ПОД КРЫЛЬЯМИ АВДЕЕВСКОГО ДЬЯВОЛА

 

Борис собрал деньги и исчез в ночь, к какой-то бабе, мужа которой он лечил от пулевой раны, полученной при каких-то таинственных обстоятельствах. Лечил, конечно, нелегально. Сельского врача здесь не было, а лагерный за «связь с местным населением» рисковал получить три года прибавки к своему сроку отсидки. Впрочем, при данных условиях прибавка срока Бориса ни в какой степени не смущала.

Борис пошел и пропал. Мыс Юрой сидели молча, тупо глядя на прыгающее пламя печки. Говорить не хотелось. За окном метались снежные привидения вьюги, где-то среди них еще, может быть, брел к своему бараку человек со сгнившими пальцами, с логикой

 

сумасшедшего и с проницательностью одержимого... Но брел ли он к баракам или к проруби? Ему в самом деле проще было брести к проруби. И ему было бы спокойнее, и, что греха таить, было бы спокойнее и мне. Его сумасшедшее пророчество насчет нашего бегства, сказанное где-нибудь в другом месте, могло бы иметь для нас катастрофические последствия. Мне все казалось, что «на воре и шапка горит», что всякий мало-мальски толковый чекист должен по одним физиономиям нашим установить наши преступные наклонности к побегу. Так я думал до самого конца: чекистскую проницательность я несколько преувеличил. Но этот страх разоблачения и гибели оставался всегда. Пророчество Авдеева резко подчеркнуло его. Если такую штуку смог сообразить Авдеев, то почему ее не может сообразить, скажем, Якименко... Не этим ли объясняется якименковская корректность и прочее? Дать нам возможность подготовиться, выйти и потом насмешливо сказать «Ну что ж, поиграли—и довольно, пожалуйте к стенке». Ощущение почти мистической беспомощности, некоего невидимого, но весьма недреманного ока, которое, насмешливо прищурившись, не спускает с нас своего взгляда, было так реально, что я повернулся и оглядел темные углы нашей избы. Но изба была пуста... Да, нервы все-таки сдают.

Борис вернулся и принес две бутылки водки. Юра встал, зябко кутаясь в бушлат, налил в котелок воды и поставил в печку... Расстелили на полу у печки газетный лист, Борис выложил из кармана несколько соленых окуньков, полученных им на предмет санитарного исследования, из посылки мы достали кусок сала, который, собственно, был уже забронирован для побега и трогать который не следовало бы...

Юра снова уселся у печки, не обращая внимания даже и на сало — водка его вообще не интересовала. Его глаза под темной оправой очков казались провалившимися куда-то в самую глубину черепа.

— Боба,— спросил он, не отрывая взгляда от печки, — не мог бы ты устроить его в лазарет надолго?

— Сегодня не приняли семнадцать человек с совсем отмороженными ногами, — сказал, помолчав, Борис. — И еще — пять саморубов... Ну, тех вообще приказано не принимать и даже не перевязывать.

— Как, и перевязывать нельзя?

— Нельзя. Чтоб неповадно было... Мы помолчали. Борис налил две кружки и из вежливости предложил Юре. Юра брезгливо поморщился.

— Так что же ты с этими саморубами сделал? — сухо спросил он.

— Положил в покойницкую, где ты от БАМа отсиживался...

 

— И перевязал? — продолжал допрашивать Юра.

— А ты как думаешь?

— Неужели, — с некоторым раздражением спросил Юра, — этому Авдееву совсем уж никак нельзя помочь?

— Нельзя, — категорически объявил Борис. Юра передернул плечами. — И нельзя по очень простой причине. У каждого из нас есть возможность выручить несколько человек. Не очень много, конечно. Эту офаниченную возможность мы должны использовать для тех людей, которые имеют хоть какие-нибудь шансы стать на ноги. Авдеев не имеет никаких шансов.

— Тогда выходит, что вы с Ватиком глупо сделали, что вытащили его с девятнадцатого квартала?

— Это делал не я, а Ватик. Я этого Авдеева тогда в глаза не видал.

— А если бы видал?

— Ничего не сделал бы. Ватик просто поддался своему мягкосердечию.

— Интеллигентские сопли? — иронически переспросил я.

— Именно, — отрезал Борис. Мы с Юрой переглянулись. Борис мрачно раздирал руками высохшую в ремень колючую рыбешку.

— Так что, наши бамовские списки — по-твоему, тоже интеллигентские сопли? — с каким-то вызовом спросил Юра.

— Совершенно верно.

— Ну, Боба, ты иногда такое загнешь, что и слушать противно. — А ты не слушай.

Юра передернул плечами и снова уставился в печку.

— Можно было бы не покупать этой водки и купить Авдееву четыре кило хлеба.

— Можно было бы. Что же, спасут его эти четыре кило хлеба?

— А спасет нас эта водка?

— Мы пока нуждаемся не в спасении, а в нервах. Мои нервы хоть на одну ночь отдохнут от лагеря... Ты вот работал со списками, а я работаю с саморубами...

Юра не ответил ничего. Он взял окунька и попробовал разорвать его. Но в его пальцах, иссохших, как и этот окунек, силы не хватило. Борис молча взял у него рыбешку и разорвал ее на мелкие клочки. Юра ответил ироническим «спасибо», повернулся к печке и снова уставился в огонь.

— Так все-таки, — несколько погодя спросил он сухо и резко, — так все-таки, почему же бамовские списки — это интеллигентские сопли?

Борис помолчал.

 

— Вот видишь ли, Юрчик поставим вопрос так: у тебя, допустим, есть возможность выручить от БАМа икс человек. Вы выручали людей, которые все равно не жильцы на этом свете, и, следовательно, посылали людей, которые еще могли бы прожить какое-то там время, если бы не поехали на БАМ. Или будем говорить так: у тебя есть выбор — послать на БАМ Авдеева или какого-нибудь более или менее здорового мужика. На этапе Авдеев помрет через неделю, здесь он помрет, скажем, через полгода — больше и здесь не выдержит. Мужик, оставшись здесь, просидел бы свой срок, вышел бы на волю, ну и так далее. После бамовского этапа он станет инвалидом. И срока своего, думаю, не переживет. Так вот, что лучше и что человечнее: сократить агонию Авдеева или начать агонию мужика?

Вопрос был поставлен с той точки зрения, от которой сознание как-то отмахивалось. В этой точке зрения была какая-то очень жестокая, но все-таки правда. Мы замолчали. Юра снова уставился на огонь.

— Вопрос шел не о замене одних людей другими, — сказал наконец он. — Всех здоровых все равно послали бы, но вместе с ними послали бы и больных.

— Не совсем так. Но допустим. Так вот, эти больные у меня сейчас вымирают в среднем человек по тридцать в день.

— Если стоять на твоей точке зрения, — вмешался я, — то не стоит и твоего сангородка городить: все равно — только рассрочка агонии.

— Сангородок — это другое дело. Он может стать постоянным учреждением.

— Я ведь не возражаю против твоего городка.

— Я не возражал и против ваших списков. Но если смотреть в корень вещей, то и списки, и городок в конце концов — ерунда. Тут вообще ничем не поможешь... Все это для очистки совести и больше ничего. Единственно, что реально: нужно драпать, а Ватик все тянет...

Мне не хотелось говорить ни о бегстве, ни о том трагическом для русских людей лозунге «Чем хуже — тем лучше». Теоретически, конечно, оправдан всякий саботаж: чем скорее все это кончится, тем лучше. Но на практике саботаж оказывается психологически невозможным. Ничего не выходит... Теоретически Борис прав: на Авдеева нужно махнуть рукой. А практически?

— Я думаю, — сказал я, — что пока я торчу в этом самом штабе, я смогу устроить Авдеева так, чтобы он ничего не делал.

— Дядя Ваня, — сурово сказал Борис. — На Медгору все кнопки уже нажаты. Не сегодня-завтра нас туда перебросят — и тут уж мы ничего не поделаем. Твоя публика из свирьлаговского штаба тоже

 

через месяц сменится, и Авдеева после некоторой передышки снова вы кинут догнивать на девятнадцатый квартал. Ты жалеешь потому, что ты только два месяца в лагере, и потому, что ты, в сущности, ни черта еще не видал. Что ты видал? Был ты на сплаве на лесосеках, на штрафных лагпунктах, на настоящих штрафных лагпунктах? Нигде ты еще, кроме своего УРЧ, не был... Когда я вам в Салтыковке рассказывал о Соловках, так Юрчик чуть не в глаза мне говорил, что я не то преувеличиваю, не то просто вру. Вот еще посмотрим, что нас там на севере, в ББК, будет ожидать... Ни черта мы, по существу, сделать не можем: одно самоутешение. Мы не имеем права тратить свои нервы на Авдеева. Что мы можем сделать? Одно мы можем сделать — сохранить и собрать все свои силы, бежать и там, за границей, тыкать в нос всем тем идиотам, которые вопят о советских достижениях, что когда эта желанная и великая революция придет к ним, то они будут дохнуть точно так же, как дохнет сейчас Авдеев. Что их дочери пойдут стирать белье в Кемь и станут лагерными проститутками, что трупы их сыновей будут выкидываться из эшелонов.

Бориса, видимо, прорвало. Он сжал в кулаке окунька и нещадно мял его в пальцах...

— Эти идиоты думают, что за их теперешнюю левизну, за славословие, за лизание сталинских пяток им потом дадут персональную пенсию! Они-де будут первыми людьми своей страны! Первым человеком из этой сволочи будет тот, кто ломает всех остальных. Как Сталин сломал и Троцкого и прочих. Сукины дети. Уж после наших эсэров, меньшевиков, Раковских, Муравьевых и прочих можно было бы хоть чему-то научиться... Нужно им сказать, что когда придет революция, то мистер Эррио будет сидеть в подвале, дочь его — в лагерной прачечной, сын — на том свете, а заправлять будут Сталин и Стародубцев. Вот что мы должны сделать. И нужно бежать. Как можно скорее. Не тянуть и не вожжаться с Авдеевыми... К чертовой матери!

Борис высыпал на газету измятые остатки рыбешки и вытер платком окровавленную колючками ладонь. Юра искоса посмотрел на его руку и опять уставился на огонь. Я думал о том, что, пожалуй, действительно нужно не тянуть... Но как? Лыжи, след, засыпанные снегом леса, незамерзающие горные ручьи. Ну его к черту, хотя бы один вечер не думать обо всем этом... Юра, как будто уловив мое настроение, как-то не очень логично спросил, мечтательно смотря в печку:

— Но неужели настанет наконец время, когда мы, по крайней мере, не будем видеть всего этого?.. Как-то не верится.

Разговор перепрыгнул на будущее, которое казалось одновременно и таким возможным, и таким невероятным, — о будущем по

 

ту сторону. Авдеевский дьявол перестал бродить перед окнами, а опасности побега перестали сверлить мозг...

На другой день один из моих свирьлаговских сослуживцев ухитрился устроить для Авдеева работу сторожем на еще не существующей телефонной станции; из своей станции ББК уволок все, включая и оконные стекла. Послали курьера за Авдеевым, но тот его не нашел.

Вечером в нашу берлогу ввалился Борис и мрачно заявил, что с Авдеевым все устроено.

— Ну вот, я ведь говорил, — обрадовался Юра, — что если поднажать, можно устроить...

Борис помялся и посмотрел на Юру крайне неодобрительно.

— Только что подписал свидетельство о смерти. Вышел он от нас, запутался, что ли. Днем нашли его в сугробе за электростанцией. Нужно было вчера проводить его все-таки...

Юра замолчал и съежился. Борис подошел к окну и снова стал смотреть в черный прямоугольник вьюжной ночи...