ЧТО ЗНАЧИТ РАЗГОВОР ВСЕРЬЕЗ

 

Большое двухэтажное деревянное здание. Внутри — закоулки, комнатки, перегородки, фанерные, дощатые, гонтовые. Все заполнено людьми, истощенными недоеданием, бессонными ночами, непосильной работой, вечным дерганием из стороны в сторону, «ударниками», «субботниками», «кампаниями»... Холод, махорочный дым, чад и угар от многочисленных жестяных печурок. Двери с надписями: ПЭО, ОАО, УРЧ, КВЧ... Поди разберись, что это значит: планово-экономический отдел, общеадминистративный отдел, учетно-распределительная часть, культурно-воспитательная часть... Я обхожу эти вывески. ПЭО — годится, но там никого из главков нет. ОАО — не годится, УРЧ — к чертям. КВЧ — подходяще. Заворачиваю в КВЧ.

В начальнике КВЧ узнаю того самого расторопного юношу с побелевшими ушами, который распинался на митинге во время выгрузки эшелона. При ближайшем рассмотрении он оказывается не таким уж юношей. Толковое лицо, смышленые, чуть насмешливые глаза.

«Ну, с этим можно говорить всерьез», — думаю я.

Термин же «разговор всерьез» нуждается в очень пространном объяснении, иначе ничего не будет понятно.

Дело заключается, говоря очень суммарно, в том, что из ста процентов усилий, затрачиваемых советской интеллигенцией, девяносто идут совершенно впустую. Всякий советский интеллигент обвешен неисчислимым количеством всякого принудительного энтузиазма. Всякой халтуры, невыполнимых заданий, бесчеловечных требований.

Представьте себе, что вы врач какой-нибудь больницы, не московской «показательной» и прочее, а рядовой, провинциальной. От вас требуется, чтобы вы хорошо кормили ваших больных, чтобы вы хорошо их лечил и, чтобы вы вели общественно-воспитательную работу среди санитарок, сторожей и сестер, поднимали трудовую

 

дисциплину, организовывали социалистическое соревнование и ударничество, источали свой энтузиазм и учитывали энтузиазм, истекающий из ваших подчиненных, чтобы вы были полностью подкованы по части диалектического материализма и истории партии, чтобы вы участвовали в профсоюзной работе и стенгазете, вели санитарную пропаганду среди окрестного населения и т. д. и т. п.

Ничего этого вы, в сущности, сделать не можете. Не можете вы улучшить пищи, ибо ее нет, а и то, что есть, потихоньку подъедается санитарками, которые получают по 37 рублей в месяц и не воруя жить не могут. Вы не можете лечить как следует, ибо медикаментов у вас нет: вместо йода идут препараты брома, вместо хлороформа — хлорэтил (даже для крупных операций), вместо каломели — глауберова соль. Нет перевязочных материалов, нет инструментария. Но сказать официально, что всего этого у вас нет, вы не имеете права — это называется «дискредитацией власти». Вы не можете организовать социалистического соревнования — не только потому, что оно вообще вздор, но и потому, что если бы за него взялись мало-мальски всерьез, у вас ни для чего другого времени не хватило бы. По этой же последней причине вы не можете ни учитывать чужого энтузиазма, ни «прорабатывать решения» тысяча первого съезда МОПРа...

Но вся эта чушь требуется не то чтобы совсем всерьез, но чрезвычайно настойчиво. Совсем не нужно, чтобы вы всерьез проводили какое-то там социалистическое соревнование, приблизительно всякий дурак понимает, что это ни к чему. Однако необходимо, чтобы вы делали вид, что это соревнование проводится на все сто процентов. Это понимает приблизительно всякий дурак, но этого не понимает так называемый советский актив, который на всех этих мопрах, энтузиазмах и ударничествах воспитан, ничего больше не знает и прицепиться ему в жизни больше не за что.

Теперь представьте себе, что откуда-то вам на голову сваливается сотрудник, который всю эту чепуховину принимает всерьез. Ему покажется недостаточным, что договор о соцсоревновании мирно висит на стенках и колупаевской, и разуваевской больницы. Он потребует «через общественность» или, еще хуже, через партийную ячейку, чтобы вы реально проверяли пункты этого договора. По советским «директивам», вы обязаны это делать. Но в этом договоре, например, написано: обе соревнующиеся стороны обязуются довести до минимума количество паразитов. А ну-ка, попробуйте проверить, в какой больнице вшей больше и в какой меньше. А таких пунктов шестьдесят... Этот же беспокойный дядя возьмет и ляпнет в комячейке: надо заставить нашего врача сделать доклад о

 

диалектическом материализме при желудочных заболеваниях... Попробуйте сделайте... Беспокойный дядя заметит, что какая-то иссохшая от голода санитарка где-нибудь в уголке потихоньку вылизывает больничную кашу — и вот заметка в какой-нибудь районной газете: «Хищения народной каши в колупаевской больнице». А то и просто донос куда следует... И влетит вам по первое число, и отправят вашу санитарку в концлагерь, а другую вы найдете очень не сразу. Или поднимет беспокойный дядя скандал — почему у вас санитарки с грязными физиономиями ходят: антисанитария. И не можете вы ему ответить: сукин ты сын, ты же и сам хорошо знаешь, что в конце второй пятилетки и то на душу населения придется лишь по полкуска мыла в год, откуда же я-то его возьму? Ну и так далее. И вам никакого житья и никакой возможности работать, и персонал ваш разбежится, и больные ваши будут дохнуть, и попадете вы в концлагерь «за развал колупаевской больницы».

Поэтому-то при всяких деловых разговорах установился между толковыми советскими людьми принцип этакого хорошего тона, заранее отметающего какую бы то ни было серьезность какого бы то ни было энтузиазма и устанавливающего такую приблизительно формулировку: лишь бы люди по мере возможности не дохли, а там черт с ним со всем — и с энтузиазмами, и со строительствами, и с пятилетками.

С коммунистической точки зрения это вредительский принцип. Люди, которые сидят за вредительство, сидят по преимуществу за проведение в жизнь именно этого принципа.

Бывает и сложнее. Этот же энтузиазм, принимающий формы так называемых социалистических форм организации труда, режет под корень саму возможность труда. Вот вам хотя и мелкий, но вполне, так сказать, исторический пример.

1929 год. Советские спортивные кружки дышат на ладан. Есть нечего, и людям не до спорта. Мы, группа людей, возглавлявших этот спорт, прилагаем огромные усилия, чтобы хоть как-нибудь задержать процесс этого развала, чтобы дать молодежи если не тренировку всерьез, то хотя бы какую-нибудь возню на чистом воздухе, чтобы как-нибудь, хотя бы в самой грошовой степени, задержать процесс физического вырождения. В стране одновременно с ростом голода идет процесс всяческого полевения. На этом процессе делается много карьер...

Область физической культуры — не особо ударная область, и нас пока не трогают. Но вот группа каких-то активистов вылезает на поверхность: позвольте, как это так? А почему физкультура у нас остается аполитичной? Почему там не ведется пропаганда за

 

пятилетку, за коммунизм, за мировую революцию? И вот — проект: во всех занятиях и тренировках ввести обязательную десятиминутную беседу инструктора на политические темы.

Все эти «политические темы» надоели публике хуже всякой горчайшей редьки — и так ими пичкают и в школе, и в печати, и где угодно. Ввести эти беседы в кружках (вполне добровольных кружках) значит ликвидировать их окончательно: никто не пойдет.

Словом, вопрос об этих десятиминутках ставится на заседании президиума ВЦСПС. «Активист» докладывает. Публика в президиуме ВЦСПС — не глупая публика. Перед заседанием я сказал Догадову (секретарь ВЦСПС):

— Ведь этот проект нас без ножа зарежет.

— Замечательно идиотский проект. Но... Активист докладывает — публика молчит... Только Угланов, тогда народный комиссар труда, как-то удивленно повел плечами:

— Да зачем же это?.. Рабочий приходит на водную станцию, скажем — он хочет плавать, купаться, на солнышке полежать, отдохнуть, энергии набраться... А вы ему и тут политбеседу. По-моему, не нужно это.

Так вот, год спустя это выступление припомнили даже Угланову... А все остальные — в том числе и Догадов — промолчали, помычали, и проект был принят. Сотни инструкторов за «саботаж политической работы в физкультуре» поехали в Сибирь. Работа кружков была развалена.

Активисту на эту работу плевать: он делает карьеру и на этом поприще он ухватил этакое «ведущее звено», которое спорт-то провалит, но его уж наверняка вытащит на поверхность. Что ему до спорта? Сегодня он провалит спорт и поднимется на одну ступеньку партийной лесенки. Завтра он разорит какой-нибудь колхоз — поднимется еще на одну... Но мне-то не наплевать. Я-то в области спорта работаю двадцать пять лет...

Правда, я кое-как выкрутился. Я двое суток подряд просидел над этой «директивой» и послал ее по всем подчиненным мне кружкам — по линии союза служащих. Здесь было все — и энтузиазм, и классовая бдительность, и программы этаких десятиминуток. А программы были такие. Эллинские олимпиады, физкультура в рабовладельческих формированиях; средневековые турниры и военная подготовка феодального правящего класса. Англосаксонская система спорта — игры, легкая атлетика — как система эпохи загнивающего империализма... Ну и так далее. Комар носу не подточит. От империализма в этих беседах практически ничего не осталось, но о легкой атлетике можно поговорить... Впрочем, через полгода эти десятими

 

нутки были автоматически ликвидированы: их не перед кем было читать...

Всероссийская халтура, около которой кормится и делает карьеру очень много всяческого и просто темного, и просто безмозглого элемента, время от времени выдвигает вот этакие «новые организационные методы»... Попробуйте вы с ними бороться или их игнорировать. Группа инженера Пальчинского была расстреляна, и в официальном обвинении стоял пункт о том, что Пальчинский боролся против «сквозной езды». Верно, он боролся и он был расстрелян. Пять лет спустя эта езда привела к почти полному параличу тяглового состава и была объявлена «обезличкой». Около трех сотен профессоров, которые протестовали против сокращения сроков и программ вузов, поехали на Соловки. Три года спустя эти программы и сроки пришлось удлинять до прежнего размера, а инженеров возвращать для дообучения. Ввели «непрерывку», которая была уж совершенно очевидным идиотизмом и из-за которой тоже много народу поехало и на тот свет, и на Соловки. Если бы я в свое время открыто выступил против этой самой десятиминутки, я поехал бы в концлагерь на пять лет раньше срока, уготованного мне для этой цели судьбой...

Соцсоревнование и ударничество, строительный энтузиазм и выдвиженчество, социалистическое совместительство и профсоюзный контроль, «легкая кавалерия» и чистка учреждений — все это заведомо идиотские способы «социалистической организации», которые обходятся в миллиарды рублей и в миллионы жизней, которые неукоснительно, рано или поздно кончаются крахом, но против которых вы ничего не можете поделать. Советская Россия живет в правовых условиях абсолютизма, который хочет казаться просвещенным, но который все же стоит на уровне восточной деспотии с ее янычарами, райей и пашами.

Мне могут возразить, что все это слишком глупо для того, чтобы быть правдоподобным. Скажите, а разве не глупо и разве правдоподобно то, что сто шестьдесят миллионов людей, живущих на земле хорошей и просторной, семнадцать лет подряд мрут с голоду? Разве не глупо то, что сотни миллионов рублей будут ухлопаны на «Дворец Советов», на эту вавилонскую башню мировой революции, когда в Москве три семьи живут в одной комнате? Разве не глупо то, что днем и ночью, летом и зимой с огромными жертвами гнали стройку днепровской плотины, а теперь она загружена только на 12 процентов своей мощности? Разве не глупо разорить кубанский чернозем и строить оранжереи у Мурманска? Разве не глупо уморить от бескормицы лошадей, коров и свиней, ухлопать де-

 

сятки миллионов на кролика, сорваться на этом несчастном зверьке и заняться в конце концов одомашниванием карельского лося и камчатского медведя? Разве не глупо бросить в тундру на стройку Беломорско-Балтийского канала 60 тысяч узбеков и киргизов, которые там в полгода вымерли все?

Все это вопиюще глупо. Но эта глупость вооружена до зубов. За ее спиной — пулеметы ГПУ. Ничего не попишешь.