ВЕЛИКИЙ КОМБИНАТОР

 

В «Динамо» было пусто. Только Батюшков со скучающим видом сам с собой играл на бильярде. Мое появление несколько оживило его. — Вот хорошо, партнер есть, хотите пирамидку? Я пирамидки не хотел, было не до того.

 

— В пирамидку мы как-нибудь потом, а вот вы мне пока скажите, кто, собственно, этот Медовар? Батюшков уселся на край бильярда.

— Медовар по основной профессии — одессит. Это определение меня не удовлетворяло.

— Видите ли, — пояснил Батюшков, — одессит — это человек, который живет с воздуха. Ничего толком не знает, за все берется, и, представьте себе, кое-что у него выходит... В Москве он был каким-то спекулянтом, потом примазался к «Динамо», ездил от них представителем московских команд, знаете, так, чтобы выторговать и суточные, и обеды, и все такое. Потом как-то пролез в партию... Но жить с ним можно: сам живет и другим дает жить. Жулик, но очень порядочный человек, — довольно неожиданно закончил Батюшков.

— Откуда он меня знает?

— Послушайте, И. Л., вас же каждая спортивная собака знает. Приблизительно в три раза больше, чем вы этого заслуживаете... Почему в три раза? Вы выступали в спорте и двое ваших братьев; кто там разберет, который из них Солоневич первый и который третий. Кстати, а где ваш средний брат?

Мой средний брат погиб в армии Врангеля, но об этом говорить не следовало. Я сказал что-то подходящее к данному случаю. Батюшков посмотрел на меня понимающе.

— М-да, немного старых спортсменов уцелело. Вот я думал, что уцелею, в белых армиях не был, политикой не занимался, а вот сижу... А с Медоваром вы споетесь, с ним дело можно иметь. Кстати, вот и он шествует.

Медовар, впрочем, не шествовал никогда, он летал. И сейчас, влетев в комнату, он сразу накинулся на меня с вопросами:

— Ну, что у вас с Радецким? Чего вас Радецкий вызывал? И откуда он вас знает? И что вы, Федор Николаевич, сидите, как ворона, на этом паршивом бильярде, когда работа же есть. Сегодня с меня спрашивают сводки мартовской работы «Динамо», так что я им дам, как вы думаете, что я им дам?

— Ничего я не думаю. Я и без думанья знаю. Медовар бросил на бильярд свой портфель.

— Ну вот, вы сами видите, И. Л., он даже виду не хочет делать, что работа есть... Послал, вы понимаете, в Ленинград сводку о нашей февральской работе и даже копии не оставил. И вы думаете, он помнит, что там, в этой сводке, было? Так теперь, что мы будем писать за март? Нужно же нам рост показать. А какой рост? А из чего мы будем исходить?

 

— Не кирпичитесь, Яков Самойлович, ерунда все это.

— Хорошенькая ерунда!

— Ерунда! В феврале был зимний сезон, сейчас весенний. Не могут же у нас в марте лыжные команды расти. На весну нужно совсем другое выдумывать... — Батюшков попытался засунуть окурок в лузу, но одумался и сунул его в медоваровский портфель.

— Знаете что, Ф. Н., вы хороший парень, но за такие одесские штучки я вам морду набью.

— Морды вы не набьете, а в пирамидку я вам дам тридцать очков вперед и обставлю как миленького.

— Ну, это вы рассказывайте вашей бабушке. Он меня обставит? Вы такого нахала видали? А вы сами пятнадцать очков не хотите?

Разговор начинал приобретать ведомственный характер. Батюшков начал ставить пирамидку. Медовар засунул свой портфель под бильярд и вооружился кием. Я, ввиду всего этого, повернулся уходить.

— Позвольте, И. Л., куда же вы это? Я же с вами хотел о Радецком поговорить. Такая масса работы, прямо голова кругом идет. Знаете что, Батюшков, — с сожалением посмотрел Медовар на уже готовую пирамидку, — смывайтесь вы пока к чертовой матери, приходите через час, я вам покажу, где раки зимуют.

— Завтра покажете. Я пока пошел спать.

— Ну вот, видите, опять пьян, как великомученица. Тьфу. — Медовар полез под бильярд, достал свой портфель. — Идемте в кабинет. —Лицо Медовара выражало искреннее возмущение. — Вот, видите сами, работнички... Я на вас, И. Л., буду крепко рассчитывать, вы человек солидный. Вы себе представьте, приедет инспекция из центра, так какие мы красавцы будем. Закопаемся к чертям. И Батюшкову не поздоровится. Этого еще мало, что он с Радецким в теннис играет и со всей головкой пьянствует. Если инспекция из центра...

— Я вижу, что вы, Я. С., человек на этом деле новый и несколько излишне нервничаете. Я сам «из центра» инспектировал раз двести. Все это ерунда, халоймес.

Медовар посмотрел на меня боком, как курица. Термин «халоймес» на одесском жаргоне обозначает халтуру, взятую, так сказать, в кубе.

— А вы в Одессе жили? — спросил он осторожно.

— Был грех, шесть лет...

— Знаете что, И. Л., давайте говорить прямо, как деловые люди, только чтобы, понимаете, абсолютно между нами и никаких испанцев.

 

— Ладно, никаких испанцев.

— Вы же понимаете, что мне вам объяснять? Я на такой ответственной работе первый раз, мне нужно класс показать. Это же для меня вопрос карьеры. Да, так что же у вас с Радецким?

Я сообщил о своем разговоре с Радецким.

— Вот это замечательно. Что Якименко вас поддержал с этим делом — это хорошо, но раз Радецкий вас знает, обошлись бы и без Якименки, хотя, вы знаете, Гольман очень не хотел вас принимать. Знаете что, давайте работать на пару. У меня, знаете, есть проект, только между нами... Здесь, в управлении, есть культурно-воспитательный отдел, это же, в общем, вроде профсоюзного культпросвета. Теперь каждый культпросвет имеет своего инструктора. Это же неотъемлемая часть культработы, это же свинство, что наш КВО не имеет инструктора, это недооценка политической и воспитательной роли физкультуры. Что, не правду я говорю?

— Конечно, недооценка, — согласился я.

— Вы же понимаете, им нужен работник. И не какой-нибудь, а крупного масштаба, вот вроде вас. Но если, я вас спрашиваю, вы пойдете в КВО...

— Ходил — не приняли.

— Не приняли, — обрадовался Медовар. — Ну вот, что я вам говорил! А если бы и приняли, так дали бы вам тридцать рублей жалованья, какой вам расчет? Никакого расчета. Знаете, И. Л., мы люди свои, зачем нам дурака валять, я же знаю, что вы по сравнению со мной мирового масштаба специалист. Но вы заключенный, а я член партии. Теперь допустите, что я получил бы место инструктора физкультуры при КВО, они бы мне дали пятьсот рублей... Нет, пожалуй, пятисот, сволочи, не дадут: скажут, по совместительству с «Динамо»... Ну, триста рублей дадут, триста дадут обязательно. Теперь так: вы писали бы мне всякие там директивы, методические указания, инструкции и все такое, я бы бегал и оформлял все это, а жалованье, понимаете, пополам. Вы же понимаете, И. Л., я вовсе не хочу вас грабить, но вам же, как заключенному, за ту же самую работу дали бы копейки. И я тоже не даром буду эти полтораста рублей получать, мне тоже нужно будет бегать...

Медовар смотрел на меня с таким видом, словно я подозревал его в эксплуатационных тенденциях. Я смотрел на Медовара как на благодетеля рода человеческого. Полтораста рублей в месяц! Это для нас — меня и Юры — по кило хлеба и литру молока в день. Это значит, что в побег мы пойдем неистощенными, как почти все, кто покушается бежать, у кого сил хватает на пять дней, а потом — гибель.

 

— Знаете что, Яков Самойлович, в моем положении вы могли бы мне предложить не полтораста, а пятнадцать рублей, и я бы их взял. А за то, что вы предложили мне полтораста, да еще и с извиняющимся видом, я вам предлагаю, так сказать, встречный промфинплан.

— Какой промфинплан? — слегка забеспокоился Медовар.

— Попробуйте заключить с ГУЛАГом договор на книгу. Ну, вот, вроде: «Руководство по физкультурной работе в исправительно-трудовых лагерях ОГПУ». Писать буду я. Гонорар — пополам.

Идет?

— Идет! — восторженно сказал Медовар. — Вы, я вижу, недаром жили в Одессе. Честное мое слово, это же вовсе великолепно. Мы, я вам говорю, мы таки сделаем себе имя. То есть, конечно, сделаю я — зачем вам имя в ГУЛАГе, у вас и без ГУЛАГа имя есть. Пишите план книги и план работы в КВО. Я сейчас побегу в КВО Корзуна обрабатывать. Или нет, лучше не Корзуна — Корзун по части физкультуры совсем идиот, он же горбатый. Нет, я сделаю так: я пойду к Успенскому — это голова. Ну конечно же к Успенскому, как я, идиот, сразу этого не сообразил? Ну а вы, конечно, сидите без денег?

Без денег я, к сожалению, сидел уже давно.

— Так я вам завтра аванс выпишу. Мы вам будем платить шестьдесят рублей в месяц. Больше не можем, ей-Богу, больше не можем, мы же за вас еще и лагерю должны 180 рублей платить... Ну и сыну тоже что-нибудь назначим... Я вас завтра еще на столовку ИТР устрою.