- 44 -

ЯВЛЕНИЕ ИОСИФА

Дверь в нашу камеру распахнулась, и в нее ввалилось нечто перегруженное всяческими мешками, весьма небритое и очень знакомое... Но я не сразу поверил глазам своим...

 

- 45 -

Небритая личность свалила на пол свои мешки и зверски огрызнулась на дежурного:

— Куда же вы к чертовой матери меня пихаете? Ведь здесь ни стать, ни сесть...

Но дверь уже захлопнулась.

— Вот сук-к-кины дети, — сказала личность по направлению к двери.

Мои сомнения рассеялись. Невероятно, но факт: это был Иосиф Антонович.

И я говорю этаким для вящего изумления равнодушным тоном:

— Ничего, И. А., как-нибудь поместимся. И. А. нацелился было молотить каблуком в дверь. Но при моих словах его приподнятая нога мирно стала на пол.

— Иван Лукьянович!.. вот это значит, черт меня раздери. Неужели ты? И Борис? А это, как я имею основание полагать, Юра. (Юру И. А. не видал 15 лет, немудрено было не узнать).

— Ну, пока там что, давай поцелуемся. Мы по доброму старому российскому обычаю колем друг друга небритыми щетинами...

— Как ты попал сюда? — спрашиваю я.

— Вот тоже дурацкий вопрос, — огрызается И. А. и на меня. — Как попал? Обыкновенно, как все попадают... Во всяком случае, попал из-за тебя, черт тебя дери... Ну, это ты потом мне расскажешь. Главное — вы живы. Остальное — хрен с ним. Тут у меня полный мешок всякой жратвы. И папиросы есть...

— Знаешь, И. А., мы пока будем есть, а уж ты рассказывай. Я — за тобой.

Мы присаживаемся за еду. И. А. закуривает папиросу и, мотаясь по камере, рассказывает:

— Ты знаешь, я уже месяцев восемь в Мурманске. В Питере с начальством разругался вдрызг: они, сукины дети, разворовали больничное белье, а я эту хреновину должен был в бухгалтерии замазывать. Ну, я плюнул им в рожу и ушел. Перебрался в Мурманск. Место замечательно паршивое, но ответственным работникам дают полярный паек, так что, в общем, жить можно... Да еще в заливе морские окуни водятся — замечательная рыба! Я даже о коньках стал подумывать. (И. А. в свое время был первоклассным фигуристом.) Словом, живу, работы чертова уйма, и вдруг — бабах. Сижу вечером дома, ужинаю, пью водку... Являются. Разрешите, говорят, обыск у вас сделать?.. Ах вы, сукины дети, еще в вежливость играют. Мы, дескать, не какие-нибудь, мы, дескать, европейцы. «Разрешите»... Ну, мне плевать — что у меня можно найти, кроме пус-

 

- 46 -

тых бутылок? Вы мне, говорю, водку разрешите допить, пока вы там под кроватями ползать будете...

Словом, обшарили все, водку я допил, поволокли меня в ГПУ, а оттуда со спецконвоем — двух идиотов приставили — повезли в Питер. Ну, деньги у меня были, всю дорогу пьянствовали... Я этих идиотов так накачал, что, когда приехали на Николаевский вокзал, прямо деваться некуда, такой дух, что даже прохожие внюхиваются. Ну, ясно, в ГПУ с таким духом идти нельзя было, мы заскочили на базарчик, пожевали чесноку, я позвонил домой сестре...

— Отчего же вы не сбежали? — снаивничал Юра.

— А какого мне, спрашивается, черта бежать? Куда бежать? И что я такое сделал, чтобы мне бежать? Единственное, что водку пил... Так за это у нас сажать еще не придумали. Наоборот: казне доход и о политике меньше думают. Словом, притащили на Шпалерку и посадили в одиночку. Сижу и ничего не понимаю... Потом вызывают на допрос — сидит какая-то толстая сволочь...

— Добротин?

— А черт его знает, может, и Добротин... Начинается, как обыкновенно: мы все о вас знаем. Очень, говорю, приятно, что знаете, только если знаете, так на какого же черта вы меня посадили? «Вы, говорит, обвиняетесь в организации контрреволюционного сообщества. У вас бывали такие-то и такие-то, вели такие-то и такие-то разговоры; знаем решительно все — и кто был, и что говорили». Я уж совсем ничего не понимаю... «Водку пьют везде и разговоры такие везде разговаривают. Если бы за такие разговоры сажали, в Питере давно бы ни одной живой души не осталось...» — «Потом выяснится, и, кроме того, вы обвиняетесь в пособничестве попытке побега вашего товарища Солоневича».

Тут я понял, что вы влипли. Но откуда такая информация о моем собственном доме? Эта толстая сволочь требует, чтобы я подписал показания и насчет тебя, и насчет всяких других моих знакомых. Я ему и говорю, что ни черта подобного я не подпишу, что никакой контрреволюции у меня в доме не было, что я за хвост держать не обязан. Тут этот следователь начинает крыть матом, грозить расстрелом и тыкать мне в лицо револьвером. Ах ты, думаю, сукин сын! Я восемнадцать лет в Советской России живу, а еще думает расстрелом, видите ли, меня запугать. Я, знаешь, с ним очень вежливо говорил. Я ему говорю: пусть он тыкает револьвером в свою жену, а не в меня, потому что я ему вместо револьвера и кулаком могу тыкнуть... Хорошо, что он убрал револьвер, а то набил бы ему морду...

Ну, на этом наш разговор кончился. А через месяца два вы

 

- 47 -

зывают — и пожалуйте: три года ссылки в Сибирь. Ну, в Сибирь так в Сибирь, черт с ними. В Сибири тоже водка есть. Но скажи ты мне, ради Бога, И. Л., вот ведь не дурак же ты. Как же тебя угораздило попасться этим идиотам?

— Почему же идиотам?

И. А был самого скептического мнения о талантах ГПУ.

— С такими деньгами и возможностями, какие имеет ГПУ, зачем им мозги? Берут тем, что четверть Ленинграда у них в шпиках служит... И если вы эту истину зарубите у себя на носу, никакое ГПУ вам не страшно. Сажают так, для цифры, для запугивания. А толковому человеку их провести — ни шиша не стоит... Ну, так в чем же, собственно, дело?

Я рассказываю, и по мере моего рассказа в лице И. А. появляется выражение чрезвычайного негодования.

— Бабенко!.. Этот сукин сын, который три года пьянствовал за моим столом и которому я бы ни на копейку не поверил!.. Ох, какая дура Е.!.. Ведь сколько раз ей говорил, что она дура: не верит... Воображает себя Меттернихом в юбке... Ей тоже три года Сибири дали. Думаешь, поумнеет? Ни черта подобного!.. Говорил я тебе, И. Л., не связывайся ты в таком деле с бабами... Ну, черт с ним, со всем этим. Главное, что живы, и потом — не падать духом. Ведь вы же все равно сбежите?

— Разумеется, сбежим.

— И опять за границу?

— Разумеется, за границу. А то куда еще?

— Но за что же меня, в конце концов, посадили? Ведь не за «контрреволюционные» разговоры за бутылкой водки?

— Я думаю, за разговор со следователем.

— Может быть... Не мог же я позволить, чтобы всякая сволочь мне в лицо револьвером тыкала.

— А что, И. А., — спрашивает Юра, — вы в самом деле дали бы ему в морду?

И. А. ощетинивается на Юру:

— А что мне, по-вашему, оставалось бы делать? Несмотря на годы неистового пьянства, И. А. остался жилистым, как старая рабочая лошадь, и в морду мог бы дать. Я уверен, что дал бы. А пьянствуют на Руси поистине неистово, особенно в Питере, где, кроме водки, почти ничего нельзя купить и где население пьет без просыпу... Так, положим, делается во всем мире: чем глубже нищета и безвыходность, тем страшнее пьянство.

— Черт с ним, — еще раз резюмирует нашу беседу И. А., — в

 

- 48 -

Сибирь так в Сибирь. Хуже не будет. Думаю, везде приблизительно одинаково паршиво...

— Во всяком случае, — сказал Борис, — хоть пьянствовать перестанете.

— Ну, это уж извините. Что здесь больше делать порядочному человеку вать? Лизать сталинские пятки? Выслуживаться перед всякой сволочью? Нет, уж я лучше просто буду честно пьянствовать. Лет на пять меня хватит, а там — крышка. Все равно, вы ведь должны понимать, Б. Л., жизни нет... Будь мне тридцать лет, ну, туда-сюда. А мне — пятьдесят. Что ж, семьей обзаводиться? Плодить мясо для сталинских экспериментов? Ведь только приедешь домой, сядешь за бутылку, так по крайней мере всего этого кабака не видишь и не вспоминаешь... Бежать с вами? Что я там буду делать?.. Нет, Б. Л., самый простой выход — это просто пить.

В числе остальных видов внутренней эмиграции есть и такой, пожалуй, наиболее популярный — уход в пьянство. Хлеба нет, но водка есть везде. В нашей, например, Салтыковке, где жителей тысяч десять, хлеб можно купить только в одной лавчонке, а водка продается в шестнадцати, в том числе и в киосках того типа, в которых при «проклятом царском режиме» торговали газированной водой. Водка дешева, бутылка водки стоит столько же, сколько стоит два кило хлеба, да и в очереди стоять не нужно. Пьют везде. Пьет молодняк, пьют девушки, не пьет только мужик, у которого денег уж совсем нет.

Конечно, никакой статистики алкоголизма в Советской России не существует. По моим наблюдениям, больше всего пьют в Петрограде и больше всего пьет средняя интеллигенция и рабочий молодняк. Уходят в пьянство от принудительной общественности, от казенного энтузиазма, от каторжной работы, от бесперспективности, от всяческого гнета, от великой тоски по человеческой жизни и от реальностей жизни советской.

Не все. Конечно, не все. Но по какому-то таинственному и уже традиционному русскому заскоку в пьяную эмиграцию уходит очень ценная часть людей... Те, кто, как Есенин, не смог, «задрав штаны, бежать за комсомолом».

Впрочем, комсомол указывает путь и здесь...

Через несколько дней пришли забрать И. А. на этап.

— Никуда я не пойду, — заявил И. А.,— у меня сегодня свидание.

— Какие тут свидания, — заорал дежурный, — сказано — на этап. Собирайте вещи...

— Собирайте сами. А мне вещи должны передать на свидании. Не могу я в таких ботинках зимой в Сибирь ехать.

 

- 49 -

— Ничего не знаю. Говорю, собирайте вещи, а то вас силой выведут.

— Идите вы к чертовой матери, — вразумительно сказал И. А. Дежурный исчез и через некоторое время явился с другим каким-то чином повыше.

— Вы что позволяете себе нарушать тюремные правила? — стал орать чин.

— А вы не орите, — сказал И. А. и жестом опытного фигуриста поднес к лицу чина свою ногу в старом продранном полуботинке. — Ну? Видите? Куда я к черту без подошв в Сибирь поеду?..

— Плевать мне на ваши подошвы. Приказываю вам немедленно собирать вещи и идти...

Небритая щетина на верхней губе И. А. грозно стала дыбом.

— Идите вы к чертовой матери, — сказал И. А. усаживаясь на койку. — И позовите кого-нибудь поумнее.

Чин постоял в некоторой нерешительности и ушел, сказав угрожающе:

— Ну, сейчас мы вами займемся...

— Знаешь, И. А., — сказал я, — как бы тебе в самом деле не влетело за твою ругань...

— Хрен с ними. Эта сволочь тащит меня за здорово живешь куда-то к чертовой матери, таскает по тюрьмам, а я еще перед ними расшаркиваться буду?.. Пусть попробуют, не всем, а кому-то морду уж набью,

Через полчаса пришел какой-то новый надзиратель.

— Гражданин П., на свиданье...

И. А. уехал в Сибирь в полном походном обмундировании...