ПЕРЕКОВКА В КАВЫЧКАХ

 

В здании культурно-воспитательного отдела две огромные комнаты были заняты редакцией лагерной газеты «Перековка». Газета выходила три раза в неделю и состояла из двух страниц формата меньше половины полосы парижских эмигрантских газет. Постоянный штат редакционного штаба состоял из шестнадцати полуграмотных лоботрясов, хотя со всей этой работой совершенно свободно мог справиться один человек. При появлении в редакции постороннего человека все эти лоботрясы немедленно принимали священнодейственный вид, точно так же, как это делается и в «вольных» советских редакциях, и встречали гостя официально-недружелюбными взглядами. В редакцию принимались люди особо проверенные и особо заслуженные, исключительно из заключенных; пользовались они самыми широкими привилегиями и возможностями самого широкого шантажа и в свою среду предпочитали никаких конкурентов не пускать. В те дни, когда подпорожский Маркович пытался устроить меня или брата в совсем уж захудалой редакции своей подпорожской шпаргалки, он завел на эту тему разговор с приехавшим из Медгоры «инструктором» центрального издания «Перековки», -неким Смирновым. Несмотря на лагерь, Смирнов был одет и выбрит так, как одеваются и бреются советские журналисты и кинорежиссеры: краги, бриджи, пестрая «апашка», бритые усы и подбородок, под подбородком этакая американская бороденка. Круглые черные очки давали последний культурный блик импозантной фигуре «инструктора». К предложению Марковича он отнесся с холодным высокомерием.

— Нам роли не играет, где он там на воле работал. А с такими статьями мы его в редакцию пущать не можем.

Я не удержался и спросил Смирнова, где это он на воле учился русскому языку — для журналиста русский язык не совсем уж бесполезен... От краг, «апашки» и очков Смирнова излились потоки презрения и холода.

 

— Не у вас учился...

Увы, кое-чему поучиться у меня Смирнову все-таки пришлось. В Медвежьей Горе я в «Перековку» не заходил было вовсе; в первое время — ввиду безнадежности попыток устройства там, а в динамовские времена — ввиду полной ненадобности мне этой редакции. Однако Радецкий как-то заказал мне статью о динамовской физкультуре с тем, чтобы она была помещена в «Перековке». Зная, что Радецкий в газетном деле не смыслит ни уха ни рыла, я для чистого издевательства сделал так: подсчитал число строк в «Перековке» и ухитрился написать такую статью, чтобы она весь номер заняла целиком. Должен отдать себе полную справедливость: статья была написана хорошо, иначе бы Радецкий и не поставил на ней жирной краской надписи: «Ред. газ. Пер. — поместить немедленно целиком».

«Целиком» было подсказано мной: «Я, видите ли, редакционную работу знаю: парни-то в "Перековке" не больно грамотные, исковеркают до полной неузнаваемости».

С этой статьей, резолюцией и с запасами некоего ехидства на душе я пришел в редакцию «Перековки». Смирнов уже оказался ее редактором. Его очки стали еще более черепаховыми и борода — еще более фотогеничной. Вместо прозаической папиросы из угла его рта свешивалась стилизованная трубка, из которой неслась махорочная вонь.

— Ах, это вы? Да я вас, кажется, где-то видал... Вы, кажется, заключенный?

Что я был заключенным — это было видно решительно по всему облику моему. Что Смирнов помнил меня совершенно ясно — в этом для меня не было никаких сомнений.

— Да, да, — сказал подтверждающе Смирнов, хотя я не успел произнести ни одного слова и подтверждать было решительно нечего, — так что, конкретно говоря, для вас угодно?

Я молча подвинул себе стул, неспешно уселся на него, неспешно стал вытаскивать из карманов разного рода бумажное барахло и уголком глаза поглядывал, как этот дядя будет реагировать на мой стиль поведения. Трубка в углу рта дяди отвисла еще больше, американистая бороденка приняла ершистое и щетинистое выражение. — Ну-с, так в чем дело, молодой человек?

Я был все-таки минимум лет на десять старше его, но на «молодого человека» я не ответил ничего и продолжал медлительно перебирать бумажки. Только так — мельком, уголком глаза — бросил на «главного редактора» центрального издания «Перековки» чуть-чуть предупреждающий взгляд. Взгляд оказал свое влияние. Трубка была передвинута чуть-чуть ближе к середине рта.

 

— Рукопись принесли?

Я достал рукопись и молча протянул ее Смирнову. Смирнов прежде всего внимательно изучил резолюцию Радецкого и потом перелистал страницы: страниц на пишущей машинке было семь — как раз обе полосы «Перековки». На лице Смирнова выразилось профессиональное возмущение:

— Мы не можем запихивать весь номер одной статьей.

— Дело не мое. Радецкий поэтому-то и написал «целиком», чтобы вы не вздумали ее сокращать.

Смирнов вынул трубку изо рта и положил ее на стол. Еще раз перелистал страницы:

— Как раз на цельный номер.

— Вы, вероятно, полагаете, что Радецкий не знает размеров «Перековки». Словом, рукопись с резолюцией я вам передал. Будьте добры — расписку в получении.

— Никаких расписок редакция не дает.

— Знаю, а расписку все-таки пожалуйте. Потому что если со статьей выйдут какие-нибудь недоразумения, так уговаривать вас о помещении ее будет Радецкий. Я заниматься этим не собираюсь. Будьте добры — расписку, что я вам передал и статью, и приказ. Иначе от вас расписку потребует третья часть.

Борода и очки Смирнова потеряли фотогеничный вид. Он молча написал расписку и протянул ее мне. Расписка меня не удовлетворила:

— Будьте добры написать, что вы получили статью с резолюцией. Смирнов посмотрел на меня зверем, но расписку переписал. Очередной номер «Перековки» вышел в идиотском виде — на весь номер одна статья и больше не влезло ни строчки: размер статьи я рассчитал очень точно. За этот номер Корзун аннулировал Смирнову полгода его «зачетов», которые он заработал перековками и доносами, но к Радецкому никто обратиться не посмел. Я же испытал некоторое, хотя и весьма слабое, моральное удовлетворение... После этого «номера» я не был в редакции «Перековки» недели три.

На другой день после этого слета «лучших ударников», о котором я уже говорил, я поплелся в «Перековку» сдавать еще одну халтуру по физкультурной части — тоже с пометкой Радецкого. На этот раз Смирнов не делал американского вида и особой фотогеничностью от него не несло. В его взгляде были укор и почтение... Я вспомнил кольцовские формулировки о «платных перьях буржуазных писак» (Кольцов в «Правде» пишет, конечно, «бесплатно») и думал о том, что нигде в мире и никогда в мире до такого унижения печать все-таки не доходила. Я журналист — по наследству, по призванию и по профессии, и у меня — даже и

 

после моих советских маршрутов — осталось какое-то врожденное уважение к моему ремеслу... Но что вносят в это ремесло товарищи Смирновы и иже с ними?

— Заметочку принесли?

Принимая во внимание мою статьищу, за которую Смирнов получил лишние полгода, уменьшительное «заметочка» играло ту роль, какую в собачьей драке играет небезызвестный прием: песик, чувствуя, что дело его совсем дрянь, опрокидывается на спинку и с трусливой приветливостью перебирает в воздухе лапками. Смирнов лапками, конечно, не перебирал, но сквозь стекла его очков — простые стекла, очки носились для импозантности — можно было прочесть такую мысль: ну уж хватит, за Подпорожье отомстил, не подводи уж больше...

Мне стало противно — тоже и за себя. Не стоило, конечно, подводить и Смирнова... И не стоит его особенно и винить. Не будь революции, сидел бы он каким-нибудь захолустным телеграфистом, носил бы сногсшибательные галстуки, соблазнял бы окрестных девиц гитарой и романсами и всю свою жизнь мечтал бы об аттестате зрелости и никогда в своей жизни этот аттестат так и не взял бы... И вот здесь, в лагере, пройдя какую-то, видимо, весьма обстоятельную школу доносов и шпионажа, он, дурак, совсем всерьез принимает свое положение «главного редактора» центрального издания — «Перековки», издания, которое, в сущности, решительно никому не было нужно и содержалось исключительно по большевистской привычке к вранью и доносам. Вранье никуда за пределы лагеря не выходило — над заголовком была надпись: «Не подлежит распространению за пределами лагеря»; для доносов и помимо «лагкоров» существовала целая сеть стукачей третьего отдела, так что от «Перековки» толку не было никому и никакого. Правда, не который дополнительный кабак она все-таки создавала...

Заметочка оказалась коротенькой, строк в тридцать, и на лице Смирнова выразилось некоторое облегчение: никаким подвохом не пахнет. К редакторскому столу подошел какой-то из редакционных лоботрясов и спросил Смирнова:

— Ну так что же мы с этими ударниками будем делать?

— Черт его знает... Придется все снять с номера и отложить.

— А в чем дело? — спросил я.

Смирнов посмотрел на меня недоверчиво. Я успокоил его: подводить его я не собираюсь.

— А вы, кажется, в московской печати работали?

— Было такое дело...

 

— Тут, понимаете, прямо хоть разорвись... Эти сволочные ударники, которых вчера в клубе чествовали, так они прямо со слета, ночью, разграбили Торгсин...

— Ага, понимаю, словом — перековались?

— Абсолютно. Часть перепилась, так их поймали. А кое-кто захватил валюту и — смылись... Теперь же такое дело: у нас ихние исповеди набраны, статьи, портреты и все такое. Черт его знает — то ли пускать, то ли не пускать. А спросить некого. Корзун уехал к Радецкому...

Я посмотрел на «главного редактора» не без удивления.

— Послушайте, а на воле вы где в печати работали?

— Н-ну, в провинции, — ответил он уклончиво.

— Простите, в порядке, так сказать, выдвиженчества?

— А вам какое дело? — обозлился Смирнов.

— Не видно марксистского подхода. Ведь совершенно ясно, что все нужно пускать: и портреты, и статьи, и исповеди. Если не пустите, вас Корзун и Успенский живьем съедят.

— Хорошенькое дело, — развел руками Смирнов. — А если пущу? Снова мне лишний срок припаяют.

— Давайте рассуждать так: речи этих ударников по радио передавались? (Смирнов кивнул головой.) В Москву, в «Правду», в ТАСС телеграммы пошли? (Смирнов снова кивнул головой.) О том, что эти люди перековались, знает, можно сказать, весь мир. О том, что они сегодня ночью проворовались, даже и в Медгоре знает только несколько человек. Для вселенной эти дяди должны остаться святыми, блудными сынами, вернувшимися в отчий дом трудящихся СССР. Если вы не пустите их портреты, вы сорвете целую политическую кампанию.

Главный редактор посмотрел на меня почтительно.

— А вы на воле не в «Правде» работали?

— В «Правде», — соврал я.

— Слушайте, хотите к нам на работу перейти?

Работа в «Перековке» меня ни в какой степени не интересовала.

— Ну, во всяком случае, захаживайте... Мы вам гонорар заплатим...