ВЕЛИКОЕ ПЛЕМЯ «УРОК»

 

Нас, интеллигенции, на весь вагон всего пять человек: нас трое, наш горе-романист Степушка, попавший в один с нами грузовик, и еще какой-то ленинградский техник. Мы все приспособились вместе

 

на средней наре. Над нами — группа питерских рабочих, их мне не видно. Другую половину вагона занимает еще десятка два рабочих — они сытее и лучше одеты, чем крестьяне, или, говоря точнее, менее голодны и менее оборваны. Все они спят.

Плотно сбитой стаей сидят у печурки уголовники — урки.

Они не то чтобы оборваны — они просто полураздеты, но их выручает невероятная, волчья выносливость бывших беспризорников. Все они — результат жесточайшего естественного отбора. Все, кто не мог выдержать поездок под вагонными осями, ночевок в кучах каменного угля, пропитания из мусорных ям (советских мусорных ям!) — все они погибли. Остались только самые крепкие, по-волчьи выносливые, по-волчьи ненавидящие весь мир, — мир, выгнавший их детьми на большие дороги голода, на волчью борьбу за жизнь...

Тепло от печки добирается наконец и до меня, и я начинаю дремать. Просыпаюсь от дикого крика и вижу: прислонившись спиной к стенке вагона, бледный, стоит наш техник и тянет к себе какой-то мешок. За другой конец мешка уцепился один из урок — плюгавый парнишка, с глазами попавшего в капкан хорька. Борис тоже держится за мешок. Схема ясна: урка спер мешок, техник отнимает, урка не отдает в расчете на помощь «своих». Борис пытается что-то урегулировать. Он что-то говорит, но в общем гвалте и ругани ни одного слова нельзя разобрать. Мелькают кулаки, поленья и даже ножи. Мы с Юрой пулей выкидываемся на помощь Борису.

Мы втроем представляем собою «боевую силу», с которой приходится считаться и уркам — даже и всей их стае, взятой вместе. Однако плюгавый парнишка цепко и с каким-то отчаянием в глазах держится за мешок, пока откуда-то не раздается спокойный и властный голос:

— Пусти мешок...

Парнишка отпускает мешок и уходит в сторону, утирая нос, но все же с видом исполненного долга... Спокойный голос продолжает:

— Ничего, другой раз возьмем так, что и слыхать не будете. Оглядываюсь. Высокий, иссиня-бледный, испитой и, видимо, много и сильно на своем веку битый урка — очевидно, «пахан» — коновод и вождь уголовной стаи. Он продолжает, обращаясь к Борису:

— А вы чего лезете? Не ваш мешок — не ваше дело. А то так и нож ночью можем всунуть... У нас, брат, ни на каких обысках ножей не отберут...

В самом деле, какой-то нож фигурировал над свалкой. Каким

 

путем урки ухитряются фабриковать и проносить свои ножи сквозь все тюрьмы и сквозь все обыски — Аллах их знает, но фабрикуют и проносят. И я понимаю: вот в такой людской толчее, откуда-то из-за спин и мешков ткнут ножом в бок и пойди доискивайся...

Рабочие сверху сохраняют полный нейтралитет: они-то по своему городскому опыту знают, что значит становиться урочьей стае поперек дороги. Крестьяне что-то робко я приглушенно ворчат по своим углам... Остаемся мы четверо (Степушка — не в счет) против пятнадцати урок, готовых на все и ничем не рискующих. В этом каторжном вагоне мы как на необитаемом острове. Закон остался где-то за дверями теплушки, — закон в лице какого-то конвойного начальника, заинтересованного лишь в том, чтобы мы не сбежали и не передохли в количествах, превышающий некий мне неизвестный «нормальный» процент. А что тут кто-то кого-то зарежет — кому какое дело.

Борис поворачивается к пахану:

— Вот тут нас трое: я, брат и его сын. Если кого-нибудь из нас ткнут ножом — отвечать будете вы...

Урка делает наглое лицо человека, перед которым ляпнули вопиющий вздор. И потом разражается хохотом:

— Ого-го... Отвечать... Перед самим Сталиным... Вот это здорово... Отвечать... Мы тебе, брат, кишки и без ответу выпустим...

Стан урок подхватывает хохот своего пахана. И я понимаю, что разговор об ответственности, о законной ответственности на этом каторжном робинзоновском острове — пустой разговор. Урки понимают это еще лучше, чем я. Пахан продолжает ржать и тычет Борису в нос сложенные в традиционную эмблему три своих грязных, посиневших пальца. Рука пахана сразу попадает в Бобины тиски. Ржанье переходит в вой. Пахан пытается вырвать руку, но это дело совсем безнадежное. Кое-кто из урок срывается на помощь своему вождю, но Бобин тыл прикрываем мы с Юрой, и все остаются на своих местах.

— Пусти, — тихо и сдающимся тоном говорит пахан. Борис выпускает его руку. Пахан корчится от боли, держится за руку и смотрит на Бориса глазами, преисполненными боли, злобы и... почтения.

Да, конечно, мы не в девятнадцатом веке. Фаустрехт (кулачное право. — Ред.). Ну что ж! На нашей полдюжине кулаков — кулаков основательных — тоже можно какое-то право основать.

— Видите ли, товарищ... как ваша фамилия, — возможно спокойнее начинаю я.

— Иди ты к черту с фамилией, — отвечает пахан.

 

— Михайлов... — раздается откуда-то со стороны.

— Так видите ли, товарищ Михайлов, — говорю я чрезвычайно академическим тоном, — когда мой брат говорил об ответственности, то это, понятно, вовсе не в том смысле, что кто-то там куда-то пойдет жаловаться... Ничего подобного... Но если кого-нибудь из нас троих подколют, то оставшиеся просто... переломают вам кости. И переломают всерьез... И именно вам. Так что и для вас и для нас будет спокойнее такими делами не заниматься...

Урка молчит. Он, по уже испытанному ощущению Бобиной длани, понял, что кости будут переломаны совсем всерьез (они, конечно, и были бы переломаны).

Если бы не семейственная спаянность нашей «стаи» и не наши кулаки, то спаянная своею солидарностью стая урок раздела бы и ограбила бы нас до нитки. Так делается всегда — в общих камерах, на этапах, отчасти и в лагерях, где всякой случайной и разрозненной публике, попавшей в пещеры ГПУ, противостоит спаянная и «классово-солидарная» стая урок. У них есть своя организация, и эта организация давит и грабит.

Впрочем, такая же организация существует и на воле. Только она давит и грабит всю страну...