- 67 -

новый хозяин

 

Такое же морозное январское утро, как и в день нашей отправки из Питера. Та же цепь стрелков охраны и пулеметы на треножниках. Кругом — поросшая мелким ельником равнина, какие-то захолустные, заметенные снегом подъездные пути.

Нас выгружают, строят и считают. Потом снова перестраивают и пересчитывают. Начальник конвоя мечется как угорелый от колонны к колонне: двое арестантов пропали. Впрочем, при таких порядках могло статься, что их и вовсе не было.

Мечутся и конвойные. Дикая ругань. Ошалевшие вконец мужички тыкаются от шеренги к шеренге, окончательно расстраивая и без того весьма приблизительный порядок построения. Опять перестраивают. Опять пересчитывают...

Так мы стоим часов пять и промерзаем до костей. Полураздетые урки, несмотря на свою красноиндейекую выносливость, совсем еле живы. Конвойные, которые почти так же замерзли, как и мы, с каждым часом свирепеют все больше и больше. То там, то здесь люди валятся на снег. Десяток наших больных уже свалились. Мы укладываем их на рюкзаки, мешки и всякое барахло, но ясно, что они скоро замерзнут. Наши мероприятия, конечно, снова нарушают порядок в колоннах, следовательно, снова портят весь подсчет. Между нами и конвоем возникает ожесточенная дискуссия. Крыть матом и приводить в порядок прикладами людей в очках конвой все-таки не решается. Нам угрожают арестом и обратной отправкой в Ленинград. Это, конечно, вздор, и ничего с нами конвой сделать не может. Борис заявляет, что люди заболели еще в дороге, что стоять они не могут. Конвоиры поднимают упавших на ноги, те снова валятся наземь. Подходят какие-то люди в лагерном одеянии — как потом оказалось, приемочная комиссия лагеря. Насквозь промерзший старичок с колючими усами оказывается начальником санитарной части лагеря. Подходит начальник конвоя и сразу набрасывается на Бориса:

— А вам какое дело? Немедленно станьте в строй.

Борис заявляет, что он — врач и как врач не может допустить, чтобы люди замерзали единственно вследствие полной нераспорядительности конвоя. Намек на «нераспорядительность» и на посылку жалобы в Ленинград несколько тормозит начальственный разбег чекиста. В результате длительной перепалки появляются лагерные сани, на них нагружают упавших, и обоз разломанных саней и дохлых кляч с погребальной медлительностью исчезает в лесу. Я потом узнаю, что до лагеря живыми доехали все-таки не все.

 

- 68 -

Какая-то команда. Конвой забирает свои пулеметы и залезает в вагоны. Поезд, гремя буферами, трогается и уходит на запад. Мы остаемся в пустом поле. Ни конвоя, ни пулеметов. В стороне от дороги, у костра, греется полдюжина какой-то публики с винтовками — это, как оказалось, лагерный ВОХР (вооруженная охрана) — в просторечии называемая «попками» и «свечками»... Но он нас не охраняет. Да и не от чего охранять. Люди мечтают не о бегстве — куда бежать в эти заваленные снегом поля, — а о теплом угле и о горячей пище...

Перед колоннами возникает какой-то расторопный юнец с побелевшими ушами и в лагерном бушлате (род полупальто на вате). Юнец обращается к нам с речью о предстоящем нам честном труде, которым мы будем зарабатывать себе право на возвращение в семью трудящихся, о социалистическом строительстве, о бесклассовом обществе и о прочих вещах, столь же уместных на 20 градусах мороза и перед замерзшей толпой... как и во всяком другом месте. Это обязательные «акафисты» из обязательных советских «молебнов», которые никто и нигде не слушает всерьез, но от которых никто и никогда не может отвертеться. Этот «молебен» заставляет людей еще полчаса дрожать на морозе... Правда, из него я окончательно и твердо узнаю, что мы попали на Свирьстрой, в подпорожское отделение Беломорско-Балтийского комбината (сокращенно ББК).

До лагеря — верст шесть. Мы ползем убийственно медленно и кладбищенски уныло. В хвосте колонны плетутся полдюжина вохровцев и дюжина саней, подбирающих упавших: лагерь все-таки заботится о своем живом товаре. Наконец с горки мы видим: вырубленная в лесу поляна. Из-под снега торчат пни. Десятка четыре длинных дощатых бараков... Одни с крышами, другие без крыш. Поляна окружена колючей проволокой, местами уже заваленной... Вот он, «концентрационный» или, по официальной терминологии, «исправительно-трудовой» лагерь — место, о котором столько трагических шепотов ходит по всей Руси...