Глава 12

ГОДЫ НЭПА

 

ТУРДЕЙ - МОСКВА - СЕРГИЕВ ПОСАД

 

Конец октября 1922 г. Нас провожают учителя и товарищи. Приезжаем на станцию. Билеты на руках. Садимся в общий вагон — и то хорошо. Одеты по-зимнему, в поддевках, в вагоне свежо. Ехать нам пятнадцать часов, приедем в Москву рано утром. В Туле в полночь нас встречают сестра Катя, брат Андрей и Тоня — сестра Катиного мужа. Ночь почти не спали, впереди много интересных, волнующих ощущений. Подъезжаем к Москве. Мама смотрит в окно, показывает нам храм Христа Спасителя, его видно отовсюду, с какой бы стороны ни подъезжать к городу. Я кое-что помню в Москве, но очень туманно, ведь это было восемь лет тому назад, мне было тогда семь лет. На платформе подходит носильщик в белом фартуке, с номером на медной бляхе на груди и забирает наши вещи.

— Вам к рикше? — спрашивает он.

— Нет, — отвечает мама, — к ломовому извозчику.

Что такое извозчик, я знаю, а вот рикша? Оказывается, это двухместная тачка, их стоит множество на площади. Рикши всех встречают, кричат:

 

— Сударыня, далеко вам? Быстро довезем, чего вы на извозчика будете тратиться?

Многие приехавшие останавливаются около тачек и кладут вещи. Мы подходим к ломовым извозчикам.

— Сударыня! Далёко?

— На Арбат в переулок, — отвечает мама.

Для очередности следующая процедура: в шапку одного из ломовиков складываются жетоны с номерами. Один из извозчиков подходит и вытягивает жетон. Чей номер вытянет, тому ехать.

Помогавшему нам носильщику не положено торговаться, все «на совесть» — кто сколько дает. Счет идет на миллионы. Мама дает носильщику радужную бумажку достоинством сто рублей, что означает один миллион. Большего формата розовый банкнот достоинством одна тысяча рублей называется «красненькой», т.е. десять миллионов («лимонов»). Носильщик не очень доволен:

— Сударыня, прикиньте хоть пол-лимончика, вещей-то, смотрите, сколько.

Приходится добавить, вещей действительно много. А извозчик заламывает «красненькую». Трудно платить столько, ведь завтра предстоит еще тратиться на Ярославском вокзале. И у сестры Елены с Полей тоже много багажа, а денег у нас мало.

Вещи уложены, ломовик их тщательно увязывает и закрепляет на плоской телеге, называемой «полок». Мы все садимся по краям полка, свесив ноги. Здоровенный першерон плавно выступает, цокая подковами по мостовой. Едем больше часа. Наконец приехали в Малый Успенский переулок, дом 4-а, когда-то, да не так уж давно, принадлежавший моей кузине Оле Глебовой. На третьем этаже в квартире шесть живет моя бабушка с тетей Катей и дядей Сережей. Ломовик берет вещи и тащит их на третий этаж. Лифт пока не работает, его пустят через год или полтора. И в комнатах еще стоят «буржуйки», центральное отопление тоже не налажено.

 

Наталья Михайловна приносит никелированный чайник и большую французскую булку. Разрезает ее пополам и наливает нам по стакану чая. Сахар еще очень дорог, его дают к чаю по одному кусочку, а если хочешь сладкого чая, можно бросить в стакан кристаллик сахарина. Мы пьем чай, едим вкусную, мягкую булку, благодарим Наталью Михайловну. А потом решаем все-таки лечь отдохнуть. Михаил, кажется, заснул, а я никак не могу даже сомкнуть глаз. Не верится, что я в Москве, где мы были с мамой накануне войны, и где мне так хотелось купить шоколадного слона.

Но вот скрипнула дверь, входит мама.

— Ну, пойдемте теперь на Арбат.

Мы быстро вскочили с дивана, надели башмаки, в передней оделись и пошли по Никольскому переулку прямо до Арбата. Нам хотелось пройти по всему Арбату. Поэтому мы сначала повернули налево, дошли до Смоленского бульвара, а потом пошли обратно до Арбатской площади. По улице взад и вперед ходили трамваи, изредка встречались автомобили, но чаще всего извозчики, одетые по-зимнему, в поддевках. Когда мы шли от Смоленского бульвара по левой стороне улицы, нас привлек ювелирный магазин братьев Правиковых. Витрина пестрила золотыми и серебрящимися предметами. В футлярах лежали ожерелья и цепочки с медальонами. Сверкало столовое серебро, чайные и кофейные сервизы.

Мама обещала нам купить в кондитерском магазине Бюрбан какие-то сладкие пирожки, и мы устремились туда. Не доходя, мы остановились перед ружейным магазином В.Салищева. В витрине были выставлены ружья двухствольные и одноствольные, патронтажи, готовые патроны, гильзы и другие охотничьи принадлежности. Эта витрина более всего нас заинтересовала. Чего только не было в кондитерской! За круглыми столиками несколько человек стоя пили кофе или шоколад. У стойки в витрине лежали открытые коробки шоколадных конфет, торты и пирож-

 

ные, которые мама называла «сладкие пирожки». Нам подали по бисквитному пирожному с кремом. Что это было за чудо в то время!

Утром пришел мой двоюродный брат Артемий Раевкий, чтобы проводить нас и узнать о поступлении на Ярославский вокзал нашего багажа, отправленного несколько дней назад со станции Сафоновка. На вокзале Артемий узнал, что багаж наш прибыл, но его еще не перегружали на платформу, где стоял поезд с товарным вагоном. И вдруг среди носильщиков оказался мужик из деревни Гаи. Он немедленно организовал погрузку.

ДОМ ХВОСТОВЫХ

 

Н Сергиевом Посаде два ломовых извозчика со всей поклажей, включая нас самих, подъехали к кирпичной ограде красивого, дачного типа дома с мезонином. Массивные железные ворота открыла моя двоюродная сестра Екатерина Сергеевна Хвостова, ласково встретившая нас. Из дома вышло много народу, в основном женщины и дети, которые принялись переносить легкие вещи в дом. Две женщины, совсем мне не знакомые, подошли к моей матери, приветствуя ее поцелуями, как родную. Одна женщина стояла на крыльце, укрываясь пледом, и кричала с явным немецким акцентом:

— Катрин Сэргэвна! Надэйт эта кофт!

— Не надо, Эммочка, мне не холодно, идите в дом, — кричала в ответ Екатерина Сергеевна.

Мама подошла к женщине, которую моя кузина называла Эммочкой, и та с искренней радостью приветствовала мою ать, переходя с немецкого языка на русский и обратно.

Наконец все вещи были водворены в дом, извозчики уехали, а мы пошли в отведенную нам комнату.

В большой семье Хвостовых к началу 1922 г. в живых осталось трое сыновей и дочь, причем два сына в самом нача-

 

ле революции эмигрировали во Францию. Анна Иванов с двумя оставшимися с ней детьми и гувернанткой Эмме Александровной Урм продолжали жить в Сергиевом Посаде, в собственном доме, занимая три комнаты в первом этаже. Теперь, в связи с отъездом Анны Ивановны, одна этих комнат была предоставлена нам.

В первый же день по приезде нам пришлось познакомиться со всеми жителями дома Хвостовых. На первом этаже, кроме изолированного помещения с тремя комнатами, которые занимала семья Хвостовых, были еще две комнаты. В одной большой с колоннами зале размещалась семья Писаренко: мать Валерия Виссарионовна с двумя детьми, Мусей и Аликом. Отец их, Борис Васильевич, в прошлом чиновник Министерства внутренних дел, работал в Москве в Наркомпроде и приезжал в Сергиев каждую субботу. В соседней комнате жила одинокая женщина Габриэль Карповна Кускова. Было еще две каморки: в одной из них жила домработница Катерина, другая служила кладовой. На втором этаже в мезонине две комнаты занимала семья Тучковых, давнишних знакомых моей матери.

Взаимоотношения жильцов хвостовского дома были построены так, что со стороны казалось, будто здесь обитает одна большая семья. Несмотря на значительную тесноту, в прошлом непривычную для всех собравшихся здесь семей, никто не роптал и переносил невзгоды как вполне нормальное явление. Бытовая сторона жизни, во многом проходившая в кухне, регулировалась сама собой, как слаженный точный механизм.

Сейчас такие взаимоотношения между людьми сказочными, а ведь в двадцатые и тридцатые годы они были обычной нормой поведения. Чем можно объяснить контрасты? Скорее всего, мне кажется, культурностью нашего общества, которая в последующие, особенно в послевоенные, годы была в значительной степени утрачена.

 

СЕРГИЕВ ПОСАД И ЕГО ОБИТАТЕЛИ

 

Сергиев Посад после Октябрьской революции получил название город Сергиев Московской губернии. Белая улица, на которой находился дом Хвостовых, также была переименована в Красную улицу, как и многие другие.

Мы с братом, проведшие все детство в деревне (за исключением двух лет жизни в Туле), чувствовали себя в городе как-то скованно. По удивительно уютный, чистенький, будто вымытый, городок Сергиев с красавицей Троице-Сергиевой лаврой очень скоро стал нам казаться близким, давно знакомым, родным местом. Множество городских церквей, соседних монастырей, колокольный звон, ежедневное хождение в церковь Рождества (наш приход) создавали особый колорит, одухотворяющий домашнюю обтановку не только в нашей семье, но и в домах многих наших знакомых.

В Сергиеве в то время проживала масса интересных людей, среди которых, в частности, была почти родственная нам семья Олсуфьевых: Юрий Александрович и его жена Софья Владимировна. В одном доме с Олсуфьевыми жили супруги Мансуровы: Сергей Павлович и Мария Федоровна — дочь Федора Дмитриевича Самарина. Брат его, Александр Дмитриевич, в это время жил в десяти верстах от Сергиева, в деревне Абрамцево, в бывшем доме Мамонтовых, со своей дочерью Елизаветой и сестрой своей покойной жены Александрой Саввишной Мамонтовой. Сын его, Юрий, работал в Москве и приезжал в Абрамцево на субботу и воскресенье.

Через год после нашего приезда в Сергиев съехалось много близко знакомых нам семей. В их числе родственная нам семья Трубецких — Владимир Сергеевич и его жена Елизавета Владимировна с пятью детьми, старшему из которых было девять лет. Затем появилась семья Истоминых — Петр Владимирович и Софья Ивановна с двумя деть-

 

ми примерно нашего возраста, потом Комаровские — Bладимир Александрович с женой Варварой Федоровной и тремя детьми. Варвара Федоровна Комаровская, до замужества Самарина, приходилась родной сестрой Марии Федоровне Мансуровой. Были еще супруги Мещерские, а лето приезжали Бобринские и Голицыны. Последние семьи были в дальнем родстве с нами. Следует упомянуть еще и находившуюся здесь старушку Наталью Ивановну Гончарову, родную племянницу Н.Н.Гончаровой, жены Пушкина.

Все перечисленные здесь лица до революции принадлежали к высшему аристократическому обществу, но, кроме них, проживали в Сергиеве и выдающиеся люди из интеллигенции и духовенства. Через Олсуфьевых моя мать познакомилась с семьей Огневых, где мы потом часто бывали. Глава семьи Огневых — Иван Флорович, ординарный профессор медицинского факультета Московского университета, был женат на Софье Ивановне Киреевской — дочери известного славянофила И.В.Киреевского. Их два сына Александр Иванович и Сергей Иванович, оба преподаватели Московского университета. Наиболее близкие отношения сложились у нас с Александром Ивановичем, удивительно обаятельным, высокообразованным (он окончил два факультета университета: физико-математический по естественному отделению и историко-филологический) и глубоко верующим православным человеком. Между ним и нами — детьми, несмотря на разность в возрасте (примерно около двадцати лет), возникла искренняя дружба, и мы все братья, его обожали.

Вскоре познакомились мы и с семьей Павла Александровича Флоренского, близкого друга Олсуфьевых и Огневых!

Священник Павел Флоренский, выдающийся ученый в области философии, искусствоведения, естественных наук и электротехники, работал в Москве, но на выходные дни приезжал в Сергиев, где у него был собственный дом

 

в котором жила вся его семья — жена Анна Михайловна и пять человек детей.

Особую группу среди населения Сергиева в начале двадцатых годов составляло духовенство. Кроме городских церквей, в окрестностях города было много монастырей, где служили весьма почитаемые верующими иеромонахи-духовники. Ближайшие к городу монастыри — Гефсиманкий скит, Вифания, Черниговская пустынь — посещались многими жителями Сергиева, и мы ходили туда часто на исповедь. В Черниговской пустыни был духовник отец Порфирий, бывший келейник известного старца Варнавы. Его почитали многие верующие.

После разгрома Зосимовской пустыни (двадцать верст от Сергиева) и роспуска всех монахов в Сергиев переехал известный старец-схимник отец Алексий, которого приютили у себя верующие. Проживал он вблизи дома Хвостовыx, где ему приготовляли пищу, за которой два раза в день приходил его келейник отец Макарий. Отец Алексий, жизнь которого подробно описана его духовной дочерью Е.Л.Четверухиной, был необыкновенным человеком. Будучи совершенно больным, он редко принимал верующих, но мне посчастливилось быть принятым им, получить его и благословление. Встреча и беседа со старцем Алексием произвела на меня большое впечатление.

Еще необходимо упомянуть о Вере Тимофеевне Верховновой и ее дочери Наташе (Наталья Александровна). Обе глубоко верующие, истинно православные женщины, имели единственную цель — служение нашей Церкви, на которую начались целенаправленные гонения. Именно они приютили у себя старца отца Алексия и его келейника отца Макария. Под их кровом старец прожил без малого пять лет до своей кончины в 1928 г.

Царившая в то время в городе обстановка очень скоро исчезла. Все окрестные монастыри и многие городские церкви в начале тридцатых годов были разрушены.

 

СЕРГИЕВСКАЯ ШКОЛА

 

Через несколько дней после приезда мама повела на с братом в школу. Здесь тоже, как и в самом городе, показалось нам поначалу непривычно. Заведующий школой (бывшей Сергиевопосадской мужской гимназией) Иван Федорович Богданов, оглядев нас, сразу же отметил, что я для девятой группы не гожусь, в лучшем случае — для восьмой. В отношении седьмой группы для брата он не возражал. Такое заключение Ивана Федоровича меня огорчило. Мы знали, что в Сергиеве есть еще техникум. Мой двоюродный брат Ванечка в это время жил со своим отцом в Рыбинске и там учился в механическом техникуме. Я возмечтал, что смогу здесь, в Сергиеве, учиться в таком же техникуме. Но огорчению моему не было предела, когда я выяснил, что в Сергиеве существовал не механический, а педагогический техникум, вовсе для меня не интересный. Пришлось подчиниться заведующему школой и второй год продолжать учиться в восьмой группе.

Надо признаться, что заведующий был прав. Ученики восьмой группы сергиевской школы оказались намного эрудированнее по сравнению с учениками турдейской. Для проверки моих знаний дали решить задачу по алгебре и написать короткое сочинение на любую тему. Я спросил учителя, можно ли взять тему «Весна», он одобрил, и я сел в пустой класс, соображая, с чего начать. Весна была моим любимым временем года. Я начал писать, но в это время в класс влетели трое ребят, один из которых, в фуражке реального училища, здоровый, коренастый, быстро спросил:

— Ты что пишешь?

Я ответил, а он начал давать какие-то советы. Мне это не понравилось, я сказал, что знаю, о чем надо писать.

Реалист возмутился:

 

— Слушай меня, не возражай, я ведь писатель, как ты не понимаешь, я добра тебе хочу, начинай так, — и быстро стал диктовать мне начало сочинения. Я невольно подчинился его натиску, но в это время вошел учитель со словами:

— Господа! Уйдите из класса и не мешайте вашему товарищу, он поступает в ваш класс.

Ребятам пришлось удалиться, и я спокойно продолжал писать. Сочинение было одобрено, задача решена правильно. На следующий день мы с братом пошли в школу.

Как это всегда бывает с новичками, меня окружила толпа ребят, среди которых был и вчерашний «писатель». Один парень, бесцеремонно расталкивая окружавших меня ребят, подошел и спросил, знаю ли я Юшу Самарина. Я ответил, что знаю; он вчера приходил к нам с Мишей Олсуфьевым.

— Я Ляля Орлов, мы с Юшей живем в Абрамцеве, — начал объяснять мне подошедший парень.

Раздался звонок, все заняли свои места. Меня пригласил сесть с ним ученик, занимавший за партой одно место, его звали Гриша Капитонов.

Учителей в школе было значительно больше по сравнению с турдейской и выглядели они солидней. Несмотря на то, что прошло пять лет советской власти, обращение учителей к школьникам было как в прежних гимназиях: «господа». Только один преподаватель политграмотности и политэкономии Михаил Михайлович Селиванов, прозванный «Миша в квадрате», обращался к ученикам «товарищи». Кроме Селиванова, было у нас еще девять преподавателей.

Каждый из преподавателей имел свою индивидуальность, свою систему обучения, своеобразное отношение к ученикам. Например, предельная строгость отличала от других преподавателей Ивана Федоровича Богданова

 

(заведующий и преподаватель математики) и абсолютная демократичность, вплоть до рукопожатия со всеми школьниками, даже младших классов, — Николая Викторовича Шевалдышева (нашего классного руководителя).

Разнообразны были по характеру, прилежанию, одаренности и мои товарищи по группе (классу). Были две девушки, отличавшиеся прилежанием, получавшие всегда хорошие отметки, и ряд очень способных к математике. Несколько человек — одаренные художники, главным из которых был Глеб Орлов, впоследствии талантливый график, ученик Владимира Андреевича Фаворского. Когда мы в 1923 г. перешли в девятую группу, самым эрудированным учеником, отличавшимся особым прилежанием, оказался новичок Виктор Гуревич. Он считался также перспективным поэтом. Мой ближайший товарищ Валерий Барков, первый встретивший меня и рекомендовавший себя как «писателя», был немного художником и пианистом. Словом, наша группа выделялась определенно даровитой прослойкой.

Через два или три дня после нашего отъезда из Турдея, по тому же маршруту поехали моя сестра Елена и наша домработница Поля, красивая молодая женщина, потерявшая мужа, убитого на войне в 1916 г. Она убедительно просила мою мать взять ее с собой в Москву как члена семьи, без всякого вознаграждения. В Турдее ей оставаться не хотелось, так как она была нездешняя, а приезжая откуда-то с юга. Каковы были ее дальнейшие планы, выяснилось значительно позже. Но во всяком случае первые годы в Сергиеве она для нашей семьи оказалась бескорыстной помощницей. Надежда Сергеевна поведала Елене перед самым ее отъездом, что ей сделал предложение Н.С.Шишаев и она решила выйти за него замуж. Этим закончилась навсегда ее жизнь в нашей семье.

 

СЕРГИЕВ В 1923 ГОДУ

 

Мне хорошо запомнился этот год, насыщенный большими событиями, произошедшими внутри нашей страны. Значительно изменились условия жизни всех людей, независимо от их положения, существовавшего доныне. Буря революции успокоилась, Гражданская война и продовольственные карточки остались в воспоминаниях. Прочно утвердилась новая экономическая политика. Стало заметно ощущаться расслоение общества на богатых и бедных, служащих и безработных, нуждающихся и просто бедных. Но вместе с этим казалось, что возвращается нарушенное революцией спокойствие, позволяющее теперь каждому человеку стать на ноги, задуматься и осознать, что его ожидает впереди. Вновь принятые законы поощряли людей к любому предпринимательству, будь то индивидуальный кустарный промысел или торговое и промышленное предприятие.

В Сергиеве, наряду со многими частными магазинами, открылось «Единое потребительское общество» (ЕПО), потом названное «Смычка»¹. Все вступившие в это общество получали членские книжки, по которым можно было покупать продукты со скидкой. Расквартированная в Сергиеве Военная электротехническая академия (ВЭТА) имела свой кооператив и прекрасный универсальный магазин. Как грибы росли маленькие лавчонки в виде киосков, где продавались обувь, галантерея, сладости и всякая всячина. На рынке на возах продавались дрова, сено, уголь, овощи. На лотках — масло, молоко, сметана, мясо, ткани, кожа для обуви. В общем, чего только не было в то время в сравнительно небольшом городе Сергиеве Посаде!

 

По вновь принятому закону многие дома, реквизированные в начале революции, возвращались бывшим владельцам, в том числе купцам, открывшим теперь свои магазины и лавки. Однако Хвостовым их дом во владение не оставили, а предложили взять как бы в аренду, с выплатой государству незначительной суммы, которую можно было вносить в рассрочку ежемесячно. На каждом доме полагалась вывеска, на которой указывались улица, номер и владелец. На воротах нашего дома значилось: «Красная ул., №7, арендатор Хвостова». Выгоды от аренды не было никакой, так как жильцы платили мизерные суммы, которых не хватало даже на текущий ремонт. Но тем не менее Хвостовы решили пока держать аренду (авось, когда-нибудь вернут в собственность). Как же мы тогда были наивны!

Вспоминается, что в начале 1923 г. проходило непрерывное падение курса бумажных денег, на которых имелась надпись: «Обеспечены всем достоянием республики». Наш преподаватель политграмоты, разъясняя нам азы политической экономии, говорил, что «единица стоимости» в нашей стране теперь не «один рубль», а «пуд муки». Поэтому «обеспечены всем достоянием республики» фактически означает: ничем не обеспечены. И только после того, как наш рубль будет стабилизирован (слово «конвертируемый» в то время не употреблялось), мы сможем говорить о нем как о «единице стоимости».

Падение курса наших денег, исчисляющихся миллионами, а вскоре и миллиардами, создавало большие неудобства, так как цены на товары день ото дня произвольно возрастали, а доходы населения отставали от роста цен. Вскоре государством были выпущены в обращение банковские билеты (червонцы) достоинством один, три, пять и десять червонцев, представлявшие собой твердую валюту, обеспеченную золотом. С появлением червонцев прекратился произвольный рост цен. Стоимость одного червонца по отношению к бумажным деньгам определялась котировкой

 

фондового отдела биржи, которая ежедневно публиковалась в газете «Известия». Червонцы продавались и менялись по установленному курсу в отделениях банка и существовавших в то время «Обществах взаимного кредита». Эти же учреждения предлагали всем желающим помещать бумажные деньги на текущий счет с условием выдачи вкладчику денег по курсу червонца на сегодняшний день. Многие люди считали более удобным хранить деньги в червонцах и при надобности менять их на бумажные. Для этого не обязательно было ходить в банк. Меняли прямо на рынке. Часто можно было слышать: «Кому червонец? Кому червонец?» И тут же объявлялся покупатель, обычно из торговцев.

Мама считала более удобным иметь текущий счет. Тут следует учесть одно обстоятельство, для нас теперь удивительное, если не сказать, сказочное. Изобилие любых товаров в магазинах и на рынке создавало такие условия, при которых не было надобности ходить ежедневно за покупками. Скоропортящиеся продукты хранились в погребах, а у бабушки в Москве был домашний ледник, которым пользовались все жильцы квартиры. Ежедневно приходилось приобретать только хлеб, но и эта проблема решалась поочередной коллективной покупкой с последующей отдачей долга согласно курсу червонца. В Сергиеве же был домашний пекарь, у которого можно было брать хлеб в кредит с расчетом два раза в месяц. Таким образом облегчалась жизнь в хорошо запомнившийся мне период начала двадцатых годов. Когда же в начале 1924 г. появились серебряные рубли и мелочь, все проблемы с платежами решились сами собой.

Весной моему младшему брату Андрею, жившему временно в Туле у сестры, предстояло возвратиться домой, мама поехала за ним. В это же время семья Тучковых переехала в Москву, и занимаемые ими две комнаты в мезонине были предоставлены нам. У моей матери теперь оказалась

 

отдельная комната, а мы, три брата, заняли вторую, смежную комнату. Я по праву старшего в семье принялся выполнять разные хозяйственные дела. В первую очередь предстояла заготовка дров. Они продавались свободно на рынке. Помню цены за воз: сто и сто десять миллионов. Я старался покупать у одних и тех же продавцов-крестьян сразу по нескольку возов, пока они не повышали цену. Для них такой порядок имел свой резон. Вместо заезда на рынок, платы за место и поиска покупателя с надеждой еще выгадать пять или десять миллионов крестьянин прямиком приезжал с дровами к нам и тут же получал деньги, на которые закупал, что ему нужно. Таким образом, выгода у нас была обоюдной.

Необходимо еще сказать о средствах существование многих людей, не имеющих стабильного заработка, к числу которых принадлежала и наша семья. Моя мать получала небольшую пенсию за мужа как погибшего во время борьбы с эпидемией тифа. Пенсии этой не хватало для самого скромного существования. Вспоминаю, что мама вместе со своей племянницей Е.С.Хвостовой делала кокошники для кукол по заказу какой-то артели, выпускавшей игрушки. Одно время они пекли сладкие лепешки, которые покупал у них торговец, имевший ларек на рынке. Однако такие случайные заработки не могли обеспечить содержание семьи. У нас и у Хвостовых оставались кое-какие ценности в виде столового серебра и мелких драгоценностей. В Москве был знакомый, занимавшийся комиссионерством. Время от времени я или моя двоюродная сестра Катя Хвостова ездили к нему с целью продать что-нибудь. Возвращаясь с деньгами, мы вкладывали их на текущий счет и по мере надобности расходовали. Жили мы более чем скромно. Белые булки покупали только по воскресеньям и в праздники.

Когда мне приходится рассказывать своим детям и внукам о жизни в двадцатые годы нашего века, я чувствую, что

 

они не могут себе реально представить, что же это за загадочное пятилетие — 1923—1928 гг., существовавшее при советском строе. Моя мать, чья молодость, замужество, рождение всех детей прошли до Первой мировой войны и условиях полного благополучия, под старость редко вспоминала о прошлом. Когда кто-нибудь из близких заговаривал о былом, она обычно говорила так: «Зачем вспоминать? Это перевернутая страница книги». Но двадцатые годы она не забывала и при случае говорила: «Это было в блаженные времена НЭПа».

В двадцатые годы появились такие люди, как владелец карандашной фабрики Хаммер, который обогатился сам, но одновременно завалил магазины всей России своими великолепными карандашами. Выгода была двусторонняя. Другой пример. В Сергиеве на окраине жил сапожник Григорий Федорович Тузов. Человек он был незаметный, вроде Мартына Авдеевича из рассказа Л.Н.Толстого. С установлением НЭПа, когда появилась возможность свободно продавать кожу всех сортов, он стал по заказу шить башмаки. Но как шил? Шил прекрасно, к заказчикам приходил на дом. Это по-теперешнему называется «сервис», а в двадцатых годах это было самым обычным явлением. Выгода с обеих сторон.

Я привел два примера: фабриканта Хаммера и кустаря-одиночку сапожника Тузова. Между ними дистанция огромного размера, но суть одна: они действовали на основе принципа взаимной выгоды между производителем и потребителем. Таких примеров в период НЭПа можно привести несметное количество. В последующие годы эти законы рыночной экономики были утрачены.

Сейчас порой вспоминаются курьезные вещи. Когда появились в обращении серебряные деньги, одна знакомая с досадой говорила моей матери:

— Представьте себе, моему мужу вчера выдали жалованье — тридцать шесть рублей одними серебряными рубля-

 

ми, не нашлось в кассе трех червонцев. Куда теперь девать эти рубли?

Сейчас я думаю: ведь рубли-то эти были не железные, а серебряные!

В тридцатом году серебряных рублей и полтинников в обиходе уже не стало, а через год и серебряную мелочь заменили на никелевую.

ТРЕВОЖНЫЕ ДНИ

 

Перехожу теперь к печальным событиям. Совершенно неожиданно верующим в церкви объявили о переходе церковного календаря на новый стиль. Не надо забывать, что в первые годы революции многие церковные праздники числились нерабочими днями. Рождество Христово — два дня, Крещение, Благовещение, Великий четверг, Великая суббота, Пасха — два дня, Вознесение, Троица, то есть десять праздничных дней. Но так как первый день Пасхи и Троицын день всегда падают на воскресные дни, то фактически дополнительно к революционным праздникам прибавлялись восемь церковных праздников. Таковы были порядки и в 1923 г.

На нас, молодежь, принятый закон о новом стиле не произвел никакого впечатления. Но старшему поколению верующих этот закон показался непривычным и даже просто неприемлемым. Однако очень скоро и также неожиданно от имени Святейшего Патриарха Тихона последовало распоряжение об отмене принятого закона и возвращении к ранее существовавшему календарю старого стиля. Вот тут даже верующая молодежь выразила недовольство. Всем было ясно, что советская власть не будет подстраиваться под решение Патриарха и закон о новом стиле не возымеет обратную силу. Для многих православных, имеющих свободную профессию, такой

 

поворот событий не имел большого значения. Они могли ходить в церковь, когда найдут нужным. Но для государственных служащих и нас, учащихся, это решение Патриарха крайне осложнило весь жизненный уклад. Школа, разумеется, обязана была неукоснительно соблюдать принятый закон, и предстоящие праздники Рождества Христова были объявлены 25 и 26 декабря по новому стилю. Каникулы же заканчивались б января, так что в первый день Рождества по старому стилю надо было идти в школу.

Предстояло решить вопрос: идти ли 7 января в школу? Мама и двоюродная сестра Катя решительно заявили, что в первый день Рождества надо идти в церковь. За несколько дней до праздника я встретился с церковным старостой нашего прихода Иваном Тихоновичем Булановым, с сыном которого, Николаем, я учился в одном классе. Поздоровавшись, я спросил:

— Иван Тихонович! Коля седьмого пойдет в школу?

— Нет, не пойдет! — строго ответил Иван Тихонович.

— А почему?

— Потому что праздник!

Несколько человек из нашего класса поступили так, как того требовали их родители, и в первый день Рождества пошли в церковь, манкируя занятиями в школе. Но большая часть учеников нашей группы подчинились принятому закону. Помню, мы интересовались у родителей: чем вызвано такое «упрямство» Церкви — не подчиняться государственному закону? Нам объяснили, что церковные праздники тесно связаны с жизнью крестьян. Они определяют целый ряд рубежей в году, которые играют существенную роль в деревенской жизни. Например, каждый крестьянин знает, что дороги портятся так, что проехать нельзя ни в телеге, ни на санях, близко к Благовещенью. Поговорка гласит: «Либо неделю не доедешь, либо неделю переедешь». Или Петров день, 29 июня. После него — покос лугов. По-

 

росят резали два раза в год: к Рождеству и к Пасхе, и т.д. Нельзя было не признать, что все эти правила крестьянской жизни в России, установившиеся за много веков, нарушаются введением нового стиля для церковных праздников. Нам же, молодежи, все представлялось по-иному: раз народ не желает отмечать праздники по новому стилю, значит, эти праздники не имеют для него большого значения. И, исходя из таких соображений, советская власть их легко может упразднить, что вскоре и было осуществлено.

Еще большую сумятицу в церковную жизнь внесла так называемая обновленческая, или «живая», церковь. Она возникла в 1922 г. Возглавлял ее митрополит Александр (Введенский). В 1923 г. обновленческая церковь в Сергиеве получила широкое распространение и охватила практически все храмы, за исключением церкви Параскевы Пятницы. Святейший Патриарх Тихон повел решительную борьбу с обновленцами и призвал всех верующих следовать за собой. В результате большое количество православных перестало посещать свои приходы и ходило молиться в Пятницкую церковь или в монастыри (Гефсиманский скит, Черниговскую пустынь), куда обновленцы еще не сумели проникнуть. Все жители нашего дома, а также знакомые, с которыми мы часто общались, твердо придерживались правил церковной жизни, исходящих от Патриарха Всея Руси Тихона.

Летом, а может быть, ближе к зиме 1923 г. началось советское гонение на окрестные монастыри. Вблизи Сергиева их было четыре: Гефсиманский скит, Черниговская пустынь, Вифания и Параклит. В некотором удалении (десять верст) находились Хотьковский женский монастырь и Зосимова пустынь (пятнадцать—восемнадцать верст). Первый удар пал на Зосимову пустынь: монастырь был ликвидирован, его насельники лишились крова подобно рою пчел в разоренном улье. Игумен монастыря отец Герман скоропостижно скончался. Нет слов выразить, как скорбели обитатели этого за-

 

мечательного монастыря, лишенные не только своей обители, но и возглавлявшего их пастыря. В этом же монастыре обитал известный по всей округе и далеко за ее пределами старец-схимник отец Алексий. Он был духовником многих верующих, в том числе Анны Ивановны Хвостовой.

Произошедшие события произвели удручающее впечатление на всех верующих Сергиева. Многие из них не могли остаться бездеятельными в сложившейся обстановке. Наиболее активные, среди которых была моя кузина, бывшая фрейлина Катя Хвостова (к этому времени уже принявшая монашеский постриг), взялись за устройство жизни выгнанных из монастыря. Старца отца Алексия и его келейника Макария приютила одна семья в своем доме, расположенном поблизости от Хвостовых. Готовить пищу этим монахам взяли на себя Эмма Александровна и наша домработница Поля. Духовник Кати Хвостовой отец Иннокентий, из того же, Зосимовского монастыря, перешел в монастырь Параклит. К себе в дом Катя пригласила на житье келейника умершего игумена Германа — престарелого монаха Пантелеймона. Этот еще довольно крепкий старик принял предложение хозяйки, но с непременным условием, что будет в ее доме работать дворником.

Все мы — обитатели дома Хвостовых — полюбили старого трудолюбивого монаха Пантелеймона. Поместили его в маленькую комнатку, служившую до того кладовкой. Он ее прибрал, кое-что подремонтировал, соорудил полки для духовных книг, повесил образа. Комнатка превратилась в настоящую монашескую келью. Вставал отец Пантелеймон рано утром, когда все в доме еще спали. Совершив утреннюю молитву, он отправлялся во двор, подметал тротуар, ведущий от уличной калитки к дому, колол дрова для кухни, а потом уже уходил в свою келью, где пил чай. Днем он тоже не сидел без дела: то помогал укладывать дрова жильцам, то подновлял и укреплял забор со стороны соседней усадьбы. Словом, весь день у него проходил в делах, а уж зи-

 

мой и говорить нечего. Снег надо было убирать, дорожки посыпать песком.

Мы, дети всего дома, любили слушать разные интересные рассказы старого монаха, который, однако, не любил повторять их. Если кто-нибудь из детей опаздывал к началу рассказа, а потом, прибегая, спрашивал: «Что, что, батюшка, вы сказали?» — отец Пантелеймон с украинским акцентом строго говорил: «Проходи, проходи», — и опоздавший оставался с носом.

Однажды кто-то из соседей принес нам маленького щенка — дворняжку. Мы решили его взять и дали кличку Мильтон. Во дворе была собачья будка. Мы наложили в нее тряпья и поместили туда щенка. Отец Пантелеймон вначале не обратил внимания на всю эту возню со щенком, но вскоре мы заметили, что щенок более всего льнул к нему и, виляя хвостом, обтирал свою морду о подрясник монаха. Старик с любопытством глядел на щенка, а потом стал его приласкивать. Очень скоро все обратили внимание на необыкновенную привязанность старого монаха к щенку. Когда Мильтон начал подрастать, мы посадили его на цепь, и только поздно вечером, после закрытия калитки, отец Пантелеймон выпускал его на свободу.

Как-то одна старушка поздно вечером собралась зайти в наш дом, а щенок был уже на свободе и со страшным лаем бросился на вошедшую во двор. Та стала кричать, выбежал мальчик из одной семьи и плетью отогнал собаку от дрожащей старушки, дав ей возможность войти в дом.

Тут же появился отец Пантелеймон и недовольным голосом стал укорять мальчика:

— Ты должен был Мильтона подержать, а стегать плеткой зачем? Он ведь дом сторожит, чужим не дает прохода, а ты его плетью. Разве так можно?

— Так ведь, батюшка, он ей юбку чуть не изорвал!

— Ну и пусть по ночам не таскаются, на то день есть, — ворчал старик, поглаживая своего любимца.

 

Катя Хвостова продолжала собирать средства для помощи монахам, пока не нашедшим себе приюта. Предстояло еще одно важное дело, в котором она приняла активное участие.

Оно заключалось в спасении пока еще не всех реквизированных и разграбленных ценных икон и церковной утвари. Под разными предлогами Катя с группой послушниц из еще существовавшего женского монастыря отправлялась в пустовавший теперь монастырь и там, пользуясь отсутствием местных властей, собирала оставшуюся утварь и иконы. Часть утвари была собрана монахами раньше и спрятана. Доставленные в город иконы и утварь были размещены по церквам и разным домам верующих, а наиболее ценное Катя пока оставила в своем доме.

Между тем еще до начала массового гонения на Церковь Катя, получив от матери из-за границы письмо о намерении возвращаться домой, отправилась к старцу отцу Алексию и взяла его благословение Анне Ивановне. Однако Анна Ивановна с выездом в советскую Россию не спешила, откладывала его то по одной, то по другой причине и сообщила, что собирается выезжать только весной 1924 г. Когда же Катя в очередной раз посетила старца и попросила его благословения на приезд матери, он ей ответил, что теперь его благословения нет. Катя, крайне удивленная, спросила старца:

— Отец Алексий, как я могу передать маме, что на ее возвращение домой нет вашего благословения?

— Так и передайте!

— Но ведь еще недавно вы дали свое благословение, и я написала маме!

— Да. Тогда это был прошлый год, а сейчас я так думаю, что Анне Ивановне лучше пока пожить на чужбине.

Екатерина Сергеевна вернулась домой расстроенной. Она хорошо знала, что ее мать, прежде чем принять собственное решение по какому-либо волнующему ее вопросу,

 

всегда обращалась за советом к духовнику. Но, зная непреклонную волю Анны Ивановны, ей вдруг показалось, что она может уклониться от совета отца Алексия и вопреки ему возвратиться в Сергиев. Сама Екатерина Сергеевна строго выполняла все указания своего духовника. Поэтому для нее вопрос — ехать или не ехать матери — решался однозначно. Поскольку нет благословения старца, надо пока оставаться за границей.

Так думала и моя мать, когда узнала от Кати о ее беседе с отцом Алексием. Моя мать посоветовала племяннице не откладывая, написать Анне Ивановне о своей встрече с отцом Алексием и о его совете не торопиться с выездом из-за границы, что незамедлительно сделала Екатерина Сергеевна. Она просила свою мать не переживать и не волноваться, а спокойно принять к исполнению совет своего духовника. Когда же обстановка в стране изменится к лучшему, она ее немедленно известит. На это письмо, выстраданное Екатериной Сергеевной, последовал ответ, из которого стало очевидным, что Анна Ивановна оставляет сына на попечении родных, а сама, невзирая на лишение ее благословения старца, возвращается домой. Она и вернулась на горе в начале лета 1924 г.

МОСКВА В НАЧАЛЕ НЭПА

 

Год 1922-й для новой экономической политики был стартовым. В следующем за ним двадцать третьем Москва стала забывать прошедшие невзгоды. На улицах — суета, встречаются хорошо одетые люди: некоторые из «бывших», но многие — современные «дельцы». Дворники в белых фартуках с раннего утра выметают мусор с тротуаров; цокают подковами по мостовой лошадки извозчиков, гудят автомобили, шумят трамваи, звенят колокола сорока сороков церквей, горят на солнце пять куполов храма Христа Спасителя.

 

В обновленную столицу съехалось множество людей самых разнообразных профессий. Уже возникала жилищная проблема, появились на свет, до этого никому не ведомые, коммунальные квартиры. В них ютилась теперь и московская аристократия, прежде занимавшая собственные особняки.

Деловые люди коммерческого толка развернулись во всю ширь. Появились шикарные магазины на Петровке и Кузнецком. Открылись также большие государственные магазины: ГУМ и бывший «Мюр и Мер Лиз», или универмаг Мосторга, но москвичи по старинке звали его «Мюр». Открылось много ресторанов, кафе, столовых. Большие государственные магазины охотно принимали заказы на пошив обуви и одежды. Множество артелей и частных мастеров предлагали свои услуги для тех же целей. Открылась и знаменитая мастерская дамского платья Ламоновой. Всевозможными товарами были завалены московские рынки. Появились парикмахерские — мужские и дамские, бани с семейными номерами: центральные Сандуновские и многие другие, гостиницы с вывесками «Добро пожаловать» или просто «Есть свободные номера». Словом, было все, что угодно, только «гони червонцы».

Так называемые «бывшие люди», которые не могли устроиться на службу, занимались комиссионерством, а некоторые из них объединялись в артели различного профиля. Были артели по пошиву белья, изготовлению дамских шляп и др. Многие одиночки выпекали пряники, изготовляли горчицу и всякую снедь. Словом, все трудились, как могли, сервис был поднят на небывалую высоту. А ведь у большинства москвичей в то время не было никаких удобств: ни газа, ни центрального отопления, не говоря уже о горячей воде. Но жили в коммуналках дружно, строго по очереди выполняли общественную работу по уборке, топке, выносу мусора и прочее, что требовалось для содержания в порядке общей квартиры.

 

Наряду с кипучей деятельностью москвичей времен НЭПа необходимо отметить, что устроиться на работу было трудно. Существовала биржа труда, где постоянно регистрировалось большое число безработных.

Молодые люди и барышни нашего круга, с детства изучавшие иностранные языки, устраивались на работу переводчиками в различные смешанные предприятия, как АРА (Американо-русская ассоциация), Миссия Нансена, и т.д. Эти благотворительные организации поставляли продуктовые посылки. Те, кому они доставались, считали себя счастливцами. Мы тоже мечтали о такой посылке, но нам не везло.

Во многих иностранных предприятиях работали некоторые близкие нам родственники и знакомые. В Миссии Нансена довольно продолжительное время трудился мой двоюродный брат Артемий Раевский, с ним — Юша Самарин¹, впоследствии женившийся на моей сестре. В АРА служили две сестры Бобринские — Аля и Соня, красавицы, вышедшие замуж: первая за американца Ф.Болдуина, а вторая за англичанина Р.Уиттера. В английской концессии «Дена-Голдфильдс» переводчицей служила двоюродная сестра моей жены Варвара Алексеевна Лопухина.

Многие, работавшие в иностранных фирмах, впоследствии были арестованы ГПУ и отправлены в лагеря.

Одной из главных достопримечательностей Москвы начала двадцатых годов были рынки, где «все покупалось и все продавалось». Таких рынков насчитывалось несколько: Сухаревский, Зацепский, Тишинский и др. Специально фруктовым был Болотный рынок. Большой популярностью пользовалась «толкучка» в самом центре города на площади Революции, где продавались книги.

Совершенно особое положение в Москве занимал Сухаревский рынок, или просто Сухаревка, просуществовавшая

 

долгие годы, то затухая, то вновь возрождаясь. В отличие от всех московских рынков Сухаревка славилась своей «барахолкой». Здесь предоставлялась возможность купить по дешевке любую вещь без гарантии, что она окажется некраденой. Тут же можно было и продать что угодно, если срочно потребовались деньги. Перекупщиков хватало.

В нэпманской Москве было много жуликов и преступников всякого ранга. Большую опасность для жителей представляли тучи беспризорников, целенаправленная борьба с которыми в широких масштабах началась только в 1926 г. Сухаревский рынок двадцатых годов, помимо продавцов и покупателей, представлял собой скопище беспризорников.

Особой отраслью всякой наживы были многочисленные лотереи. Устройством лотерей занимались и многие честные люди, но на Сухаревке эта игра находилась в руках жуликов. В современной России в уголовной хронике часто фигурирует слово «наперсток», а в те времена в ходу была игра «голова-ноги». На ней «погорел» однажды наш близкий родственник. Обман в данном случае был оформлен на высоком уровне. За большим столом стоял прилично одетый господин, показывающий публике конфетку в цветной обертке. На концах ее загибов были изображены женская головка и ноги. Конфетку он ловко крутил, потом бросал на стол. Играющему предлагалось взять конфетку за любой конец. Если попалась голова — выигрыш, ноги — проигрыш. Ставка немалая — один червонец. Игра на честность, вероятность выигрыша 50 процентов, хочешь играть — клади на стол червонец. У нашего родственника червонца не оказалось, и он остался у стола только для того, чтобы посмотреть, как идет игра.

Вот подходит тоже вполне приличный человек, кладет червонец. Хозяин кидает конфетку, играющий берет ее за один конец, поворачивает — голова! Берет свой червонец и получает от хозяина второй. «Как вам повезло», — гово-

 

рит наш родственник. «Да, видите, угадал, но надо уходить, а то ведь на второй раз вытянешь ноги». И уходит с выигрышем. А хозяин стола продолжает выкрикивать: «Кто хочет выиграть червонец? У кого счастливая рука?» Люди подходят все больше приличные. Кто выигрывает, а кто и проигрывает. Рядом стоит вполне интеллигентный человек с маленькой бородкой, в очках, и шепотом говорит моему родственнику: «Все ясно, посмотрите внимательно: где голова — там крапленый уголок; посмотрите, сейчас будет играть вот этот». Этот играет, берет за крапленый уголок — выигрыш! Родственник, войдя в азарт, спрашивает у крупье: «Можно я положу обручальное кольцо, оно как раз стоит червонец?» «Кладите», — отвечает хозяин. Кольцо положено. Родственник берет конфетку за крапленый уголок и, о ужас, — ноги! Быстро оборачивается к советовавшему симпатичному интеллигенту, а того уже след простыл. В одно мгновение и кольца на столе не стало. «Скажите, пожалуйста, — взмолился мой родственник, — смогу я выкупить свое кольцо? Я сейчас съезжу к родным и через час привезу вам червонец!» «Валяйте, только скорее», — сказал хозяин.

Когда родственник вернулся с червонцем, вполне приличного господина со столом на месте уже не было. Что делать? Кто-то посоветовал обратиться к беспризорникам, только, избави Бог, не к милиционеру. Послушался родственник, нашел беспризорного, пришлось доплачивать сверх червонца бумажными деньгами, но кольцо все-таки разыскали и вернули. Вот это Сухаревка!

Книжный базар на площади Революции был по-своему интересен. Здесь, наряду с ценными книгами, которые продавались из-за нужды бывшими их владельцами, предлагались совсем по дешевке книги классиков плохого издания на серой бумаге. Такие книги выпускались в большом количестве в самом начале революции и распределялись бесплатно по провинциальным и сельским библиотекам. Были

 

среди них многотомные издания Толстого, Тургенева, Чехова, Горького и других авторов. Многие дельцы растаскивали присланные книги, препровождали их в Москву и здесь, на базаре, продавали совсем дешево. Капитала на этом товаре не наживешь, но попутно тут был другой бизнес — тайный.

Мне хорошо запомнился книжный базар весной 1924 г., когда я по окончании школы приехал в Москву для устройства на работу. Проходя мимо площади Революции, я услышал громкие восклицания торгующих книгами: «Полное собрание сочинений Чехова, вместо одного червонца за восемьдесят копеек!!» Потом полушепотом скороговоркой: «Похабных открыточек не надо?» И дальше: «Полное собрание сочинений Тургенева, вместо пяти рублей за пятьдесят копеек» — и т.д.

Событием большого государственного значения в Москве 1923 г. было открытие первой советской сельскохозяйственной и кустарно-промышленной выставки. Действительно, после всероссийской разрухи, наблюдавшейся всеми, кто натерпелся горя и невзгод, выставка в Москве производила ошеломляющее впечатление. На большой территории теперешнего Парка культуры имени Горького в пестрых павильонах с яркими вывесками демонстрировались всевозможные сельскохозяйственные и промышленные товары, показывающие достижения советской власти за первые шесть лет ее существования. Наряду с различными продуктами и промтоварами поражал зрителей громадный бык, изредка издававший громкое мычание, которое было слышно по всей территории выставки.

Мы, молодежь, выражали свое восхищение всему тому, что видели. Но многие из старшего поколения над нами подсмеивались. Раздавались такие реплики:

— Курам на смех, выставка называется, иль забыли, что на Нижегородской ярмарке, бывало, выставлялось?

 

Молодой интеллигент в пенсне обратился к говорившему:

— А что, правду говорят, на Нижегородской большие масштабы были?

Подавший реплику бородач буркнул:

— Масштабы, говоришь? Одних б... двадцать тысяч наезжало, вот какие были масштабы! А то один бык ревет — выставка...

У меня же в памяти сохранилось грандиозное впечатление. И когда уже в 1939 г. я был на первом открытии ВДНХ, она показалась мне мизерной по отношению к выставке 1923 г. Мне почему-то хорошо запомнились бесконечные шашлыки «по-кавказски», «по-карски» и еще какие-то, потом чайхана с большим самоваром и коврами. Я помню, выставкой интересовались все. Мне писал из Турдея Серафим Глаголев, который по комсомольской путевке с группой ребят ездил в Москву специально на выставку.

Рассказывая о Москве двадцатых годов, нельзя умолчать о московских церквях. Их было такое множество, как нигде. Поэтому в народе было принято говорить, что церквей в Москве сорок сороков. Вблизи дома, где жила моя бабушка, стояли совсем рядом две церкви: Успенья на Могильцах и Святого Власия. Чуть подальше — храмы Покрова в Левшине и Николы Плотника. Приходской была церковь Успенья, потому и ближайшие переулки назывались Большой и Малый Успенские. Их потом переименовали на Большой и Малый Могильцевские, чтобы не путать с Успенскими переулками в районе Покровских ворот.

Хотя Успенская церковь была от дома совсем близко, бабушка с тетей Катей ходили молиться в храм Николы Плотника, где настоятелем был отец Владимир Воробьев. Этот замечательный священник отличался прекрасными духовными качествами. Он был широко образованным человеком с непоколебимой твердостью в вере, честно, без колебаний выполнял возложенные на него обязанности пасты-

 

ря. Отец Владимир ни на один шаг не отступал от устава, поддерживаемого Святейшим Патриархом Тихоном. После ареста в 1925 г. отец Владимир вернулся в свой храм и продолжал проповеди. Передавая свои чувства, мысли с ораторским талантом, отец Владимир оказывал на верующих большое нравственное влияние, оставляя в их душах ощущение нисходящей благодати. Какую духовную удовлетворенность мне приходилось испытывать после посещения храма Николы Плотника, в особенности в дни Великого поста!

А колокольный звон в Москве? Он создавал особое настроение у людей, но как скоро его забыли. Прошло всего пять лет, и половины церквей не стало. Но пока действовала НЭП и звенели все колокола, люди после прошедших грозных событий вздохнули полной грудью. Стали забывать и ЧК — ГПУ, начали чаще общаться друг с другом.

АРИСТОКРАТИЧЕСКИЙ САЛОН

 

В одной из коммунальных квартир большого доходного дома в Большом Афанасьевском переулке жила широко известная всему бывшему высшему московскому обществу Ольга Михайловна Веселкина. Она до революции была начальницей Александровского женского института. Имея высшее образование, и блестяще зная несколько европейских языков, Ольга Михайловна после Октябрьской революции хотя и лишилась своего прежнего места, но, будучи выдающимся педагогом, получила много приглашений в разные высшие и средние учебные заведения. Ей выделили две комнаты в коммунальной квартире, что ее вполне устраивало (огромное большинство так называемых «бывших людей» в то время жили семьями в одной комнате), и она, не сетуя на свою судьбу, всегда жизнерадостная, прекрасно вписалась в Москву времен начала НЭПа.

 

Надо сказать, что многие из «бывших» тогда влачили жалкое существование. На работу было устроиться нелегко, хотя в образованных, особенно со знанием языков, людях учреждения НЭПа нуждались. Но все эти люди в общем жили бедно. Что же касается Ольги Михайловны, то она считала возможным каждую пятницу собирать у себя приятное ей общество, устраивать вкусный чай, а в большие праздники — ужины с вином и закусками. Так прошел год, а может быть, и меньше, как вдруг... Это всегда бывает вдруг! Около двенадцати часов ночи в квартире в Большом Афанасьевском раздался продолжительный сильный звонок.

— Кто там? — робко спрашивает еще не спавший сосед.

— Откройте! Милиция!

Надо открывать. Вошли двое из ГПУ с револьверами в кобурах, за ними — управдом и еще двое понятых.

— Веселкина Ольга Михайловна здесь?

— Да, вот в эту дверь, — пробормотал дрожащий от страха сосед.

Ольга Михайловна была уже в постели, но не спала, проверяла тетради своих учеников. Вошедшие были вежливы. Попросили только поскорее одеться, предупредив, что должны сделать обыск. Обыски у «бывших людей» в начале революции были частым явлением, поэтому и Ольгу Михайловну происходящее не удивило. Однако, когда она уже одетой в костюм предстала перед вошедшими к ней, один из чекистов передал ей ордер не только на обыск, но и на арест. Веселкина попросила агента ГПУ разрешить ей позвонить знакомым, чтобы они, пока она арестована, пожили в ее комнатах. Но такого разрешения она не получила. Чекист сообщил, что комнаты будут закрыты на замок и опечатаны, а когда она вернется, то в установленном порядке печати снимут и комнаты откроют.

Обыск оказался весьма поверхностным, взяли лежащие в столе письма, кажется из-за границы, и еще несколько фо-

 

тографий. Предложили Ольге Михайловне потеплее одеться (была зима), она совершила это мгновенно, несмотря на свою изрядную полноту, что, видимо, немало удивило сотрудников ГПУ. Потом она также ловко и быстро собрала кое-какую еду, завернула все в большую салфетку, положила в сумку, сообщила, что готова идти. Все вышли, из комнаты соседей выглядывали испуганные лица, глазеющие на процедуру опечатывания комнат. Агент ГПУ наконец закрыл комнаты на ключ, передал его управдому, вся процессия двинулась к выходу. Жильцы потом всю ночь не спали, судачили, что теперь будет с Ольгой Михайловной.

А было вот что. Когда спустились с третьего этажа и вышли в переулок, то увидели стоящую у дома машину «Паккард», куда посадили Ольгу Михайловну. Рядом сели двое агентов. Путь недалекий: Арбат, Воздвиженка, Моховая, еще немного — и машина остановилась у известного здания на Лубянской площади, где раньше помещалось страховое общество «Россия», а теперь Объединенное государственное политическое управление — ОГПУ.

Совершив все необходимые процедуры, Ольгу Михайловну отвели в камеру, где оказались еще две не знакомые ей женщины. Они рекомендовали новенькой лечь спать, уверяя, что ее на допрос вызовут не раньше, как дня через три-четыре. И действительно, на четвертый день ее вызвали к следователю. Он оказался молодым блондином в сером костюме. Заполнив на месте обычные сведения об арестованной, которые следователь записал со слов Ольги Михайловны, он вдруг спросил:

— А скажите, у вас часто собираются гости?

— Да, обычно по пятницам я принимаю друзей.

— Кто же такие ваши друзья? Не школьные учителя, с которыми вы работаете?

— Нет, это большей частью мои старые знакомые.

— Перечислите их всех, пожалуйста, и никого не забывайте.

 

Ольга Михайловна назвала некоторых своих друзей, не подозревая ничего плохого в этом. Следователь записал, а потом сказал:

— Вы не назвали гражданина С. Он тоже бывает у вас?

— Да, а что?

— Ольга Михайловна не знала, что С. был арестован в одну ночь с ней.

— А каково ваше мнение о гражданине С?

— Я вас не понимаю, он мой старый знакомый.

— А каких он убеждений?

— Ну, это я не знаю, во всяком случае, он вполне лояльный человек.

Разговор вокруг С. продолжался, и следователь, как назойливая муха, все время к нему возвращался, хотя были и другие вопросы. Ольга Михайловна не могла понять, зачем ему дался этот С. Тот, кстати, менее прочих ей импонировал. Потом следователь поставил прямой вопрос:

— Кто из ваших гостей является зачинщиком контрреволюционных настроений?

Веселкина ответила, что ни о каких контрреволюционных настроениях ей не известно и что все люди, которые у нее бывают, честные, лояльные и т.п. Тогда следователь вытащил из стола письмо, посланное С. своему другу во Францию, в котором он писал о крайне тяжелой обстановке в Москве и о своем единственном утешении — бывать в аристократическом салоне О.М.Веселкиной в Большом Афанасьевском переулке, дом такой-то, квартира такая-то. Только там, излагал он, можно отвести душу и быть в изоляции от всей массы большевистских товарищей.

— Что вы на это скажете? — спросил следователь.

— Я вам сказала все.

— Тогда подпишите протокол.

Ольга Михайловна подписала. Через несколько дней ей сообщили, что решением коллегии ОГПУ она подлежит ссылке в Свердловск (Екатеринбург) сроком на три года.

 

Для всех знакомых Ольги Михайловны это был ужасающий удар. Сама она восприняла его спокойно. Дали еще трое суток на домашние сборы, после чего она села в поезд и больше не возвращалась в Москву. А по какой причине? Ведь ссылка всего на три года. По той, что Свердловск встретил Ольгу Михайловну с распростертыми объятиями. Через год-полтора она стала не только заметной, но и уважаемой персоной набирающего силу молодого советского города, превратившегося из старого Екатеринбурга в столицу Урала.

Ольга Михайловна, кроме преподавательской работы, занималась административной деятельностью, получила прекрасную квартиру. При большом заработке и особенном уважении местных властей Ольга Михайловна категорически отказалась возвращаться на постоянное жительство в Москву.

В периоды очередных отпусков она приезжала в Москву, навещала близких друзей, но затем с удовольствием возвращалась в Свердловск, где с новыми силами окуналась в свойственную ей кипучую деятельность.

Ольга Михайловна благополучно прожила в Свердловске более двадцати лет и скончалась в 1947 г.

Такова судьба этого незаурядного по своему уму человека. Случай, когда казавшееся несчастье обернулось своей противоположностью. Я почти уверен в этом, что если бы О.М.Веселкина продолжала жить в Москве вплоть до тридцатых годов, вместо вполне благополучной жизни в Свердловске ей пришлось бы разделить судьбу многих людей ее круга, пропавших без вести в отдаленных районах нашего Севера, в ссылках и лагерях ГУЛАГа.

КОРОЛЕВНА ЛИЛИ

 

До революции в Сергиеве было две гимназии: мужская, ставшая после революции школой № 1, и женская, преобразованная в школу № 2. Несмотря на то что после револю-

 

ции обе гимназии получили единый статус (в каждой из них могли учиться на равных правах мальчики и девочки), по старой привычке в школе № 1 учились преимущественно мальчики, а в школе № 2 — девочки. В нашей группе было всего две девочки, а в других их вообще не было. Обратная картина наблюдалась в школе № 2. А на школьных вечерах присутствовали всегда обе стороны, независимо от того, в какой школе проходил вечер. Одновременно в обеих школах вечера не устраивались.

Когда я в 1923 г. перешел в девятую группу, очень скоро услышал, что среди ребят часто упоминались имя и фамилия — Лили Зайцева. К имени еще примешивалось слово «француженка». Я спросил одного из ребят, о какой француженке они все время говорят. Мне ответили разом трое: «Да ты что, разве не видел в женской такую красивую деваху? Ребята ее прозвали королевной».

Я во второй школе никогда не был и в первый год поступления в свою школу ни на одном вечере не бывал. Поэтому я ответил, что не знаю никакой «француженки». Мне объяснили, что с начала учебного года приехала в Сергиев семья Зайцевых — мать-француженка с двумя детьми: дочерью Лидией шестнадцати лет, которую звали Лили, и сыном Леонидом, годом моложе сестры. Брат и сестра поступили учиться во вторую школу: Лили в восьмую группу, а Леонид в седьмую.

Сообщение это, признаюсь, заинтриговало меня. Мне захотелось повидать юную красавицу. Как я потом узнал, желание мое встретило взаимность. Не могу утверждать, случайность это или невидимые нити связывали нас, но на следующий день мы встретились. Идя по улице, я издали увидел приближающуюся ко мне молодую девушку небольшого роста в черном пальто, на голове ее была голубая шляпа. Я как-то сразу догадался, кто эта девушка. Я убавил шаг, она — тоже. Мы посмотрели друг другу в глаза и разошлись. Она действительно была очаровательна. Немного

 

овальное, с правильными чертами лицо, крупные серые лаза, длинные ресницы, красивые брови, все это, вместе взятое, могло очаровывать не только школьников, но и мужчин.

Когда я рассказал Баркову о встрече, он довольно равнодушно ответил: «Да, это была Зайцева, но почему ты не остановил ее и не представился, я бы на твоем месте не упустил возможности». Я просил его при случае познакомить меня, что довольно скоро состоялось на первом же вечере к нашей школе. Вечера с танцами устраивались в праздничные дни. Приглашали тапера, который по программе исполнял на рояле музыку для бальных танцев, преимущественно вальс и некоторое другое, но фокстрот и танго тогда еще у нас не вошли в моду. В перерыве между танцами пары прогуливались по большому коридору.

У Лили Зайцевой был один знакомый юноша, Борис Зеленский, закончивший школу на год раньше нас. Он приходил на школьные вечера только ради нее. Был он, кстати, отличный танцор. Нам всем казалось, что Борис ее жених, но всяком случае, он ей нравился. И когда они были вместе, к ней никто не подходил, считалось неудобным нарушать их уединение. Борис после окончания школы поступил и авиационное училище и потому, появляясь в военной форме, казался взрослее наших ребят, что, вероятно, импонировало Лили Зайцевой. Однако Борис не мог часто бывать на наших вечерах, чему все ребята, влюбленные в Лили, были рады до безумия.

На танцах один за другим приглашали ее. Во время прогулок по коридору Лили окружала толпа ребят. Потом они все провожали ее до дома. Казалось, что при отсутствии Бориса Лили никому не отдавала предпочтения. Однажды один школьник вообразил, что он ей нравится, и ему удаюсь проводить королевну до дома. Его товарищ, сидевший с ним за партой, тоже влюбленный, пересел на другое место и окончательно рассорился со счастливчиком.

 

Но так продолжалось недолго. Барков поведал мне, что он серьезно любит Лили Зайцеву и она отвечает ему взаимностью. Мне стало обидно за себя, и я перестал при встречах уделять ей внимание. Но как-то раз, идя в школу, я неожиданно столкнулся с Лили на улице. Она сказала: «Вы, кажется, любите шахматы, мы в школе организовали шахматный кружок, хотите участвовать в нем?» По предыдущему настрою мыслей мне следовало ответить «нет», но я сказал, что хочу участвовать. «Тогда завтра приходите, мы собираемся каждую среду в шесть вечера». Я пришел. Там оказались ее брат Леонид, сосед наш Коля Матвеев и еще двое ребят из ее школы. Из девочек никого не было. Распоряжалась одна королевна Лили.

В школе было принято вырезать на партах инициалы любимой девушки. Глеб Орлов — художник — вырезал на своей парте красивый вензель В.З., что подразумевало Веру Загряжскую, уже окончившую женскую школу красавицу, имевшую большой успех. На парте Баркова пока вензелей не было. Мы обычно возвращались домой вместе. Но однажды он мне сказал, что немного задержится, я ушел один. На следующий день на его парте было вырезано «Маша 3.». Когда мы возвращались домой, я не удержался и спросил:

— Что это означает — Маша 3.?

— Мне не нравится, как ее зовут Лили, ей больше подходит Маша, и, когда мы остаемся одни, я зову ее Маша.

— И что же, ей это нравится?

— Конечно!

Потом он тоном превосходства спросил:

— Ты, кажется, чтобы с ней чаще встречаться, записался в шахматный кружок?

Я резко ответил:

— Она сама мне предложила вступить в этот кружок, ни чего зазорного в этом не нахожу.

— Да нет, ходи, если тебе это доставляет удовольствие, Шингарев и Савваитов, я слышал, тоже собираются запи-

 

сываться в кружок; в общем, все внезапно стали любителями шахмат. Ей, конечно, нравится такое преклонение.

Кто же была знаменитая королевна Лили? Отец ее — Михаил Яковлевич Зайцев, сын крестьянина деревни Пареево, близ Фрязевской слободы Московской губернии, до революции приобрел на паях шелковую фабрику. Бывая за границей, он женился там на француженке, которую звали на русский манер Флорой Альбертовной. Некоторое время семья жила в Париже. Но в начале НЭПа Зайцев с семьей вернулся домой и продолжал начатое им дело на шелковой фабрике. Дети учились во Фрязеве, а потом мать с детьми переехала в Сергиев. На лето вся семья уезжала домой в Пареево.

Наступила весна, школьные писатели и художники готовились к предстоящей выставке творческого кружка. Я с одним товарищем нашего класса — поэтом, безумно влюбленным в королевну, отправился погулять. И вдруг — счастливая встреча. Лили шла радостная, улыбающаяся, с большим букетом черемухи. Остановились, она сказала:

— Здрасте! Я хочу вам подарить по ветке черемухи.

Мы поблагодарили и пошли дальше. Мой товарищ стал невменяем. Долго гуляли, было очень тепло и ветки наши начали увядать, я бросил свою на землю. Товарищ мой вздрогнул:

— Зачем ты бросил, ведь она это сделала от души!

«Да, от души, — подумал я, — но не от сердца». А товарищ мой вернулся домой, опустил ветку в воду, она ожила, а он сел за стол и написал стихи, которые читал на вечере творческого кружка.

Вечер тот был великолепный, как и Лили. В белом шелковом платье она сидела как настоящая «королева бала». Когда выступления завершились, раздвинули стулья и освободили зал для танцев, к ней подошел в военной гимнастерке с тремя голубыми петлицами на груди Борис Зеленский.

 

— Разрешите вас пригласить, — наклонившись к ней, сказал Борис.

Она улыбнулась, встала и приготовилась к танцу. Тапер заиграл вальс, и пары начали кружиться. Я недоумевал: а что же Барков, неужели она изменила? Ко мне подошел Гуревич, указав на Баркова, танцующего совсем не с той, с которой бы желал. Но что за чудо! Вальс закончился, и после него исчез Борис Зеленский. Теперь оказалось, что все танцы с королевой бала принадлежат Баркову. Я не мог завидовать, так как сам тогда не умел танцевать, и вскоре ушел домой. А случилось вот что. Оказывается, во время танца Зеленский сказал своей даме, что приехал ради нее и надеется, что она отдаст ему все танцы. Но Лили ответила, что это невозможно, так как она все танцы, кроме первого вальса, обещала Баркову. Зеленский тотчас ушел из школы.

Когда мы окончили школу, Лили с матерью и братом уехали домой на каникулы. Я собрался в Москву устраиваться на работу. Встречает меня преподаватель литературы Сергей Александрович Волков, спрашивает:

— Что-то вы, Раевский, такой грустный?

— Нечему радоваться, надо искать работу.

— А не потому ли, что прекрасная француженка уехала?

— Нет, Сергей Александрович, это меня не волнует!

Я не лукавил, у меня действительно в то время голова была занята устройством на работу.

Когда же я, несколько возмужавший, вернулся домой из курской экспедиции, то не мог скрыть радости, узнав от своего брата Михаила, что он видел Лили Зайцеву и она интересовалась, когда я приеду в Сергиев. Я спросил брата о шахматном кружке, существует ли он? Кружок не распался и по-прежнему привлекал новых членов. Я по старой памяти отправился туда. И там вспомнил «первую любовь»! Лили, как и прежде очаровательная, встретила меня с ласковой улыбкой. Прошел сеанс одновременной игры, который провел талантливый шахматист Слава Мишин.

 

Я вызвался проводить Лили домой. Никто из ребят не последовал за нами. Несколько минут мы шли молча. Потом я стал рассказывать о жизни в экспедиции. Мне казалось, что она слушала со вниманием. Я остановился на чем-то, сделал паузу, потом спросил:

— Скажите, а как мой друг Барков, доволен своим поступлением в лесотехникум?

Лили чуть вздрогнула:

— Кажется, да. А почему вы меня спрашиваете?

Я объяснил, что Барков теперь только по воскресеньям приезжает в Сергиев и я тоже приехал всего на два дня, должен завтра отправляться в Москву. Когда мы подходили к ее дому, она спросила:

— Вы, наверное, теперь редко будете приезжать в Сергиев?

— Пока я ничего определенного сказать не могу, — ответил я. — С первого октября я безработный и буду стараться куда-нибудь устроиться. Но в Сергиев я непременно буду приезжать, так как здесь живет моя семья.

Мы простились, пожав друг другу руки. Возвращаясь домой, я испытывал величайшую радость от свидания с дотоле недоступной мне королевной. Что же у них произошло с Барковым? Неужели они разошлись? Ведь всего четыре месяца назад был тот незабываемый вечер, на котором она подарила ему все танцы, кроме первого вальса. Скоро выяснилось, что они действительно расстались, и я занял место Баркова.

Наш юношеский роман с Лили продолжался в течение двух лет. В 1926 г. Лили с братом жили в Лосиноостровской под Москвой, и я часто у них там бывал. В конце этого года наши встречи стали редкими, а потом прекратились вообще. Позже я узнал, что Лили вышла замуж за приятного молодого человека из семьи Мяздриковых — довольно значительных бывших русских предпринимателей.

 

Тому, что Лили решила расстаться со мной, не следует удивляться. В 1926 г. мне только исполнилось девятнадцать лет, ей — восемнадцать. Она уже невеста, а я юноша безо всяких перспектив на будущее. И все-таки мне было тяжело пережить этот разрыв.

У Лили не сложилось счастливой жизни. Родился сын, но вскоре умер муж. Кончился НЭП, и ее материальное благополучие было утрачено. Родители избежали раскулачивания, видимо, потому, что вовремя расстались с шелковой фабрикой.

Весной 1933 г., когда я уже имел годовалого сына, брат Михаил решил навестить Зайцевых и предложил мне поехать с ним в Лосинку, в Подмосковье, около железнодорожной станции Лосиноостровская. Был теплый майский день, когда мы подходили к даче Зайцевых. Вся семья сидела на террасе. Первой нас увидала Лили, она почти не изменилась, только отпечаток грусти был на ее красивом лице. К удивлению, ее трехлетнего сына звали так же, как и моего, — Кирилл.

Лёна¹, знавшая подробности нашего юношеского романа, очень хотела познакомиться с Лили. Мы жили в то время в Кропоткинском переулке. Зайцевы приехали в обещанный день, брат Лили, Леонид, был очарован моей женой. В самом деле, она в этот день была особенно в ударе.

После отъезда Зайцевых Лёна мне сказала, что ей очень понравилась Лили, и еще: «Как все же удивительно, что ее сына зовут Кирилл».

1924 ГОД

 

Новый год был полон разных больших событий общегосударственного значения, вследствие чего заметно изменились условия жизни многих людей.

 

Первым событием стала смерть Ленина — 21 января. Это сильно взбудоражило умы школьников, хотя мы были, в общем, далеки от политики. Все знали, что Ленин давно болен, и никто не сомневался, что в любой момент может наступить конец. Но почти все полагали, что преемником его станет Троцкий. Ни о каком существовавшем в то время триумвирате¹ понятия не имели. Портреты Ленина и Троцкого висели во всех советских учреждениях. Знали, конечно, Всесоюзного старосту Михаила Ивановича Калинина, но понимали, что он только народный представитель, не глава правительства. Известны были всем Зиновьев, Каменев, Бухарин, Луначарский, Чичерин. А вот о Сталине, хотя он в 1924 г. был уже два года генеральным секретарем ЦК РКП(б), никто из обывателей, в том числе и школьников, ничего не слышал. Не слышало большинство людей и о Рыкове, который так неожиданно всплыл и оказался после смерти Ленина председателем Совнаркома. В школе скоро появились его портреты. Валерий Барков, прекрасно умевший копировать, а не только литераторствовать, быстро сделал карандашный портрет Рыкова, который мы прикололи кнопками к стене в нашем классе. Такая обстановка продолжалась до 1928 г. Кто мог подумать тогда, что произойдет у нас еще через пять лет!

Несмотря на жестокие морозы, многие тысячи людей вышли на похороны Ленина, простаивая часами, чтобы пройти в Колонный зал Дома союзов для прощания с вождем революции. Народ приезжал из многих городов. Из сергиевской школы поехала на похороны группа комсомольцев.

Наша девятая группа вступила в новый, 1924 г. с определенным чувством волнения за свою будущую судьбу. В то

 

время поступить в вуз могли только те абитуриенты, которые получат специальные направления (командировки). Большинство же студентов формировалось из рабфаков, а чтобы попасть на рабфак, надо было иметь рабоче-крестьянское происхождение и вдобавок проработать на производстве не менее года. У нас в классе имели шанс попасть в вуз всего двое: Глеб Орлов, у которого был талант художника и его могли принять без вступительных экзаменов во ВХУТЕМАС (Высшие художественно-технические мастерские), впоследствии переименованные в ВХУТЕИН (Высший художественно-технический институт), и Юрий Шингарев, отец которого имел большие связи в Военно-медицинской академии в Ленинграде. Всем прочим предстояло решить свою судьбу самим, кому как повезет.

В начале года нашу школу посетил заведующий УОНО (Уездный отдел народного образования) Попов, предложивший участвовать в конкурсе школьных кружков по литературе, физике, спорту и механике. В Сергиеве было четыре школы. Конкурс намечалось провести в актовом зале нашей школы.

Преподаватель литературы Сергей Александрович Волков с начала года организовал у нас творческий кружок, в который вошли все талантливые ребята: художники, писатели, поэты. Задумана была выставка картин и карандашных рисунков, а также альманах с произведениями доморощенных литераторов.

Конкурс школьных кружков был приурочен к концу учебного года. Таланты нашей группы с волнением готовились к его открытию. В актовом зале на большом столе, покрытом красным сукном, были поставлены два бюста: Пушкина и Толстого. За столом — два стенда с картинами небольшого формата, написанными маслом, много карандашных портретов и просто рисунков, выполненных художниками Г.Орловым, В.Барковым, А.3моровичем. На столе — «Весенний альманах»: большой альбом с красивой обложкой,

 

в котором карандашные рисунки и стихи поэтов, в основном тоже из нашей группы. Стихи были разные, например, Виктор Гуревич из нашей группы прочитал:

Поэты мы грядущей эры,

Мы — обновивший землю дождь,

Мы все отбросили химеры,

И разум — наш единый вождь.

Мы мирового коллектива

Лишь часть, познавшая Парнас,

Искусство будет вечно живо

И жизнь свою отыщет в нас...

Мой товарищ, влюбленный в королевну Лили, так выразил свои чувства после того, как она подарила ему ветку черемухи:

Это было еще так недавно:

Вы мне ветку черемухи дали.

Вы ушли. Я в тоске безотрадной

Целовал ее, полный печали.

Целовал, и слеза навернулась,

Отчего и зачем, я не знаю,

От того ли, что вы не вернулись?

От того ли, что снова страдаю?

На еще одном листе в траурной рамке гуашью нарисовали Ленина, под портретом стихотворение Гуревича под названием «Великий скиф».

Жюри под председательством Попова присудило первое место среди школьных кружков, представленных на конкурсе, нашему. Попов тут же вынес решение: выдать командировки в вуз двум ученикам нашей группы — Гуревичу за стихотворение «Великий скиф» и Зморовичу за портрет «Ильича». Получить такую командировку в то

 

время было ценнее, чем выиграть тысячу червонцев. Решение Попова относительно Гуревича всем представлялось бесспорным — он был самым одаренным школьником нашей группы. Что же касается Зморовича, то присужденная ему награда вызвала негодование всей группы. Он был отнюдь не лучшим художником и вдобавок учился посредственно. Таким образом, эти два счастливчика и с ними еще Орлов и Шингарев осенью стали студентами. Остальная братия размышляла, каким образом решить свою судьбу.

В конечном счете все как-то устроились. Мой друг Барков поступил в лесотехнический техникум, другие нашли себе работу в Сергиеве и Москве. Двое пошли в театральные студии, а я все еще не мог определиться.

ПЕРЕЕЗД В МОСКВУ

 

В 1924 г. выпускных экзаменов не было. Ставились зачеты с отметками «удовлетворительно», «хорошо» и «отлично». Я получил «отлично» по математике, «хорошо» за сочинение и прочим предметам. После получения свидетельств об окончании школы весь класс вместе с заведующим школой И.Р.Богдановым и преподавателями отправился к фотографу Платонову сниматься. Так закончилась моя школьная жизнь.

Мне предстояло найти какую-нибудь работу, чтобы облегчить жизнь матери и двух младших братьев. Надо было для этого временно переехать в Москву к бабушке. У нее почти два года жила моя сестра Елена, она тоже в этом году окончила школу и тоже искала работу.

В комнате бабушки стоял небольшой диван-оттоманка, который она предоставила мне. Я отгородился ширмой, и у меня оказался свой собственный угол. Милая бабушка! Мы, конечно, стеснили ее, но, как все молодые, не могли

 

этого понять. Нам с сестрой казалось, что ей лучше уехать в Сергиев и пожить там в нашей семье. Она ведь и раньше приезжала летом к тете Ане. Поживет месяц-два, а потом едет к себе в Малый Успенский, где ее с нетерпением ждет дочь — моя тетя Катя. Теперь мне кажется это таким естественным, а тогда мы этого не понимали. Ведь чем старше становится человек, тем больше ему хочется быть у себя дома. Летом 1926 г. (последний год жизни бабушки) она все рвалась из Сергиева. И тетя Катя мне тогда говорила, что ей надо скорее уезжать из Сергиева, а мы все этого не могли сообразить.

С переездом в Москву я начал посещать родных и знакомых в поисках работы. В первую очередь я направился к своему сводному двоюродному брату Владимиру Александровичу Михалкову. В это время он занимал небольшую комнату на Спиридоньевке, а вся его семья жила где-то за городом. Я не видел его десять лет и потому не сразу узнал. Постаревший, с маленькой бородкой, которую он раньше не носил, но такой же добрый, отзывчивый, Володя начал меня расспрашивать о жизни нашей семьи. Узнав, что я окончил школу и ищу работу, он сразу посоветовал мне устроиться на бухгалтерские курсы. Пока следовало встать на учет на бирже труда конторщиком, по прошествии шести месяцев учебы — счетоводом и, наконец, — бухгалтером. Такое решение показалось мне проблематичным, ничего не сулящим.

Я продолжал ходить по знакомым и спрашивать совета. А в это время бабушка тоже обхаживала своих знакомых и как-то, вернувшись домой, вдруг сказала мне, что нашла мне временную работу с окладом тридцать пять рублей в месяц. Я воскликнул от радости: «Бабушка! Ты гений!» Мне предлагалась сезонная полевая работа в геофизической партии на изысканиях Курской магнитной аномалии. На следующий же день я отправился оформляться. Несколько дней мне предстояло поработать в Москве с одним

 

из инженеров для приобретения в магазинах разного инвентаря, а потом ехать в отдельном товарном вагоне да станции Сажное.

Мне казалось, что лучшего ничего придумать нельзя. Кругом взрослые люди, инженеры будут называть меня по имени-отчеству. Ехать надо на юг Курской губернии, к Белгороду — там, сказали мне, находятся меловые горы. Я чувствую к себе уважение со стороны младших братьев. Мама мне разрешила курить, и я покупаю папиросы «Ира» и «Ява». Мне выдали аванс — двадцать рублей в счет зарплаты, и я поехал в Сергиев, захватив из Москвы десяток пирожных. Их продавали по пятнадцати копеек и упаковывали в коробку, сплетенную из щепы. Восторг моих братьев и матери был необычайный.

Наступил день отъезда. Два ломовых извозчика подвезли к вагону разное оборудование и материалы. Грузили все, кто ехал в этом вагоне: инженеры Гамбурцев и Конев, техники Браго и Тупицын, рабочие Раевский и Баусов — мой сверстник, тоже окончивший школу в этом году.

Каким интересным было это путешествие! Наш вагон прицепили к пассажирскому, называвшемуся почтовым, поезду. Ехали мы немного меньше суток. Вагон отцепили на станции Сажное и поставили в тупик. По очереди все ходили на станцию что-нибудь купить из еды.

Наш приезд вызвал любопытство местных жителей, в основном крестьян. Мы с Мишей Баусовым первыми появились на станции и не могли быть незамеченными, хотя бы потому, что были без шапок. В Москве такая вольность только входила в моду, а в деревне никто, даже маленькие дети, без картузов или девочки без платков на голове не появлялись на улице. Мы опустились на лавку, чтобы покурить. Сидевший рядом старик-крестьянин полюбопытствовал:

— Вы это что, из Белгорода, ребята, приехали?

— Нет, дедушка, мы из Москвы.

 

— Из Москвы?! — вдруг встрепенулся старик, и на лице его выразилось такое изумление, как будто мы сказали «из Америки». — И чего это вы из Москвы приехали, чего будете делать и зачем?

Мы объяснили старику, что здесь нашли богатые залежи железа и надо определить, где его легче добывать. Пока шла наша «информация», вокруг выросла толпа и начались расспросы о том, где мы будем останавливаться, в каких именно деревнях и, «если в Тетеревино нет, то вот, — говорит один мужик, — у нас, к примеру, изба просторная, милости просим!».

Через короткое время по всей округе прошел слух, что из Москвы приехали инженеры железо добывать, и им для работы нужны лошади и много рабочих рук. Первая остановка у нас была в селе Тетеревино. Как только мы приехали туда, пока без оборудования, группа мужиков со старостой села встретила нас с предложениями сдать квартиры, им наняться на работу, подвезти со станции наши вещи.

А какие цены были тогда на продукты и услуги в деревнях Курской губернии! Мы с Мишей платили своей бабке за квартиру с питанием по четыре рубля в месяц. Курица стоила тридцать копеек, махотка молока (два литра) — пять копеек. Хлеба можно есть сколько съешь, фактически задаром. Был он всегда свежий, выпекался караваями в русской печке. В голову не приходило деревенской хозяйке прибавлять в муку горох молотый или кукурузу.

У меня остались самые лучшие воспоминания о работе в ОККМА¹. Три летних месяца прошли незаметно. Должность старшего рабочего меня вполне устраивала. В мои обязанности входило ежечасно фиксировать показания на приборах, установленных в палатках в определенных точках магнитного хребта, прослеживающегося на больших

 

глубинах. В тридцати метрах от палатки с приборами стояла большая палатка, где были установлены походный стол и две койки. Тут круглосуточно располагался сторож и посменно старшие рабочие, т.е. мы с Мишей Баусовым. Дежурили мы по двенадцать часов, за что получали дополнительный заработок. Лучшего, кажется, нечего было желать. Я получал в месяц более сорока рублей, при минимальном расходе у меня создалась реальная перспектива по приезде домой купить костюм и зимнее пальто.

Возвращались мы в конце сентября в таком же товарном вагоне, каким ехали сюда. Я с радостью приехал к бабушке; угощал ее пирожными, а на следующий день отправился домой в Сергиев. Когда я вошел в нашу комнату, моя мать занималась уроком английского языка с красивой девочкой — Марией Шереметевой. Урок пришлось прервать. Через полчаса появились братья вместе с братом Марии, Петром Шереметевым. Радости и веселью не было конца.

В этот год на лето съехалось много знакомых и родственных нам семей в село Глинково, что находится в двух верстах от Сергиева. Среди них: дальние наши родственники — Голицыны, семья Шереметевых, собиравшиеся осенью покидать Россию, и еще одна, не знакомая нам, семья Нерсесовых. Это скопление молодежи летом 1924 г. в Глинкове долго оставалось в памяти у моих братьев. В последующие годы, вплоть до 1929-го включительно, часть из этих семей продолжала проводить лето в Глинкове.

Несмотря на радость встречи с родными, меня ожидала неприятная перспектива снова оказаться безработным.

Были последние дни сентября, я отправился в Москве на Варварскую площадь, где в здании ВСНХ располагалась наша ОККМА. Сергей Дмитриевич Урусов — близкий друг семьи моей бабушки — занимал здесь ответственную должность заведующего общим отделом. Он сказал, что не может мне продлить срок службы, так как нанят я был только в качестве сезонного рабочего, и поэтому с 1 октября меня

 

уволят. Однако сейчас я еще числюсь на работе и могу подать заявление в профсоюз. С получением профбилета мне будет гораздо проще устроиться на работу. Я, разумеется, последовал этому мудрому совету и почти одновременно с увольнением получил билет профсоюза горняков. Это был в то время самый престижный профсоюз.

Снова безработным, один раз я получил из профсоюза приглашение на временную работу — резать бумагу из рулона на стандартные листы. Но это было всего три дня, за что мне заплатили шесть рублей. Больше пока ничего реального не предвиделось. Иногда уезжал в Сергиев. Там я, находясь в семье и встречаясь со знакомыми, в том числе с Лили Зайцевой, чувствовал себя лучше, чем в Москве.

ВОЗВРАЩЕНИЕ АННЫ ИВАНОВНЫ

 

После смерти Ленина пронесся слух о предполагающемся походе Белой гвардии на Советский Союз под руководством Великого князя Николая Николаевича¹. Слухи эти исходили не от ОГГ («одна гражданка говорила»), а из совершенно официальных источников. В одном из номеров «Известий» была опубликована передовая статья Ю.Стеклова «Весенние мотивы», где было написано о подготовке частей Белой армии под руководством Великого князя для борьбы с большевиками.

Я не запомнил подробностей этой статьи, зато хорошо помню настроения многих людей, прочитавших ее. В 1924 г. советская власть только начинала набирать силу. Промышленность находилась в плачевном состоянии. Повсюду выдвигались лозунги: «Довести производство до

 

уровня 1913 г.». Правда, становление НЭПа и лозунги «лицом к деревне» воодушевили крестьян, которые начали забывать времена военного коммунизма. Но крупные предприниматели и большая часть интеллигенции, не говоря уже о так называемых «бывших людях», относились к советской власти сдержанно и предпочли бы, наверное, иметь вместо большевиков более понятное им правительство.

Так или иначе в интеллигентном обществе происходило некое «брожение умов». Многие наивные люди думали, что новый поход Белой армии на Советскую Россию, несомненно, приведет к победе и что крах большевиков теперь — «вопрос дней». Ко всему этому следует добавить решительное давление верующих на обновленческую церковь, требующих освящения их храмов и покаяния обновленцев. В Сергиев Посад прибыл Святейший Патриарх Тихон, лично исполнявший службы при освящении храмов, где в течение почти двух лет служили обновленцы. Несмотря на сравнительное благополучие жизни всех слоев общества, политическая обстановка в стране была неустойчивой.

И как раз в это время моя тетка Анна Ивановна Хвостова вернулась домой из-за границы. Казалось бы, что особенного? Съездила во Францию, навестила сыновей, внуков, родных и близких знакомых, сына оставила «там», а сама вернулась к дочери в свой родной дом, где все для нее близко и дорого. Но такие рассуждения оказались ошибочными, и отец Алексий интуитивно чувствовал это. Поэтому он советовал Анне Ивановне пока не приезжать в советский Сергиев.

Чтобы оценить причины надвигающегося несчастья, надо вернуться к первым годам революции, когда Хвостовы, покинув Москву, переехали в свой дом в Сергиевом Посаде.

Хвостовы — мать и дочь — очень скоро стали заметными людьми в городе. Дом их постоянно посещали город-

 

ские священнослужители, иеромонахи из монастырей и разные миряне. Анна Ивановна вскоре приняла постриг и стала монахиней в миру. За ней последовала и ее дочь — бывшая фрейлина Высочайшего Двора Екатерина Сергеевна. Верующие привыкли видеть двух почтенных женщин, приходивших ежедневно молиться в церковь Рождества. Нетрудно поэтому представить себе, что двухгодичное отсутствие Анны Ивановны и ее неожиданное возвращение не могли пройти незаметными для жителей Сергиева. Она же снова, как это бывало раньше, окунулась в церковную жизнь города. Посещала монастыри, принимала у себя монахов разрушенной Зосимовой пустыни, помогала им, чем могла, не представляя себе, что органы ОГПУ тщательно следят за ней. Они, конечно, наблюдали и за дочерью. Но теперь мать приехала из-за границы явно «с контрреволюционными намерениями». По мнению органов, все логично: «Зачем госпоже Хвостовой возвращаться в Советскую Россию? Конечно, получила "там" задание, а здесь связная — дочь. Тоже наверняка собирала сведения и шпионила». Налицо все, что требуется для ареста, тем более что никакого прокурора не надо, сама коллегия ОГПУ выдаст ордер. И выдала.

В конце февраля 1925 г. поздно вечером раздался неистовый стук в железную калитку. Яростным лаем заливался Мильтон. Отец Пантелеймон, почуяв недоброе, во двор не вышел. Я еще не спал. Быстро накинул пальто, выбежал во двор, крикнул: «Кто там?». «Открывайте — милиция!!!» — последовал не терпящий промедления грубый окрик. Я пошел открывать, появились двое в шинелях и в кубанках, за ними наш сосед Желнин.

— Держи собаку! — заорал один из гэпэушников. — А то я ее прикончу из маузера!

Пришлось держать пса и одновременно провожать «гостей» в дом.

 

— Где тут Хвостовы? Показывай, в какую дверь? — орал особенно наглый гэпэушник.

Пока агенты шли по двору, все жильцы уже вскочили с постелей и выглядывали кто в чем. Анна Ивановна была одна, сидела в комнате в халате, Катя накануне утром уехала в Москву.

Старший громогласно ворвался в комнату.

— Вот смотрите! — Он вынул из сумки ордер на арест. — Постановление коллегии ОГПУ, вы и ваша дочь арестованы!

— Боже, за что? — едва слышно проговорила тетя Аня.

— Где ваша дочь?

— Она уехала в Москву и завтра вернется.

Кроме меня, сюда зашли моя мать и Эмма Александровна.

Агент ОГПУ бесцеремонно вытащил коробку папирос, закурил и бросил спичку на пол. Желнин скромно попросил разрешения и тоже закурил. Небольшая комната Анны Ивановны, увешанная иконами с горящей лампадой, со множеством фотографий по стенам, наполнилась табачным дымом.

— Приступаем к обыску. Всем оставаться на месте, — скомандовал гэпэушник. — А дочь, как вернется, чтобы сама шла в городское агентство ОГПУ! — обратился он к нам.

Обыск шел до самого утра. На одной из икон висело вышитое полотно, украшенное крупными камнями из стекла. Агент сорвал материю с иконы и, указывая своему товарищу на красную стекляшку, поинтересовался:

— Смотри-ка, ведь рубин, по-моему? — и стал царапать ею по оконному стеклу.

Моя мать не выдержала и обратилась к нему:

— Неужели не видите, что это стекляшка? Ведь совершенно аляповатая вещь!

Совершенно не смущаясь своим невежеством, агент швырнул вышивку в сторону.

На стене висела фотография сына Анны Ивановны, Сережи, в военной форме с офицерскими погонами.

 

— Это кто? — спросил гэпэушник.

— Мой племянник Иванов, — ответила она.

— Врете вы! — угадал чекист.

Рано утром Анну Ивановну гэпэушники отвезли на извозчике на станцию, оттуда отправили поездом до Москвы на Лубянку. При обыске изъяли несколько фотографий, в основном священнослужителей, и письма от детей из-за границы. Все это ради проформы, ничего компрометирующего Анну Ивановну, с точки зрения ОГПУ, конечно, не нашлось. Им пришлось довольствоваться изъятым, доказывающим только ее духовные убеждения и наличие родных сыновей за границей.

Увы, Екатерина Сергеевна Хвостова, приехав из Москвы на следующий день, отправилась в городское ОГПУ и, естественно, не вернулась домой.

На Лубянке не нашлось материалов, чтобы уличить Хвостовых в совершении ими какого-либо преступления. Пытались обвинить мать и дочь в сокрытии церковных ценностей. Но, поскольку Анна Ивановна в период массового изъятия их была за границей, обвинения в отношении нее отпали. При обыске ничего не обнаружили. Таким образом никакого серьезного дела сфабриковать не удалось. Но ОГПУ, как известно, работало «без брака». Не зря же ездили в Сергиев арестовывать двух женщин. Решили, что лучше их удалить от Центра, и постановили дать им «минус шесть», т.е. они могли проживать всюду, кроме шести губерний: Московской, Ленинградской, Киевской, Харьковской, Ростовской и Одесской. Хвостовы выбрали Тверь.

СЕМЬЯ ДЯДИ ВАНИ РАЕВСКОГО

 

Семья моего дяди, кроме него самого, почти полные пять лет после Октябрьской революции прожила в Гаях, где наряду с гаевскими крестьянами занималась собствен-

 

ным хозяйством. По окончании уборки урожая мои двоюродные сестры преподавали в сельской школе.

С осени 1922 г. семья постепенно начала собираться к отъезду в Москву. Раньше всех выехала сестра жены дяди Вани — Валентина Дмитриевна Философова (тетя Тина) вместе с младшим племянником — Николенькой. Она поселилась на Новинском бульваре в бывшем особняке князя Гагарина, где ей была выделена очень большая комната на втором этаже.

Будучи в свое время довольно известной певицей, она нашла работу педагога по вокалу, имела много частных уроков и в период начала НЭПа хорошо зарабатывала. Одним из выдающихся ее учеников был Михаил Иванович Леонов, обладавший красивым лирическим тенором. Он в 1921 г. приезжал вместе со своей учительницей в Гаи, там влюбился в мою старшую двоюродную сестру Валентину и через два года женился на ней.

Дядя Ваня с 1921 г. жил в Рыбинске с дочерью Анной и сыном Иваном. Старший сын, Артемий, еще в 1921 г. нашел себе небольшую комнату в Москве и поступил учиться в Лесотехнический институт, но вынужден был его бросить по материальным соображениям. Летом 1922 г. он пребывал в Гаях, помогая сестрам вести хозяйство, а осенью со всеми вместе собирался ехать в Москву. Однако подниматься всем семейством было трудно. Поэтому Артемий выехал пока один, а бабушка Валентина Федоровна и три ее внучки — Валентина, Елена и Ольга — решили зимовать в Гаях. В течение всего лета следующего года оставшаяся часть семьи наконец благополучно перебралась в Москву, заполонив большую комнату тети Тины на Новинском бульваре.

Дядя Ваня, имея дар юмориста, приехав к нам в гости в Сергиев, рассказывал подробно о переезде его детей вместе с бабушкой из Гаев в Москву, причем он сказал, что все бы ничего, но ведь перевозить бабушку все равно, что скоропортящийся груз. Моя мать и мы смеялись, когда он это

 

рассказывал. После переезда и устройства домашней жизни (в тесноте, но не в обиде) старшая из сестер, Валентина, вышла замуж и перешла на житье к мужу на Остоженку. Приезжая в Москву, я часто заходил к ним и очень полюбил своего зятя Мишу Леонова.

Подходил к концу 1923 г. Все постепенно утряслось в жизни Раевских. Артемий нашел себе работу в Миссии Нансена, так что в материальном отношении семья не испытывала особых затруднений. Все могло бы продолжаться по-прежнему, если бы не одно обстоятельство, не дававшее покоя главе семьи — тете Тине. Она, прожив почти половину своей жизни в семье сестры Анны Дмитриевны Раевской и воспитавшая почти всех ее детей, время от времени отлучалась из Гаев и уезжала во Францию. Там, на берегу Атлантики, у нее была собственная вилла — Жербэт, где она отдыхала вдали от своих родных.

Теперь, в условиях Советской России, Гаи канули в вечность, а поездки во Францию, как это было раньше, исключались. Поэтому у Валентины Дмитриевны в голове созрел план перебраться на житье в Жербэт и захватить с собой если не всех, то хотя бы некоторых из своих племянников и племянниц. Для обсуждения своего плана она просила приехать из Рыбинска своего зятя Ивана Ивановича и мою мать из Сергиева Посада. Сюда примешивалось еще одно важное дело, требующее семейного обсуждения. В Париже остались на хранении у князя Гагарина две картины Симона Шардена, принадлежавшие Раевским (нашей семье и семье моего дяди).

Продажа этих картин сулила Валентине Дмитриевне необходимое обустройство виллы и переезд туда вместе с племянниками и племянницами.

Все казалось реальным. На семейном совете план продажи картин был одобрен обеими сторонами. Решено было Валентине Дмитриевне ехать безотлагательно, как только будет получена виза. Валютных проблем в то время не суще-

 

ствовало, так как наш червонец имел твердый курс. Разрешения на выезд (эмиграцию) выдавались без особых затруднений. В конце 1923 г. тетя Тина уехала в Париж. На следующий год летом уехали мои двоюродные братья Ванечка и Николенька, немного позднее — их сестра Анночка, а дядя Ваня переехал из Рыбинска в Москву, поселившись у своего старшего сына Артемия в его маленькой узкой комнатке в Большом Афанасьевском переулке.

Таким образом, большая семья Раевских временно раскололась на две половины. В Москве остались отец Иван Иванович с сыном, замужняя дочь и две незамужние дочери (Елена и Ольга), занимавшие теперь вдвоем большую комнату на Новинском бульваре.

1925 ГОД

 

Не успели мы еще прийти в себя после ареста Хвостовых, как внезапно к нам в Сергиев приехал мой двоюродный брат Артемий с известием о полученном из Парижа от тети Тины письме. В нем была приписка, адресованная моей матери, в которой она извещала о выгодной продаже картин, позволяющей теперь всем, в том числе нашей семье, уехать во Францию. Письмо взволновало всех. Однако моя мать очень скоро выразила свое мнение: она решительно сказала, что не уедет из России, где живут ее престарелая мать и сестра-инвалид с таким же инвалидом-мужем, что она не может их покинуть, не говоря уже о том, что только недавно арестовали ее старшую сестру и племянницу, и пока неизвестно, что ожидает их. На вопрос Артемия, что написать по этому поводу тете Тине, моя мать ответила коротко: «Напиши, что я никуда не поеду, без объяснения причин».

Нашего мнения на этот счет Артемий не спрашивал, но у нас оно было твердое, совпадающее с мнением матери. Так, и очень скоро, разрешился этот на первый взгляд труд-

 

ный вопрос. Но интересно другое. Сам дядя Ваня и Артемий, а затем и сестры тоже не захотели покидать Советскую Россию. Все остались в Москве.

ЗНАКОМСТВО С ОТЦОМ ПАВЛОМ ФЛОРЕНСКИМ

 

Моя сестра Елена, с которой я жил у бабушки, нашла себе работу недалеко от дома. Она нанялась бонной к маленькому мальчику, сыну одинокой овдовевшей женщины из вполне культурной семьи. Зная хорошо английский язык, сестра дополнительно вела одну группу инженеров, помогая им в переводах. В итоге она получала довольно приличный заработок, порядка тридцати пяти рублей в месяц. Этого пока хватало нам на пропитание, но ничего не оста-иалось, чтобы помочь матери и двум братьям, трудно живущим в Сергиевом Посаде.

Однако мир не без добрых людей. Наши хорошие знакомые Огневы знали о том, что я ищу работу. От них об этом узнал еще не знакомый нам отец Павел Флоренский. Он просил Огневых передать моей матери, что руководимой им лаборатории требуется работник на должность лабораторного служителя и он готов принять меня на эту должность, предупредив, однако, что работа грязная, в основном уборка помещения лаборатории. Я, разумеется, безо всяких колебаний согласился на предложенное и в назначенный день поехал в Москву, где состоялось мое знакомство с Павлом Александровичем. Было это в марте 1925 г., через год после окончания средней школы.

Чтобы показаться взрослее и импозантнее, я пришел наниматься на работу в своем единственном синем костюме с белой рубашкой и галстуком. Павел Александрович встретил меня приветливо, как уже давно знакомого ему человека, но мне показалось, что он с некоторым удивлением оглядел мой костюм.

 

Однако я тут же был представлен трем сотрудникам, составлявшим тогда весь штат лаборатории. Когда через несколько дней, у Огневых, Павла Александровича спросили, какое впечатление произвел на него новый сотрудник, он ответил: «Вообще неплохое, только ему бы следовало поскромнее одеваться». Я, разумеется, об этом узнал и костюм свой сменил на защитную гимнастерку. Кажется, потом я уже в костюме никогда в лаборатории не показывался.

Учреждение, в состав которого входила эта лаборатория, называлась ГЭЭИ, что означало Государственный экспериментальный электротехнический институт. Во главе института стоял Карл Адольфович Круг, профессор Высшего технического училища. Основное здание института располагалось в большом двухэтажном здании на Гороховской улице, дом 23. Наша лаборатория находилась тоже на Гороховской, но в доме 29. Называлась она лабораторией испытания электротехнических материалов. Создана она была по инициативе П.А.Флоренского в начале 1925 г. и сперва располагалась в двух сравнительно больших комнатах четырехэтажного кирпичного здания, основную часть которого занимал электротехнический факультет Московского высшего технического училища. В одной из комнат нашей лаборатории проводились химические анализы, в другой — физические опыты. Кроме того, была маленькая фотографическая комната.

Руководителем вновь созданной лаборатории был назначен П.А.Флоренский, по совместительству с основным местом работы в Главэлектро. Первоначальный штат лаборатории состоял из четырех человек: руководителя, двух научных сотрудников и старшего лаборанта. Я был зачислен пятым в качестве лабораторного служителя. В мои обязанности входило мытье химической посуды, подметание и мытье полов, вынос мусора и т.п. В свободное время я по заданию Павла Александровича занимался вычисли-

 

тельными и чертежными работами и по прошествии года даже оказался в числе соавторов сборника «Пористость изоляторного фарфора» под общей редакцией П.А.Флоренского.

Моя жизнь теперь резко изменилась. Я получил постоянную работу, ни от кого не завишу. Могу материально помочь матери и братьям. На днях мне исполняется восемнадцать лет. У меня юношеский роман с Лили Зайцевой, признанной школьной красавицей, прозванной королевной. И мне, и ей кажется, что мы очень любим друг друга и что придет время, когда мы поженимся и всю жизнь будем счастливы.

СЧАСТЛИВОЕ ВРЕМЯ

 

Отец, за месяц до своей кончины, как-то сказал мне, что лучший возраст мужчины, самый счастливый — от восемнадцати до двадцати лет. Теперь я понимаю, что он говорил правду.

Москва двадцатых годов! До чего же ты была хороша! Я ведь в детстве, когда приезжал в Москву, не мог ощущать не ей прелести. А теперь, в восемнадцать лет, я осознал, что нет на земле ничего лучше, чем Москва и наши арбатские переулки. Меня не тяготило, что живем мы в таком стеснении, да и не хотелось об этом думать. Утром в восемь часов меня с сестрой будит бабушка. Бабушка давно встала и ходит по комнате, мягкой тряпочкой вытирая невидимую пыль со стола, стульев и прочей мебели. Сестра приносит чайник, а домработница Саша выкладывает из сумки горячие калачи, только что купленные в булочной Чуева, от нас двух минутах ходьбы.

Домработница Саша была «персоной грата» в квартире №6 дома 4а по Малому Успенскому переулку. Она обслуживалa почти всех жильцов квартиры, все успевала, никого не

 

обманывала, всегда веселая, ко всем расположенная. Ее «объектом», которого она, окая, называла хозяином, был Александр Степанович Светилов, военный с одним ромбом на петлице. Он жил в самой первой комнате по коридору, в которой до революции у бабушки была столовая. Человек он был весьма приятный, вежливый и благовоспитанный. Впрочем, и о всех других жильцах ничего дурного нельзя было сказать. Все они почитали мою бабушку, относились к ней более чем хорошо. Всегда поздравляли ее и тетю Катю с днем именин и всеми христианскими праздниками, на именины подносили подарки, кто что может: коробку мармелада или пастилы, плитку шоколада, а кто-то и баночку икры. Так тихо, мирно жили мы в шестой квартире.

Напившись чаю с калачами, мы с сестрой около девяти часов уходили на службу. Я — к трамваю № 31 на Смоленскую площадь, а Елена — пешком к мальчику, которого она опекала.

Я повторяю: мы понесли с уходом НЭПа колоссальные утраты! Многие, правда, утверждали, что тогдашней столице до Москвы 1913 г. было еще далеко. Не спорю, но я не мог сравнивать с тем временем, когда мне было всего шесть лет.

Уныние и суета, наблюдавшиеся в Москве начиная с тридцатых годов и дальше, вплоть до наших дней, никак не сопоставимы с атмосферой Москвы нэпманской. Я много раз задавал себе вопрос: откуда бралось у меня столько времени, чтобы ходить в кино, театр, делать непрерывные визиты, дома читать, а иногда думать, куда бы еще пойти, чтобы убить время? Но все, оказывается, было просто. Моя служба начиналась в половине десятого утра. Рабочий день для служащих продолжался шесть часов плюс полчаса на обед. Значит, в четыре часа я уже освобождался и без четверти пять был дома. До вечернего чая — ужина оставалось пять часов, а если идешь в гости или в театр, то все равно

 

в резерве остается еще два-три часа. Важно и то, что все родные и знакомые жили в одном районе — Хамовническом, т.е. в переулках близ Пречистенки и Арбата. Поэтому до любого дома можно было дойти за пятнадцать минут.

Изобилие всяких товаров в магазинах было характерно для Москвы двадцатых годов. Я по просьбе сотрудников в обеденный перерыв бегал в одну маленькую частную лавку, чтобы купить чего-нибудь к чаю. Хозяин лавки меня знал и часто отпускал свой товар в кредит. Иногда не хватало денег, тогда он говорил: «Не сумлевайтесъ, занесете другой раз».

Моя зарплата вначале была сорок рублей в месяц. Расходовал я меньше половины, часть отдавал матери на общие расходы и еще ухитрялся копить на обувь и одежду. Когда же в конце 1926 г. я стал получать шестьдесят рублей, мне казалось, что я богатый. Однажды я пошел на Петровку в частный магазин покупать плащ. Вхожу — сидят три продавца. При моем появлении все вскакивают и окружают меня. Плащей много, я выбираю, примериваю. Продавец говорит: «Этот вам не подойдет, молодой человек, я сейчас подберу, цвет какой вам?» Я говорю: «Коричневый». Он выбирает, я снова примериваю — подходит, плащ красивый, стоит шестнадцать рублей. Я ухожу довольный покупкой и эдаким вниманием.

Еще в 1924 г. на улицах и в скверах были выставлены урны для окурков и мелкого мусора. Появились плакаты с призывами не сорить на тротуарах, например:

Гражданин, будь культурным,

Бросай окурки в урны!

В.Маяковский

Надо отдать должное — москвичи тех времен вняли призыву властей, и на улицах было чисто. Что же касается скверов, то там царил идеальный порядок.

 

По всей стране безработица. Все исхитрялись, как могли, лишь бы заработать. Многие редакции журналов и газет приглашали внештатных работников для распространения своей продукции. Надо было обходить любые организации и частных лиц, предлагая подписку. Как правило, подписывались очень немногие, а заработок такого распространителя газет и журналов зависел только от суммы подписки.

Братья Кристи — Лека, Сергей и Гриша — организовали лотерею, где в числе всякой мелочи (папирос, колоды карт, духов, мыла и т.д.) фигурировала подписка на киногазету. Они смастерили два или три лотка с надписью на плакате: «Ты еще не подписался на "Киногазету" — спеши это сделать». Большая часть лотерейных билетов выигрывала только подписку, а некоторые — подписку с приложением предметов, входящих в ассортимент. Эта выдумка оказалась очень удачной, и все три брата сумели некоторое время успешно подрабатывать.

Были более крупные идеи у людей нашего круга. Например, кафе на Пречистенском бульваре, вблизи памятника Гоголю. Хозяйка кафе, пожилая женщина из «бывших», организовала летний павильон, где на столике под тентом можно было заказать свиную отбивную или пожарские котлеты, кому хочется кофе, какао, чай, мороженое — пожалуйста. Была и водочка с закуской, хорошие вина. Хозяйка готовила фирменный торт. Отбоя от посетителей не было, к вечеру почти все столики заняты. Обслуживали кафе красивые девушки, тоже из «бывших». Выручку, кроме чаевых, они сдавали хозяйке в конце смены. Пречистенский павильон просуществовал до 1929 г. В нем два года подряд работала моя будущая жена — Лёна Урусова. Мы всегда восхищались тем, как она ловко бегала с большим подносом, загроможденным тарелками с жарким или закусками, или вазами с мороженым.

 

ГОД СПУСТЯ

 

Прошел год моей работы у П.А.Флоренского. Штат пашей лаборатории значительно возрос. Нас стало теперь пятнадцать человек. Была нанята уборщица Настя, л я переведен на должность препаратора с окладом шестьдесят рублей в месяц. В зиму 1925/26 г. я довольно часто посещал Большой и Экспериментальный¹ театры. В то время еще пели Л.В.Собинов, А.В.Нежданова, С.И.Мигай, Н.А.Обухова и много других прекрасных певцов и певиц.

Большим удовольствием было посещение дома Огневых, которые имели граммофон со множеством пластинок с записями Шаляпина, Собинова, Смирнова, Хохлова, Бакланова, Неждановой и других. В это же время началось увлечение детекторными радиоприемниками. Наш школьный товарищ Николай Храмцов был умельцем на все руки. Он вместе с моим братом Михаилом собрал для нас такой приемник, и мы с удовольствием слушали передачи по радио.

В первые годы моей работы в ГЭЭИ я каждую субботу сопровождал Павла Александровича Флоренского на Ярославский вокзал, и мы вместе ехали в Сергиев. Точно так же утром в понедельник мы возвращались из Сергиева и Москву.

Через некоторое время я познакомился с семьей Павла Александровича — его женой Анной Михайловной и детьми, из которых старший, Василий, был двумя годами моложе меня. С ним у нас скоро нашлось много общих интересов. Младшие дети тоже быстро привыкли ко мне.

Павел Александрович, как и все священнослужители, вплоть до 1929 г. не носил штатской одежды. Где бы он

 

ни находился — дома или на работе в советских учреждениях, верхней одеждой ему служил подрясник. Зимой он надевал темный подрясник из шерстяной ткани, летом — светлый из льняного полотна. Перед выходом из дома он подтягивал нижние края подрясника и сверху надевал пальто типа бекеши. К этому все его коллеги по работе привыкли, и никого это не смущало. Дома Павел Александрович носил на поясе большой красивый кавказский кинжал. Что означала эта символика, мало кто имел понятие, в том числе и я. Но опять-таки все, кто посещал дом Флоренских, не подвергал критике любые действия Павла Александровича, принимал их как должное.

ПОСЕЩЕНИЕ Л.ТРОЦКИМ

 

Осенью 1925 г. все еще облеченный властью член Политбюро ВКП(б) Лев Троцкий нашел нужным посетить Государственный экспериментальный электротехнический институт. Второй, после Ленина, человек в стране! Не имеет значения, что он уже не нарком по военным и морским делам. Рабочие наших мастерских любят Троцкого, его портрет висит у них в цехе и в комнате месткома. Мы получили точные сведения из месткома, что сегодня в ГЭЭИ приедет Троцкий.

— А как вы думаете, Троцкий зайдет в нашу лабораторию?

— Да, вероятно, зайдет.

— Я тоже думаю, что зайдет, ему же интересно увидать Павла Александровича Флоренского!

— Да Павла Александровича он каждый день может видеть в Главэлектро!

Яша Рябчиков, слесарь из отдела высоких напряжений, только что пришел из главного здания института:

 

— Ребята, Троцкий в главном здании, через полчаса будет у нас!

— А ты его видел?

— Где видел? Я в мастерской был, а он у Круга в кабинете сидит.

— Надо сказать Павлу Александровичу!

Сказали, а отец Павел в ответ:

— Сережа! Борис Федорович! Пожалуйста, занимайтесь своими делами, не надо вести пустые разговоры.

Подъехал красивый открытый автомобиль, в нем наш директор Карл Адольфович и рядом Троцкий. Мы бежим к лестнице и видим, как они поднимаются. Сначала пошли налево, в отдел высоких напряжений. Возвращаемся к себе в химическую. Павла Александровича за столом нет.

Дверь открывается, голос Карла Адольфовича:

— Где Павел Александрович?

— Он рядом, в электрофизической лаборатории.

За спиной Круга видим в коричневом френче Троцкого.

Тихо выходим в коридор, заглядываем в соседнюю комнату. Карл Адольфович с Троцким подходят к столу, у которого стоит в темном подряснике отец Павел. Карл Адольфович знакомит:

— Вот здесь, Лев Давидович, проводятся испытания электротехнических материалов. Всем этим руководит Павел Александрович.

Троцкий подает руку, здороваются, беседуют. Карл Адольфович вступает в разговор:

— Лев Давидович, мы очень бедны, нам совершенно необходимы некоторые приборы. Мы смотрели с Павлом Александровичем каталог Сименс-Гальске, там есть подходящий экземпляр.

— Понимаю, но сейчас очень трудно с деньгами.

— Да, но я очень надеюсь, что вы учтете нашу просьбу.

— До свидания, — жестко обрывает гость, жмет руки и удаляется.

 

Шикарный автомобиль Троцкого с большой красной звездой на ветровом стекле бесшумно отъезжает. Спектакль окончен.

«МОНАРХИИ Я ВСЕГДА СЛУЖИЛ ВЕРНО»

 

Несчастья и беды 1926 г. начались с ареста всех приехавших в Сергиев представителей аристократии. В одну из зимних ночей московские агенты ОГПУ арестовали В.С.Трубецкого, Ю.А.Олсуфьева, С.П.Мансурова, П.З.Истомина, В.А.Комаровского и Мещерского. Незадолго до этого, в конце 1925 г., был арестован Александр Дмитриевич Самарин — дядя Марии Федоровны Мансуровой и Варвары Федоровны Комаровской. О жизни этого замечательного человека написала свои воспоминания его дочь, Елизавета Александровна Чернышева¹. Последний арест закончился ссылкой на три года в Якутск. Что же касается вышеупомянутых лиц, то на этот раз их только продержали месяца два или три на Лубянке и пока отпустили с миром, но затем, лет через восемь—десять, с ними НКВД расправился, как «положено».

Чтобы доказать обывателям необходимость проведенных арестов, в так называемой «Рабочей газете» была помещена отвратительная по своей злобе и лжи статейка, озаглавленная «Гнездо черных воронов». В ней, кроме арестованных сергиевских жителей, упоминался и П.А.Флоренский, названный «ученый поп». Подлец-автор сетовал, выражаясь примерно этак: «И таким, с позволения сказать, людям наивные деятели из нашей администрации доверили беспрепятственно входить в музей Лавры, где хранятся огромные ценности, забывая о главном — о их сохранении». Автор, конечно, по себе судил, и, вероятно, если бы попал

 

в музей, то поживился бы чем-нибудь. Вспоминая через десятки лет эти времена, невольно поражаешься беспардонной наглости борзописцев двадцатых и тридцатых годов, изощрявшихся в грязной лжи, лишь бы унизить и нанести раны добрым и честным людям лучших фамилий России.

Первым освободили В.С.Трубецкого, за ним следом Ю.А.Олсуфьева. Дольше всех продержали под арестом П.В.Истомина и С.П.Мансурова. Когда они вернулись, я, встретив Петра Владимировича, спросил его: «Что, собственно, вам предъявляли на Лубянке?» Он сказал, что, по сути, ничего, спросили о политических убеждениях. Он ответил так: «Монархии я всегда служил верно». Примерно в том же духе высказались С.П.Мансуров и Ю.А.Олсуфьев.

Дядя Владимир Трубецкой рассказывал, что следователь спросил его:

— Каких, вы считаете, убеждений князь Мансуров?

Трубецкой ответил:

— Не знаю, но только Мансуров — не князь.

— Ну, слушайте, — продолжал следователь, — нам прекрасно известно, что он князь, зачем вы скрываете?

— Я не скрываю, — ответил Трубецкой, — если вы не верите, посмотрите шестую часть Дворянской книги, и вы убедитесь, что Мансуров не князь. Я — князь, Мещерский — князь, а Мансуров — нет.

С ограниченностью тогдашних следователей ОГПУ и позже НКВД мне пришлось столкнуться самому, когда арестовали и более всего считали важным, что моя жена — княжна Урусова, несмотря на то, что мой тесть не имел даже своего поместья. В их понятиях «князь» было нечто близкое к царскому Двору.

Когда группу наших друзей освободили, мы почувствовали некоторое облегчение. Летом в Сергиеве собралось большое общество. Приехала семья Голицыных, поселившаяся в Глинкове, куда стекалась вся молодежь. В Сергиеве появилась прекрасная семья Нерсесовых, тоже приехав-

 

шая сюда на лето: Александр Нерсесович — профессор Московского университета, его жена — Евгения Александровна и три красавицы-дочери — Екатерина, Магдалина и Зинаида. По воскресеньям в Глинкове было особенно весело. Устраивались игры в городки, крокет и другие. Руководитель молодежи Владимир Голицын, к этому времени уже отец двух детей, устраивал прогулки в лес, всем было легко и весело.

У нас, в доме Хвостовых, появилась семья Софьи Карловны Духовской с двумя детьми — сыном и пасынком, ровесниками моего младшего брата Андрея, они тоже вошли в общую компанию.

Георгий Каретников (домашние его звали Орик), сын Софьи Карловны от первого брака, был красивый мальчик-крепыш веселого нрава, всегда улыбающийся. Напротив, пасынок — Миша Духовской. Хотя тоже очень приятной наружности, был худощав, мал ростом и казался замкнутым мальчиком. В 1925 г. семья Духовских объявилась в Сергиеве, где глава семьи — Владимир Михайлович Духовской вскоре скончался. Мы его не успели узнать, но он был знаком с Истомиными, и они уговорили Софью Карловну с детьми переехать в дом Хвостовых. Ближайшие родные Духовского в свое время эмигрировали в Югославию и теперь вызывали его сына Мишу приехать к ним в Белград, что примерно через год осуществилось — Миша уехал к своим родным.

Происшедшее в доме Хвостовых летом 1926 г. было связано с последним посещением его хозяевами. Перед отъездом в ссылку летом 1925 г. монахиням Анне Ивановне и ее дочери Екатерине Сергеевне было разрешено вернуться домой на трое суток для сборов. По приезде им пришлось явиться в местный орган ОГПУ для распечатывания их комнат, наблюдение за которыми они потом поручили моей матери и Эмме Александровне. Однако местное ОГПУ не дало на это согласия и перед отъездом ссыльных снова

 

опечатало комнаты. Хвостовым и всем нам эта акция показалась незаконной, но пришлось подчиниться.

Прошел год, и тетя писала Эмме Александровне, что хотела бы продать часть вещей, хранящихся в комнатах, она советовалась с юристом в Твери, и он ее уверил, что она имеет все права на свои вещи и вольна распоряжаться ими по своему усмотрению. Мама ходила к начальнику местного ОГПУ Шестопалову. Он ответил, что вопрос этот рассмотрит, но окончательного решения не вынес. В это время у нас гостила моя старшая сестра Катя, муж которой в начале революции служил в ЧК и в милиции, а сейчас был управляющим спирттрестом в Туле. Она взялась пойти к Шестопалову и убедить его распечатать комнаты.

Облекшись в замшевую тужурку и кепку, сестра отправилась на прием к Шестопалову, где секретарь посчитал ее за важную персону, поэтому шеф принял вежливо, предложив сесть.

Катя сразу выпалила:

— Я пришла к вам, товарищ Шестопалов, чтобы указать на незаконные действия местного ОГПУ в отношении жилых комнат Хвостовых. Мой муж служил в ОГПУ, и мне довольно хорошо известно, какие на этот счет существуют законы.

Озадаченный Шестопалов спросил:

— А что вы хотите от меня?

— Чтобы вы распорядились распечатать комнаты и моя мать и знакомая Хвостовых могли взять вещи, данные им на сохранение. Я узнавала у юриста, ваши сотрудники поступили незаконно.

— Завтра я пришлю людей исполнить вашу просьбу. Должен вам сказать, что делаю это только для вас. Понимаете? Только для вас.

На следующий день в присутствии Эммы Александровны и Кати комнаты были распечатаны. Много лет спустя моя сестра рассказывала эту историю одной знакомой, и та

 

воскликнула: «Я хорошо знала Шестопалова, он был очарован вами и не мог вам отказать».

БОЛЕЗНЬ И СМЕРТЬ БАБУШКИ

 

В годы НЭПа в среде наших родных и знакомых возобновились традиционные визиты с поздравлениями по случаю больших праздников и особенно именин — дня ангела. Много гостей собиралось в квартире бабушки в Малом Успенском, когда отмечались именины тети Кати — 24 ноября ст.ст. С утра приходили ученики с подарками, как правило, съестными: икра, сыр, колбаса, конфеты, пирожные и т.п. Еды к вечеру набиралось столько, что покупать угощение не было нужды. Поскольку визиты продолжались в течение всего дня, общего стола никогда не делали.

Вечером собирались наиболее почтенные люди преклонного возраста, которые рассаживались в креслах или на диване, время от времени подходили к столу, выпивали чашку чая или рюмку вина и снова возвращались на свое место, продолжая общую беседу. Дверь между комнатами бабушки и тети Кати в этот день была открыта настежь, так что гостям места хватало. И кого только не было в тот день в Малом Успенском: князь Сергей Евгеньевич Львов — брат главы Временного правительства, дряхлый старик Саблер — бывший обер-прокурор Святейшего синода со своим сыном, уже пожилым человеком с седой бородкой, А.П.Морозов с женой Агриппиной Владимировной, Мария Александровна Глебова с сыновьями Кристи, ее брат Владимир Михалков, Осоргины, Полуэктовы, Урусовы и многие, многие другие, которых я уже не помню.

В середине декабря бабушка Анна Николаевна Унковская заболела и слегла в постель. Тетя Катя разволновалась, пришли два врача, жившие в нашем доме, назначили пить прописанное ими лекарство, но улучшения здоровья не на-

 

ступало. Через неделю приехала моя мать и пока осталась в Москве, чтобы ухаживать за больной, которой становилось все хуже и хуже. Пригласили на дом доктора Покровского, считавшегося отличным терапевтом. Он выписал свои лекарства, почувствовалось некоторое улучшение, но через несколько дней состояние больной резко ухудшилось, и все поняли, что наступил конец. Бабушка долгое время не приходила в сознание. В день ее кончины (это была середина января) я, уходя на работу, остановился у ее постели. Она вдруг открыла глаза, узнала меня и произнесла мое имя. Что-то, наверное, хотела сказать, какое-нибудь напутствие, но закрыла глаза и умолкла. К вечеру ее не стало.

На похороны собралось очень много народу. Пока процессия проходила по Плотникову переулку к церкви Николы на углу Арбата, прохожие снимали шапки, а один военный с тремя ромбами на петлицах взял под козырек. После отпевания отец Владимир Воробьев произнес проникновенную речь, в которой отметил прошлые заслуги Анны Николаевны в служении Православной Церкви и помощи людям, нуждающимся в утешении и материальных средствах.

Хоронили бабушку на Дорогомиловском кладбище по монашескому обряду, потому что она за пять лет до смерти приняла монашество, оставаясь монахиней в миру.

В описываемое время уже существовал так называемый квартирный вопрос, и когда высвобождалась какая-либо площадь по причине выезда жильца или его смерти, то очередники, теснящиеся в одной из комнат дома, немедленно предъявляли свои права. Норма на человека в то время — не более восьми квадратных метров. Комната бабушки была двадцатиметровая. Сестра в ней не прописывалась, но я прописался; это было необходимо, так как иначе меня и сестру давно бы выселили, а бабушку переселили бы на меньшую площадь. Существенное преимущество было у меня как у государственного служащего и члена

 

профсоюза. Поэтому после смерти бабушки я унаследовал ее площадь.

Однако мне хотели предъявить те же требования, что и бабушке, — переселить на меньшую площадь на первом этаже. Все жильцы нашей квартиры не хотели иметь незнакомых соседей и убеждали меня уплотниться и перевезти в Москву всю нашу семью из Сергиева, т.е. мою мать и двух братьев. С таким наказом от жильцов я отправился в домком и заявил о своих намерениях. Председатель домкома — парикмахер из салона ОГПУ товарищ Ножкин — ответил мне решительным отказом, но жильцы нашей квартиры уже успели побывать в юридической консультации, где им сказали, что я имею полное право на самоуплотнение и если будут препятствия от домкома, то соседи должны написать официальную бумагу, подтверждающую мои права. Вопрос рассматривался в домкоме, куда я явился со справкой из юридической консультации, и дело окончилось в мою пользу.

В феврале 1927 г. вся наша семья переехала в Москву, с грустью покидая ставший нам родным Сергиев Посад и уютный дом Хвостовых.