канала, висели фотографии особо перековавшихся ударников, и в числе оных красовался снимок торжественного момента: на сцене клуба тов. Корзун навешивает ордена Беломорстроя «лучшим из лучших», тем самым, которые после торжества отправились в Торгсин — выпить, закусить и разжиться валютой...

Я отвел глаза от фотографии и встретился с иронически-добродушным взглядом Корзуна — видимо, о моем давешнем совете Смирнову он знал.

— У вас, кажется, основательный стаж в области культработы. Я ответил.

— Но вы едва ли знаете, в чем заключается принципиальная разница между культработой на воле и здесь.

— Думаю, что принципиальной — никакой.

 

— Нет, есть, и принципиальная. На воле культработа должна поднять сознательность среднего трудящегося до уровня сознательности коммуниста. Здесь мы должны поднять социальные инстинкты, — Корзун поднял палец, — понимаете: социальные трудовые инстинкты деклассированной и контрреволюционной части населения — до среднего советского уровня.

— Гм, — сказал я. — Перековка? Корзун посмотрел на меня как-то искоса.

— Всех перековать мы не можем. Но тех, кого мы перековать не можем, мы уничтожаем...

Утверждение Корзуна было форменным вздором: лагерь не «перековывал» никого, но даже и лагерь не был в состоянии «уничтожить» миллионы «неперекованных»...

— Боюсь, что для проведения в жизнь этой программы пришлось бы создать очень мощный, так сказать механизированный, аппарат уничтожения.

— Ну так что ж? — Взгляд у Корзуна был ясный, открытый и интеллигентный...

Перед этим «ну что ж» я замялся. Корзун посмотрел на меня не без соболезнования.

— А вы помните сталинскую фразу о тараканах? — спросил он. Эту фразу я помнил: забыть ее — трудно. Из всего того, что было сказано о революции ее вождями, более гнусного, чем эта фраза, не было сказано ничего. Той части партии, которая в ужасе остановилась перед неисчислимостью трупов, наваленных на путях коллективизации, перед страданиями и гневом народа, Сталин бросил презрительный упрек: тараканов испугались. Для него «трудящиеся» были только тараканами. Выморить их миллионом больше, миллионом меньше — не все ли равно. Я сжал зубы и от всяких комментариев воздержался, ибо единственный подходящий к этому случаю комментарий — это виселица. В моем распоряжении ее не было...

— Да, — продолжал Корзун, — вот поэтому-то Сталин и вождь, что он человек абсолютной смелости. Он ни перед чем не остановится. Если для интересов революции потребуется, чтобы он пошел целовать туфлю римского папы, — он пойдет.

Что он действительно пойдет — в этом, конечно, не было никакого сомнения. Я снова, как это часто бывало в разговорах с коммунистами, почувствовал себя во власти спокойной, уверенной, очень умной и беспримерно наглой силы. Настолько большой, что она даже и не дает себе труда скрывать свою наглость... Весь нынешний разговор был нелеп, не нужен, а может быть, и опасен.

— Простите, товарищ Корзун, мне не хотелось бы разрабатывать

 

эту тему, в особенности здесь, когда я сам нахожусь в положении таракана.

— Ну нет, вы — не в положении таракана. Вы ведь и сами это прекрасно понимаете... Но вы должны понять, что мы вынуждены к беспощадности... И в сущности — вне зависимости от личной вины тех, кого мы уничтожаем. Разве, например, есть какая-нибудь личная вина у наших беспризорников — а вот... Ах, черт, наконец вспомнил... Я вас по поводу беспризорников и искал. Вы знаете о нашей колонии на Водоразделе. Мы там организуем второе Болшево. Там пока около двух тысяч человек (пока я доехал до колонии, в ней оказалось более четырех тысяч). Так вот, мы решили вас туда командировать... Для постановки физкультурной работы. Вы ведь сами понимаете, что лагерная физкультура — это миф... А там — ударная работа... Словом, поезжайте. Жить вы там будете на положении вольнонаемного, ударный зачет сроков... Мы с Гольманом этот вопрос уже обсуждали. Он не возражает...

В душе поднимается острая боль обиды на судьбу... Водораздел... Это около 250 верст до границы по совсем непроходимым болотам. Если я—в Водоразделе, Юра — здесь, Борис — в Лодейном Поле, то как списаться? У нас пока — ни компасов, ни карты, ни сапог. Продовольствия — как кот наплакал... В водораздельском болоте может засосать — и в переносном, и в прямом смысле этого слова. Что делать?..

Корзун продолжает расписывать прелести работы в колонии. Для того чтобы выиграть время, я достаю папиросу, зажигаю ее, и спичка в руках прыгает, как зайчик на стене.

Но отказываться нельзя. О Господи... Снова придется как-то выкручиваться — длинно, мучительно и оскорбительно. И главное — совершенно неизвестно как...

От Корзуна я вышел в каком-то оглушенном состоянии. Удалось оттянуть отправку в колонию на два дня: на послезавтра... Что делать?

Забрался на берег речки, сидел, курил, выработал план еще одной небольшой отсрочки. Пришел к Гольману, доложил о моей полной договоренности с Корзуном и сделал при этом такой вид: ну уж теперь я от вас, товарищ Гольман, отделаюсь, слава Тебе Господи, окончательно. Точно такой же вид был и у Гольмана.

— А ваши динамовские дела вы сдайте Батюшкову, — сказал он.

— Хорошо. Но так как Батюшков не находится в совсем трезвом виде, то некоторые дела по сооружению стадиона я хотел бы передать лично вам.

— А какие там еще дела?

 

— Вам прораб сделал неправильные насыпи на виражах дорожки -они осели, нужно пересыпать. И второе: тот строительный мусор, который привезли для теннисных площадок, никуда не годится. Передайте, пожалуйста, Батюшкову, чтобы он подыскал подходящие материалы...

Гольман посмотрел на меня с раздражением.

— Напутали вы с этим стадионом, а теперь хотите на Батюшкова переложить. Нет уж, извините, пока вы стадион не закончите — ни в какие колонии мы вас не отпустим. Извольте немедленно взяться за стадион и закончить его.

Я принимаю сдержанно-огорченный вид.

— Позвольте, ведь товарищ Корзун уже отдал приказ...

— Это вас не касается, беритесь немедленно за стадион.