Глава 9

РЕВОЛЮЦИЯ

 

Приближались дни рождения: мой — 21-го и брата — 20 марта. Прошло много лет, а я, хоть и не велик был, отчетливо помню, как по портьере в столовой в ночь на 1 января спускался лист картона с цифрой «1917» ярко-красного цвета. Как же это оказалось символичным! Кто мог предположить, что цифра эта была предвестником больших страданий десятков и сотен тысяч людей, в число которых попала и наша счастливая семья. Никто у нас в доме не мог подозревать, что в обеих столицах уже накалены страсти и надвигается буря.

Мы сидели в столовой за чаем. С нами Надежда Сергеевна. Неожиданно вошел конторщик Сергей Кузнецов, по лицу его чувствовалось, что он чем-то взволнован:

— Здрасьте, а где Ольга Иванна?

— Я здесь! — откликнулась из кабинета мать.

Конторщик что-то тихо начал говорить вошедшей матери. Она взволновалась, что-то спрашивала, к ним подошла Надежда Сергеевна. Мы стали прислушиваться. Я спросил:

— Мама, что случилось? — я подумал, что, возможно, пожар или еще какая-нибудь беда.

Как вдруг Надежда Сергеевна сказала:

— Государь отказался от престола!

 

Это для нас оказалось непонятным. Как? Почему вдруг отказался от престола? Кто же будет царем? Ведь не наследник? Ему всего двенадцать лет, как моему двоюродному брату Мише Унковскому. Моя няня Стеша, узнав о таком роковом известии, прямо сказала: «Добра без царя не будет, это, видать, немец всему виноват».

У нас в детской висели на стене в рамках портреты царской семьи и наследника и отдельно, без рамки, приколотый кнопками красочный портрет государя во всех регалиях с голубой лентой через плечо. Ведь, за малым исключением, все наши домашние искренне были преданы государю, и таким нераспропагандированным людям свержение царя с престола казалось просто кощунством. «С Богом за Царя и Отечество» — гласили лозунги на открытках, приходивших с фронта. И этот лозунг, как мне тогда казалось, был во время войны основным девизом любого русского человека, идущего на фронт.

Накануне Пасхи из Тулы приехал отец, привез с собой всякие добрые и недобрые вести о положении на фронте, подорожании хлеба и других продуктов. Помню, что он говорил об американской армии, которая должна была принять участие в военных действиях на стороне союзников против Германии. Отец говорил, что скоро будет победа и Россия получит проливы Босфор и Дарданеллы.

В хозяйствах Никитского и Бегичевки все шло своим чередом. Урожай хлебов и яблок предполагался хороший. Высококровные кобылы Бронза и Ласточка ожидали потомства. Кроме них, ожеребиться должна была Серка — рабочая лошадь и еще одна гнедая — Голубка. Отцом жеребят Бронзы, Ласточки и Голубки был чистокровный Перун из Тульского конного завода. Серка ожидала своего жеребенка от прекрасного тяжеловоза-першерона по имени Бозарджик.

Мы каждый день бегали на конюшню, надеясь увидеть жеребят. Наконец они появились: гордость и краса нашей конюшни. Три кобылки, а у Серки — рыжий, в отца, жере-

 

бенок. Им дали имена: Свобода, Бравада, Рада и Червонец. Все они были, по отзыву моего отца, хорошей стати и обещали стать отличными выездными лошадьми. Особенно хороша была Свобода от Ласточки.

В Никитском после революции была образована волость, где место урядника занял начальник милиции — Памел Крусанов, местный житель.

Казалось, что жизнь наша в Бегичевке оставалась прежней. Но на самом деле настроение людей изменилось: все хотели какой-то свободы, демонстрировали желание неповиноваться, а иногда и дерзости. Некоторые из знакомых нам ребят, с которыми мы играли, начали сначала потихоньку, потом в открытую курить. Иногда заходили в сад рвать яблоки, чего никогда раньше не было. В общем, чувствовалась в народе какая-то распущенность, пока еще не выходящая за пределы допустимого.

Как-то раз приходит к нам мой двоюродный брат Ванечка из Гаев. Увидал на стене в детской портрет государя и произнес: «Теперь царя нет! Надо снять портрет!»

Няня Стеша рассердилась не на шутку:

— Чего это ты, Ваня, вздумал хозяйничать, «теперь царя нет»! Тебе нет, а нам есть, и не трожь, что не твое!

Началась перепалка. Мы стали защищать Ваню, а няня стояла на своем. В это время вошел отец. Стеша ему пожаловалась, а он стал ей объяснять, что государь отрекся от престола в пользу своего брата. Но прежнего правления в России больше не будет, когда всей страной управлял по своему усмотрению один человек. Отец привел в пример Англию, Америку, другие страны, но даже его слова не могли убедить мою няню.

— Как ни говорите, Петр Иваныч, — парировала отцу няня, — без царя никакой жизни не будет. Поглядите, что на деревне делается, ребята матерей, отцов не слушают.

— Ну, хорошо, хорошо, Стеша, ты сама потом поймешь, — отвечал мой отец.

 

Время шло, надвигались грозные события, и многие люди с пылким сердцем стали пересматривать свои позиции, но было уже поздно. «Русь, куда несешься ты?!»

У мама было много почитающих ее крестьян: мужиков и баб. Одним из них был крестьянин деревни Горки Дмитрий Васильевич Митрюхин. Он иногда приходил в Бегичевку и любил беседовать с моей матерью о всяком. В свою очередь мама организовала в Бегичевке чтение рассказов Л.Н.Толстого. Зимними вечерами она отправлялась в школу и читала книги собравшимся там крестьянам на разные темы, включая религиозные и политические. Как-то летом, в самую рабочую пору, зашел к моей матери Дмитрий Васильевич, чтобы поделиться с ней своими соображениями о текущих событиях. После первой чашки чая он вдруг спросил:

— А как вы полагаете, Ольга Иванна, Дубчики ваши должны перейти к нам, ведь они вам совсем некстати?

Такой неожиданный вопрос несколько озадачил мою мать. Дубчиками называлась дубовая роща, входящая в имение Никитское, по расположению своему тяготеющее к деревне Горки. Мы часто туда ездили за грибами и любили эту рощу за образцовый порядок, который поддерживался там управляющим имением. Мама, несколько смутившись, ответила вопросом:

— А почему, Дмитрий Васильевич, вы так считаете?

— Да так мне думается, Ольга Иванна. К нашим Горкам ваша роща ближе, а вам она вовсе ни к чему.

Разговор прервался, и больше к этой теме не возвращались. Гость поблагодарил хозяйку и ушел. А моя мать поняла, что в крестьянской голове возникли новые идеи, порожденные революцией. И хотя закон о земельной собственности оставался в силе, мысли крестьян были направлены на его пересмотр.

Лето подходило к концу. Еще казалось, что все идет по-прежнему. Работала молотилка, подрастали красавицы-ко-

 

былицы. Яков Максимыч собирался на охоту. Но что-то ощущалось не совсем устойчивое.

Мама поехала в Никитское, там находились управляющий Иван Семенович и конторщик Николай Борисов. Успокоившись сообщением управляющего о благополучном окончании обмолота хлебов, она в сопровождении Николая отправилась в сад посмотреть, в каком состоянии находятся яблони. Яблок было много. Подходя к саду, она вдруг заметила кучу деревенских ребят и одного большого парня, направлявшегося в сад. Мама знала родителей этого парня и удивилась: зачем он идет в сад? Конторщик Николай сказал моей матери, что, вероятно, этот парень идет рвать яблоки.

Мама окликнула парня:

— Зачем ты идешь в сад?

— Зачем? За яблоками, не вам одним их есть, таперь слабода! Идите, ребята, — обратился он к толпе ребят, — тряхнем эту яблоню!

— Ребята, не ходите, не слушайте его, я вам дам яблок сколько захотите, не ходите в сад, — уговаривала мама ребят.

Ребята остановились. А парень, наглея, взял в руки камень, угрожая моей матери, и крикнул:

— Чего испугались? Идите, ребята, будем трясти яблоню!

Но ребята не пошли, а он подошел к яблоне и начал ее грясти. Яблоки посыпались.

— Николай, пойди позови Крусанова, начальника милиции, пусть составит протокол, — сказала мама.

— А вы как же тут останетесь, Ольга Иванна? Лучше уйдите, не дай Бог еще он камнем вас ударит!

— Нет, Николай, я останусь, иди за Крусановым!

Потом, обращаясь к толпе ребят, мама сказала:

— Ребята, уходите домой, я пришлю вам яблок.

Ребята ушли. А парень стих, набрал в пазуху десяток яблок и тоже двинулся восвояси.

 

Мама пошла вслед за Николаем и, догнав его, сказала, чтобы он не ходил за Крусановым. Николай же считал, что непременно надо проучить этого наглого парня. Но мама категорически запретила ему идти. Очень скоро в конторе появилась мать нахального парня, слезно умоляя о прощении. Мама ее успокоила, сказав, что ей не жалко яблок, но зачем же идти в сад своевольно? Ведь нет закона делать, что захочешь. Тем этот конфликт и закончился. Однако мама поняла, что у людей появилась ненависть к богатым и этот эпизод с яблоками может быть не последним.

Атмосфера накалялась, ходили слухи о поджогах помещичьих усадеб и грабежах. У нас пока было все спокойно, но отец писал, что, вероятно, сейчас лучше хотя бы на время перебраться в Тулу.

ОТЪЕЗД ИЗ БЕГИЧЕВКИ

 

Октябрьская революция и первый декрет советской власти о земле заставили отца настоять категорически на нашем незамедлительном отъезде в Тулу. Начались поспешные сборы. По сути, ничего особенного не произошло, никто нас не гнал, хотя было ясно, что со всем недвижимым имуществом в ближайшее время придется расстаться. Отец в Туле арендовал дом с мезонином на Пушкинской улице, куда нам предстояло переехать.

Переезжали мы как-то не все разом. Я помню только, с каким трудом мы втискивались в вагон на станции Миллионная. Кроме нас, троих братьев и сестры Елены, с нами были Семен Романыч и няня Стеша. Помню, что по дороге мы пили из термоса какао. Вещи в то время мы взять с собой не могли, так как вагоны поездов были переполнены. Поэтому все самое необходимое пошло багажом, а громоздкие вещи, в том числе мебель, погрузили в товарный вагон (контейнеров в то время не существовало). Кроме того, не-

 

которая часть вещей и много продовольствия было отправлено в Тулу конной тягой на нескольких подводах, запряженных в сани. Я не был свидетелем этой погрузки, но она мне представляется похожей на выезд княжны Марьи из Богучарова в романе Л.Н.Толстого «Война и мир».

Позже, вероятно, в самом конце 1917 г., из Бегичевки в Тулу прибыл обоз с вещами и разными продуктами: мукой, крупой, маслом, мясом и пр. Его сопровождал наш рабочий из Никитского Иван Каинов. К счастью, обоз беспрепятственно дошел до Тулы, в то время как повсюду проходила так называемая реквизиция продуктов. Прибывшая провизия оказалась для нашей семьи большим подспорьем и голодный 1918 г. Повсеместного голода, в сущности, тогда не было, но все продукты осели в деревне, и, так как деньги были обесценены, крестьяне продуктов не продавали. В лучшем случае их можно было выменять на ходовые товары — одежду и обувь.

ТУЛА

 

Итак, в конце 1917 г. мы переселились на житье в Тулу. Как происходило наше путешествие по железной дороге от станции Миллионная до Курского вокзала Тулы, я в деталях не помню. Все трудности в пути ложились на сопровождавших нас няню Стешу и Семена Романыча. Помню только неимоверную тесноту в вагоне 3-го класса, где ехало много солдат, куривших махорку в самокрутках. Поезд шел, по-видимому, очень медленно, так как приехали мы в Тулу поздно вечером, а расстояние было всего сто двадцать верст. С вокзала мы прибыли в дом Мамонтовых.

Всеволод Саввич Мамонтов в это время занимал должность начальника городской милиции на Киевской улице, переименованной в ту пору в улицу Коммунаров. У Мамонтовых мы прожили несколько дней. Семья их состояла из

 

пяти человек: Всеволода Саввича, его жены Елены Дмитриевны, сына Андрея и дочерей Кати и Сони. Все было необычно после Бегичевки, как-то неловко. Но нам, детям, сразу же полюбились Всеволод Саввич и его сын Андрей, учившийся в восьмом классе Дворянской гимназии. Тесная дружба с семьей Мамонтовых продолжалась в течение всего времени нашего житья в Туле.

Вскоре мы переехали в арендованный отцом дом с мезонином на Пушкинской улице. Он показался нам очень маленьким по сравнению с бегичевским домом, хотя по теперешним представлениям он был большим. Нижний этаж состоял из пяти жилых комнат и кухни. Наверху была одна большая светлая комната и смежная с ней темная. В первой помещались мы, трое братьев, а в соседней спали наша старая няня Стеша и ее помощница Груша, очень любимая нами, как сестра.

Кроме отца, матери и нас, пятерых детей, вместе с нами в тульском доме жили Надежда Сергеевна, няня Стеша и ее помощница Груша, супруги Васильевы (Андрей Алексеевич и Татьяна Артемьевна) и еще одна девушка по имени Анюта, помогавшая Татьяне Артемьевне на кухне. Андрей Алексеевич служил в лазарете у моего отца, а здесь, дома, только в некоторых случаях помогал своей жене, когда собиралось много гостей. Таким образом, из большого и многолюдного бегичевского дома в маленький тульский домик вместе с нашей семьей выехала небольшая кучка близких и дорогих нам людей, помогавших нам в эти трудные времена и разделявших вместе с нами горести и радости.

В Туле у нас постоянно, почти ежедневно, бывал мой двоюродный брат Артемий Раевский, учившийся в Дворянской гимназии. Он был очень близок моему отцу и любим им. Гораздо позднее Артемий любил вспоминать об этом времени и благотворном влиянии на него моего отца. Когда мы поселились в Туле, Артемий мне сказал: «Ты теперь туляк, а не деревенский». Я еще как следует не понимал зна-

 

мения слова «туляк» и вообще раньше никогда не слышал, чтобы жителей именовали по названию городов. Нам, детям, никогда не жившим в городе, было интересно переменить обстановку деревенской жизни на городскую, и на первых порах мы были все довольны переездом в Тулу.

Еще одно обстоятельство, крайне заинтересовавшее нас по приезде в Тулу. Это, как ни странно теперь представить, электрическое освещение. Я и мои сестры знали электричество по бабушкиной квартире в Москве. Мои же братья о нем слышали только по рассказам. В Туле электричество было не во всех квартирах; в частности, его в первое время не было у нас в доме. Когда же мы ходили в гости, где квартиры освещались электричеством, нам доставляло большое удовольствие щелкать выключателями. Как же мы обрадовались, когда у нас появился электромонтер и начал делать проводку. Вскоре осветился и наш дом, и это было для нас большим событием. У папы на столе стояла лампа с зеленым абажуром, у нас — одна лампа на потолке, и над столом бра с абажуром «тюльпанчик».

После переезда в Тулу отец получил назначение главного врача сыпнотифозного лазарета, располагавшегося в Заречной части города, на Госпитальной улице. Туда же в качестве повара был зачислен Андрей Алексеевич Васильев (наш бывший повар в Бегичевке), служивший во время войны в Кауфманском госпитале. В начале революции по всей России свирепствовал сыпной тиф. Врачей и фельдшеров не хватало. На борьбу с эпидемией был мобилизован весь наличный состав медиков. Трудно становилось с продуктами питания и, в особенности, с медикаментами. Начиналась Гражданская война, все беспокоились о своем существовании. Впервые введена была карточная система.

В конце 1917 г. в Тулу съехалось много помещиков с семьями, оставивших свои имения. Многие из них привлекались для работы в новых советских учреждениях. Среди

 

них особое положение занимала упомянутая выше семья Мамонтовых, близкая к моим родителям с давних пор.

Конец семнадцатого и весь восемнадцатый год мы прожили безбедно и даже по тому времени роскошно. Благодаря продуктам, прибывшим из деревни, имели возможность приглашать гостей к ужину. Такие ужины в начале зимы 1918 г. устраивались довольно часто. В отдельные дни собирались «взрослые», т.е. родители больших семей, а бывали и специально молодежные вечера и, наконец, наши детские.

В числе названных мною «взрослых», кроме Мамонтовых — Всеволода Саввича и Елены Дмитриевны, — мне хорошо запомнились супруги Хиродиновы Владимир Иванович и Екатерина Александровна, Яременко Николай Матвеевич и Екатерина Андреевна, Ершовы Михаил Дмитриевич и Александра Алексеевна, Свентицкие Владимир Николаевич и его жена Евгения Мартыновна и другие. Все они были помещиками Тульской губернии, переехавшими, как и мы, из деревни в город.

Еще необходимо упомянуть, что в Туле в это время пребывал со своей женой двоюродный брат моего деда И.И.Раевского — Дмитрий Дмитриевич Оболенский, называемый нами сокращенно «Дзымф». Откуда взялось это прозвище, я сейчас не помню. Отец называл его «дядя Митя», он довольно часто бывал у нас, но почему-то один — без жены.

Отец вскоре открыл домашний прием больных, и на нашей парадной двери появилась дощечка с надписью: «Доктор медицины Петр Иванович Раевский. Прием по хирургическим и внутренним болезням». По каким дням и в какое время происходил прием, я не помню. По-видимому, он был не ежедневным и скорее всего в вечернее время, так как днем отец находился на службе. От дома до лазарета и обратно отца привозили на лошади, запряженной летом в пролетку, а зимой в маленькие санки.

 

Довольно скоро наша жизнь в Туле стала входить в нормальную колею, хотя из-за общего состояния, определяемого военным временем, чувствовалась какая-то озабоченность и неопределенность. У родителей возникла проблема с нашим учением. В Туле были две мужские гимназии (Дворянская и Классическая), коммерческое и реальное училища. Были и женские гимназии. Все они постепенно превращались в советские школы.

Меня совсем было определили в коммерческое училище, как оно продолжало называться. Там была красивая форма: черная шинель с зелеными петлицами и золотыми пуговицами, мне очень хотелось облечься в нее, и моя мать, с которой мы всегда говорили по-английски, сказала:

— Such a little monkey you will be in the uniform¹.

Но не суждено мне было надеть эту форму. Дело в том, что Александра Алексеевна Ершова, будучи широко образованным педагогом, предложила моим родителям организовать домашние классы. У Ершовых была большая семья, состоявшая из семи человек: пятерых мальчиков и двух девочек. Старшими из детей были Маня, Митя и Алеша, младшими — Вася (на год старше меня), Оля, моя ровесница, и за ней два близнеца Петя и Павлик — ровесники моего брата. Маня, уже взрослая девица, окончила гимназию и поэтому должна была стать учительницей в классах. Митя и Алеша учились в Воронежском кадетском корпусе, причем Митя, как мне помнится, недоучился один год, Алеша — два или три. Вася в корпусе пробыл всего год.

В конце 1917 г. все кадетские корпуса были распущены, поэтому семья Ершовых переехала в Тулу и занимала дом, подобный нашему и недалеко от нас, на бывшей Николаевской улице, переименованной в улицу Свободы. Старшие братья Ершовы, Митя и Алеша, в классах не занимались, а младшие — Вася, Оля, Петя и Павлик — учились с нами.

 

В классах учились моя сестра Елена, я и мой брат Михаил. Старшая моя сестра Катя, окончившая шесть классов Женской классической гимназии С.Ч.Фишер, занималась отдельно со специально нанятым учителем Дворянской гимназии Шаталовым.

Занятия в классах успешно проходили всю зиму 1917/18 г., но после летних каникул 1918-го они перестали существовать, так как вся семья Ершовых переехала на Украину (в Полтаву), где в то время правил гетман Скоропадский. Этот переезд Ершовых оказался трагическим для их семьи. Умер Михаил Дмитриевич, погибли два старших сына и маленький Павлик.

Осенью 1918 г. отец как-то пришел и сказал, что он нанял учителя Александра Николаевича, с которым я, мой брат Михаил и сестра Елена будем заниматься порознь, в соответствии с программой трех классов Классической гимназии. Наш новый учитель был приятным человеком, и мы его полюбили. За нашими занятиями отец внимательно следил, и я помню, что он часто заходил к нам во время уроков с Александром Николаевичем, которого мы скороговоркой про себя называли «Никалыч». Как-то (вероятно, в начале 1919 г.) папа пришел на мой урок и спросил обо мне учителя:

— Ну, как ваше мнение, Александр Николаевич, к осени он будет подготовлен?

— Надеюсь, что к третьему классу, — ответил учитель. Отец улыбнулся и сказал:

— Ну что же, это будет блестяще.

В Туле взрослые и молодежь летом очень увлекались теннисом. На корте в Пушкинском саду собиралось общество играющих и зрителей, любящих эту игру. Отец, в свое время прекрасный теннисист, принимал в этом деятельное участие, несмотря на свой возраст — сорок шесть лет. Он был одним из лучших теннисистов Тулы и уступал только одному молодому человеку по имени Миша двадцати с не-

 

большим лет. Играющих в теннис было, в общем, немного, кажется, не более семи-восьми человек. Кроме моего отца и Миши, я помню еще некоего Иоффе, потом С.А.Долинина-Иванского, Андрея Мамонтова и одну даму по фамилии Винникова. Зато зрителей было целое общество, и взрослых, и детей.

В то время как взрослые были увлечены теннисом, мы с ума сходили по французской борьбе, имевшей тогда огромный успех у посетителей цирка. В Тульском цирке, кроме борьбы, была прекрасная цирковая программа. Выступала группа Труцци: прекрасные клоуны братья Таити, акробаты, жонглеры, но апофеозом являлась французская борьба. «Чемпион мира» Сбышко-Цыганевич демонстрировал чудеса своей необыкновенной силы. Был и другой «чемпион мира», Иван Чуфистов. Мы дома с братом Михаилом постоянно боролись, и отец очень любил смотреть на нас, со смехом слушал наши рассказы о встречах борцов в цирке.

В цирк мы ходили почти всегда с Андреем Алексеевичем Васильевым. Он не менее нас увлекался борьбой и любил обсуждать с нами ее результаты и предполагаемые прогнозы предстоящих поединков.

С наступлением весны началось увлечение велосипедными гонками, опять же с Андреем Алексеевичем. Он очень любил велосипед, и мы с братом Михаилом постоянно составляли ему компанию. Летом 1918 г. мы преимущественно катались в районе парка, где были удобные дорожки и круги. Как-то мы пошли посмотреть гонки на первенство России, которое по традиции разыгрывалось на Тульском циклодроме. Тут тоже были свои знаменитости: Суханов, Копанев, Рощин, Селиванов и др. Всех мы знали и с азартом рассказывали о них отцу. Он очень любил наши рассказы и постоянно расспрашивал про результаты соревнований.

Весной 1919 г., когда мне исполнилось двенадцать лет, а моему брату десять лет, нас пригласили участвовать в дет-

 

ском заезде на циклодроме. Кроме нас, было еще двое мальчиков: Майоров и Чусов. В первый день нашего публичного выступления, имевшего большой успех у публики, мы с братом одержали победу. Он пришел первым, я за ним почти вровень, отделившись на 1/8 колеса. Взрослые гонщики брали нас на руки и вместе с нами раскланивались восторженной публике. Нам вручили серебряные жетоны, на которых были выгравированы буквы ТКЛС (Тульский кружок любителей спорта).

Мои родители, старавшиеся прививать детям хороший вкус и оградить нас от всякой пошлости, всегда внимательно следили за тем, как мы были одеты. Отец как-то сказал, что нам надо заказать новые кепи и что для этого он добыл хороший материал — шерстяную кремовую ткань. Мы с братом Михаилом, часто прогуливаясь по Киевской улице, на которой были сосредоточены все магазины, постоянно любовались витриной шляпного магазина, где было выставлено множество головных уборов и, в частности, белые фуражки с черным околышем и черным лакированным козырьком. Фуражки, в общем, вульгарные, но нам они нравились, и мы о них мечтали. Отец же фуражки терпеть не мог и признавал только кепи, которые мы всегда носили и которые нам порядком надоели.

И вот однажды отец захватил нас с братом, и мы отправились в шляпный магазин, принимавший также заказы на пошив. Он развернул материал перед приказчиком — молодой женщиной и просил снять с нас мерки. Но тут я отважился, сказал ему о нашей мечте иметь белые фуражки и указал, какие именно. Он начал нас отговаривать, стараясь внушить нам, что эти фуражки некрасивы, что они быстро запачкаются и еще что-то, добиваясь от нас согласия на кремовые кепи, которые были якобы и наряднее, и лучше выставленных фуражек. Однако на этот раз я был неумолим и продолжал настаивать на покупке белой фуражки с черным козырьком. Молодая приказчица, по-видимому,

 

посочувствовала мне и подала со стенда такую фуражку, которую я тотчас надел. Отец спросил, сколько она стоит. Ответ был — двадцать рублей. «Ну, вот, — сказал отец, — так у меня даже и денег столько нет». Тогда я указал на другую фуражку того же фасона, но иного цвета и вдвое дешевле. Тут уж отец меня пристыдил, сказав: «Ну неужели ты будешь носить такую гадость, ведь до войны такая фуражка стоила всего двугривенный, посмотри, какой красивый материал я достал». Приказчица тоже похвалила материал, и пришлось согласиться на кепи. Значительно позже в юности у меня осталась любовь к фуражкам, и я, не в пример другим, их постоянно носил.

Отец был очень гостеприимным человеком. Выше упоминалось о множестве гостей, бывавших в нашем доме в Туле в первые годы революции. Бывало и так, что многие проездом через Тулу останавливались у нас. Я вспоминаю, как готовились к приему ожидаемых из Москвы старого князя В.М.Голицына и его зятя князя Владимира Трубецкого. Это было, если не ошибаюсь, осенью 1918 г. Продукты v нас уже истощались, но мама где-то добыла разных вкусных вещей, чтобы как следует угостить ожидаемых гостей — наших дальних родственников. Я помню хорошо старика Владимира Михайловича и Владимира Сергеевича Трубецкого. Они ехали из Москвы в Богородицк и на одну ночь остановились у нас. Позднее, когда между мной и Владимиром Сергеевичем завязалась тесная дружба, я любил вспоминать с ним эту первую встречу в Туле.

Летом 1919 г. мы всей семьей, кроме отца, оставшегося и Туле, жили в Рудакове в доме управляющего конным заводом. Им был упоминавшийся выше друг нашей семьи Все-иолод Саввич Мамонтов. О жизни в Рудакове у меня сохранилось много хороших воспоминаний. Наиболее интересными были каждодневные поездки с Всеволодом Саввичем к Тулу на пролетке, запряженной чистокровными рысисты ми жеребцами. Рудаково находилось в семи верстах от Ту-

 

лы. Мы, чередуясь с братом Михаилом, управляли рысаком, сидя на козлах, а Всеволод Саввич — сзади в пролетке. Гораздо позже мы вспоминали с Всеволодом Саввичем эти поездки в Тулу, и он говорил: «Я не могу понять, как я мог тогда позволить вам, мальчикам десяти и двенадцати лет, управлять рысаками». А для нас это было истинным наслаждением. Кстати, моему отцу было известно об этих поездках, и он им не препятствовал.

ПЕРВОЕ ПОСЕЩЕНИЕ ЯСНОЙ ПОЛЯНЫ

 

В Туле дочь Л.Н.Толстого Татьяна Львовна бывала у нас дома и по-дружески приглашала моих родителей с детьми приехать в Ясную Поляну. День приезда был намечен, но я не помню, по каким причинам мои родители не могли поехать в тот день и решили меня с братом послать в Ясную в сопровождении служащего лазарета Андрея Алексеевича Васильева.

Андрей Алексеевич в назначенный день приехал из Тулы на велосипеде. У нас с братом были подростковые велосипеды, что позволило нам втроем совершить довольно продолжительный кросс от Рудакова до Ясной Поляны. Дорога нам показалась не утомительной. Подъехав к дому, мы остановились у большого дерева — знаменитого вяза, теперь уже на этом месте не существующего. Сойдя с велосипеда, мы прислонили их к скамейке, окаймляющей дерево, и тут же вскоре к нам подошла Татьяна Львовна. Отойдя несколько шагов, она спросила меня, как зовут человека, который сопровождал нас. Я ответил:

— Андрей.

— Хорошо, но как отчество?

— Алексеевич.

— Ну, это другое дело, — продолжала Татьяна Львовна и, обратившись к нему, сказала: — Андрей Алексеевич, прошу вас пройти со мной.

 

Она провела его во флигель, где располагались люди, служившие при доме. Там стоял самовар и шло чаепитие с липовым медом, по тому времени — редким лакомством. Мне очень захотелось тоже чаю с медом, а главное, я не желал расставаться с Андреем Алексеевичем и идти с Татьяной Львовной в дом, где, я думал, находится много неизвестных и неинтересных для нас с братом взрослых людей. Но пришлось покорно следовать за хозяйкой дома, которая повела нас на второй этаж в большую залу, наполненную множеством людей — мужчин и женщин, в большинстве своем не знакомых нам. Наше появление в зале не произвело никакого впечатления на присутствующих, но Татьяна Львовна все же отрекомендовала, сказав:

— Это мальчики Раевские, они приехали из Рудакова на велосипедах.

Кто-то проговорил:

— Молодцы. Дорога не такая уж короткая.

Между тем Татьяна Львовна обратилась к очень миловидной девочке, на вид лет тринадцати или четырнадцати:

— Таня, пожалуйста, займись этими молодыми гостями.

Девочка тотчас же показала нам место за столом, налила чаю из самовара, поставила каждому блюдечко с медом, сама с ела рядом и расспрашивала нас с видимым интересом про пашу поездку из Рудакова до Ясной. На ней было довольно простое, но очень хорошо сидевшее, идущее к ее лицу и всей фигуре, платье. Большая русая коса повязана коричневым бантом. Вид ее и манера держать себя непринужденно мне очень понравились. Девочка казалась удивительно симпатичной. После короткого разговора за чаем я узнал, что она единственная дочь Татьяны Львовны — Таня Сухотина¹.

В это время еще была жива Софья Андреевна — вдова Л.Н.Толстого, его пожизненная спутница, отдавшая себя

 

целиком своей многочисленной семье и вложившая непостижимый труд для сохранения и увековечения всего того, что мы сейчас имеем возможность видеть своими глазами в доме Толстого.

Тогда, в 1919 г., Софья Андреевна себя уже плохо чувствовала и не присутствовала в зале, где собралось общество за столом.

После чаепития Татьяна Львовна подошла к нам и сказала:

— Сейчас, мальчики, я хочу вас представить Софье Андреевне.

Мы встали и последовали за ней. Она ввела нас в комнату графини, где та полулежала в кресле.

— Мама, — сказала Татьяна Львовна, — это сыновья Пети Раевского, они приехали из Рудакова на велосипедах.

Мы с братом подошли и поцеловали протянутую нам руку старой графини. Она спросила:

— А почему же папа и мама не приехали?

Мы что-то ответили, и она еще о чем-то спрашивала. Потом снова подошли к ее ручке и удалились вместе с Татьяной Львовной.

Мы вышли из дома к велосипедам, где уже нас ждал Андрей Алексеевич. Татьяна Львовна вынесла нам банку с медом, которую просила взять с собой домой. Я до сих пор помню эту банку. Она была широкая и низкая, примерно полуторалитровая. Ее, завернув во что-то мягкое, закрепил на багажнике Андрей Алексеевич. Татьяна Львовна и Таня провожали нас и смотрели, как мы ловко сели на велосипеды, покидая усадьбу.

Прошло более полувека с тех пор, и, конечно, не все и не вполне точно сохранилось в моей памяти. Я узнал, что Таня Сухотина, теперь Татьяна Михайловна Альбертини, живет в Риме, и я ей написал, напомнив наш приезд в Ясную Поляну летом 1919 г. Она ответила и, приехав в 1979 г. в Москву, пригласила меня на чай, организованный по слу-

 

чаю ее приезда, в Музее Л.Н.Толстого на Кропоткинской улице. Теперь мы изредка обмениваемся письмами, и, когда Татьяна Михайловна бывает в Москве, мы всегда встречаемся.

Осенью 1919 г. отец был арестован по обвинению его и связи с какой-то контрреволюционной организацией. Существовала ли такая организация на самом деле или нет, я не знаю. Не знаю также, если она и существовала, имел ли к ней какое-либо отношение мой отец¹. Тем не менее его как подследственного некоторое время содержали под стражей в бывшем Архиерейском подворье, где в то время размещалась тульская ЧК. Вскоре отца взяли на поруки тульские врачи, а затем, за неимением улик, выпустили на свободу.

Описываемый период времени относится ко времени Гражданской войны в России и, в частности, к наступлению белых войск генерала Деникина на Тулу. После освобождения из-под ареста отец был откомандирован в Богородицкий уезд, находившийся в то время в прифронтовой полосе, на должность начальника Барятинского медицинского пункта Красной армии, куда он и выехал в октябре 1919 г.