ПЕРЕЕЗД В МОСКВУ И РАБОТА

 

Итак, получен аттестат об окончании средней школы и предложение стать учителем в сельской школе Боровского района Калужской области.

Нет. Мне хочется попробовать поступить в высшую школу в Москве. В какую? Больше всего из школьных предметов мне нравилась химия. Значит — на химический факультет Московского государственного университета.

Однако надо прежде всего подумать, как приткнуться где-нибудь с жильем. Нянюшка попросила разрешения пожить мне немного у своего племянника Ивана Николаевича Башкирова, семья которого занимала большую комнату в коммунальной квартире. Семья состояла из него самого — квалифицированного рабочего горячего цеха металлургического завода, жены — домашней хозяйки — и маленькой дочки. Главной противницей моего жития там стала жена племянника Клавдия Георгиевна — женщина с тяжелым характером, властная, себялюбивая, с трудом согласившаяся на мое житье «пока», то есть на неопределенное, но короткое время.

Вечером вдвоем с папой мы приехали к Ивану Николаевичу. Нас положили спать на полу на тощеньком матрасике и привезенных нами подушках. Накрылись мы одеялом папы из верблюжьей шерсти. Рано утром следующего дня (хозяин уходил на работу в первую смену) мы поехали на бывшую квартиру крестной, состоявшую из большой двухоконной комнаты родового особняка московских почетных потомственных граждан Залогиных. Мы знали, что под влиянием жестких притеснений, как бывшая «буржуйка», крестная выехала к своим родственникам Кутеповым в Юхнов. Но в этом особняке осталась жить старушка, быв-

 

шая няня крестной Катя. Мы нашли ее в маленькой, совершенно темной комнатке (без единого окна). Из комнаты в бельэтаже ее переселили в бывшую служебную комнатенку. Поахали, погрустили и решили, что жить у старушки Кати мне нельзя.

Во второй половине дня мы были у доцента химического факультета МГУ, старинного знакомого отца по Боровску Шалфеева. Вместе с женой они жили в небольшой квартирке в здании на Моховой, рядом с квартирой академика Зелинского. К счастью, Шалфеевы возвратились из отпуска. Приняли они нас очень любезно. Но... надежды поступить в МГУ мне, сыну служащего, не имеющему рабочего стажа, по словам Шалфеева, — никакой. Протекции мне он, Шалфеев, оказать не может. Впрочем, для очистки совести он рекомендует мне завтра самому сходить в приемную комиссию факультета. Взять меня к себе в маленькую квартиру на житье они также не могут. Его совет: устроиться рабочим на московский завод, хорошо готовиться к вступительным экзаменам и через два года поступать. Напоили нас чаем и приветливо попрощались.

Возвращаясь вечером к Ивану Николаевичу, мы решили, что дальнейшее обустройство в Москве будет предоставлено мне самому. Папа оставит мне адрес своего хорошего знакомого Михаила Трофимовича Сухова. Может быть, он поможет мне устроиться рабочим на производство. Сухов был крупным снабженцем в системе Авторем-снаба, расположенного в то время в Каретном ряду.

Утром следующего дня мы простились с папой на Киевском вокзале. Иван Николаевич поместил меня на диване.

Днем в Авторемснабе меня принял приветливо Михаил Трофимович.

— Помочь Вам с жильем не могу. Живем с женой в маленькой комнатенке на Тверской. Знакомых, которых можно было бы просить пустить Вас жить, нет. Выясните, сможете ли Вы теперь поступить в институт, и, если нет, я помогу Вам устроиться рабочим на один из заводов.

На химическом факультете на Моховой в приемной комиссии сидел человек с ярко выраженными чертами лица восточного типа. Большой, с горбинкой нос, вьющиеся темные волосы, карие глаза с желтоватыми белками. Просмотрев мои документы, он протянул мне их обратно, произнося с кавказским акцентом:

 

— Что Вы па-да-дите документы о приеме, что нэ па-да-дите, результат будет один и тот же. В первую очередь зачисляются на факультет по направлениям ЦК союзных республик. Затэм — имеющие рабочий стаж нэ менее двухлет. Среди них — конкурс.

Ну что же... Попробую в Первый Московский Медицинский институт. В приемной комиссии женщина, просмотрев мои документы, протянула мне их обратно: «Вам только шестнадцать лет. Слишком молоды. Подрастите. Тогда приходите к нам». — И улыбнулась.

«Надо поступать в рабочие», — решил я.

В отделе кадров трех заводов отказались принять мои документы: «Молоды. Поступайте в фабрично-заводскую среднюю школу (семилетку). Там получите рабочую специальность. Тогда приходите к нам».

Надо идти к Михаилу Трофимовичу. Он, как всегда, был занят, но приветливо попросил подождать. Затем позвонил по телефону в Отдел снабжения небольшого заводика, написал записку и пожелал успеха.

На заводике снабженец провел меня к начальнику цеха. Выслушав просьбу, тот сказал:

— Лет ему мало. Ну да кадровик особенно придираться не будет. Что Вы умеете делать?

— Да как Вам сказать...

— В школе же был у Вас труд. Чему-нибудь Вас учили же?

— Учили книги переплетать. Но переплетаю не очень хорошо.

— Та-а-ак. А еще что-нибудь делали?

— Табуретку — на уроке труда. Потом вместе с родным дядей детекторный приемник сделали. Работает. Неважно, но работает.

— Ну вот. Тогда возьмем Вас слесарем второго разряда.

— А самого низкого нельзя?

— Так это и есть самый низкий. Зачислим Вас слесарем второго разряда. Пойдемте к кадровику. Вы среднюю школу окончили. Старайтесь. Присматривайтесь к работе мастера, соблюдайте дисциплину. Дело у Вас пойдет.

— Молод, — пробурчал кадровик. — Идите к директору. Без его приказа не оформлю.

Директор сразу нас принял. Внимательно выслушал. «Нет. Принять на завод не можем. И молод, и квалификации не имеет. — Так из Отдела снабжения Авторемснаба про-

 

сят. У этого паренька «рука» есть. — Все равно. Не примем. И не настаивайте».

Выйдя из кабинета директора, снабженец сказал: «Ничего не можем сделать. Извинитесь перед Михаилом Трофимовичем. Я ему позвоню. Он обратится на другой завод».

— Ничего, не расстраивайтесь. Здесь не получилось — в другом месте получится, — улыбаясь, сказал Михаил Трофимович, когда я пришел к нему во второй половине рабочего дня. Снял телефонную трубку, набрал номер.

— Катишь, ты? А твой Поликарп еще не приехал? Он ведь не любит на работе засиживаться. Тебя ревнует?

— Зачем он мне нужен? Может быть, ты мне перед ним протекцию составишь? Видишь ли, у меня есть питомец, которому надо в институт поступить, а его не берут: нет рабочего стажа. Вот я и хотел просить твоего Поликарпа, чтобы он взял его к себе на завод заработать этот стаж.

— Каков питомец-то? Высокий. Хорошо сложен. Тебе понравится, но совсем неоперившийся.

— Говоришь «интересно»? Ну так ты походатайствуешь перед Поликарпом?

— Спасибо. А когда же ему заехать к Поликарпу?

— Сегодня? Прямо к вам? Часов в восемь? Так я самому Поликарпу звонить не буду?

— Говоришь, гости будут. А удобно ли? Может быть, лучше завтра к нему на завод, а то ведь смешается паренек...

— Ты — молодец. Так я записки писать не буду. Паренек скажет, что от меня. Умница. Будь здорова.

— Ну вот попробуем в другом месте. Его зовут Поликарп Мордарьевич. Жену — Екатерина Дмитриевна. Запиши адрес. Звонить два раза. Ровно в восемь будь у них. Не раньше и не позже. У них будут гости. Изложи просьбу коротко. Немножко побудь. И — домой. Старайся держаться свободно, не очень стесняться, но и не быть развязным. Желаю успеха!

В восемь я робко позвонил. Женский голос спросил:

— Кто там?

— Я от Михаила Трофимовича.

Дверь широко распахнулась. На пороге стояла полная женщина, средних лет, с ярко накрашенными губами, в шерстяной кофточке без рукавов, с глубоким декольте.

— Так вот какой питомец у Миши. Здравствуйте. Проходите к столу. Поликарпушка, вот питомец Миши, о ко-

 

тором я тебе говорила. Возьми его к себе на завод рабочим. Ему нужен двухлетний рабочий стаж для поступления в вуз. Маша, Петя, познакомьтесь!

Полная, накрашенная, моложавая блондинка и пожилой, с обрюзгшим лицом мужчина встали. Поликарпушка — с большим животом, толстой шеей и отвисшими щеками недовольно ерзнул на стуле.

— Маша! Петя! Зачем вы встали? Мы будем попросту.

— Поликарпушка! Что ты хмуришься? Будь поприветливее. Посидим, поговорим, выпьем. Помни, будет заминка с поставками, побежите с низким поклоном к Мише.

На столе стоял большой графин с водкой и начатая бутылка ликера. Тарелки с закусками.

— Садитесь на этот стул, — обратилась Катишь ко мне, придвигая к столу пятый стул и ставя против стула тарелку и рюмку. — Садитесь же! Я Вам говорю. Надо слушаться старших. — И засмеялась заливисто.

Все сели. Катишь взяла графин с водкой. Налила мужчинам и мне. Затем себе и Маше налила ликера.

— За что же мы выпьем? А? За знакомство! Только Вы, молодой человек, не зазнавайтесь, не задирайте носа, что с Вами директора будут пить. Это, питомец, делается из уважения к Вашему воспитателю Михаилу Трофимовичу.

Все, кроме меня, подняли рюмки.

— А Вы что же?

— Я не пью.

— Так, может быть, ликеру?

— Спасибо. Я ничего не пью.

— Попробуйте! Приятно. Особенно в хорошей компании.

— Спасибо. Думаю, не надо.

— Какой упрямый и бестолковый. Ведь Вас угощает дама. — Последовала пауза. — Ну, если окончательно не хотите, выпьем одни.

Выпили по полной. Поликарпушка крякнул, но кислого выражения лица не изменил.

— Ну, хоть закусите.

Я положил себе на тарелку кусок заливного.

— Так как, Поликарпушка, приходить питомцу завтра к тебе на завод?

— Вы случайно не лишены избирательных прав? — чуть повернув голову ко мне, спросил Поликарпушка сиплым голосом.

 

— Нет, что Вы, — ответил я.

— Позвоню завтра Михаилу Трофимовичу сам.

Я понял, что мне надо уходить. Пора. Поднялся. Поблагодарил.

— Может, посидите еще с нами?

— Благодарю Вас за угощение. Пора домой.

Катишь вскочила и пошла меня проводить в прихожую.

— Сегодня Поликарпушка не в духе. Но он отходчив. Особенно, когда выпьет, сделается веселым. Наверное, сегодня на заводе что-то не в порядке. Руководить теперь очень трудно. Зря Вы не согласились посидеть у нас и ничего не выпили. Позвоните мне, как у Вас пойдут дела. Не стесняйтесь. Запомните мой телефон. — И назвала номер. — Если подойдет Поликарпушка — положите трубку. Я не работаю. Скучаю.

Утром следующего дня я был у Михаила Трофимовича.

— Знаю, что не получилось. А не пойдете ли Вы рабочим на склад к нам в Каретном ряду? Склад подшипников, запасных авточастей. Снабжение по первой категории «А» — рабочая карточка. Мы купили в США за доллары дилеровскую станцию. Будем монтировать ее здесь же, в Каретном ряду. Потребуются рабочие: электрики, смазчики, мойщики. Переведем Вас со склада на первую Опытно-экспериментальную дилеровскую станцию Авторемснаба.

— А что такое дилеровская станция?

— Это станция на автодороге, где осуществляется заправка автомашин бензином, смазочными материалами, делается мелкий ремонт. Опытно-экспериментальная станция должна выяснить положительные и отрицательные стороны американской модели, ее пригодность для использования в условиях нашей страны и дать материалы для проектирования и массового промышленного производства, оборудования для сети таких станций. Ну как, согласны?

— Конвейер будет на такой станции? Мне бы хотелось работать на конвейере.

— Конечно, нет. Не обольщайтесь мнимой интересностью работы на конвейере. Она очень утомительна и однообразна. Рабочий весь день непрерывно ставит одну и туже деталь на движущиеся мимо него на ленте автомашины. Рабочий не может отлучиться без подмены. Скорость движения ленты конвейера строго рассчитана. Она не может быть ни уменьшена, ни увеличена. Так пойдете рабочим на склад?

 

— Согласен.

— Тогда пойдемте оформляться.

Кадровик внимательно просмотрел мои документы.

— Среднее образование. Латинский шрифт, конечно, хорошо знаете? Какой язык изучали в школе?

— Немецкий.

— Михаил Трофимович! Зачем его оформлять рабочим склада? Оформим его сразу кладовщиком. Ведь на складе этикетки почти на десяти иностранных языках: английском, немецком, французском, итальянском (фирма «Фиат»), шведском и других. Наши кладовщики не только иностранных языков не знают — в латинском шрифте в подписях путаются. Паренек на складе очень пригодится.

— Ему нужен рабочий стаж. На складе более десяти тысяч видов запасных частей. К ним надо привыкнуть, не путаться. Оформляйте пока рабочим склада, а потом посмотрим. Пойдемте на склад. Я Вас познакомлю с заведующим, опытными кладовщиками.

Склад представлял собой большое помещение с высокими потолками и длинными стеллажами в несколько ярусов. В проходах стояли лесенки, по которым надо было забираться, чтобы доставать или складывать детали. Над ячейками стеллажей виднелись надписи с названиями деталей на иностранных языках.

Заведующий принял нас очень любезно и повел на склад сам.

— Николай Иванович, — обратился он к весьма пожилому мужчине в аккуратном темном халате. — Вот Вам новый рабочий. Образование среднее. Немного знает немецкий язык, латинский алфавит. Пусть на первое время занимается подшипниками иностранных фирм. Не жалейте времени на его обучение. Из него должен выйти хороший, очень нужный нам кладовщик. Познакомьте его с Митрофаном Петровичем Барыгиным. Выдайте ему спецодежду, отведите шкафчик для нее. Завтра утром он придет на работу.

Когда сегодня немного познакомитесь — зайдите в отдел кадров, — повернув голову в мою сторону, сказал он. — Там Вы получите пропуск на склад, карточку для питания в столовой, а завтра— продовольственные карточки «один А». Знакомьтесь. И завтра утром около восьми часов будьте на складе.

Пройдя длинные ряды стеллажей, на которых лежали груды иностранных подшипников, выслушав сравни-

 

тельно короткий рассказ Барыгина о порядке размещения разных видов подшипников, получив спецодежду и поместив ее в шкафчике, в отделе кадров я получил пропуск на склад, карточку на питание в столовой. Заплатил за типовые обеды за остающуюся часть месяца вперед и поехал домой.

На следующий день за полчаса до начала работы я был на месте. Знакомился с бригадирами и некоторыми рабочими. Здоровенный парень, иронически улыбаясь, обратился к своим товарищам: «Поглядим, ребята, на что способен новичок. Дайте ему козу и помогите взять вон тот ящик с подшипниками. Пусть отнесет в конец стеллажа».

Приладив на спину козу, я повернулся к ящику, и ребята погрузили мне его. Я зашатался под тяжестью и неуверенно пошел в конец стеллажа под гогот рабочих и их реплики: «Жидковат. Смотри, не грохнись».

Это увидел Барыгин. Он подбежал ко мне, крича: «Осторожней! Не упадите. — И стал поддерживать ящик. — Ведь, пожалуй, около шести пудов. А вы, жеребята стоялые, чего ржете?! Парень невтянутый, надорваться может. В первый день — производственная травма, грыжа. До суда дело может дойти. Осторожней, осторожней идите к концу стеллажа. А вы, жеребцы, снимите с него ящик. Ведь это шведские подшипники. Они в двух ящиках пакуются. Внутренний ящик — запаянный, а наружный — деревянный».

Когда с меня сняли ящик, Барыгин с тревогой спросил:

— Ну как? Нутро не повредилось?

— Да нет. Вроде все в порядке. Но очень тяжело было. Чуть-чуть не упал.

В дальнейшем будьте осторожнее. Мало ли что они предложат сделать. Пока не втянетесь — большие тяжести не поднимайте, не носите.

Понемногу я осваивался.

Когда «прозвонили» обед — все резво побежали в столовую. Там на нескольких больших столах стояли объемистые кастрюли, полные «хлёбова». В середине каждой кастрюли был черпак. Вокруг столов — табуретки. Каждый брал кусок хлеба, ложку и садился за стол. Кому-нибудь поручалось разлить в тарелки «хлёбово». Затем каждый шел к раздатчику за вторым и третьим блюдами и там отдавал талон на типовой обед.

После обеда рабочий день продолжался. Вскрывали ящики, пересчитывали содержащуюся в них продукцию и

 

размещали ее на стеллажах. Отпуск продукции приехавшим за ней, как правило, осуществляли старшие кладовщики с помощью рабочих. Комплектование и упаковку продукции для отправки в другие города вели кладовщики тоже с помощью рабочих.

Вечером после первого же дня работы я положил перед Иваном Николаевичем свою рабочую карточку. Он подержал ее в руках, широко улыбнулся: «Такая же, как у меня, рабочая «один А». Что мы с ней будем делать?»

— Отдам ее вам. Клавдия Георгиевна будет покупать продукты, и мне будете давать по утрам завтрак, вечером — ужин. По выходным к этому добавляется обед. Из своей заработной платы я буду оставлять себе тридцать рублей. Остальное — платить вам за квартиру и продукты. Согласны?

— Как, Клавдия, согласимся? Соглашаемся.

— Мою промтоварную карточку прикрепите к своему ЗРК (закрытому рабочему кооперативу). Нужные мне промтовары я буду покупать сам. Остальное покупайте себе или для обмена на рыночные товары.

— Хорошо. Договорились.

Началась размеренная рабочая жизнь. Дома для меня была установлена жесткая дисциплина. После окончания работы я должен был приходить домой. Чтобы пойти в театр, надо было предупреждать заранее, и разрешение давалось неохотно. Как говорится, я должен был «ходить по одной половице». Если хозяева куда-нибудь уходили вечером, я должен был оставаться дома и быть няней маленькой Тамары. Если приглашение мне и хозяевам совпадало (например, на торжественное заседание по случаю праздника), то нянькой, конечно, был я.

По вечерам я повторял программу средней школы или изучал самостоятельно те ее разделы, которые мы не прошли, так как были направлены на педагогическую практику. Особенно это было сложно для меня по математике. Ведь мы совсем не прошли, например, пропорции, теорию соединений и бином Ньютона. Мне это удавалось выполнять самостоятельно, пользуясь большой стопкой учебников, взятых в библиотеке, ни разу не прибегая к помощи учителей.

Прошло немногим больше двух месяцев, когда Клавдия Георгиевна сказала, что диванчик, на котором я спал, будут обивать новой материей. Поэтому я должен спать на полу. Через несколько дней диванчик был привезен обрат-

 

но — красивый, аккуратно обтянутый новой материей. Вечером того же дня я стал стелить свою постель на нем.

— Зачем Вы стелете постель на диване? — злобно прошипела Клавдия Георгиевна.

— Собираюсь спать на нем, как раньше.

— Стелите на полу. Диванчик «ни для таво делали».

Я понял, что дальнейшее пребывание мое здесь нежелательно. Стараясь не вступать в конфликт с мужем, Клавдия Георгиевна начала выживать меня постепенно. Надо было искать новую квартиру, хотя Иван Николаевич относился ко мне дружелюбно. Мы с ним охотно ходили в баню. По субботам и воскресеньям за всенощной и обедней молились в Богоявленском соборе на Елоховской. Но надо было уходить.

Работа на складе в Каретном ряду шла довольно успешно. Старшее поколение кладовщиков относилось ко мне благожелательно. Рабочие, особенно молодые, задирали, подсмеивались, но постепенно привыкали. Изредка приходил Сухов. Постепенно я втягивался в физическую работу. Постигал системы подшипников, запасных частей к автомобилям.

Однажды подошел ко мне секретарь комсомольской организации и предложил вступить в ее ряды. Я был готов вступить в комсомол. Размышлял, что, может быть, мешала этому моя вера в Бога, а может быть, и не мешала. Я ответил положительно. Комсомольское собрание единогласно постановило принять меня как рабочего в комсомол. Решение собрания должен был утвердить райком. Я был приглашен на беседу с членами бюро. В комнате сидели два человека. Поздоровались.

— Что Вы знаете о левом уклоне в партии?

— Левый уклон возглавлял Троцкий.

— В чем же ошибки левого уклона? Например, в вопросе о темпах развития страны?

— Не знаю.

Троцкисты требовали непосильно высоких темпов развития промышленности.

— Об ошибках левых уклонистов что можете еще сказать?

Я молчал.

— Спросим его о другом. Что Вы знаете о Великой Французской революции?

Я быстро ответил на этот вопрос.

 

— Вот видишь, это он знает!

— Давай направим его к секретарю райкома. Пусть он сам решает, ставить его на бюро или нет.

В большом кабинете сидел пожилой человек с утомленным лицом.

— Члены бюро сомневаются, как с Вами поступить? Расскажите, что Вы знаете о левом уклоне в партии?

— Троцкисты требовали непосильно высоких темпов развития промышленности.

— А для чего? Чтобы скорее в нашей стране построить социализм?

— Да.

— Неправильно. Троцкисты утверждают, что в одной стране социализма не построишь. Как Вы понимаете перманентную революцию?

— На этот вопрос ответить не могу.

— Васильев, который работает в горкоме комсомола, Ваш родственник?

— Нет. Однофамилец.

— Подучитесь. Регулярно читайте газеты. Через годик подавайте вновь заявление о приеме в комсомол.

Секретарь комсомольской организации, увидев меня на складе, покачал головой: «Что ж ты сплоховал в Райкоме и нас подвел. Нехорошо. Ну, ладно. Через год опять рассмотрим твое дело. А мы, было, думали тебя в бюро выбрать».

С квартирой дело ухудшалось. Надо было куда-то переезжать.

Приехала мама и обратилась к знакомой старообрядческой семье с просьбой приютить меня хотя бы на какое-то время. В семье было четыре человека: муж, железнодорожный кондуктор, привозивший в Москву продукты, приобретенные во время поездок; жена, продававшая эти продукты на базаре; дочь-надомница, вязавшая на трикотажной машине, и сын-строитель. Они жили в квартире из трех маленьких комнатенок в деревянном домике без удобств в Киево-Воронежском переулке, рядом с Киевским вокзалом. Одна комната была отведена Нюре — дочери «на выданье». Вторая — мужу и жене. Третья — парадная — сыну, который помещался на диване. Мне могли предоставить место только на полу. Как и раньше, у Башкировых, я отдавал карточки, получая завтрак и ужин, а по выходным — обед. Платил за «квартиру». Обстановка была проще, ду-

 

шевнее. Но расстилать постель каждую ночь на полу и собирать ее утром... Я понимал, что долго здесь не проживу.

Наступило лето и с ним такой желанный месячный отпуск. Тетя Сусанна пригласила меня провести его в Краснодаре и на побережье Черного моря в Кабардинке. Это было мое первое далекое и такое сказочное путешествие.

Краснодар встретил меня южной жарой. Семья тети помещалась на третьем этаже клиники Краснодарского Медицинского института, главным врачом которой был дядя. Меня встретили приветливо. Разместились в трех комнатах, окна которых были постоянно открыты, дядя с тетей, мой двоюродный брат Гриша и я. Целые дни мы с Гришей были или на реке Кубани в ее старице с теплой водой, либо на большом базаре, где Гриша стремился поживиться фруктами, часто — и у зазевавшихся торговок. Я осуждал наши похождения, но принимал в них участие. Через несколько дней мы втроем (тетя, Гриша и я) выехали в Дом отдыха на берегу Черного моря. Там нам была предоставлена трехкомнатная служебная дача в густом фруктовом саду и с питанием в столовой Дома отдыха.

На дачу мы приехали вечером. Для меня, северянина, было удивительным быстрое наступление сумерок, краткость южного вечера — по сравнению с длинными вечерами средней и северной России. Сразу же мне захотелось пройти к морю — ведь ни разу в жизни я его не видал. Едва мы прошли небольшое расстояние, как до нас стали долетать странные, никогда не слышанные мною ранее звуки: «Бух ш...ш...ш... Бух ш... ш... ш...» Будто тяжело дышало какое-то неведомое существо.

— Гриша! Что это за звуки? Будто кто-то тяжело дышит.

— Это море. Ты сейчас все увидишь, его прибой.

Мы побежали. И вот он, самый берег, по которому протянулась в обе стороны сплошная бровка из мелких камушков. По бескрайнему, до самого горизонта, простору, одна за другой катились рядами волны. Они подбегали к бровке камней, ударялись об нее. Слышалось мягкое «Бух...» Переливались через нее, разливались широким потоком и убегали обратно «ш...ш...ш... Бух ш...ш....ш»

Вот оно какое — бескрайнее, уходящее за горизонт, — море. Теперь оно спокойное, приветливое, даже ласковое. А когда зашумит ветер? Оно станет злым, разрушающим, неукротимым.

 

— Завтра вы оба, — сказала тетя, — попробуйте пройти в Геленджик. Там в санатории брат Гриши Олежка. От него давно нет вестей. Как увезли его на машине — ни одного письмеца не прислал, разбойник. Дорога туда хорошая. Рано утром вставайте и в путь. Прекрасная будет прогулка.

— Далеко ли тот Геленджик?

— Верст тридцать пять. На обратный путь я Вам дам денег. Возвратитесь на автобусе. Вы молодые, сильные. Дорога красивая. Запомнится на всю жизнь. Не боитесь?

— Конечно, нет.

Ранним утром, почти сейчас же после восхода солнца, взяв рубашки-безрукавки, надев трусики и повязав головы мокрыми полотенцами, мы бодро отправились в дальнюю дорогу. Шли на восток. Лучи солнца били в лицо, грудь и бедра. Вскоре я стал замечать, что грудь стало саднить. «Гриш! Надо надеть рубашки. Как бы не получить сильные ожоги».

Мы надели рубашки. Чем ближе к полудню, тем труднее было идти. Садились в тень. Пригоршнями пили ломяще холодную воду горных ключей, вытирали намоченным в холодной воде полотенцем лицо. К обеду вошли в Геленджик. В санатории по адресу, который нам дали, Олега не оказалось. «Не было и нет. Попробуйте найти в соседнем санатории. Тут их несколько».

Поиски в соседнем были безрезультатны. «Надо возвращаться. Пойдем на автостанцию». Но на станции выяснилось, что денег на обратный путь не хватит. Бывают же такие женщины, что, легко отваливая крупные суммы денег на вещи не первой необходимости, становятся скаредными, когда речь идет о самом нужном. Так было и у тетушки. Билеты на половину пути не продавались.

— Поезжай ты, Павел. Ты — северянин. Тебе труднее идти в такую жару, чем мне, привыкшему к южному климату.

— За кого ты меня принимаешь? Чтобы я бросил тебя одного? Не бывать этому.

— Тогда, знаешь, проедим деньги. Есть очень хочется. И побредем понемножку.

Так и сделали. Возвращались на запад. Солнечные лучи опять беспощадно били в лицо, в распахнутые воротнички рубашек, обжигали ноги. Все это покраснело и стало нестерпимо болеть. Все чаще мы ложились в тень. Все чаще обтирались холодной водой.

 

Солнце уже село, когда мы в потемках увидели у калитки нашей дачи силуэт тетушки.

— Где это вас носило до сей поры? Видели Олега?

— Олега не нашли по данному тобой адресу. Были еще в одном санатории. Поняли, что искать бесполезно. На обратную дорогу денег не хватило. Шли пешком в оба конца.

— Миленькие мои. Бедненькие мои! Идемте ужинать. Я его принесла из столовой.

— Не будем. Мы очень устали. Нам надо лечь.

— Гришенька, милый, да у тебя, кажется, жар. Надо поставить градусник.

— Поставили. Температура и у Гриши и у меня была около сорока градусов.

— Надо доктора позвать.

— Какого доктора в такую поздноту? Отлежаться надо. А все твоя скаредность и неаккуратность. Даже точно адреса санатория написать не удосужилась.

Мы плохо спали. Утром были у доктора.

— Это же надо, в такую жарищу черт-те куда понесло. У обоих ожоги второй степени — волдыри. Счастлив Ваш Бог, что ни разу не прилегли, не задремали на солнышке. Тогда бы были обеспечены ожоги третьей степени — язвы. Неделю солнечных ванн не принимать. Не купаться в море. Гулять — в рубашках и легких белых штанишках. Через неделю — показаться мне. Если появятся язвы, будет повышенная температура порядка тридцати восьми и выше — немедленно ко мне. Ведь надо же, чтобы молодежь в семье главного врача клиники Медицинского института была такой варварской. Ведь вы — варвары.

Для меня был удивительным порядок на пляже, где принимали солнечные ванны совершенно голые мужчины и женщины вперемежку, в весьма картинных позах.

В окрестностях Кабардинки в горах было много кустов кизила, обвитых нитями перезрелой ежевики. Я часто ходил туда за очень вкусными плодами. В траве попадались змеи, большинство которых, будто бы, было неядовитыми. Мне приглянулись ягоды вокруг одного из кустов, державшегося на корнях, вросших в каменную стену обрыва над кустами кизила. Попробовал куст ногой. Показалось, что висит он на корнях прочно. Когда я переместился всей тяжестью тела, куст оборвался, и я плюхнулся на острые и длинные иглы кизилового куста. Более двадцати сломавшихся колючек впились в мое тело. Часть из них мне само-

 

му вытащить не удалось. Доктор с сердцем отчитывал меня и опять ворчал о «варварстве» молодежи. На месте одной из больших колючек образовалась язва. Вылечить ее в Кабардинке не удалось. Больше месяца ее лечили в Москве.

Гриша в то время мечтал стать моряком. Поэтому он выпросил — хотя и с трудом — у тети разрешение и сагитировал меня возвращаться из Кабардинки в Новороссийск на боте. Утром дня отъезда свежело. Нагруженные всяким добром (в том числе несколькими ведрами с фруктами), провожаемые тетей, мы не обратили внимания на то, что даже в защищенной бухте Кабардинки ряды волн бились совсем не по-прежнему. Когда бот на полном ходу выскочил из-за косы в открытое море, встречная волна сильно ударила в него, и он резко задрал нос. Наши ведра опрокинулись. Фрукты покатились. Узлы также стали перемещаться с одного места на другое. Напрасно мы пытались как-то закрепить наше добро. Ничего не получалось. Я костерил мысленно Гришу. Некоторые пассажиры начали страдать морской болезнью. Не устоял и «морской волк» Гриша. На меня же качка никакого действия не оказывала. При подходе к Новороссийску воздействие открытого моря уменьшилось. Кое-как мы собрали изрядно помятые фрукты и выгрузились на пристань. Затем вместе с тетушкой на поезде без особых приключений добрались до Краснодара и попали в свою квартиру.

На следующий день по возвращении с прогулки на старицу Кубани мы нашли дверь квартиры открытой, хотя хорошо помнили, что заперли ее. Обнаружилась потеря плаща тети, моего летнего пальтеца и некоторых других вещей. Вечером, взбудораженные пропажей, мы легли спать, не закрыв по обыкновению окон (дядя дежурил в клинике). Утром обнаружилась пропажа почти всех вещей дяди, столового серебра, скатертей и белья. На подоконнике остались ясно видные отпечатки мужских босых ног. Заявление в Уголовный розыск последствий не имело. Дежурство на рынке ничего не дало. Ни одной вещи не вернулось. На следующий день в клинике было установлено дополнительное дежурство, так как боялись кражи ценной аппаратуры. Так я воочию познакомился с «работой» южной воровской группы. Дяде дали ордер на одежду. Потеря моего пальтеца, конечно, возмещена не была.

Москва встретила меня убожеством жилищных условий, напряженной работой на дилеровской станции. Ска-

 

зочным казалось житье в Краснодаре и на даче Дома отдыха в Кабардинке.

Начались мучительные поиски угла. Вскоре они увенчались успехом. Помогла нянюшка, у которой была кума Пелагея Гавриловна, жившая на Большой Почтовой улице, вдова с двумя небольшими дочками, квалифицированная ткачиха. В ее комнате помещалась полуторная кровать, на которой спали хозяйка и ее возлюбленный Алеша — аферист, промышлявший на рынках, но для прикрытия дел работавший снабженцем. Две девочки спали на диване, и я — на сундуке. Отношения сложились самые добрые. Но эта идиллия вскоре нарушилась.

Поздней ночью раздался сильный стук в дверь.

— Кто там?

— Милиция.

Как только с двери был сброшен крючок, в нее быстро вошли трое. Двое из них были в милицейской форме.

— Алексей Рвалов! Руки вверх! Остальным не трогаться с места.

— Имейте в виду — со мной служебные бумаги и деньги, — крикнул резво вскочивший Алеша. — Составьте акт.

— Не беспокойтесь! Все будет сделано по форме. Где документы и деньги?

— Под пиджаком в портфеле.

— Смирнов! Обыщите карманы пиджака и брюк. Выкладывайте все найденное там и в портфеле на стол. Всем оставаться на местах.

— Мне предъявлять документы? — спросил я.

— Нам нужен только кукольник. Вы — жилец.

После составления акта, рассмотрения бумаг и пересчета денег старший сказал: «Рвалов! Следуйте с нами. Предостерегаю: при попытке бежать — стреляем без предупреждения».

— Хозяйка бросилась к Алексею: «Прощай, Алешенька!» По щекам ее катились слезы. «Прощай», — сказал Алеша, обнимая хозяйку.

Алексея Рвалова больше мне увидеть не пришлось.

Мы подружились с Пелагеей Гавриловной. Я прожил на Большой Почтовой почти два года вплоть до предоставления мне общежития. Но не без приключений. Однажды, получив летом отпуск, хозяйка поехала в свою родную деревеньку Тишинку. Дорогой она познакомилась, как ей показалось, с хорошим человеком и пригласила его к себе.

 

После приезда в Москву утром следующего дня хозяйка и я отправились на работу, девчушки — в школу, а «хороший человек» остался в квартире один. Когда ребятишки вернулись из школы, «хорошего человека» в комнате не оказалось. Вместе с ним исчезли некоторые вещи хозяйки и мой ватный пиджачок. Поиски пропавшего ни к чему не привели. Все как в воду кануло.

Через год моего житья на Большой Почтовой, когда я уже лег спать и заснул, меня разбудил громкий разговор девочки Кати с знакомой хозяйки — кассиром продовольственного магазина Лелей — женщиной лет тридцати пяти, напряженно ходившей вдоль комнаты, громко постукивая каблучками туфель, и заразительно смеявшейся. Остановясь против сундука, на котором находился я, широко улыбаясь, она сказала:

Экую рань легли спать. Я зашла к Поле поболтать, а она работает в вечернюю смену, в Вы уже дрыхнете. Мой муж сегодня в вечернюю смену, а я уже кончила. Одной скучно. Решила зайти к Поле, а ее нет. Вы, слава Богу, проснулись! Можно, я к Вам присяду?

— Конечно, буду рад.

Она села на сундуке вплотную ко мне и положила обнаженную руку мне на грудь. От нее сильно пахло духами и... водкой. Ее возбуждение передавалось мне. Захотелось взять ее за обе руки и притянуть к себе. Но было стыдно, и я не осмелился это сделать. Ведь я еще не целовал и не ласкал ни одной женщины. Покачивая головой, Леля медленно заговорила:

— Расскажите о себе. Где работаете? Поступили ли учиться и хотите ли учиться?

— Работаю на складе рабочим. Надо получить рабочий стаж, чтобы поступить в вуз. Обещают перевести слесарем на монтирующуюся Опытно-экспериментальную дилеровскую станцию.

— А что это за станция?

— Эту станцию купили в Америке. На ней будут заправлять бензином и маслами автомашины, делать им ремонт, проверять, подходят ли американские модели к нашим условиям.

— Интересно. Очень интересно, — тянула она.

Пальцы же руки ее медленно скользили по складкам моей нижней сорочки. Катя заснула. И она и Нина сладко посапывали. Мои щеки и щеки Лели наливались ярким ру-

 

мянцем. Вдруг она, чуть заметно тряхнув головой, внимательно взглянула мне в глаза и тихонько спросила: «А у тебя есть любовница? — Конечно, нет. — И не было? — Никогда не было. — Медленно, как бы нехотя процедила сквозь зубы: Кто это ему, такому большому, сильному, поверит... Как же, дожидайся, нашел дуру!»

Рука же ее как бы незаметно расстегнула пуговицу на воротнике моей нижней рубашки. Подчиняясь неожиданному порыву, я вцепился в ее голые руки и рванул ее на себя. Ее губы прильнули к моим губам. Ее голова легла на подушку рядом с моей головой.

В это время сильно хлопнула входная наружная дверь, и по коридору громко застучали каблучки от частых шагов.

— Пелагея!

Леля мгновенно села, спустила ноги с сундука и стала приводить в порядок волосы, одежду. «Поленька! Вот пришла к тебе, да неудачно. Ты в вечерней смене, — зацукотала она. — Познакомилась с твоим симпатичным жильцом. Да он такой соня. Мы с Катенькой громко разговаривали. Он проснулся. Смотри, все еще какой лохматый, никак не разгуляется. Так я к тебе в воскресенье приду. Ты устала после смены. Да и поздно».

В воскресенье около часу дня, когда дочки Пелагеи ушли гулять, тихонько постучали в дверь. Я открыл ее. У порога стояла улыбающаяся Леля с хозяйственной сумкой.

— Можно?

— Проходите, пожалуйста.

Леля прошла к столу, поставила сумку. Они с Пелагеей обнялись и поцеловались. «Вот и я. Пришла, как обещала, — заговорила она, доставая из сумки бутылку водки и кружок колбасы на закуску. — Молодой человек! Составьте компанию двум старинным подругам».

Пелагея засуетилась. Поставила на стол три больших пузатых фужера, три тарелки. Леля стала приготавливать закуску. Протянула мне бутылку с водкой: «Откройте, молодой человек!»

Скоро все было готово, и мы трое сели за стол. Леля и Пелагея подняли фужеры. Мой остался стоять на столе.

— А Вы что же? Не хотите с нами? Нехорошо, молодой человек, пренебрегать нашей компанией женщин.

— Я с удовольствием побуду вместе с вами, но пить не буду. Поговорим, пошутим. Компания ваша мне очень приятна.

 

— Очень просим. Надо же когда-нибудь начинать пить!

— Спасибо! Когда-нибудь, в другой раз.

— Мы не гордые. За хорошее знакомство выпьем и без Вас.

Обе женщины выпили. Все трое стали закусывать.

— Налейте нам еще. Может быть, отважитесь и Вы с нами.

— У него очень строгая семья. Они старообрядцы.

— Где мы сейчас, и где сейчас его семья? Потом он же не мальчик. Пора стать мужчиной, принимать решения самостоятельно.

Выпили еще по полному фужеру. На столе остался только мой не выпитый.

— Меня что-то сморило, — сказала Пелагея. — Вы не обижайтесь. Я прилягу, подремлю. — Пелагея легла и повернулась лицом к стене. Вскоре послышалось легкое посапывание.

— Как жарко, — сказала Леля, обмахивая лицо газетой. — Я сниму кофточку, — произнесла она, стаскивая через голову кофточку, под которой осталась тонкая рубашка, заправленная в юбку.

Леля взяла мой фужер. Медленно и осторожно, чтобы не пролить, стала водить им. «Запри на крючок дверь», — тихо вымолвила она. Бесшумно я запер дверь на крючок. «Может, выпьем твой фужер пополам? — Спасибо!. Осильте его самостоятельно, без меня».

Одна подняла фужер. Пристально смотрела на его содержимое и вдруг решительно выпила единым духом, со звоном поставив его на стол. Отломила и понюхала корочку хлеба, встала и, глядя на Пелагею, медленно стала спускать юбку.

Посапывание Пелагеи прервалось. Она повернулась. Блеснул взгляд злых, широко открытых глаз. Елена быстро подвинула юбку вверх. Не говоря ни слова, Пелагея опять повернулась к стене.

Послышалось опять посапывание Пелагеи. Леля едва заметно поманила меня пальчиком. Я бесшумно поднялся и крепко поцеловал ее, а она сильно укусила меня за губу. Оба наши рта обагрила алая струйка. «Если бы я знала, что у тебя такие нежные губы, я бы никогда тебя так сильно не укусила. Пашенька, милый, Пашка!»

Я быстро встал, снял полотенце, отпер дверь, прошел в кухню, намочил его холодной водой из-под крана, вернулся и стал вытирать ее лоб, лицо, шею.

 

Мы оба сидели на сундучке, обнявшись и покачиваясь из стороны в сторону. Пелагея молчала, скрывая, что она с любопытством наблюдает за происходящим. Леля зашептала: «Я приду опять в следующее воскресенье. А теперь мне пора. Наверное, пришел мой муж».

В это время хлопнула наружная дверь. Послышались медленные, тяжелые мужские шаги. «Он. Но я его не боюсь», — прошептала, вскочив, Леля.

Послышался стук в дверь. Пелагея встала. Открыла ее. Показался грузный, неопрятно одетый мужчина.

— Что ты здесь застряла? Я пришел с работы. Тебя нет. А она вот где, — взглянув на стол, проворчал. — Водку-то всю выдули. Пойдем домой.

— Иван Петрович! Присаживайтесь. Вы так и не хотите посидеть с нами?

— Спасибо. Устал. Есть хочу. Пойдем.

— Поля! Так я зайду к тебе на днях или в воскресенье.

— До свидания.

Разрумяненная Пелагея нервно ходила по комнате.

— Павло Григоревич! Ну зачем Вам нужна Елена? Ведь она молодится. Года себе убавляет. Все говорит, что ей тридцати нет, а на самом деле ей на вторую половину четвертого десятка перевалило. Я ведь все слышала и поняла. Вы молоденький. Самая лучшая пора жизни, а роман крутить начинаете со старой, развратной бабой. Я этого так не оставлю. Пока не поздно, все расскажу родителям. Письмо напишу. Ведь у моего покойного папы Гавриила Исаевича была дружба с Вашим отцом.

— Пелагея Гавриловна! Когда Елена придет в следующий раз, я объяснюсь с ней.

— Будьте самостоятельным. Кончите институт, присмотрите себе тоже самостоятельную, трудолюбивую и обзаведетесь семьей.

Утром следующего воскресенья Елена пришла надушенная, накрашенная, в юбочке выше колен.

— Здравствуйте. Вот и я, — говорила она, ставя на стул хозяйственную сумочку с продуктами и начиная вытаскивать ее содержимое и располагать на столе.

— Лена, нам надо поговорить. Выйдем на минутку.

— Что случилось, — улыбаясь, но с некоторой тревогой, сказала она, выйдя в коридор.

— Лена! Нам придется прервать наши отношения. Пелагея все знает. Она лишь притворялась, что дремлет. Вни-

 

мательно наблюдала за нами. Требует ухода с квартиры, если наши отношения не прекратятся, хочет вызвать сюда моих родителей.

— Что? Струсил? — сказала она. — Не то, что я! Я сказала своему, что он больше в моей комнате не прописан. Ведь он ко мне пришел. Так обозлился, что чуть не побил меня. А ты — трус. Можешь жить у меня. Испугалось родителей дитя малое. Что ты, разве не мужик? Переходи ко мне.

— Нет, я к этому не готов. У меня много сложностей в жизни. Надо получить высшее образование.

— Трус и подлец, — она зарыдала или сделала вид, что плачет.

— Поленька, — сказала она, возвращаясь в комнату, — этот, молокосос оскорбил меня. Вообразил, что я к нему пришла. Воображала. А ведь мы с тобой старые подруги. Никогда не думала, что такой щенок может быть таким нахальным. Уходи! Не мешай нам, старинным подругам, хорошо провести время.

Я повернулся и ушел. Побродил по улицам и лишь вечером вернулся в нашу тесную комнату, сетуя, что попусту прошел день. Больше я не видел Лели, хотя неоднократно вспоминал ее и мой начавшийся первый «роман».

Когда началось монтирование Опытно-экспериментальной станции, со склада меня перевели туда слесарем, а потом — бригадиром мойщиков автомашин. Поднимал машину мощный подъемник. Мы мыли ее сверху, с боков, снизу. Сверху вытирали чистой замшей. Я получил резиновую спецодежду: комбинезон, резиновые перчатки и сапоги. Однако часть воды заливалась внутрь спецодежды. Мойщиком я проработал недолго. Понадобился помощник кладовщика, которым был опытный электрик. Работа у нас долго не ладилась. Слесари приходили с рисунками деталей машин, приложенными к прейскурантам, отпечатанным типографскими фирмами-изготовителями. Запасные части складировались у нас без жесткой системы. Долго приходилось искать отдельную деталь. Для помощи нам пускали слесарей в кладовую. И инструмент и запчасти исчезали. Кладовщик ушел, и выяснилась недостача инструментов и запасных частей, купленных за валюту. Пропажу надо было возмещать в рублях в многократном размере. После значительной трепки нервов недостачу списали.

 

На работу был принят опытный кладовщик материальных ценностей, но ничего не понимавший в инструментарии и запасных частях автомобилей. Дело осложнялось тем, что в штат слесарей и механиков стали принимать иностранцев, оплачиваемых валютой (три немца, австриец, швед, два итальянца, два чеха). Но они не знали русского языка. Объяснения без знания иностранных языков проходили трудно. Иностранцы приехали с наборами собственных хороших инструментов. Инструменты крали у них наши рабочие. Потерянные или забытые инструменты сдавали иногда нам в кладовую. Конфликтные ситуации доходили чуть не до драк.