А. Арцыбушев

 

Соучастие в праве

 

(отрывок из книги)

«Государство есть соучастие в праве.»

Цицерон, «Трактат о республике».

ПРОЛОГ

— Магнитофон прескверный. Раз, два, три, четыре пять... Раз, два, три, четыре, пять... Давай попробуем. Говори что-нибудь.

— Давай. Это ты, Филимовыч? Алло, алло. Да. Да, я, Маврикиевна. Привет. Как ты там живешь? А я ведь в реанимации, и так, знаешь, по тебе истосковалась. Мне тут трубки всунули во все места, понимаешь? Нет, ты понимаешь? Я все грезила тобой. Да, когда трубки...

—      Хулиган. Как ни странно, получается. Ты готов?

—      Одну минутку, закурю.

— Приступим с Богом. Я включаю, Начинай...

... Итак, до моего освобождения оставалось несколько дней. Я считал уже не только дни, но и часы. Однако совсем расслабиться — боялся. Сколько я знал и видел людей, которые, как я, считали часы, и вдруг, в последние минуты срока, их вызывают не на освобождение, нет — им дают расписаться в новом сроке, без суда и следствия. Приходит бумажка: такому-то еще столько-то! Распишись!

Я не верил до тех пор, пока не пришел вертухай и не сказал:

— С вещами на вахту!

Это значит— на свободу! Я услышал это 16 мая 1952 года.

Странные чувства обуревают при этих долгожданных словах. Все внутри ликует: свобода! Я иду на свободу! Сейчас я оставлю навсегда этот лагерь и этих людей! Лагеря не жалко, а людей — очень. Расставаться с ними трудно. С ними сроднили общее горе и общие жизнь и смерть. И остающимся здесь — тяжко. У многих сроки, которым не видно конца — огромные. И моя радость подчеркивает и усиливает их безнадежность. Я много раз пережил ее, провожая тех, кому сказали: на вахту с вещами!.. И сам не чаял дождаться счастливого момента. Не чаял дожить до него.

Глаза тех, кто меня провожал, смотрели мне вслед, и взгляд их навек запечатлелся в моей душе. И когда я уже

 

полной грудью вдохнул свободного воздуха, глаза эти продолжали смотреть глубоко во мне и жгли там тоской и болью.

Последний раз прохожу через вахту. В руках у сопровождающего солдата этапный формуляр: «Особые приметы: глаза серые большие, нос прямой крупный, губы толстые мясистые, уши прижаты, лоб низкий, волосы русые в рыжину, вьющиеся. Накормлен по котлу. Одет по сезону». И по диагонали красным карандашом: «Скользк на ногу!» Значит: смотри, конвой! Этот тип способен удрать!

А вот и удрал! Стою я на вахте — и нет формуляра! И шмона нет! И на прощание не заставляют приседать голышом. Свобода!

Вместе с другими освобожденными взбираюсь в грузовик. Машина трогается. Прощай, лагерь! Век бы тебя не знать!

... В Инте грузовик остановился у серого бревенчатого здания с вывеской: «Комендатура». Мы вошли в дом, бросили пожитки в угол и сели. Солдат ушел, забрав наши документы. Открылось окошечко, будто касса в кино. Из окошечка выкликают по фамилиям. Пришел и мой черед; Фамилия? Имя? Отчество? Статья? Срок? Год рождения? «Распишись!» Читаю лист: «Арцыбушев Алексей Петрович решением таким-то приговаривается к пожизненной (вечной) ссылке. Место ссылки — поселок Инта Коми АССР. Побег из ссылки карается 20 годами каторжных работ»

Расписываюсь. Дают синенький листок вместо паспорта. Вид на жительство с указанием, что я вечно ссыльный. Печать круглая. Подпись коменданта. Следующий!

Вызывают в другую комнату. Тип в погонах — отдел кадров. Здесь трудоустраивают. Куда! На шахту №

Говорю:

— Я художник. Очень прошу дать возможность устроиться на работу самому.

Погоны неожиданно соглашаются

— Хорошо. Идите в дом культуры. Если возьмут, приходите, я дам направление.

Схватил я свой чемодан и давай Бог ноги из комендатуры.

Вот он, дом с колоннами и с огромным портретом на фасаде отца родного, усы по метру! Лучистые, полные доброты и тепла глаза. В них — ум и гениальность. В них — мысли о каждом из нас и обо всем человечестве в целом. А на красном кумаче большими буквами: «Жить стало лучше, товарищи, жить стало веселее!». Под лучами этих вот глаз ходят миллионы людей в бушлатах с номерами на спине за тройными рядами колючей проволоки. А тот, кто не выжил под

 

этим взглядом, не отшагал того, что по доброте душевной отвесил ему отец с биркой на большом пальце гниют где-то в тундре.

Директора Дома культуры не оказалось на месте, вместо него я говорил с его замом, женщиной. Она выслушала меня и сказала:

— Художник нам очень нужен, но нет такой штатной единицы. Есть место дворника, хотите? Будете числиться дворником, а работать художником. Ну... иногда подметете мостовую перед зданием.

Выбирая между шахтой и дворником я выбрал последнего с перспективой менять иногда метлу на кисть и обратно. Я написал заявление и стал дворником (жить стало лучше, товарищи, жить стало веселее!). Вышел из здания с колоннами и думаю: где голову преклонить на ночь? Где растянуться усталым телом? Встретил на улице старого лагерного парикмахера Попхадзе, такого же ссыльного, как я.

— Пошли ко мне, — предложил Попхадзе. — Найду тебе место.

— Спасибо. А где ты живешь?

Он рассказал, как найти в Шанхае его землянку, куда я и обещал прийти к вечеру.

А тут навстречу идет Фридрих Коек, эстонец.

— Привет, Лешка! Вышел?

— Вышел, вышел! А где тут можно пожрать? Пойдем, выпьем за свободу!

И мы пошли в интинский ресторан. Как, однако, за эти годы отвык я от нормального стола, тарелок, ложек. Все было ново! Заказали мы обед и водку. Налили себе в стаканы, не в уборной, а за столом, не напрягаясь, не боясь.

Я сказал:

— За тех, кто там.

Мы выпили за оставшихся в зоне. За силу нашего сцепления в житейском море, за силу, без которой не победишь себя и гибель.

………………………………………………………….

... Великий князь интинский, полковник Халилов, лежал в больнице. И надоело ему смотреть из окна на пустую тундру, и он приказал поставить перед больницей скульптурные памятники Мечникову, Пирогову, Павлову, Сеченову и, конечно, великому Coco.. Не могли даже эти гиганты жить самостоятельно, без корифея всех времен и народов.

По Инте стали рыскать в поисках скульпторов, которые могли бы выполнить этот заказ, напали на меня, и я сразу согласился, потому что работа обещала быть интересной., Я подключил к этому делу недавно вышедшего на свободу Кирилла Ройтера. Нам с ним привезли несколько машин cи-

 

ней глины, и мы начали создавать перечисленных мудрецов.

Когда мы подошли к стадии отливки фигур в гипсе, глаз КГБ уже не мог не присутствовать. Дело в том, что пустоты в отливках мы заполняли всякой ерундой, чтобы облегчить работу и не заливать слишком много гипса. Заталкивали туда пустые консервные банки, вшивые рубашки и так далее. А КГБ беспокоилось, чтобы не вложили туда какую-нибудь прокламацию или документы о нашем житье-бытье. Потому однажды нас посетил полковник КГБ Инта-уголь некто Жол-тиков с холеной ищейкой на поводу и начал нас прощупывать, кто мы и откуда, пытаясь залезть в наши лагерные души. А мы обрадовались возможности покурить и потрепаться. Полковник сказал вежливо:

—      Я, наверное, оторвал вас от работы.

Я сказал:

— Что вы, что вы, полковник, мы так рады. 

Он посмотрел на меня уничтожающе:

— Знаем мы вашу радость.

И попал в точку.

Сделанные нами фигуры были установлены перед больницей на постаментах, а великий Coco лежал барельефом на клумбе, это было очень импозантно. Устанавливали мы все это ночью, когда КГБ спит, потому их брат не присутствовал, и мы с Кириллом с большим удовольствием обоссали сталинский барельеф. Это была наша маленькая личная месть.                                      

Заплатили нам очень мало, потому что не знали, по какой статье оплачивать такую работу. И получили мы как печники, сложившие печку. А работали несколько месяцев. Зато начальник жилотдела Инты Купленик, подрядивший нас на эту, работу, получил, от полковника Халилова благодарность. Впрочем, такой порядок в этих краях бы естествен и не вызывал удивления.                                

В Инте был ресторан, а в ресторане голые Стены. Директором был некто Кронштейн, и, я убедил его украсить стены моими работами. А вкусы у чекистов примерно одни: подай им «Аленушку», «Трех богатырей» Васнецова, шишкинских «Медведей в лесу» и перовских «Детей, бегущих от грозы». Я и предложил, согласно вкусам, все эти сюжеты. Кронштейн потёр руки и сказал:                        

— Валяй.                                       

— Пятьсот рублей за штуку.

— Шестьсот. Мне тоже деньги нужны.

За несколько ночей картины были готовы. Кронштейн стал смотреть их на просвет.

— Дырки!—закричал он возмущенно.—Их же шпаклевать надо!

 

Но деньги выдал, и я послал их Варе. Получив перевод, она купила билет до Инты. По ее телеграмме получив пропуск на вокзал, я ждал поезда, в котором ехала ко мне моя Варя. Снег был уже глубокий, и я держал под мышкой валенки для нее. Пришел поезд. Варюшка спрыгнула ко мне с подножки, я подхватил ее, скинул с нее туфельки и засунул ее ноги в валенки. И привез я Варю на водокачку, где мы жили с моим напарником Гулямом и где ждал нас праздничный ужин и бутылка водки. Свою кровать я занавесил какой-то тряпицей, а Гулям отправился сторожить депо. Так началась моя семейная жизнь. Моя новая жизнь в ссылке.

Варю страшно любили и звали декабристкой. Множество друзей посещало нашу водокачку, и наша веселость и радушие, занавеска и крысы способствовали быстрому зачатию. И тогда я стал задумываться о том, что надо строить дом.

Кругом расстилалась тундра—мхи, травы, болото. Возле депо расположилось несколько домиков, метрах в 200 была водокачка, и рядом с нею небольшой сосняк. Зимой он стоял в снегу и инее. Вот там-то, в «садах Черномора», как я прозвал это место, я и решил строить нам с Варей дом. Ночами не раз прикидывал—из чего? Тундра, значит, ни леса ни досок. Не было, конечно, и гвоздей. А главное— не было денег. И пришла мне в голову мысль строить из ящиков. На интинских складах этих ящиков были целые горы. Пошел я по складам подбирать ящики одного размера. Ящик стоил один рубль, мне могло понадобиться не менее 300 ящиков, но они давали и доски, и фанеру, и гвозди: я выбирал ящики из-под трикотажа а они изнутри обиты фанерой. Я продал костюм, кое-что ,еще и купил ящики. Начал драть и прямить гвозди, Потихоньку площадку расчистил от снега, стал в мерзлоте ямки долбить кайлом. Под звездами и под луной, в сполыхах северного сияния строил я свой дом. И добро людское, объединявшее и поддерживавшее нас, обездоленных, сейчас же стало "оказывать себя: Видят люди: человек строится. Значит, надо помочь. Идет на шахту эшелон с крепёжным лесом, а пути совсем рядом. Слышу: ту-ту-ту-у-у — гудит паровоз. И с вагонов, как сиги, скатываются в снег бревна. Машу рукой: спасибо, брат!.. В деповской кузнице мне ковали скобы. Денег упаси Бог, чтобы взять.

— Что ты, какие деньги. Тащи скорей, пока не увидали, кому не надо.

Я на дежурстве в депо. Варя сидит одна, стучит кочергой по полу, гоняя крыс, и поет цыганские песни. С шумом распахивается дверь, и в клубах пара появляется совершенно незнакомая фигура.

 

— Кто тут строится? Принимай бревна.

Варя выбежала: стоит вагон, и с него сбрасывают кругляки. Кто такие? Кому сказать спасибо?

Связал я венец, на стульях из старых шпал поставил стойки. А верхний венец и стропила помогали мне ставить плотник Глебов, дед Максим, да парень молодой. Деньги.

— После отдашь. Когда построишь. А не отдашь не беда. Все так просто, без хитрости, без фальши. Добро на севере было особое: оно светилось. Я только счет в уме держал, кому и сколько должен. С миру по нитке — голому рубашка. Я помнил, что все эти ниточки — от сердца, не от избытка поданные.

Сделал мне Глебов рамы я окна, дверь .из досок сколотил. Теперь кончаю один. Руки мерзнут, гвозди прилипают к коже, с кровью их отдираю. Вот и стены, одна, другая. Скорее надо, скорее закрыться от пурги и ветра. Утром, когда прихожу, дома вроде и нет, так его заметает. Беру лопату, разгребаю снег и снова: тук-тук. Стучит топор. Щит к щиту растет стена. Сперва снаружи, потом изнутри. Между щитами шлак насыпаю. А шлаку много. Ребята из котельной прислали целую платформу.

В марте я уже крышу крыл и печку ставил. Сижу на крыше, стучу молотком, а из депо идет по путям знакомый машинист и кричит:

— Лешка! Слышишь, Лешка!..

— Что-о? — кричу.

— Сталин сдох! — раздается с путей. — Слезай на... с крыши!

— А черт с ним! — кричу в ответ. — Мне строить надо!..

Был тогда в поселке траурный митинг, музыка похоронная лилась изо всех мест, заключенные прятали глаза, чтобы не увидели их выражения вольные, а у тех были рожи скорбные. И скорбь эта усилилась после XX съезда.

Начальником депо в то время был еврей Наумчик. Он думал, что я тоже Абрамыч. А я не стал его разубеждать. Он был хороший малый, троцкист. Говорил мне:

— Что ты Арцыбушев — может быть. Что Алексей — куда ни шло. Но что ты Петрович — не поверю.

Вылез я как-то ночью в пургу на улицу — зги не видно. Сквозь мчащиеся вихри замечаю: два пульмана паровозик на путях поставил, свистнул и исчез во мгле. Я к вагонам и обомлел: Господи! Вагоны под этап, нары в два этажа. Доски! Пил и потолок моего дома. Доски! Я в депо за ломиком. Через час этапные вагончики были раскурочены, а доски в сугробах захоронены. Пурга за ночь намела на них снега метра на два.

 

Сделав это доброе дело, я заснул сном усталого праведника на столе начальника депо.

Просыпаюсь от пинка в спину. Открываю глаза—Наумчик.

— Спишь? — говорит.

— Да, — отвечаю. — А что?

— Идем и увидишь.

Выходим из депо, а там уже стоит куча дюжих чекистов, плечи в погонах по косой сажени. Собаки на своре на задние лапы встают и в вагончики заглядывают. Мат густой вместе с паром из начальственных уст валит. Ну, думаю, сейчас меня собачками затравят. Прикидываю в уме, какой, приблизительно срок намотают за мою ночную деятельность. Но иду спокойно, с кротким удивлением.

Наумчик к полковнику:

— Вот сторож. Но он сторожит в помещении. Подъездные пути стеречь он не обязан.

Ах, Наумчик, спасибо тебе! А тот продолжает:

— Надо было поставить меня в известность, что эти вагоны здесь оставят. Тогда бы я обязал сторожа за ними смотреть.

А я на собак поглядываю и от них сторонюсь, чтобы они чего не унюхали.

Полковник смотрит в задумчивости то на меня, то на Наума. И крыть, кроме как матушкой, нечем. Покрыл он ею нас обоих, и доски, и вагоны. А тут и паровозик: цок, цок. Подцепил вагончики и погнал их снова в ДОК (деревообделочный комбинат). Снова нары стелить. Этап ведь надо отправлять. План ведь.

Собаки, давясь от лая, потащили своих поводырей. Полковник, матерясь, удалился. Остались мы с Наумом. Стоим и молча думаем. Отдыхаем. Такую бурю пронесло.

— Это ты раскурочил? — спросил, наконец, Наум.

— Ага.

— Я так и думал. А где доски?

— Да мы на них стоим.

В конце марта задымила труба моего дома. И начались внутренние работы. Домик вышел на славу. Одолел я его! Одолел — миром. Все необходимое я сделал своими руками, с выдумкой, с юмором, с изюминкой, как с изюминкой была наша с Варей жизнь.

Но висели на мне кое-какие долги, и приходилось думать, как с этими долгами расплатиться. Однажды ночью мне пришла в голову счастливая мысль. Дождавшись утра, я взял имевшиеся в наличии деньги и пошел в поселок. По пути встретил Соломошу горбатенького, с которым познакомился в лагере.

 

 

— Соломоша, пойдем со мной в аптеку.

— Зачем?

Я протянул ему деньги:

— Купишь мне сотню презервативов.

— Так много?

Я уверенно говорю:

— Да.

Пришли в аптеку. Соломоша продавщице:

— Дайте мне сотню презервативов.

Та воззрилась на него с удивлением.

— Я в командировку еду, — пояснил он.

Тут подошел я:

— И мне дайте сотню. Раз он столько взял. Мы вместе едем.

Получив две сотни презервативов, я пришел домой и начал соображать, чем их можно выкрасить. Попробовал разные краски и нашел. И стали у меня получаться шарики, зеленые, красные, синие. Я вырезал из картошки печаточку в виде звездочки и бронзой по надутому шару ставил эти завлекательные звездочки.

Была весна, выдался ясный теплый день. В такие дни все улицы Инты переполнены народом. Чекисты и чекистские дамы фланируют, наслаждаясь весенней погодой: Блестят сапоги и отожравшиеся рожи.

А я отправился в дом спорта, мой безрукий приятель позволил мне открыть биллиардную и в ней я начал надувать выкрашенные презервативы, превращая их в шарики. Надув 20—30 штук, я выходил на улицу и моментально их распродавал. Не хватало рук отрывать нитки. Продавал я их по пять рублей. Когда я уходил с пустой палкой в биллиардную, чтобы надуть очередную партию, покупатели с пятью рублями в руках ждали меня на улице. Торговля шла невероятно бойко.

Когда я распродал одну из последних партий, ко мне подошел милиционер:

— Почем торгуешь?

— По пять рублей, с тебя дороже.

— Ты откуда приехал?

Я сказал:

— Беда в том, что я не могу уехать.

— Это не порядок — детскими сосками торговать. Забирай свое барахло и идем.

Пришли мы в отделение.

— Развязывай.

Я еще в дороге обдумал, как мне поступить. По команде «Развязывай!» зажег спичку и поднес ее к связке. Пух! Пух! Громко лопнули шарики.

                                                                 

 

Милиционер недоуменно на меня посмотрел:

—      Ты что делаешь? Я же сказал: развязывай и уходи.

Пронесло.

— Это маленький фейерверк в вашу честь.

Когда я вышел на улицу, дело уже близилось к вечеру. Улицы были полны теми же напыщенными рожами, а вот с шариками произошла некая метаморфоза: все они потихоньку спускали воздух, и каждый ребенок нес теперь очень большой, красный, синий или зеленый лашадиный член, на котором блистали звездочки. Я подумал: так вам, гады, и нужно.

B тот вечер мы устроили прекрасный сабантуй. Я рассчитался с долгами и нам еще хватило попьянствовать, пропивая презервативы.

Варя не имела права работать в Инте, потому что не выписалась из Москвы. Марина была искусственница, и на 300 рублей зарплаты деповского сторожа прожить не представлялось возможным. Молока в Инте не было, так что Марина росла на отварах и овсяной каше. Тут освободилось место машиниста парокотельной и Наумчик сказал мне: «Подавай заявление».

Я написал заявление начальнику транспортного отдела, описав свои материальные трудности. А начальник — старый чекист Певзнер.

— Мне некогда читать твои заявления! — заорал он. — Скажи сам и покороче. Я сказал короче.

— Никуда я тебя не переведу. Не хочешь работать сторожем, я передам тебя в отдел кадров.

— Что же мне, под паровоз бросаться?

—      Это твое дело.

Я сказал:

—      Ну так, мать твою, мое заявление будет у Хрущева.

Хлопнул дверью так, что все вожди на стенах подпрыгнули, пришел домой и написал письмо Хрущеву: «Уважаемый Никита Сергеевич! Посылаю Вам заявление, которое я подал на имя начальника транспортного отдела тов. Певзнера. Тов. Певзнер не потрудился мое заявление прочитать. Между тем, будучи вечным поселенцем, я не лишен гражданских прав, хочу нормально трудиться и иметь возможность обеспечивать свою семью. Прошу Вашего немедленного вмешательства».

Прошло некоторое время, и Наумчик говорит:

— Слушай, ты никуда не писал?

Я говорю:

— А что?

 

— Какая-то возня происходит, меня вызывали, о тебе спрашивали.

И вот ко мне в дом приходит комиссия.

— Хотим посмотреть, как вы живете.

— Смотрите.

— А у вас тепло.

— Угля хватает. Зато посмотрите, что я ем и чем моя девочка питается.

— А это кто у вас?

— Товарищ освободился. Идти ему пока некуда.

— Так вы квартиранта держите?

—      Мы со своих не берем. Помогаем друг другу и все.

А потом вызывает меня секретарь парторганизации депо. Вижу, лежит перед ним мое письмо Хрущеву, конверт из ЦК.

— Вы писали?

— Я.

На письме резолюция: «Направляем письмо тов. Арцыбушева. Просим разобраться и ответить по существу дела».

Инта дает такой ответ: «Арцыбушев, негодяй и мерзавец, был осужден по статье такой-то. Живет в собственном доме, при строительстве которого транспортное управление всячески ему помогало. Держит жильца, с которого взимает плату. Материальное положение семьи Арцыбушева тяжелое. Но в настоящее время тов. Арцыбушев учится на курсах машинистов парокотельной и после их окончания будет соответствующим образом трудоустроен».

Я говорю:

— Вашу галиматью подписывать не буду. Где накладные, что мне помогали? Где доказательства, что мне платят за квартиру? И ни на каких курсах я не учусь. То, что вы прочитали, есть обсирание и ложь. Будьте здоровы.

И ушел. А без моей подписи послать в Москву ответ невозможно. Крутились эти деятели крутились, и написали другое заключение: «Тов. Арцыбушев живет в доме, который построил на собственные средства, материальное положение семьи тяжелое при окладе сторожа котельной в 300 рублей, единственном доходе».

Проходит месяц, два — никакого ответа. Иду к секретарю парторганизации.

— Сколько можно ждать?

— А вы еще не трудоустроены? — удивляется он. Берет трубку и звонит в отдел кадров.

— Немедленно! Машинистом парокотельной. 1200, с завтрашнего дня.

На прощание подает мне руку:

— Если у вас возникнут затруднения, не обращайтесь в

 

ЦК, а приходите прямо ко мне. Мы здесь на то и существуем, чтобы защищать интересы рабочего класса.

Я говорю:

— Я всю жизнь это понимал. Только так на вас и смотрел.

И стал я машинистом парокотельной.

На два года позже меня, в 1954 году, освободился Коленька и попал в ссылку в Печоры. Я из Инты стал хлопотать о его переводе к нам. Он был инвалид, гипертоник, и я добился своего. Оформил его документы, съездил за ним а Печоры и стали мы жить вместе: Варюшка, Маринка, Коленька и я. Летом я для Коленьки пристроил к дому еще одну комнату. Коленька в свое время кончил консерваторию и владел 20-ю иностранными языками. Он начал давать частные уроки и прилично зарабатывал.

А тут потянулись, поползли слухи, волною катятся. Есть, мол, указание — ссылку отменить. Да местное начальство держит его в тайне, чтобы массовое бегство не началось: шахтам нужна рабсила.

Известный съезд уже прошел, людей освобождали пачками, однако, край ссыльных никто не трогал, потому что считалось, что мы на воле. Были и нам послабления: в комендатуре мы уже не отмечались и ходили куда угодно.

Думал я думал и решился: продал дом, заколотил в ящик самое необходимое и переселился в дом к моему приятелю Гарику. Валяемся мы там на полу, как на вокзале, а слухи ходят уже во всю. Но в комендатуре — ни гу-гу, на вопросы о ссылке комендант отвечает невнятно. Ломаю я голову: как выцарапать у коменданта мой паспорт. У ссыльных ведь на было паспортов, а была справка, что такой-то находится в ссылке там-то. А без паспорта—не уедешь. И вот как я поступил: получил на работе полный расчет и купил на вокзале три билета до Москвы. Прихожу домой и говорю Коленьке:

— Вставай, идем.

—Куда? — спрашивает он.

— В комендатуру. Я с них паспорта выжимать буду. А ты молчи, язык на плечо вывали и слюни пускай. Если что спросят — мычи.

И вот мы у коменданта. Я — решительно:

— Я завтра с семьей уезжаю в Москву.—Показываю билеты.—Если вы мне сейчас паспорта не выдадите, пришлите мне его в Москву по такому-то адресу.

Комендант опешил:

— Как это так?

— А как слышите. У вас давно есть указание нам паспорта выдавать. Ссылка с нас снята. Видите, человек в пара-

 

личе, — на Коленьку указываю, — ему здешний климат вреден. Он может тут у вас скончаться. Комендант:

—      Ну и х... с ним.

Я как заору:

— Это с тобой х...! Сталинские времена кончились, слышишь? Давай паспорта или я без них уеду.

— Ладно, не ори. Показывай справку.

И выписал он нам с Коленькой два паспорта, ему и мне. Тогда еще ихнего брата можно было взять за горло, они еще пугливыми были после смерти гениального Coco.

На следующий день утром мы уже сидели в поезде Воркута—Москва. Стоял апрель. Минуло десять лет с тех пор, как я перестал быть свободным. И вырвал мою долгожданную свободу чуть ли не силой. Поезд мчит меня на юг. Вот и тундра кончилась. Печора, Кожва, Ухта, Княжпогост остались позади. А я сплю на полке под стук колес и думаю: не умер, и даже не искалечен! .. Хорошо, хорошо.

В Котласе проснулся и вдруг слышу: грачи кричат! Я с такой радостью закричал: «Грачи, грачи!» Десять лет я их не слышал! Они же в Заполярье не долетают...