ОДИНОЧНЫЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ

 

В камере мокро и темно. Каждое утро я тряпкой стираю струйки воды со стен и лужицы — с полу. К полудню пол снова в лужах...

Около семи утра мне в окошечко двери просовывают фунт черного малосъедобного хлеба — это мой дневной паек — и кружку кипятку. В полдень — блюдечко ячкаши, вечером — тарелку жидкости, долженствующей изображать щи, и то же блюдечко ячкаши.

По камере можно гулять из угла в угол — выходит четыре шага туда и четыре обратно. На прогулку меня не выпускают, книг и газет не дают, всякое сообщение с внешним миром отрезано. Нас арестовали весьма конспиративно — и никто не знает и не может знать, где мы, собственно, находимся. Мы — то есть я, мой брат Борис и сын Юра. Но они — где-то по другим одиночкам.

Я по неделям не вижу даже тюремного надзирателя. Только чья-то рука просовывается с едой и чей-то глаз каждые 10—15 минут заглядывает в волчок. Обладатель глаза ходит неслышно, как привидение, и мертвая тишина покрытых войлоком тюремных коридоров нарушается только редким лязгом дверей, звоном ключей и изредка — каким-нибудь диким и скоро заглушаемым криком. Только один раз я явственно разобрал содержание этого крика:

— Товарищи, братишки, на убой ведут...

Ну что же... В какую-то не очень прекрасную ночь вот точно так же поведут на убой и меня. Все объективные основания для этого «убоя» есть. Мой расчет заключается, в частности, в том, чтобы не дать довести себя до этого «убоя». Когда-то, еще до голодовок социалистического рая, у меня была огромная физическая сила. Кое-что осталось и теперь. Каждый день, несмотря на голодовку, я все-таки занимаюсь гимнастикой, неизменно вспоминая при этом андреевского студента из «Рассказа о семи повешенных». Я надеюсь, что у меня еще хватит силы, чтобы кое-кому из людей, которые вот так,

 

ночью войдут ко мне с револьверами в руках, переломать кости и быть пристреленным без обычных убойных обрядностей... Все-таки это проще...

Но, может, захватят сонного и врасплох — как захватили нас в вагоне? И тогда придется пройти весь этот скорбный путь, исхоженный уже столькими тысячами ног, со скрученными на спине руками, все ниже и ниже, в таинственный подвал ГПУ... И с падающим сердцем ждать последнего — уже неслышного — толчка в затылок.

Ну что ж... Неуютно — но я не первый и не последний. Еще неуютнее мысль, что по этому пути придется пройти и Борису. В его биофафии — Соловки, и у него совсем уж мало шансов на жизнь. Но он чудовищно силен физически и едва ли даст довести себя до убоя...

А как с Юрой? Ему еще нет восемнадцати лет. Может быть, пощадят, а может быть, и нет. И когда в воображении всплывает его высокая и стройная юношеская фигура, его кудрявая голова... В Киеве, на Садовой, 5, после ухода большевиков я видел человеческие головы, простреленные из нагана, на близком расстоянии:

 

...Пуля имела модный чекан,

И мозг не вытек, а выпер комом.

Когда я представлю себе Юру, плетущегося по этому скорбному пути, и его голову... Нет, об этом нельзя думать. От этого становится тесно и холодно в груди и мутится в голове. Тогда хочется сделать что-нибудь решительно ни с чем не сообразное.

Но не думать тоже нельзя. Бесконечно тянутся бесконечные тюремные ночи, неслышно заглядывает в волчок чей-то почти невидимый глаз. Тускло светит с середины потолка электрическая лампочка. Со стен несет сыростью. О чем думать в такие ночи?

О будущем думать нечего. Где-то там, в таинственных глубинах Шпалерки, уже, может быть, лежит клочок бумажки, на котором черным по белому написана моя судьба, судьба брата и сына, и об этой судьбе думать нечего, потому что она неизвестна, потому что в ней изменить я уже ничего не могу.

Говорят, что в памяти умирающего проходит вся его жизнь. Так и у меня — мысль все настойчивее возвращается к прошлому, к тому, что за все эти революционные годы было перечувствовано, передумано, сделано, — точно на какой-то суровой, аскетической исповеди перед самим собой. Исповеди тем более суровой, что именно я, как «старший в роде», как организатор, а в некоторой степени и инициатор побега, был ответствен не только за свою собственную жизнь. И вот я допустил техническую ошибку.