Глава 16. Воркута - столица белых невольников

 

Подшивалов, растянувшись на диване, храпел во все носовые завертки, а я угрюмо глядел в окно на бесконечный снег и подступавшие отроги Урала. Поезд, громыхая и подпрыгивая, как разбитая телега по засохшей глинистой дороге, двигался все вперед и вперед. Мы ехали по самой северной в мире узкоколейке, от пристани Воркута-Вом к руднику, расположенному в 60 км на берегу Воркутки. Дорогу, идущую по тундре в ста - двухстах км севернее Полярного круга, проложили заключенные Ухтпечлага в 1933-1934 годах для доставки руднику грузов и вывоза оттуда угля.

Вагон, в котором мы ехали, был построен специально для Мороза, но так как последнего давно «ликвидировали», то вагон перешел по наследству к начальнику Воркуто-Печорского лагеря Тарханову. В условиях Заполярья обстановка вагона вызывала зависть. Уютная печка, диван, обшитый бархатом, три мягких кресла, дубовый стол, умывальник, полки с книгами, на полу ковер и медвежья шкура; стены разделаны под палисандр, а на них развешаны картины южного Кавказа и портреты наших кормильцев - Сталина и Берии. Подшивалов, а тем более я - не имели права разъезжать в вагоне начальника лагеря, для нас были особые «теплушки». Но пол-литра водки чего не сделают в этой снежной пустыне! Начальник дороги, такой же заключенный, прицепил вагон, зная, что к утру вагон снова будет на пристани.

Тоска на душе росла с каждым километром. «Зачем я попросил Подшивалова вытянуть меня с Покчи? - думал я. - Там теплее, там десятки знакомых. А тут? Полярная ночь, стужа, шахты и ни одного друга. Сегодня Подшивалов со мной, а завтра его уволят за пьянку. Кто еще рискнет помочь дважды осужденному? Дадут молоток или кирку и в шахты. Теперь, надломленный, я не протяну и года. Эх, идиот я, право, идиот!»

Над всей тундрой небо полыхало полярным сиянием. Синяя бездна то темнела, то окрашивалась в разноцветные мигающие полосы. По белому одеялу спящей тундры легкой дымкой пробегали тонкие струйки мелкого, как манка, снега. Одна за другой скрывались позади станции - маленькие, заснеженные до труб, деревянные бараки. Ватные бушлаты махали поезду фонарями, держали дребезжащую стрелку и на ходу передавали машинисту путевку. На всей дороге не было ни одного вольнонаемного.

Валентин Николаевич, повернувшись на другой бок и не открывая глаз, спросил:

- Далеко еще?

 

- Проехали сорок восьмой километр.

- Время собираться. Знаешь, что я придумал? Оставлю-ка тебя у начальника станции, на 58-ом километре, она почти у самого рудника. Сейчас тебе показаться на Воркуте опасно. Эти шакалы - коменданты сразу упрячут тебя в рабочие бараки, а в них не сладко. Не бойся! Не попадешь на общее положение. Знакомых «бобров» (начальства) у меня тут хватает, а водка еще осталась. Накачаю кого надо. Подшивалов не забывает услуг, а ты мне кое в чем помог.

Начальник с кряхтением натянул сапоги, френч, нацепил портупею, поправил браунинг и взглянул в окно:

- Вот зверский край! Надо же было тут уродиться углю. Нет, чтоб под Москвой. Рестораны под рукой и водкой хоть залейся... - Подшивалов открыл чемодан и с любовью стал пересчитывать заботливо уложенные бутылки, - четыре, пять, шесть. В порядке! Начальник УРО (Учетно-распределительное отделение) на корточках не устоит. Пусть-ка попробует потом отказаться оформить тебя старшим экономистом лесного отдела! Тут, брат, спирт, как золото.

Поезд, замедлив ход, остановился. В двери вежливо постучали.

- Кто там церемонится? Раз нужно, так нечего спрашивать. Влезай!.. А, старый знакомый!

- По вашему приказу, гражданин-начальник. Вы распорядились поместить у меня одного человека. Не беспокойтесь, все устроим. Место есть, продуктами поделимся.

- Спасибо, старина! А ну-ка с морозу горяченького... Вот колбаса... Куришь?.. Ну, Михаил Михайлович, жди и не тушуйся, как обтяпаю, так сразу же позвоню.

Поезд ушел, оставив меня в тоскливой тундре, среди незнакомых людей.

За окном бушевала пурга. Дикий ветер яростно трепал и крутил тучи снега. Жутко свистели провода, в трубе гудело, барак скрипел и вздрагивал под свирепыми шквалами. Но мороз спал.

В такую погоду - а пурга временами буйствует по два, по три дня - опасно выйти наружу. В глазах, как искры, мелькают бесчисленные снежинки. Миг, и глаза залеплены снегом. Шаг... другой ... легкий поворот и ... куда же теперь идти? Где дверь? Отовсюду только свистит и снег. За три метра все сливается в один белесый снежный водоворот, за голенищами, в карманах, в швах - всюду набит снег, да так плотно, словно утрамбованный. В пургу вся жизнь на Воркуте замирает. Даже куропатки, и те, заблаговременно набрав высоту, камнем падают вниз, носом и грудью пробивая себе в снегу ямку, чтоб укрыться от непогоды.

Раньше, в 1932-1934 годах, когда Воркута была еще маленьким лагерным отделением, в пургу заключенные ходили на кухню, придерживаясь за протянутый канат. Иные, пренебрегая опасностью, оставляли канат. После пурги их тут же, во дворе лагеря, находили занесенными снегом. С пургой не шутят. Но теперь Воркута - многотысячный город, со многими десятками бараков, землянок, палаток, складов, мастерских, с железной дорогой, электричеством, аэродромом, с настоящей ванной для начальника лагеря и пулеметами на вышках -для населения города. Теперь трудно даже в пургу и полярную ночь затеряться среди массы зданий и электрических столбов.

...На третий день пурга утихла. Небо очистилось. Урал сверкал отшлифованным снегом. Глаза слезились, не в силах выдержать световую игру кристаллов. Термометр упал, как обычно, до сорока градусов. Воздух застыл. Воркута проснулась.

 

Люди со вздохом покидали бараки, снова выгнанные на открытые работы: на строительство и очистку. Тысячи фигур, укутанных в бушлаты, с фланелевыми масками на лице, вступали в бой со стихией. Очищались строительные площадки, лагерные дороги, подходы к шахтам и буровым. По всей железной дороге раскапывались поезда и расчищался путь. После каждой пурги перебрасывались сотни тысяч кубометров снега. За два-три дня напряженной работы на собачьем холоде лазареты и бараки переполнялись обмороженными. Прежде во всех лагерях наружные работы проводились при морозе до 35 градусов. С января 1936 года главное управление лагерями издало другой приказ: прекращать работу при морозах только свыше 40 градусов. Стахановщина, по мнению Москвы, поддавала жара в работе.

Вот уж пошли поезда. Вместо лопат, людям до следующей пурги дают топоры, пилы, кайлы. Растут новые десятки деревянных бараков. А уголь, не взирая на мороз и пургу, безостановочно вывозят из шахт. С высокой эстакады то и дело из вагонеток высыпается черное золото. На целых два километра протянулись угольные навалы. Железная дорога вывозит за день только пятьсот тонн, а добыча поднялась уже до полутора тысяч. Но с запада, от Котласа, за 1100 километров от рудника, заключенные уже строят новую ширококолейную дорогу. Еще два года, и воркутский уголь без перегрузки дойдет до топок Москвы, Ленинграда и Архангельска.

В1934 году для вывоза угля проектировали построить двухсоткилометровую дорогу по вечной мерзлоте, прямо на север, к Баренцеву морю. Изыскательные партии работали по всей Ненецкой (самоедской) тундре. На Баренцевом берегу ГУЛАГ уже начал выгрузку строительных материалов из первых пароходов. Но в ЦК партии усомнились в реальности этой жуткой дороги, и проект отпал. Говорили, что даже при хорошем питании каждое полугодие пришлось бы укомплектовывать строительство свежим человеческим материалом. В открытой тундре, на вечной мерзлоте, без топлива и жилищ дорога унесла бы сотни тысяч жизней, а вождь сказал, что «человек - наш самый ценный капитал»... На дорогу от Котласа этого «капитала» угробят несколько меньше. Спасибо и на том...

Сейчас на Воркуте готовы к эксплуатации две капитальных шахты на миллион тонн добычи в год, заложены еще три. И все это - только начало. Воркута - в будущем. Уголь оказался первоклассным. Залежи выходят прямо на поверхность и осыпаются с берега в речку. Запасы исчисляются в миллиардах тонн. Рабочий труд - гроши. Ни отпусков, ни социального страхования, ни семейных квартир, ни восьмичасовой работы. Набьют в барак по две сотни, чтобы теплее было, поставят на вышку стрелка с пулеметом, опрокинут в котел черпак супа, а над воротами повесят изречение Сталина: «Труд - дело чести, дело славы, дело доблести и геройства» - вот и все. Работа идет. Просто, дешево и продуктивно. В1936 году, при Морозе, выработка подземного рабочего на Воркуте оказалась на двадцать процентов выше, чем в Донбассе. Будь вся страна в концлагерях, строительство коммунизма пошло бы еще быстрее...

Но не углем славится Воркута среди заключенных лагерей Ухто-Печорского бассейна. Воркута славится своим кирпичным заводом, не менее знаменитым, чем соловецкая Секир-гора. Завод является штрафной командировкой в этом штрафном лагере. Вместе с лагерными обер-бандитами, там ожидали приговора вторично обвиненные в агитации, вредительстве и шпионаже. На заводе было в десять раз хуже, чем на штрафной командировке в Покче. Люди не выживали

 

там и шести месяцев. Кто вернулся с кирпичного, не считался жильцом на этом свете. Цинга и шахты через два-три месяца окончательно подрезали надорванный режимом организм.

В дни ежовщины^* Воркута пережила самую жуткую трагедию за весь период существования печорских лагерей. Командированный из Москвы НКВД-ист Григорович со своей комиссией творил следствие, суд и расправу над каждым, кого НКВД даже в лагере считало опасным. В тот период тут было около 6 тысяч заключенных, среди них много видных троцкистов, партийно-советских сановников и участников последних массовых голодовок зимой 1935-36 года^**. В бараках отучились спать, поминутно ожидая очередного вызова кого-нибудь к Григоровичу. Нервы у всех напряглись до предела. Партия за партией под усиленным конвоем уходила на кирпичный. Некоторых на самолетах отправили в Москву, чтобы, допросив еще раз, рассчитаться с ними на месте - в подвалах Лубянки. Опасаясь восстания, Григорович вызвал на Воркуту Усть-Усинский взвод охраны^***.

Кирпичный завод превратился в гигантскую камеру смертников. Мало кто считал себя виновным, но почти каждый надеялся на помилование.

Как это произошло, никто толком не знает и рассказывать о том не хочет даже спустя два года. Страх тех дней не рассеялся и поныне. Слова совсем скупы: «Вызвали с вещами. Построили во дворе, сказали, что на рудник. Дали команду. Вышли за ворота. Спустили в лощину ... - Рассказчик боязливо оглядывается, хотя мы стоим на пустой дороге, и шепотом продолжает: вдруг с обеих сторон косогора стрельба. Пулеметная и винтовочная... Всех уложили. Сколько? Кто их считал! Охрана три дня ходила их закапывать. Наверно, несколько сот. Вон там, несколько правее»... Как все просто! Вывели и ухлопали. Все! Среди этих несчастных находился и мой первый «наставник» в лагерном планировании - Натан Исаакович Левин, до лагеря начальник планово - экономического управления Наркомзема РСФСР, осужденный в 1934 году, якобы, за шпионаж. Мы вместе работали в 1935 году в Усинской водной группе. В начале зимы 1935 года, прощаясь со мной, - я тогда переезжал в Покчу, а Левин на Воркуту начальником планового отделения, - он сказал:

- Ну, вы еще все переживете, а со мной счеты кончены.

 

- Полно! У вас здоровье не хуже моего.

- Не в том дело, - прервал Левин, - я не выйду из лагеря. Тут со мной и покончат. Я слишком много знаю, чтобы жить. Зачем им рисковать? Они допустили ошибку — они исправят ее. Прощайте!

По старой лагерной привычке я постеснялся задать вопросы. Но из прежних бесед и случайных фраз я давно понял, что Левин, как европейски образованный специалист, не раз участвовал в секретных правительственных комиссиях по разработке различных государственных проблем на много лет вперед. Как-то он обронил застрявшую по сей день в голове реплику: «Ну, это только цветики! Подумаешь, событие - лейтенанты, вместо товарищей - командиров! Придет время, удивят еще больше. Прошлой весной мы уже обсуждали, во что лучше реорганизовать наркоматы: в департаменты на французский образец или в министерства на прежний русский. А вы лейтенантам удивляетесь!»

Через два года сбылось предчувствие Левина: он слишком много знал!..

Я взглянул на Урал. Во впадине, над белой пеленой, чернели очертания кровавого завода. Не попаду ль и я туда?

А бежать с Воркуты некуда. До первого деревца двести километров, до первой станции тысяча сто... За непроходимой тундрой - непролазная тайга. Легче с Соловков вплавь добраться до материка, чем с Воркуты пешком до железной дороги. Надежная тюрьма без стен! Твори, что хочешь! Кто узнает, тот промолчит. Прошлой зимой трое решились на побег. Достали лыжи, продукты, компас и в пургу скрылись из лагеря. Но куда уйдешь? Самолет отыскал черные точки в отрогах Урала. Взвод охраны на лыжах догнал их и без никаких пристрелил на месте. Летом тем более пути отрезаны. Куда ни ступишь, всюду воды по колено. Встревоженные стаи тундровой птицы сразу открывают беглеца. Тучи комаров и мошкары за несколько дней высосут всю кровь. Облепят сонного, вопьются, и не откроешь больше глаз. Нет уж, отсюда не убежишь!

После ликвидации Мороза режим на Воркуте усилился. За два месяца третий отдел четыре раза делал ночные обыски в нашем техническом бараке Управления. В каждое помещение назначили ответственного за соблюдение правил внутреннего распорядка и за наличие людей. В дополнение к кирпичному заводу построили собственную воркутскую тюрьму с решетками, «парашами» и с коврами в коридорах, заглушающими шаги.

Осенью 1938 года Воркута пополнилась первыми этапами долгосрочников, с 15-25-летними сроками. Появилась уйма бывших крупных партийных, советских и хозяйственных руководителей - от окружного до всесоюзного масштаба. Профессуре и всяким специалистам лопат не хватало!.. Даже председатель Малого Совнаркома Богуславский, и тот очутился тут, получив случай вспомнить свою старую профессию забойщика.

Всего поразительнее было то, что большинство видных прежде «деятелей» страны, надев арестантский бушлат, в один голос негодовало: «Ужасно! Такие условия!.. Мы осматривали лагерь «Москва - канал»^* - вот это настоящий советский лагерь, а тут... Мы будем жаловаться!».

Кто поймет, что на душе у этих людей! То ли тут артистический трюк, чтобы избежать общей ненависти остальных заключенных, то ли они на самом деле

 

жили, зная жизнь лишь по циркулярам и словам вождей. Вероятнее всего, были и те, и другие.

Весною 1937 года два бывших члена ЦК партии при переводе их с Воркуты в другой лагерь дорогой, в Усть-Усе сбежали ночью от конвоя, забрались в самолет Ухтпечлага, стоявший подле Усть-Усы и улетели в Москву (один из них когда-то командовал воздушной эскадрильей). Там, в Москве, прямо с самолета, - в ЦК с жалобой на режим в Печорских лагерях и особенно на Воркуте. И что же? Во-первых, их со специальным конвоем вернули обратно, во-вторых, Морозу пришел строгий выговор за разгильдяйство, благодаря чему заключенные улетают на самолетах. Слава Богу, что лагери непосредственно не подчинены ЦК, а то бы он не так еще закрутил гайку!

На Воркуте я повстречался с заместителем председателя Верховного Совета Коми Республики, у которого бывал в 1937 году при командировке в Сыктывкар. Теперь судьба уравняла нас - оба вредители...

- Ну, и режимчик! - признался он. - А я-то думал, что заключенные живут почти так, как вы, когда были в Сыктывкаре. Верите ли, за пять лет службы не осмотрел ни одного лагеря! Да и когда?! Помнится я вам в Сыктывкаре во всем помог.

-Да. Именно поэтому я постараюсь кое-что сделать для вас.

- О, пожалуйста! Я не против физического труда, но в таких условиях он быстро меня убьет. Отвык, знаете, и ослаб. Ведь, вам знакомо следствие...

Через неделю вторая персона в республике подметала коридор в нашем бараке и еще издали встречала меня поклоном. О, люди, люди!..

... А все же Подшивалов молодец! Ведь, вот же из старой чекистской гвардии, а нет в нем ненависти к людям. Устроил сановника подметалой!

 

По утрам мимо барака с инструментами на плечах, молча и строем проходили бесчисленные бригады шахтеров, строителей и дорожников. За ними на белом снегу оставались розовые пятна. Это цинготники сплевывали слюну с кровью из размякших синих десен. В лазарет принимали больных лишь с резкой формой цинги, когда ноги опухали и появлялись злокачественные пятна. Остальные еще могут работать!

Сегодня в Воркутскую тюрьму под усиленным конвоем погнали около двадцати заключенных. Всю ночь по лагерю шныряли работники 3-го отдела и охраны, вызывая из бараков людей по уже готовому списку. Носились слухи, будто 3-й отдел раскрыл подготовку крупного диверсионного акта - взрыва центральной силовой станции, после которого остановились бы до лета все монтажные и эксплуатационные работы. Рассказывали, что в районе силовой станции и на чердаке управления лагерем нашли спрятанными несколько мешочков с аммоналом и пироксилиновые шашки. Тревожная обстановка чувствовалась и в управлении. Кто знает, может, вот-вот и сюда явится 3-й отдел, чтобы схватить намеченные жертвы.

Большинство не верило в это «дело». Слишком уж фантастично: «диверсия на Воркуте!». Да разве НКВД пропустит в концлагерь способных на этот шаг! Он рассчитывается с ними на месте, в своих подвалах. Нескольким диверсантам, допустим, удалось сохранить свою жизнь. Неужели они настолько безумны и легкомысленны, чтоб пойти на подобную диверсию?!

Двадцать диверсантов!.. Когда же сумели они договориться о таком деле, если тут даже другу не доверяют сокровенных мыслей? Все загнаны в свое внутреннее

 

подполье и боятся оттуда показать себя. Дух Григоровича еще витает над Воркутой. Вот мы теперь вечерами слушаем радиосводки о советско-финской войне. Слушаем и молчим. Хотя бы слово кто выдавил! Будто истуканы, а не люди. А ведь большинство в душе симпатизирует этому маленькому народу, и никто не верит, что он посягал на советскую территорию. Всякий остерегается «стукачей». Тут их достаточно - и платных, подосланных НКВД, и той мрази, которая доносами думает спасти себя. А я особенно заразился подозрительностью. После нашего «дела» в Покче мне в каждом мерещился новый Матвеев, такой, знаете, дешевенький Азеф с советской душонкой, что и рук о него марать не стоит. Сколько же «стукачей» на Воркуте, если их на Судострое, в Кожве, в 1935 году на четыреста заключенных числилось восемнадцать - почти пять процентов! А вскрылась эта тайна НКВД совсем просто. Подвыпивший уполномоченный 3-й части Тульчинский, вылезая из саней, обронил записную книжку, а его спутник, начальник Судостроя Ухлин, не будь дурак, поднял ее и вечером заботливо просмотрел. На одном из листков Ухлин, как он после мне об этом сам рассказывал, нашел список восемнадцати заключенных, озаглавленный «По состоянию на 1 -е февраля 1935 года». Сомневаться мог только слепец...

Двадцать диверсантов!.. К чему бы привел этот жест отчаяния? К новым десяткам невинных жертв и к усилению и без того тяжкого режима для тысяч прочих заключенных. Диверсия повредила бы не большевизму, а нам, его жертвам. Явный абсурд! Сам 3-й отдел по своей инициативе или по указке сверху выдумал или спровоцировал диверсию, чтобы, с одной стороны, заслужить награды за бдительность, с другой - иметь повод к еще большим строгостям и зверствам. Старый метод!

Однако работать в такой атмосфере мучительно: черт их знает, что еще состряпают они в 3-м отделе! Душевная стойкость слабеет день ото дня. Уж слишком угнетающе действуют на психику и бесконечная белая однотонность тундры, и пурга, и эти розовые пятна, и ночные аресты. Снова, как в Покче, после приговора ненависть к режиму оттесняется страхом перед ним. Страх, оказывается, глушит ненависть, когда она бессильна проявить себя. Подавленный страхом не способен сопротивляться.

Тает воля, а с ней и организм. Видно, придется сложить кости на Воркуте. А вдруг пересмотрят мое дело? Надо вырываться!

День за днем убеждаем начальство, что нелегко за тысячу километров из тундры руководить лесозаготовками на Печоре. Убедили. Утвердил Тарханов перевод лесного отдела в Усть-Усу.

26 февраля 1940 года мы покинули эту жуткую стройку 3-й пятилетки: я и Хейфец. Подшивалову с Погарским дали самолет, а нам клячу и срок: за три недели добраться до Усть-Усы.

Снова к югу и без конвоя. Подшивалов сам сходил в 3-й отдел и взял пропуск, по которому мы будто бы едем под его личной охраной.

- А где же начальник? - спрашивали дорогой оперативники, проверяя наши документы.

- Станет он мучиться в этих розвальнях! Уехал вперед.

Посмотрев на ящики с папками, записанные в наш пропуск, оперативник отходил:

- Езжайте!

 

А я ехал и все оглядывался: «Не вернут ли?» ... Мы были первые пятнадцатилетники, которых выпустили с Воркуты. Двое на десять тысяч. Как тут не благодарить судьбу!..

Подавленное состояние понемногу развеивается. Одиночество и тишина успокаивают нервы. Жаль, право жаль, что до Усть-Усы только пятьсот тридцать километров! Рад бы так ехать целую зиму.

Снова зацепился за жизнь!

 

Прошло полгода. В один из августовских дней, когда мы в лесном отделе мирно гоняли цифры по колонкам таблиц, с Воркуты от начальника лагеря пришла радиограмма-молния:

 

«Усть-Уса Погарскому.

Основе требования ГУЛАГа безоговорочно двухнедельный срок представьте план лесозаготовок нужд Воркуты исходя следующих перспективных цифр угледобычи Воркуте. 1940 год один миллион тонн 1942 три миллиона 1944 восемь миллионов 1946 пятнадцать миллионов 1948 двадцать пять миллионов тонн. Тарханов».

 

Я взглянул на Погарского, Погарский на меня - столы наши стояли рядом - и у обоих в головах пронеслась, очевидно, одна и та же мысль: «Аи да размах! Двадцать пять миллионов тонн угля в год!!! Столько же, сколько добывает вся Бельгия!!! Семьдесят тысяч тонн ежедневно. В час по три железнодорожных состава. Это же четвертая часть угледобычи всего Донецкого бассейна с его пятимиллионным населением! Видно, большевики перешли от лозунгов к делу и всерьез решили превратить Воркуту в Заполярный Донбасс».

Но дальше наши мысли разошлись.

Погарский стал вслух восторгаться гигантскими цифрами. За миллионами тонн ему мерещились новые города, фабрики и дороги, которые неизбежно должны сопутствовать развитию Воркуты. Погарского не образумил пятилетний срок. Он остался большевиком: видел цель и оправдывал средства.

А я слушал его и думал: «Откуда возьмут миллионы людей? Такую массу сюда никакими калачами не заманишь. С Воркуты разбежались последние вольнонаемные шахтеры. Сюда можно только загнать. Дубиной. А дубина у кого? У НКВД. Ну, значит, план реальный. Будут люди... Выполнят. А во что обойдется, это не столь важно. Пот, слезы и кровь не планируют».

Через два дня лесной отдел била плановая лихорадка. Одна цифра тянула другую, другая - третью. Чтобы заготовлять для Воркуты сотни тысяч кубометров крепежника, нужно, оказывается, ежегодно вырубать чуть не миллион кубов леса. Что делать с другими сортами древесины? Радиостанция работала день и ночь, принося нам туманные ответы.

А мы еще не знали главного: где же эти миллионы кубометров? Два дня ораторствовали и, наконец, записали в протокол:

«а) считать единственно - подходящей сырьевой базой бассейн Лемь-ю^* где, по сведениям охотников, имеются значительные массивы делового леса;

 

б) ввиду отсутствия лесных карт и таксационных материалов по этому району, поручить лесоинженеру, заключенному Буртасенкову, провести воздушную разведку и в трехдневный срок дать свое заключение».

Вообще говоря, для такого плана требуется минимум год времени. Допустим, по Лемь-ю лес есть. Но надо же, прежде чем планировать, удостовериться: где именно, какой, сколько, как его вывезти, сплавить и т. д., и т. п. Но в том-то и заключается одна из особенностей большевизма, что он терпеть не может делать по-людски: Раз приказано, значит, нечего рассуждать! Дан срок, значит, хоть умри, а уложись в него. Точно в установленный день план был отрадирован. Очевидно, таких технически совершенных расчетов ГУЛАГ еще не видывал. Все точно подсчитано и экономически обосновано. От шлюзования Лемь-ю до напильников -ничто не было забыто. Даже сам Яша Хейфец, плановый зубр из Наркомлеса, и тот изрек: «Вот это план! Не совестно показать его самому наркому!»

На бумаге цифры выглядели гладко. В одном только сомневались: в наличии и качестве леса ... Буртасенков, правда, два часа кружился над Лемь-ю, но что он мог рассмотреть сверху? Одни зеленые вершины. Вся эта «воздушная разведка» и «показания местных охотников», с которыми разговаривал Буртасенков, были простым очищением совести и самостраховкой. Надо же чем-то обосновывать план!

В сентябре, нагруженный планами, Тарханов вылетел в Москву, и вскоре нам сообщили:

«Начальник вместе с Берией был у «хозяина». Сталин утвердил плановые цифры добычи угля и строительства Воркуты».

А уж НКВД постарается, чтобы цифры, утвержденные вождем, претворились в жизнь.

В1948 году на Воркуте вырастет город с двумястами тысяч «жителей»-арестантов^*. Воркута станет столицей царства рабства, самой надежной и гигантской каторгой во всем мире и для всех времен.