НА ЧЕРНОРАБОЧЕМ ПОЛОЖЕНИИ

Нас будят в половине шестого утра. На дворе еще тьма. В этой тьме выстраиваются длинные очереди лагерников — за своей порцией утренней каши. Здесь порции раза в два больше, чем в Подпорожье: так всякий советский быт тучнеет по мере приближения к начальственным центрам и тощает по мере удаления от них. Потом нас выстраивают по бригадам, и мы топаем — кто куда. Наша бригада идет в Медгору, «в распоряжение комендатуры управления».

Приходим в Медгору. На огромной площади управленческого городка разбросаны здания, службы, склады. Все это выстроено намного солиднее лагерных бараков. Посередине двора — футуристического вида столп, и на столпе оном — бюст Дзержинского, так сказать, основателя здешних мест и благодетеля здешнего населения.

Наш бригадир исчезает в дверях комендатуры и появляется оттуда в сопровождении какого-то мрачного мужчины в лагерном бушлате, с длинными висячими усами и изрытым оспой лицом. Мужчина презрительным оком оглядывает нашу разнокалиберную, но в общем довольно рваную шеренгу. Нас человек тридцать. Одни отправляются чистить снег, другие — рыть ямы для будущего ледника чекистской столовой. Мрачный мужчина, распределив всю шеренгу, заявляет:

— А вот вас двое, которые в очках, — берите лопаты и айда за мной.

Мы берем лопаты и идем. Мрачный мужчина широкими шагами перемахивает через кучи снега, сора, опилок, досок и черт его знает чего еще. Мы идем за ним. Я стараюсь сообразить, кто бы это мог быть не по его нынешнему официальному положению, а по его, прошлой жизни. В общем, сильно похоже на кондового рабочего, наследственного пролетария и прочее. А впрочем — увидим...

Пришли на один из дворов, заваленный пиленым лесом — досками, брусками, балками, обрезками. Мрачный мужчина осмотрел все это испытующим оком и потом сказал:

— Ну так вот, значит, что... Всю эту хреновину нужно разобрать! так, чтобы доски к доскам, бруски к брускам... В штабели, как полагается.

Я осмотрел все это столпотворение еще более испытующим оком:

— Тут на десять человек работы на месяц будет. Комендант презрительно пожал плечами:

— А вам что? Сроку не хватит? Лет десять, небось, имеется?

— Десять не десять, а восемь есть.

 

— Ну вот... И складывайте себе. А как пошабашите — приходите о мне — рабочее сведение дам... Шабашить — в четыре часа. Только что прибыли?

— Да.

— Ну так вот, значит, и складывайте. Только жил из себя тянуть никакого расчету нет. Всех дел не переделаешь, а сроку хватит…

Комендант повернулся и ушел. Мы с Юрой спланировали нашу работу и начали потихоньку перекладывать доски, бревна и прочее. Тут только я понял, до чего я ослаб физически. После часа этой, в сущности, очень неторопливой работы уже еле ноги двигались.

Погода прояснилась. Мы уселись на досках на солнце, достали из карманов по куску хлеба и позавтракали так, как завтракают и обедают и в лагерях, и в России вообще, — тщательно прожевывая каждую драгоценную крошку и подбирая упавшие крошки с досок и с пол бушлата. Потом посидели и поговорили о массе вещей. Потом снова взялись за работу. Так незаметно и прошло время. В четыре часа мы отправились в комендатуру за «рабочими сведениями». «Рабочие сведения» — это нечто вроде квиганции, на которой «работодатель» отмечает, что такой-то заключенный работал столько-то времени и выполнил такой-то процент нормы.

Мрачный мужчина сидел за столиком и с кем-то говорил по телефону. Мы подождали. Повесив трубку, он спросил мою фамилию. Я сказал. Он записал, поставил какую-то «норму» и спросил Юру. Юра сказал. Комендант поднял на нас свои очи:

— Что — родственники? Я объяснил.

— Эге, — сказал комендант. — Заворочено здорово. Чтобы и семени на воле не осталось.

Он протянул заполненную бумажку. Юра взял ее, и мы вышли на двор. На дворе Юра посмотрел на бумажку и сделал индейское антраша — отголоски тех индейских танцев, которые он в особо торжественных случаях своей жизни исполнял лет семь тому назад.

— Смотри. Я посмотрел. На бумажке стояло:

«— Солоневич Иван. 8 часов. 135%.

— Солоневич Юрий. 8 часов. 135%».

Это означало, что мы выполнили по 135 процентов какой-то неизвестной нам нормы и полому имеем право на получение сверхударного обеда и сверхударного пайка размером в 1100 г хлеба. Тысяча сто граммов хлеба — это, конечно, был капитал. Но еще большим капиталом было ощущение, что даже лагерный свет не без добрых людей...