ПЕРВАЯ ПЕДАГОГИЧЕСКАЯ ПРАКТИКА

(Теплоогаревский район Тульского округа Московской области)

 

Утром дождливого, со снежком, осеннего дня 1930 года, когда я был учеником девятого класса Боровской средней школы «с педагогическим уклоном», после звонка урок математики почему-то сразу не начинался. Через несколько минут к нам, шумящим в недоумении, вошел заведующий учебной частью Архангельский и сказал, что по решению Московского областного отдела народного образования мы должны срочно выехать в Теплоогаревский район Тульского округа¹ в начальные школы разных деревень, где нет учителей и поэтому не проводятся занятия. Это будет нашей педагогической практикой. По ее окончании после зимних каникул мы вернемся обратно, чтобы срочно пройти программу девятого класса и получить аттестат об окончании школы.

Большинство из нас были ошеломлены этим решением. После перемены Архангельский сказал, что мы должны оформить документацию о своей поездке: составить смету расходов на автобус, железнодорожный билет, суточные, проезд от Теплоогаревска до школы. Все это было ново, неожиданно и интересно. Мы занялись, крайне возбужденные, этой работой. Ведь мы уже большие! Но это совершенно новое положение было и страшно. Мне, например, было всего шестнадцать лет. Нам дали два дня на сборы и отпустили примерно в то время, когда обычно оканчивались учебные занятия.

Придя домой, я боялся сказать родителям о предстоящих переменах в нашей жизни. Пообедал и уселся будто бы

 

повторять уроки. Мама, конечно, заметила перемену во мне, но я ей ничего не сказал, хотя мне было совсем не до уроков, и я сидел, нахохлившись, за своим учебным столиком.

В сумерках со службы пришел отец, разделся, как всегда, сразу же подошел ко мне и, посмотрев внимательно, спросил: «Что случилось?»

Я рассказал о предстоящем.

— Это серьезно. Я завтра же пойду в школу. Утром он был у Архангельского.

— Вы не имеете права отправлять таких молодых ребят работать далеко в другую область...

— Почему же? Ведь немногим больше, чем через полгода, их распределят, и они поедут в разные деревни. Возможно, некоторых из них направят и в более отдаленные округа, чем Тульский. У учеников теперь будет прекрасная возможность подготовиться, проявить самостоятельность. К тому же на день-два я поеду к каждому ученику. Мы посоветуемся. В большинстве школ будут старые учителя, которые помогут им, новичкам, — ответил Архангельский.

— Я скажу своей жене, чтобы она не пускала сына в такую далекую и непосильную командировку.

— Не советую Вам этого делать. Если он не поедет на практику, то будет исключен из школы и не получит аттестат об ее окончании...

Отец встал и ушел на службу.

Вечером он очень расстроенным вернулся домой и сказал маме: «Машенька, к сожалению, Пане надо ехать в Тульский округ на эту злосчастную практику. Иначе он не получит аттестат об окончании школы».

Через два дня я был собран в дорогу. На мне был полушубок из овчин-чернодубок, серая кроличья шапка с ушами, кожаные сапоги с металлическими подковками. В руках я держал большой деревянный желтый чемодан, набитый постельным и носильным бельем; было в нем какое-то количество простых лекарств. Под мышкой — валенки.

Все мы сели в поданный автобус и поехали на станцию Балабаново, посматривая на голые деревья и неровно покрытую снегом землю. Настроение у меня было сумрачное. Шутки Архангельского и высокого, широкоплечего парторга школы Сергеева, других учеников постарше не изменяли моего настроения, хотя я и старался казаться бодрым.

В Москве мы переехали с Киевского вокзала на Курский, получили билеты и отправились на станцию в южной

 

части Тульского округа, где находился Тегоюогаревский район. За окном вагона было темно. Каждый из нас забрался на свою полку, и большинство быстро заснуло. Утром, глядя из окна, я обратил внимание на совсем иную, чем в Боровском районе, картину. Если в нашем районе большую часть его территории занимает лес, то здесь было поле, покрытое местами снегом, а в промежутках, где голая земля, она была черная, черная. «Вот он, чернозем, вот он какой», — пробежала у меня мысль. Не очень уж далеко отъехали, а природа совсем другая.

Вскоре появилась и наша станция. Недалеко от нее был Районный отдел народного образования. Мы ввалились туда толпой в самом начале рабочего дня. Каждого приглашали в отдельности к заведующему отделом в присутствии Архангельского. Когда я вошел в кабинет, меня спросили, куда я хочу поехать. Я ответил, что в школу, где есть опытный преподаватель.

— А как Вы учитесь?

— Архангельский сказал, что хорошо.

— А как Вы сами считаете?

— Я подтвердил, что учусь хорошо.

— Тогда мы Вас направим в самостоятельную однокомплектную школу, где три группы и всего один учитель. Он же и заведующий школой.

— Так это же очень трудно, и посоветоваться не с кем! — воскликнул я.

— Вот и полная самостоятельность! Все зависит от Вас, от Вас самого. В школе, куда мы Вас направим, около 80 учеников. Там три группы: первая, вторая и третья. Вы ведь мужчина и хорошо учитесь. Значит, справитесь. Направим Вас в Введенскую школу. Правда, далековато: километров 30 от районного центра. Но Вы приезжайте в любое время и в воскресенье и прямо ко мне на квартиру, если меня здесь не будет. Приму Вас приветливо, попросту, в любом случае помогу всем — и советом, и тем, что у меня есть. Да там близко и председатель Сельского Совета хороший. По материальным вопросам — с дровами, с керосином — он Вам поможет.

Не давая мне опомниться, заведующий встал, протянул руку и, улыбаясь, сказал: «Желаю Вам успеха. Не сомневаюсь, он будет». И крикнул: «Марья Петровна! Напишите направление о назначении Васильева Павла Григорьевича заведующим Введенской школой».

 

Но Марья Петровна смотрела на меня несколько напряженно и будто бы с сочувствием. Отстукав на машинке направление, протянула мне, ободряюще улыбнулась и сказала: «Идите сейчас же на базар и спрашивайте, кто едет в сторону Введенки. Наверняка найдутся приехавшие с той стороны крестьяне. Они отвезут. Порядитесь, поторгуйтесь и поезжайте. Счастливого Вам пути!» И сейчас же, подойдя к своей соседке, шепотом начала что-то говорить ей.

В дверях мне встретился небольшого роста паренек из нашей же школы, худощавый, с ярким румянцем во всю щеку, очень немногословный, но хорошо учащийся — Одиноков. Как-то получалось, что он почти всегда знал главные новости нашей жизни и редко ошибался в своих суждениях. Он тихонько сказал мне: «Отойдем на минуточку. Ты едешь в школу с очень сложной обстановкой. Недавно там учительнице деревенские парни сделали темную. Она, бросив все, приехала сюда и была направлена в другую школу. Будь внимателен и осторожен».

— А ты куда направлен? — спросил я.

— Тоже в однокомплектную школу, но в другой конец района. Мы с тобой, наверное, скоро не увидимся. — Мы пожали друг другу руки. На мгновение у меня мелькнула мысль попроситься в другую школу. Я даже остановился, но потом решил, что унизительно обращаться с этим вопросом, да и надежды на удовлетворение просьбы было мало.

Крякнув под тяжестью моих вещей, я отправился на базар. Вскоре там встретил крестьянина с подстриженной бородкой и хитроватыми глазами. Хоть, по его словам, и приходилось «давать большого крюка», он подвел меня к саням-розвальням, говоря, что непонятно, на чем в такую погоду ехать, — на телеге или на санях. Снежный покров еще не лег как следует, но сани у него без железных подрезов и лошадка шустрая: «Доедем за милую душу».

В поле от упорного ветерка становилось все холоднее, особенно ногам в кожаных сапогах. По временам я спрыгивал с саней и быстро шел или бежал трусцой рядом. Местность была по преимуществу степная. Громко и заунывно гудели телеграфные столбы. Но вот лесок и холмики.

— Волчья Дуброва, — махнул кнутом вперед и в сторону возница.

Смеркалось, когда мы стали спускаться по крутоватому берегу небольшой речушки. «Вот и Красивая Меча, — указал на нее крестьянин, — а чуть пониже будет и школа. Надо расплачиваться».

 

«Так мы в тургеневских местах», — вспомнил я Касьяна с Красивой Мечи, соскакивая с саней.

Школа была небольшая, каменная, приземистая, с запертой дверью.

Протягивая деньги и не снимая своих вещей, я сказал, что надо бы подождать. Ведь рядом не было ни одной избушки. Может, придется еще в какую-нибудь деревушку доехать, если в школе никого не окажется.

— Такого уговора не было, — последовал ответ.

— Я накину за подвоз.

— Нее... Такого уговора не было. Мне домой пора.

Чемодан мой и валенки были быстро сняты. Лошадь, получив удар кнутом, рысцой побежала, а возчик насмешливо на меня поглядывал.

Я стал усиленно стучать в дверь. Раздался скрип отворяемой двери, которая, как я думал, вела из внутреннего помещения в коридор, и старческий голос произнес:

— Кто там?

— Новый учитель, бабушка. Откройте!

Дверь приоткрылась, но осталась на веревке. В щели показалась фигура старушки, одетой в ветхое пальто, платок, а из-под него выглядывали мутные глаза, под которыми по щеке шла яркая, длинная и широкая полоса сажи.

— Ты откуда же пришел, батюшка?

— Я приехал, бабушка, из Теплого.

— Небось озяб, батюшка? Засеверило, студеный ветерок потягивает.

Дверь широко отворилась.

— Проходи, батюшка, раздевайся, лезь на печку. На ней сынина пшеница сушится. Ты разгреби ее. Под низом она теплая, и ноги сунь в тепло, а то, вишь, у тебя сапоги-то кожаные, холодные. Да как тебя зовут-то?

— Павел Григорьевич, а Вас как зовут?

— Зови меня попросту «бабушка Фрося».

Согреваясь на просторной русской печи, я стал оглядывать внутренность школы. Почти всю ее занимала большая комната, в которой стояли три ряда парт. Прикинул, как же размещаются здесь 80 человек? Выходило, что в каждом ряду располагалась одна группа, и за каждой партой сидело по три человека.

Напротив комнаты сторожихи была еще одна комнатка побольше.

— А для кого же соседняя комната?

 

— Здесь до тебя жила учительница.

Надев валенки, я прошел туда. В комнате был маленький столик, рядом с ним табуретка, а у стены — деревянный топчан, на котором лежали снопики соломы. За мной, неся зажженную маленькую керосиновую лампочку, прошла сторожиха.

— В этой комнате и жила учительница?

— Известно. Здесь и жила. Плохо жила.

— Бабушка, школа стоит на юру. Ни одной избы рядом. Почему?

— А она для трех деревень: Введенки, Доробино-Колодец и поселка Подосинового.

— Уж лучше бы жить учительнице у какого-нибудь крестьянина да сговориться с ним о питании.

— Говорила, боязно до деревни ходить.

— Ближайшая деревня далеко?

— Нет, совсем рядом, за поворотом реки, на другом ее берегу. Да вот плохо. Весной в разлив речку-то не перейдешь. Переправы нет.

— Как же ученики?

— Тогда с той стороны ребята в школу не ходят.

— Занятия прекращаются?

— Не-е. Из двух деревень ребята учатся, а из третьей не приходят.

— Надо бы позвать кого-нибудь из членов школьного Совета, а может быть, и всех их позвать? Сговориться о начале занятий и созыве учеников.

— Это я минтом. Ты посиди тут, а я сбегаю к сыну. Он недалеко живет и их быстро приведет — всех троих стариков.

Через некоторое время пришел старый, бодрый, широкоплечий крестьянин в овчинном, окрашенном желтой глиной полушубке, с бородой почти до пупа.

— Я Солдатов, председатель школьного Совета, — представился он. — Сейчас подойдут другие, и мы сговоримся о Вашей работе.

Действительно, скоро подошли двое других членов, оба с большими бородами и в полушубках, сели у стола с маленькой керосиновой лампочкой. Несколько поодаль от стола учителя сел сын сторожихи.

Большое учебное помещение было полутемным. На стене еле был виден старенький портрет В.И. Ленина. В задних углах парты едва просматривались.

— Побольше лампы нет? С этой ведь совсем темно.

 

— Большая течет. Нельзя ее зажигать, — молвила сторожиха.

— А как же занятия?

— Занимаются только днем.

— Молодежь по вечерам не собирается?

— Молодежь собирается у одной старухи на посиделках недалеко отсюда.

— Товарищи члены школьного Совета, — начал председатель. — Перед вами молоденький учитель. Его надо поставить на хорошую квартиру, чтобы накормлен был, обстиран. Изба чтоб тихая, теплая была, удобная для проверки тетрадей. Я думаю, что подходящее место будет у Михаила Алексеевича Фирсанова. Изба у него большая, теплая, недалеко от школы. В передней горнице — деревянный пол (у большей части крестьян у нас полы земляные). Хозяйка аккуратная, хорошо готовит, все домашние обстираны, маленьких детей нет. Характер у мужика добрый. Правда, иной раз выпьет, но при учителе будет держаться в норме. Как думаете, товарищи члены школьного Совета?

— Правильно говоришь. Иди проси Михаила Алексеевича и от школьного Совета и от мира трех деревень, — сказал второй член Совета.

— Развяжи Христа ради, — встал и поклонился мне третий член Совета. — Я казначей школьный. У меня в сундуке 90 рублей школьных денег лежало. Мы миром ежегодно школьный участок земли запахиваем, урожай собираем, продаем, а деньги — школьному Совету на разные нужды. Осенью недавно 90 рублей получили и все мне отдали. Большие деньги. Старуха ругается. Долго ли до греха?

Он вытащил деньги, что были за пазухой, и протянул мне: «Пересчитай. При всех отдаю. Все видели?» Я пересчитал деньги и протянул расписку. Он бережно сложил ее и сунул за пазуху.

— Нет больше дел для обсуждения на школьном Совете? Нет! Что ты теперь будешь делать, Павел Григорьич? Может, сразу и пойдем к Михаилу Алексеевичу?

— Думаю, прежде всего просить членов Совета оповестить, чтобы завтра в 9 часов утра все ученики пришли в школу на занятия. С учебниками, тетрадками, карандашами или лучше — с чернильницами и ручками.

— Вот это дельно. Скажите всем соседям, чтобы послали парнишек по деревням во все три деревни. Сказали бы, что завтра с утра будут уроки. Все чтоб были в школе

 

без опозданий. Благодарю тебя, учитель, что сразу берешься за дело. Это — по-нашему, без околичных разговоров начинать. Теперь пойдем к Михаилу Алексеевичу, да и вещички твои захватим. В нашей просьбе не откажут. — И кивнул сыну сторожихи: «Бери, мол, вещички учителя».

За поворотом мы втроем перешли речку по узеньким лавам и направились к тускло светившимся маленьким окошечкам крайней избушки, сложенной из известкового камня и крытой соломой.

— Почему изба сложена из известкового камня, а недеревянная?

— Потому — местность наша безлесная. Деревьев на избяные стены и на полы и на дрова нет. Только для школы издалеча отпускают дрова, а сами мы топим печи соломой. Да ты обзаведись хорошей палкой и внимательно поглядывай кругом. У Михаилы больно паскудная собака: не лает, а подкрадется к чужому человеку сзади, куснет и бежать. Мы уж эту ее повадку знаем. Будь осторожен, пока она к тебе не привыкнет.

Когда мы подошли к избушке, внезапно из-за угла выскочила собака и молча бросилась к нам. Председатель взмахнул палкой. Собака, отскочив, заливисто залаяла.

Солдатов постучал палкой в запертую дверь избы.

Скрипнула открываемая внутренняя дверь, и сипловатый мужской голос спросил:

— Кто там?

— Михал Лексеич! Это мы к тебе от школьного Совета и от обчества трех деревень с просьбой. Открой!

— Счас...

Дверь распахнулась.

— Проходите.

Через едва освещенную часть двора с плотными стенами (где содержались скот и птица), покрытую вместе с избой толстой соломенной крышей, мы вошли в прихожую с большой русской печью, напротив которой помещались в два ряда полати. Земляной пол, чисто выскобленный обеденный стол, деревянные лавки вокруг него. В сторонке с тусклой керосиновой лампочкой стоял небольшого роста, широкоплечий мужчина и с улыбкой приглашал нас пройти в чистую горницу — с деревянным полом, столом, лавками и табуретками, иконой в переднем ряду. Из чистой горницы двери вели в маленькие две комнатки, где, очевидно, спали женщины, — члены семьи.

— Садитесь.

 

Мы расстегнули полушубки и сели вокруг стола. Солдатов знаком показал мне место в переднем углу под иконой.

— Михал Лексеич, к тебе большая просьба и от школьного Совета и от мира трех деревень. Возьми на квартиру нового молоденького учителя. Зовут его Павел Григорич.

Я встал и поклонился.

— Показал он себя с самого начала хорошо. Сегодня только приехал, а уж на завтра назначил ученье. Надо, чтобы жил у тебя в передней горнице, был хорошо накормлен, обстиран. Мыться будешь с ним в твоей большой русской печке. Согласен?

— Ежели по просьбе школьного Совета и мира трех деревень, то не согласиться нельзя. Согласен.

— Павел Григорич! А какое тебе положили жалование за службу учителем? — спросил Солдатов.

— Семьдесят рублей в месяц и за заведование школой и за обучение ребят.

— Деньги немаленькие. За месячное жалование можно костюм купить. Ну, так сколько, Михал Лексеич, возьмешь в месяц с учителя за все?

— За деньгами не погонюсь. Двадцать рублей в месяц за все. Раз школьный Совет и общества трех деревень просят.

— Я могу и больше заплатить.

— Нет, не надо. Я правильную цену сказал.

— Теперь надо уговориться о кормежке учителя. Утром — завтрак перед тем, как в школу идти. Потом днем — обед. Вечером — чай. На ночь — ужин. Молока — вволю. Когда запустишь корову перед отелом — о молоке договоритесь с соседями. Сахар и чай — учителевы. Керосин — школьный. Кровать учителю, думаю, поставить надо у средней стены в горнице. Так теплее будет. Кормить и поить учителя в горнице. Все, — рассудил Солдатов.

Но тут вступился сын школьной сторожихи.

— Надо и обо мне договориться. У мине кобыла жеребаная. Прошу ее ослобонить от работ на обчество. Буду возить учителя в Теплое. Говорили, в школе учебников, тетрадок нет. В Теплом для учеников обувь, одежку продают. Для бедных и больших семейств. Учителю не один раз в Теплое надо в месяц ехать. Прежняя учительница обо всем этом заботы не имела. Я буду возить учителя в Теплое по школьным делам.

— Это дело Сельского Совета. С председателем договаривайся, а мы за тебя слово скажем.

 

Попрощались.

Теперь распоряжаться стал Михаил Алексеевич.

— Вы, ребята, не балуйтесь, учителю не мешайте. Ты, Алена, — обратился он к жене, — корми учителя, как следует быть, и за бельем его смотри. Вы, Ванька и Колька, тащите деревянную койку, что на чердаке, и поставьте, как сказал Солдатов. Ты, Алена, Машка и Грушка, набейте матрац свежим, мягким сеном, устройте постель. Постельное белье, что вам даст учитель, положите как следует быть. Спать будем, как прежде: Ванька с Колькой — на полатях, я — на печи, ты, Алена, и девки — в комнатушках за горницей. Грушка! Тебе ставить самовар и поить учителя чаем, как придешь из Яковлевской школы, — каждый день.

На следующее утро, когда еще не брезжил рассвет, со двора в комнату, где затопили соломой русскую печь, впустили овец. Когда они поели, пустили кур и гусей. В это время я оделся, позавтракал. Рассветало. Пошел в школу. На улице перед входом в нее да и в самой школе толпились ребятишки.

Расселись все за парты: каждая группа — за отдельный ряд парт, все три группы. Поздоровались. Ребята были неорганизованными, распущенными. Пока я давал задания одной группе, две другие баловались. Выяснилось, что в первой группе совсем не было букварей. В других группах учебников было гораздо меньше, чем учеников. В лучшем случае на двух человек — один учебник, растрепанный, с недостающими страницами. Больше двух десятков учеников носили фамилию Воробьевых. Из них трое были Воробьевыми Василиями Васильевичами.

После первых двух уроков я решил, что вести занятия одновременно с тремя группами я не могу. Получалось нечто похожее на кошмар. Что же делать?

Вести занятия в две смены. Но как это сделать правильно? Ведь до поселка Подосинового более трех верст. Ребята идут в школу и из школы вместе. Если разбить группы на две смены, то вместо двух кучек ребятишек из каждой деревни их будет четыре. Одна кучка будет идти к началу занятий в первую смену, а потом возвращаться домой. Вторая пойдет ко второй смене и возвращаться обратно будет уже в темноте. А заниматься как? Начинать рано утром и кончать поздно вечером? В школе нет ни одной большой исправной лампы. Ребята из трех деревень придут в школу неточно. Пришедшие во вторую смену будут шалить и ме-

 

шать занимающимся в первую смену. И все же я решил: две смены. Хоть в деревнях не в каждом доме есть часы, хоть приходящих во вторую смену надо пускать немедленно в школу (наступали морозные дни, и на улице ребята простудятся), но помещать их надо в бывшей комнате учительницы, где поставить скамейки и табуретки.

На последнем уроке объявил о занятиях в две смены. Ребята с удивлением загалдели. И чудно и интересно. Никогда раньше такого не было. Сказал ребятам, чтобы позвали членов школьного Совета вечером на заседание.

Пришли три знакомые бороды. Не спеша расселись вокруг столика с малюсенькой керосиновой лампочкой. Переглянулись не один раз. Видно было: в деревнях бурно и заинтересованно обсуждали мое решение. Наконец, Соддатов медленно и степенно заговорил:

— Ладно ли ты решил, Павел Григорич? Посуди сам. Такого здесь раньше никогда не было. Многие мужики недовольны. И рано ребятам вставать, и поздно домой приходить, и порядок в семьях вроде бы разлаживается. Возьми хоть обед. Всегда все вместе садились за стол. Из одной чашки хлебали, в одно время, когда ребята из школы приходили. А как теперь? В большой семье, где много ребят и в школу идут они не в одно время? И тебе самому. Мыслимо ли каждый день по семь часов ребят учить? Ведь голова кругом пойдет. Да и говорят, что тебе надо еще неграмотность ликвидировать — взрослых неграмотных и малограмотных учить.

— Неграмотность ликвидировать я не возьмусь. Сил моих на это не хватит. Да и среднюю педагогическую школу я еще не окончил. А вот о двух сменах с родителями поговорить надо. И вы мне помогите. В школе, я вам прямо скажу, положение неблагополучное. Для первой группы букварей нет. Учебников не хватает. Тетрадей нет. Большой исправной лампы ни одной нет. Так учить нельзя. Послезавтра поеду в Теплое со списком всего недостающего. Сагитируйте хозяйственного крестьянина с хорошей лошадью, чтобы выехать рано до рассвета. Все, что надо, надеюсь получить в Отделе народного образования райисполкома. Найдите большой прочный бидон или два для керосина. Если не все нужное найдется в райисполкоме, а будет в магазинах — разрешите расходовать деньги школы, которые мне передал казначей. Когда вернусь и проучу ребят недели две в две смены, соберем родительское собрание. Обсудим, как идет

 

обучение. Выслушаем пожелания родителей. Разумные советы постараемся выполнять.

— Родительских собраний у нас никогда не было. Дело нужное. Все придуть. И деды придуть. Кажному антересно знать, как мой-то али моя-то в школе учатся.

В назначенный день, задолго до рассвета, крестьянин плотного телосложения, с проседью в бороде, на хорошей лошади подъехал к домику Михаила Алексеевича. Оба мы были в тулупах, валенках. Крестьянин был обстоятельный, немногословный, надо полагать, зажиточный. Валенки были далеко не у каждого крестьянина. Большинство носило плетеные чуни и анучи из льняной материи, которыми обертывали ноги и обвязывали веревочками. Лошадка довольно быстро дотрусила нас по только что выпавшему снегу до Теплого, где я получил почти все необходимые вещи, включая несколько больших керосиновых ламп. Только букварей для школьников первой группы не было. Вместо них мне дали книжки, по которым проводилась ликвидация неграмотности у взрослых. Начинались эти учебники словами «Наш Октябрь». С горечью и недоумением размышлял я о том, как буду растолковывать маленьким ребятишкам чтение и написание такого сложного слова: «Октябрь». Надо было начинать уроки первой группы по самостоятельно продуманной методике, учить расчленению простых слов на слоги и буквы, главным же пособием сделать черную классную доску и мел.

Такова была реальная жизнь и деятельность учителя первых групп однокомплектной сельской школы.

На уроках педологии¹ нас учили совсем другому, особенно нажимая на политические аспекты. Это наносило катастрофический удар по начальной сельской школе, невероятно затрудняло работу и само житейское положение, особенно молодого, начинающего учительства. Вело к бегству учителей сельских школ на любую другую работу в городе. Этому же способствовала житейская неустроенность.

Сани-розвальни наполнились полученным имуществом, которое сноровисто уложил и увязал мой возница.

— Надо бы теперь выпить на обратную дорогу. Ведь, почитай, еще тридцать верст по ненакатанному пути. Да и поземка понемногу снежку подсыпает. Согреемся, выпьем, закусим и в обратный путь.

 

Я купил поллитровку водки. Впервые в жизни выпил половину стакана и даже крякнул. Остальное с удовольствием в убогонькой столовке-трактире докончил возчик-крестьянин. Закусили черным хлебом со свиным салом, похлебали горяченького. Лицо моего спутника повеселело вначале, но потом опять нахмурилось.

— Видишь, Павел Григорич, как жизнь оборачивается. Коллективизация идет. Вот и мою лошадку собираются обобчествить. И у всех других. Счас мы люди вольные. Захотел — запряг, поехал, когда хочу и куда хочу. А тогда? Мы будем как собаки на цепи. Лошадь без спросу не возьми. Счас у меня и плуг, и борона, и лошадь, и коровенки, и овечки, и свинка, и место, куда зерно ссыпать, где просушить, куда картошку ссыпать, сено, солому сложить. Все определено. А тогда? Все хозяйство перестраивать надо: конюшню, коровник, телятник, свинарник, овчарню. А работа? Ведь, почитай, в хозяйстве без ругани не обходится. А сыновья подрастут — жениться. Ладно. Иная баба ничего, а иная — черт ее задери. Старуха со снохами справиться не может. Хозяин чересседельником¹ сноху учить, а сын за нее. Половину бороды у отца выдереть. Что делать? Делиться. Справное хозяйство делить? И часто дележка не без драки. И так в одном хозяйстве у родного отца. А как будет, когда вся деревня — один колхоз? Глядишь, ни оглянуться, ни сообразиться не дадут. Похоже, на всю крестьянскую жизнь замахиваются. А она, может, больше тыщи лет так шла? Конешно, Советская власть у помещиков землю взяла. Справедливо. Земля должна быть у того, кто на ней трудится. Но рушить хозяйство крестьянина? Оченно, оченно сумлительно. А посмей пикнуть — кулак, подкулашник. В Сибирь, а иной раз и того хуже. У мине, например, весь ум раскорячился. А ты што скажешь? Ведь учился?

— Моя забота, прежде всего, толково учить ребятишек грамоте. Как вести правильно крестьянское хозяйство, мне самому учиться да еще раз учиться надо. Как колхозы строить, наверное, люди не глупее нас думают. Плохому учить не должны.

А сам размышлял. Разговор получился очень опасный. Нельзя высказываться, да и определенной точки зрения у меня самого тогда не было. Так мы и ехали молча оставшуюся часть пути, размышляя каждый о своем. Глубокими

 

сумерками сложили полученное имущество у сторожихи в школе. Доехали до избы Михаила Алексеевича. Я пошел ужинать, а крестьянин укатил домой.

Мой быт в крестьянской семье сложился довольно четко и определенно. Вставал на рассвете, когда затапливалась соломой русская печь. Одевался, умывался, завтракал и шел учить ребят. После трех-четырех уроков приходил домой, обедал.

В это время Михаил Алексеевич полулежал на печи и смотрел, как обедаю, изредка бросая краткие реплики своим домашним дать мне чего-нибудь, если чего-то не хватало на столе в горнице. Когда занятия шли в две смены, после обеда я опять шел в школу. К концу последнего урока у Груши был готов самовар, и, когда я приходил домой, она приносила мне стакан чая. Как только я его выпивал, с печи слышался голос: «Грушка!» Бегом, всегда с улыбкой Грушка шариком подкатывалась ко мне со вторым и, как правило, последним стаканом чая. Потом я готовился к урокам следующего дня, иногда проверял тетради, а изредка шел версты за три в соседнюю деревню Яковлево. Там была двухкомплектная четырехклассная школа, где преподавала симпатичная, гостеприимная семья учителей Глаголевых, которые ко мне очень хорошо относились. У них еще не было детей, и глава семьи всегда успокаивал меня, рассказывал интересные истории из школьной жизни.

— И чего Вы волнуетесь? Что Вас беспокоит? Все у Вас идет хорошо. Что можно спросить с учителя, который принял брошенную в начале года школу? Стал по своей инициативе вести занятия в две смены. Ему две зарплаты платить надо, низко кланяться. А ему все кажется, что у него что-то не получается, что-то не ладится. Ребята шумят, не слушаются. Да они же ребята. Им и по натуре ребячьей и шуметь, и двигаться, и даже озорничать полагается. Конечно, в определенных рамках. Я бы на Вашем месте никогда на себя такое ярмо не надел. Вести по семь уроков в день! Ни один инспектор не только упрека, а замечания Вам сделать не имеет права. А неполадки какие, неприятности (где их не бывает) — к нам. Рядом прекрасный человек — председатель Сельского Совета Проклюшин. Заступимся, в обиду не дадим, выручим.

Конечно, и в семье Глаголевых дело было не без греха. Иногда сам глава выпивал, особенно когда уходил на кустовое учительское совещание. Его жена не любила туда от-

 

правляться и обычно сидела дома. После совещания поддавали некоторые здорово. Один из учителей нередко не удерживался на ногах, падал и, сидя в луже или на снегу, махал рукой, продолжая декламировать какое-нибудь стихотворение. Сам Глаголев однажды в метель, сбившись с дороги, забрел на винокуренный завод, перелез через нехитрый его заборишко и в валенках, полушубке и тулупе угодил в чан с остывающей бардой. Хорошо, что сторожа услыхали его крик, с трудом вытащили в намокшем полушубке и тулупе и без одного валенка.

Как я ни старался изо всех своих силенок и в две смены, занятия шли туго. Но крестьянство стало относиться ко мне дружелюбнее. Еще издали, особенно старики, снимали шапки и уважительно кланялись. Видимо, усердие и старание мои были замечены. На уроки изредка стали приходить крестьяне. Всех пришедших я пускал садиться на заднюю парту. Пускал во время перемен с условием, что пробудут весь урок и задавать вопросы станут только после его окончания. Особенно участились посещения после того, как я, пользуясь зажженной лампой и глобусом, в третьей группе наглядно показал движение Земли вокруг Солнца и разъяснил смену дня и ночи.

И вдруг однажды произошло совершенно неожиданное для меня событие, резко изменившее отношение ко мне крестьян.

Очень усталый после второй смены, идя домой, я заметил, что в чистой горнице ярко горит лампа. Обычно до моего возвращения из школы ее не зажигали. На лавках сидело трое незнакомых мне людей в расстегнутых полушубках. Один из них — маленького роста, узкий в плечах, с длинненькой, худенькой, седенькой козлиной бородкой хитровато на меня поглядывал. Поздоровались.

— Павел Григорич, — сразу начал он. — У меня племянница в школе крестьянской молодежи, что в семи верстах от нас, учится. Сегодня — суббота. Пришла домой. Никак не может решить задачу. Может, поможешь решить ее?

— Дайте посмотреть условия задачи.

Передали лист бумаги с записанными условиями. Я понял, что задачу решить можно, зная алгебраические уравнения, и умея извлекать квадратный корень. Это было для меня посильно. Посидел, повычислял и получил ответ. Но подумал, что для школы крестьянской молодежи задача непосильна. Посмотрев на цифры ответа и на меня, с удивлением Козлиная Борода сказал, что ответ правильный.

 

— Откуда Вы знаете?

— Так в задачнике есть ответ, — несколько замявшись вначале, нашелся Козлиная Борода. «Тут что-то не так», — подумалось мне.

— Для учащихся школы крестьянской молодежи задача трудна. Даже, пожалуй, нерешимая задача. Видимо, там очень хороший учитель математики.

— Да уж. Учитель очень хороший.

— Объяснить же Вам ход решения задачи не берусь. Надо Вашу племянницу позвать. Если она знает алгебраические уравнения и умеет извлекать квадратные корни, попытаюсь объяснить. Арифметически же объяснить решение задачи не могу.

Племянницу приводить не будем. Спасибо.

На следующее утро, едва я переступил порог учебной комнаты школы, ребята встретили меня восторженным визгом. Некоторые из них подпрыгивали, стоя за партами и даже хлопали их крышками. Я остолбенело стоял у двери, ничего не понимая, и стал махать руками, чтобы перестали визжать.

Наконец, один парнишка проорал громким голосом:

— Павел Григорич! Вы вчера решили нерешимую задачу. Экзаменовал же Вас старый волостной писарь.¹ Хитрющий. Никакой племянницы у него не было и нет.

Ребята ликовали. Их учитель — ведь им гордиться можно — нерешимую задачу решил. «Вот какой у нас учитель. Волостной писарь бывший подкузьмить хотел, и не вышло», — перешептывались и посмеивались они.

Занятия продолжали проходить трудно. Не удавалось наладить хорошую дисциплину. За семь часов очень уставал. Скучал по родителям, их ласке. Поздним вечером беззвучно плакал в подушку.

В школе по вечерам приехавшие в Сельский Совет уполномоченные по коллективизации (главным образом — партийцы, рабочие тульских заводов) начали проводить собрания, агитируя вступать в колхозы. Мне поручали писать протоколы. Против вступления в колхозы были женщины. Мужчины в большинстве своем боялись говорить и угрюмо помалкивали. Вышедшая замуж старшая дочь Михаила Алексеевича, жившая в другой семье, однажды пе-

 

няла мне, что я на собраниях по вступлению в колхоз и в президиуме сижу, и протоколы пишу, и вроде бы за колхоз иной раз говорю.

— Смотри, беду себе наживешь. Мужики серчают. Тут шутки плохи.

— Положение мое такое, что отойти мне в сторону нельзя. Школу окончить не дадут. Ни про одного крестьянина я недоброго слова не сказал, под удар никого не поставил.

Михаил Алексеевич все время отмалчивался. Хозяйство у него крепкое: две лошади, корова, овцы, свинья, много птицы. Горница в избе с деревянным полом. Но никогда никого в горячую пору на работу не нанимал. Твердым заданием не облагался¹. Но до меня доходили слухи, что бедняки-крестьяне поговаривали: если бы у него не пропала в этом году гречиха — а засевал он ее много — обложили бы его твердым заданием. В деревнях обстановка накалялась.

Однажды пожилой уполномоченный туляк, внимательно глядя на мое лицо, произнес: «Никак ты сегодня, учитель, плакал? Обидел кто? — И не обижал никто и не плакал. — Ну как не плакал? Вон какие подтеки слез на щеках отмечены. Ты поди умойся или оботрись хорошенько снежком, потом полотенцем».

— Трудно мне. Семь уроков каждый день. Дисциплина у ребят плохая. Дрова в школе кончаются. Ребята сидят в шубенках. В морозные дни из поселка Подосинового в слезах приходят — очень замерзают в поле на ветру. Закоченелыми ручонками расстегнуться многие не могут. Сам их расстегиваю, а некоторые девчонки говорят мне: «Вы, Павел Григорич, нам как отец родной».

— Да, понимаю. Трудно тебе. Собери еще раз школьный Совет. Скажи им, старикам, что стыдно им, ежели внуки их в школе мерзнут. В каждом крестьянском дворе ведь лошаденка есть. Пусть далеко, больше пятидесяти верст в один конец ехать в лесничество надо, но пусть расшевелят народ. Ежели тянуть будут, мы их через Сельский Совет тряхнем. Сам, хоть ты и парнишка молодой, мужайся. Становись мужиком. Ты на деревне учитель — первый человек. Держи себя в руках.

 

Опять собрал я школьный Совет. Его члены расселись мрачные. Заговорил Солдатов.

— Нехорошо, члены школьного Совета, получилось. Разве дело, что от недогляда и лени отцов ребятишки в школе мерзнут? В каждой деревне сказать, чтоб к следующей неделе в школу дров привезли полностью. Чтоб раскололи на поленья, сложили в порядке в сенях. Вели, Павел Григорич, чтобы сторожиха топила печь как следует, дрова не жалела. Пусть «десятидворщики» очередь установят, кому за дровами ехать. Что? Мы сами без Сельского Совета порядок навести не можем? И ты, Павел Григорич, за всем школьным хозяйством смотри. Не только ребятишек учить, тетрадки проверять. Какие грязные в школе полы. Небось, с того времени, как приехал, в школе полы не мыли? Не-што это дело? Мы снарядим баб, чтоб мыли. Старухе-сторожихе это не под силу. Ты тут в школе надо всем хозяин должен быть. Нас за бока бери. Сам в Сельский Совет к председателю Проклюшину наведайся, хоть он и за семь верст от школы. Обживайся у нас как следует. Человек ты старательный. Мужики тебя уважать стали. Кончишь школу — приезжай к нам насовсем или обещай до конца пятилетки у нас оставаться.

Со стороны казалось, что дела я веду нормально. Далеко не каждый, как старый, с проседью партиец, замечал, что по временам украдкой слезинка пробежит по моей щеке, когда я один. Но труден мне был, непосильно труден воз управления сельской школой в годы коллективизации! В одном из писем отцу я рассказал об этом. «Думал ли ты, что в минуты малодушия твой сын дойдет до того, что будет плакать?» — писал я.

— Машенька! Собирайся и поезжай, посмотри, как дела у Пани. Я служу. Отпуск уже использовал. За свой счет отпуска мне не дадут.

— Гришенька! Сестра Клавдия говорит, что с удовольствием съездит к Пане. Попросим ее?

— Нет. Такую поездку могут сделать только два человека: я или ты. Теперь моя поездка исключена. Ехать должна ты. Но помни. Ты едешь не к своему ребенку — Пане. Ты едешь к серьезному, ответственному сельскому учителю.

Мама смахнула слезинки, собрала скоренько нехитрые пожитки и отправилась в дальнюю тульскую деревеньку повидаться со своим Паней — мальчиком, сыночком, которому там почему-то плохо. Своей поездкой она внесла

 

серьезные осложнения в мою жизнь. Слов отца о том, что я ответственный человек, учитель, заведующий школой, она не поняла.

Вечером, когда почти стемнело и я оканчивал последний урок, ко мне в класс пулей влетел младший сын хозяина Коля и громко крикнул: «Павел Григорич! К Вам мать приехала. У нас сидит, отогревается. Очень замерзла. Кончайте скорее, идите домой». Быстро окончив урок, я почти побежал домой.

Там горячие объятия, поцелуи, обильные слезы радости — цел, здоров. Но живу грязновато. У нас в лесной местности у крестьян не было таких изб без деревянного пола, запаса сухих дров, просушенных еще летом. Так это делалось хорошими хозяевами в Калужском округе.

Перед тем, как сесть ужинать, мама стала молиться. Я встал рядом с ней, но не молился — ведь кругом хозяева, крестьяне. С удивлением она отвергла мои знаки, что молиться не надо. Ели мы с ней вдвоем в горнице. Спать ее положили на отдельную кровать.

На следующий день ученики школы обсуждали, что мать нашего учителя вчера молилась. Значит, и он верует в Бога. Об этом стали спрашивать меня и ученики и крестьяне. Морально мне это было тяжело¹.

На третий день мама собралась уезжать. Утром, как всегда, до рассвета я встал, позавтракал и ушел в школу. Пришел к обеду после первой смены. Мама уже собралась. Стояли сани. Сидел хозяин лошади, согласившийся ее отвезти.

— Что же ты долго не шел? Мы ведь ждем, — стала упрекать меня мама.

— Я учитель. Мне нужно было закончить уроки, отпустить домой первую смену учеников. Извини меня.

Она с удивлением смотрела на меня. Как будто прозрела. Перед ней стоял уже не ее милый мальчик Паня, а кто-то другой. И он и не он. Сбежала с ее лица сердитость. Порывисто схватила меня в объятия, поцеловала несколько раз, намочив мои щеки побежавшими слезинками.

 

— Милый! Храни тебя Бог! Скорее приезжай к нам на зимние каникулы. Будем все тебя очень, очень ждать. Прости, если что делала не так — не все поняла. И теперь еще не все понимаю, люблю тебя.

В своем полушубчонке и валенках я подошел к стоявшим розвальням. Помог ей сесть. Прошел вслед за санями, махая рукой, пока не скрылись они за поворотом. Вернулся. Пообедал и медленно пошел в школу проводить уроки второй смены.

И потекли опять дни школьной жизни в растревоженной проводимой коллективизацией деревне.

Вечером одного из дней я услышал резкий стук в дверь и взволнованный женский голос: «Михал Лексеич! Пусти нас с парнишкой к учителю. Расхватил озорник ножом сильно руку. Кровь веревочкой течет. Может, сделает что-нибудь?»

Входя в горницу, мать, крестьянка в желтом полушубке, подводя ко мне паренька, говорила: «Павел Григорич! Гляди, как здорово озорник искровянился. Может, завяжешь как? Порез глубокий. Загноиться может. Да и кровь надо бы остановить. А сам-то у меня уехал. Только послезавтра обещал вернуться».

— Пусть мальчик снимет полушубок, закатает рукав на рубашонке, чтобы полностью была видна рука. Груша! Нацеди из самовара воды в миску. Промоем ранку, посмотрим. Ранка, кажется, не глубокая, но длинная.

Промыл. Достал пузырек с йодом. Смазал ранку. Завязал бинтиком. «Дня через два-три должна зажить».

На следующей неделе опять застучали в дверь. «Михал Лексеич! Пусти к учителю. У девочки горло шибко болит, и горит вся, как в огне».

— Да что ты вторая к учителю с хворью? Что он хвершал аи доктор? Павел Григорич! Пустить!

— Пустите.

— У девочки были красные щечки. Приложил ладонь ко лбу — жар. Поставил градусник — около 39 градусов. «Девочка, видимо, серьезно больна. Надо ее хорошенько укутать и везти в Теплое к врачу или фельдшеру».

— Да что ты, Павел Григорич! По такому морозищу тридцать верст! Это ведь девку загубить.

— Поезжайте на лошади. Может, доктор сюда приедет? Или фельдшер?

— Да тут на весь район один доктор. Да и хвершалов-то всего два или три. К нам в такую даль никто не поедет.

 

— А поближе какой-нибудь лечебный пункт есть?

— Ничего нет. Посоветуй сам, что делать. Ведь вся огнем горит, и горло болит.

— Могу дать борную кислоту — порошок такой. Разведите в кипяченой воде и давайте полоскать горло несколько раз в день. — Наглядно показал, как надо полоскать горло. — После полоскания жидкость надо выплевывать в ведро или лохань. Если есть другие ребятишки, пусть к больной девочке не подходят. Все горловые болезни заразные. От одного человека к другому переходят. А все-таки надо бы ее отвезти в Теплое. Двумя тулупами накрыть. Сенца побольше мягонького в сани положить, и хорошо довезете.

— Не. Мы не согласны. Не повезем.

— Ну, как знаете.

В школе заболело горлом несколько учеников. На третий день и я почувствовал недомогание, боль в горле, жар. Вечером температура была больше 38 градусов.

— Михаил Алексеевич! Скажите Ване и Коле, чтобы оповестили в деревнях: завтра занятий не будет. Учитель захворал. Сторожихе школьной скажите, чтобы утром сын был с лошадью и санями здесь — повезет меня в Теплое к доктору или фельдшеру.

— Сильно горло болит?

— Сильно, и жар больше 38 градусов. А завтра и все 39, наверное, будет. Познабливает.

— Тогда лезь ко мне на печку. Здесь больно тепло. Согреешься. И до утра тепло будет. А утром тебя отвезут в Теплое.

— Так я заразить Вас могу. Вместо одного — двое больных будет. На печку не полезу.

— Зря. Я мужик здоровый. Никогда ничем ни от кого не заражался. Полезай. А?

— Пока воздержусь.

— А ты как? В больницу лечь думаешь или обратно приедешь? На улице-то студено, да и ветерок.

— Обратно приеду.

— Правильно. Сенца побольше в сани положите. Надень мой тулуп теплый с большим воротником. Воротник выше шапки. У своей заячьей шапки уши опусти, шею шерстяным платком жены моей заверни. Поверх воротника мы тебя еще чем-нибудь обвяжем. За милую душу туда и назад доедешь. Не застудишься. Дышать в воротник старайся.

Действительно, доехали до Теплого «за милую душу». Старенький бородатый фельдшер посмотрел внимательно

 

горло, на градусник: «Больше 39 градусов. И откуда Вы приехали? Из Введенки? Далековато. И опять туда собираетесь? А может, у нас в больнице останетесь? Конечно, у нас не ахти как. Но ведь морозно. Почти тридцать верст! Оставайтесь! — Нет, поеду назад. — Тогда я Вам больничный лист сразу дней на десять дам. Конечно, это не полагается. Но мы сделаем так. Я в нем не укажу, когда Вам надо явиться, а дам Вам записочку, чтобы, если меня не будет, другой фельдшер или доктор все оформил. Записочку и больничный лист, кроме наших, до окончательного оформления никому не показывайте. А договоренность такая: десять дней. Если поправитесь и сможете приехать раньше — приезжайте».

— Вы мне дайте или выпишите полосканий или других лекарств побольше. У нескольких ребят в школе горло болит.

— А Вы не только учителем, но и медицинским работником функционируете?

— Иногда приходится.

— Рискуете. Вдруг вспышка скарлатины? Старайтесь направлять к нам. Уговаривайте.

— А Вы сами в трудных случаях к нам приехать не можете?

— За тридцать верст? С кадрами медиков плохо. На весь район — один доктор. По существу, почти весь воз мы, фельдшера, везем. Выздоравливайте скорее. Тогда опять к нам. И лекарство внутрь я Вам выписал.

Вернулся я поздно и плохо себя чувствовал. «Как хочешь, но я положу тебя на печку. Сам же я, чтобы свободней было, перейду на полати, где парни мои. Места там всем хватит. Если что будет нужно, шибче зови, ежели будем спать. Все сделаем». Неделю пролежал. Почувствовал зуд. Обнаружил вшей. Сменил белье, перешел на свою постель в горнице.

Учитель Яковлевской школы посоветовал больничный лист в РОНО не предъявлять. «Мы, учителя дальних школ, больничные листы никогда не предъявляем. Мы их даже не берем. Одна бесполезная канитель. И Вы получайте свою заработную плату, будто и не хворали совсем».

Прошло три дня, и я продолжил занятия в школе. Вечером в горнице опять горела большая лампа, и без полушубков сидели старшая дочь Михаила Алексеевича и ее муж. Оба озабоченные и несколько смущенные.

 

— Павел Григория! Погляди мою дочь. Очень прошу, — обратился ко мне Михаил Алексеевич.

— То есть, как это поглядеть?

— Как доктор погляди, ослушай. Вот уж почитай год, как стали у нее боли в грудях и удушья. Мучается баба, и непонятно, с чего все приключилось. Может, посоветуешь лекарство какое? Вот и муж ее пришел. Беспокоится.

— Напрасно. Я не доктор. Помочь ничем не могу.

— Да как же. Мальчишкину обрезанную руку вылечил, девчонку от горла тоже вылечил. Сымай кофту и платье. Кому говорю! Учитель осмотрит, ослушает, может, чего посоветует, поможет?

— Женщина быстро сняла кофту и платье. Осталась в одной рубашке.

— Нет, помочь я ничем не могу. Трубки, которой больных ослушивают, у меня нет. Да если бы и была, понять, какая болезнь по звуку, не могу, не научен. Я не доктор, а всего лишь начинающий учитель. Наверное, и ребят-то хорошо учить еще не умею.

— Не говори так. Ученьем твоим народ доволен. Мужики про тебя говорили, что учитель — человек понимающий. Посоветуй.

— Может, и говорят так, но лечить я не учился и не умею. Если же хотите знать мой совет: запрягайте лошадь и поезжайте в Теплое. Там люди, учившиеся лечить, есть.

— Были. Лучше не стало.

— Надо опять туда ехать. Пусть дадут направление в областную больницу. Полежит там, посмотрят старые, опытные врачи, исследуют, сделают анализы. Не дело вы задумали со мной советоваться. Пусть одевается. Ей холодно.

— Цельное дело в Тулу ехать. Здесь и хозяйство и дети. В Тулу не способно.

— А если совсем сляжет или умрет? Тогда что?

— Так уж и помрет?

— Разговор бесполезный. Совет я вам дал, а действовать вы сами должны. Благодарю за хорошие слова, что мне сказали, но думается, я их не заслужил.

Дошло дело до родительского собрания. Ученики сделали в классной комнате гирлянды из цветных флажков, подобрали и развесили сделанные ими рисунки, выставили наиболее аккуратные письменные работы. Двое учеников подготовили приветственные выступления. Текст я написал сам. Один из учеников подошел ко мне с написан-

 

ной мною бумажкой, ткнул в одно ее место пальцем, говоря: «Вот здесь не могу разобрать». Я прочитал написанное. Ученик внимательно посмотрел на меня, покачал головой: «Ну и ну! Попробуй разбери...» — «Правда, почерк у меня плохой». Все ученики засмеялись. Им понравилось, что учитель признал один из своих недостатков.

В воскресенье на родительское собрание пришло много народа. Были заняты все парты, лавки и табуретки. Многие крестьяне помоложе стояли. После, так сказать, «торжественной» части, небольших и оживленных реплик собрание было окончено. Меня окружила стена родителей и дедов, с которыми велись длинные разговоры.

Я пригласил и молодежь на вечер. Это было, вероятно, моей ошибкой. Не ожидал, что придет много молодежи. Кроме приглашения гармониста, не продумал, как организовать вечер, который затянулся. Не обошлось без поступков, испортивших настроение от удачно проведенного родительского собрания. Поручив окончание вечера местным активистам-комсомольцам, я ушел домой, чтобы подготовиться к завтрашним семи урокам.

Утром помещения школы я не узнал. Пол был невероятно испачкан. Валялись окурки (при мне не курили), часть сорванных рисунков учеников. Все красные и розовые флажки были оборваны. Ученики сидели молчаливые и понурые. «Набезобразничали, как свиньи, а я поручил за порядком наблюдать комсомольцам».

— Комсомольцы, говорят, разбежались, когда пришли хулиганы.

— А кому же понадобились красные и розовые флажки? Неужели это вы, ребята, для чего-то их срывали?

— Нет, это не мы. Это девки щеки красить.

— Наверное, парней и девок приглашать в школу больше не будем, а если пригласим, будем оставлять надежных дежурных, и мне самому необходимо быть.

Приближались каникулы. После них нас вскоре должны были сменить и прислать на наше место окончивших ускоренно педагогические техникумы. Но об этом ничего не было слышно и при редких встречах с другими практикантами, работавшими в ближайших школах. Я выбрался только к одному своему соседу — секретарю нашей боровской школьной комсомольской организации Кузнецову, учительствовавшему недалеко, в Анновке. Приходил ко мне Туманов. С остальными случайно встре-

 

чался в Теплом на очень короткое время. Никто ничего мне сказать не мог.

На каникулы решил поехать в Боровск. Купил два пуда хорошей гречневой крупы, которой здесь было много, и она была дешева, хотя и не у всех обильно уродилась в этом году. Завязал крепко мешки, так, чтобы можно было их нести наперевес на одном плече. Надел новый серенький костюмчик ценою в 70 рублей, купленный в сельпо на педагогическую заработанную плату. Из первого жалованья послал маме, написав, что это часть мной самим заработанных денег. Она их хранила всю свою жизнь до самой смерти — в ящике комода в воровском домике. Их я и нашел после ее кончины с запиской, что это неприкосновенные, впервые заработанные Паней деньги.

Добрался я в Боровск без приключений, встреченный огромной радостью, поцелуями, объятиями. Прежде всего, сбросил белье, вымылся, оделся в чистое. Думал, узнаю что-то о нашей смене в Боровской школе. Но стали говорить, что учение студентов в техникуме продолжается, и обстановка такова, что собираются нам в МОНО практику продолжить. Обман? Обманывают, и кого? Будущих учителей. Несправедливо во всех отношениях, если это действительно так. Правда, пока это лишь слухи, но слухи нередко сбываются. Если через неделю-две после установленного срока нам смену не пришлют — сбежим!

Кому же бежать? Всем? Или какой-то части? «Бежать надо беспартийным, — высказался комсомолец. — Вам ничего не будет. В худшем случае в приказе по школе объявят выговор. Правда, могут и в характеристику записать. Это уже будет нехорошо. А нас-то ведь наверняка из комсомола исключат!»

— Значит, вы, комсомольцы, хотите спасти свою шкуру путем выдачи волчьих характеристик беспартийным? Многим из вас уже одну поблажку дали. Тех из вас, кто неважно учился, направили на практику в двухкомплектные школы к старым учителям на выучку. А тех же беспартийных, кто хорошо учился, ударят дважды. И заведовать однокомплектными школами с тремя группами послали и волчьей характеристикой наградят? Хороши же вы, комсомольцы, нечего сказать, — выкрикнул я.

Сам же думал: «Уж кому-кому, а мне больше всех достанется. Опять вспомнят маму — дочь купца второй гильдии — и что отец — личный дворянин. Если блага мне, по-

 

жалуй, в последнюю очередь, то наказания — конечно же — в первую».

После жарких дебатов решили, что каждый поступит самостоятельно. Кто нетерпелив — пусть бежит. А кто останется — тому стоять горой за бежавших, так как они свой долг выполнили, работали до зафиксированного в приказе срока. А менять срок несправедливо. Начальство, отдающее подобные приказы, должно привлекаться к ответственности и не должно быть воспитателями учителей. Переговорив со своими родителями, решил, что, если в течение недели после установленного первого срока смена не появится — ехать в Москву, затем в Боровск и ни на какие уговоры не соглашаться.

Дни каникул в Боровске пролетели быстро. Все мы возвратились вовремя в свои школы.

Вскоре нам передали, что ученикам бедных и больших крестьянских семей будут продавать обувь и что учителям с собранными деньгами и со списками учеников, в которых должен быть указан размер обуви, надо в определенные дни приезжать в Теплое. Все это я сделал и утром поехал со сторожихиным сыном.

С самого начала дело не сладилось. На узкой дороге, с обеих сторон которой были большие сугробы, нам встретились сани с большим возом соломы. Еще издали сторожихин сын сказал мне: «Ты в это дело, Павел Григорич, не мешайся. Лежи в санях и молчи».

Встретились две лошади и остановились. Хозяин воза, шедший сбоку по глубокому снегу, закричал:

— Чего встал, порожний, сворачивай. Видишь у мине какой большой воз?

— Не сверну. Сворачивай ты! У меня кобыла жеребаная.

— Ничего с твоей кобылой не случится. Здесь снег не больно глубок. Сворачивай.

— Сказал, не сверну, такой сякой! Значит, не сверну.

— Что ж ты, разэдакий! Цельный день так стоять будем?

— И простоим, такой сякой.

Перебранка длилась долго. Наконец, договорились, что оба будут сворачивать на половину ширины пути. Но каждый свернул меньше, чем на половину. Задки саней-розвальней сцепились. Наконец, после колоритнейшей ругани — сани расцепились и разъехались.

 

— Много времени потеряли зря. Это нам даром не пройдет. Видишь, завьюживает. Впотьмах возвращаться придется, — покачал головой сторожихин сын.

Перед вечером купил я нужную обувь, погрузили мы ее в сани и поехали домой. Сильно пуржило. Смеркалось. Лежа в розвальнях, я стал чувствовать: кроме снега, что-то скользит по моему лицу. Оказалось, это волосы хвоста лошади. Она шла с трудом, шагом. Дорогу все сильнее заносило снегом.

— Беда, Павел Григорич. Застрянем мы с тобой. Впереди Волчья Дуброва. Только немного от Теплого отъехали.

— Что ж, возвращаться в Теплое? Там у кого-нибудь устроимся на ночлег?

— Не. Зачем. Свернем на широкую дорогу-каменку, что идет на Анновку. В Анновке у мине кум. У него переночуем. Утром к себе во Введенку поедем.

— Уроки вовремя начать не сумею.

В такую погоду из дальних домов ребята и из Введенки-то в школу не придут, не то что из Доробина или из Подосинового поселка.

— А с каменки не собьемся?

— Не. Дорога широкая, мощеная, горбом. Лошадь свободно пустим. Дорогу будет чуять. Сама привезет в Анновку. Поворота там ни одного нет.

— Поедем в Анновку.

Поздно ночью приехали в какую-то деревушку. Строение лишь одно просматривалось очень смутно. Ни одного огонька не светилось. Лошадь встала.

— Найдете избу кума?

— Да ничего не видать. Посиди тут в санях. Ежели начну плутать, закричу. Отзовись. Слушай внимательней.

Долго не было сторожихиного сына. Наконец, донесся голос:

— Павел Григорич! Где ты?

— Здесь. Идите прямо. Достучались до кума?

— Не. Вроде бы его избу нашел. Огня нет. Решил тебя взять, а потом вместе стучаться. Лошадь поведу в поводу, а ты лежи в санях.

Наконец, подъехали к сильно заметенной маленькой избенке. Постучали кнутовищем в дверь. Ответа не последовало. Еще сильней забарабанили. Ответа никакого.

— Ну и горазды дрыхнуть!

— Постучите кнутовищем в окно. Только осторожнее. Стекло не высадите.

 

Наконец, послышался мужской голос: «Кто там? В такую погоду».

— Это я, кум! Из Введенки. Не могли домой вернуться. Метет как. Открой. К тебе ночевать приехали.

— Да кто с тобой?

— Учитель. Мы с ним в Теплое за обувкой для учеников поехали. Вишь, как завьюжило.

Кум налег на входную дверь, но она не отворялась.

— С вашей стороны дверь занесло. Я приотворю и вам лопатку просуну. Вы сами дверь помогите отгрести. А потоми ворота во двор вместе отгребем, чтобы лошадь и сани во двор ввести. К утру, того и гляди, так заметет, что и совсе мне выберешься.

Отгребли дверь, ворота. Ввели лошадь с санями.

— Теперь пойдемте спать. Может, завтра перестанет вьюга, разъяснится. Тогда и поедете в свою Введенку.

— А здоровы вы, кум, спать. Насилу достучались.

— Да мы и первый раз вроде ваш стук слышали да думали, может, какой недобрый человек в такое ненастье наведается. Боялись откликнуться.

К утру метель стихла. Кума накормила нас завтраком. Откопали мы опять занесенные и дверь и ворота. Выглянуло солнышко, и под его лучами засверкали разными огоньками белые-белые снежинки, будто в сказке. По занесенной дороге в Введенку никто еще не проезжал. Через неровные, местами очень глубокие сугробы лошаденка с трудом протаскивала наши сани.

— Павел Григорич! Посуди сам, какую глупость мы чуть не отчудили, ежели бы попытались вчерась ехать не покаменке. Гляди! Какие высоченные сугробы. И с некоторых сторон, что под ветер, обрывистые. Ну прям, как печь. И лошадь бы загубили и ребячью обувь всю потеряли. Может, и оглобли бы сломали.

 

* * *

 

Окончился срок нашей практики. Сменщик ко мне не приехал. Через неделю я собрал в последний раз членов школьного Совета. Прочитал им написанную мною самим характеристику. Члены Совета потребовали записать просьбу крестьян: приехать во Введенскую школу обратно и остаться до конца пятилетки. Характеристику подписали все члены школьного Совета. С большой неохотой казначей принял от меня возвращаемые 90 рублей школьных денег. Все

 

покачали головами и сказали, что хоть немного надо было истратить, раз мне разрешили израсходовать, сколько я сочту нужным.

На следующий день я провел последние семь часов занятий в две смены. Простился с учениками, пожелал им хорошо учиться. Некоторые девчушки из поселка Подосинового, которым я помогал расстегнуться и снять шубки, даже всплакнули.

Следующий день я встретил уже в Теплом. Вместе еще с двумя товарищами мы имели мужество зайти в РОНО и сказать, что ближайшим поездом уезжаем в Москву. Заведующий долго и внимательно посмотрел на нас и сказал: «Зря вы так дело бросили. И учебный процесс сорвали и жизнь себе, может быть, искалечите».

—  Нет. Мы поступили в соответствии с приказом. Руководитель из МОНО должен выполнять свои обещания, быть правдивым и справедливым. Иначе он не имеет права воспитывать наставников молодежи — учителей.

— И все же — напрасно. Значит, завтра-послезавтра нам надо ждать других беглецов?

— Многие — кто погорячее и посмелее — уедут. Некоторые останутся.

— Мария Петровна! Немедленно сочиним с Вами и сейчас же отправим телеграмму о том, что практиканты бросают работу и уезжают. Конечно, нехорошо, что вовремя смену не прислали. Но и практикантам следовало быть сдержаннее.

Следующее утро мы встретили в приемной кабинета большой начальницы — заведующей МОНО. Она опаздывала. Ее секретарь нервничала. Но самым удивительным была для нас встреча с заведующим учебной частью Боровской школы Архангельским и огромного роста парторгом, учителем Сергеевым. Архангельский был хмур. Сергеев неожиданно для нас улыбнулся, и его вид будто подбадривал нашу троицу: «Не робейте, мол, ребята!» Оказывается, они уже несколько дней были в Москве и торопили с присылкой нам смены. Начальство же не очень-то спешило.

Вдруг дверь кабинета заведующей резко распахнулась, и в приемную выскочила маленькая седая старушка с очень злым лицом. Видимо, она прошла в кабинет не через приемную, уже зная о беглецах, и решила хорошенько отругать нас. Почти подбежав — почему-то ко мне, возможно,

 

лишь потому, что ростом я был выше других и на одном моем носу были очки, — она визгливо закричала, махая перед моим носом маленькой ручкой:

— Вы понимаете, что вы наделали? Вы самовольно бросили занятия в школах! Это все равно, как машинист на железной дороге остановил бы поезд и бежал с паровоза.

Но тут меня охватил порыв вспыльчивости (перешедший, видимо, по наследству от деда Павла). Сделав полшага вперед, я выкрикнул: «Вы обманули нас! Не прислали нам в установленное время смену! Вы не имеете права руководить обучением и воспитанием учителей. Мы приехали жаловаться председателю Мособлисполкома. Он, надеемся, примет и выслушает нас».

Вплотную ко мне подошел Архангельский: «Васильев, держите себя в руках как следует. Вы говорите с ответственным товарищем с дореволюционным партийным стажем».

— Тем более. Такой товарищ должен быть правдив и отвечать за свои обещания, выполнять приказы, — пониженным тоном ответил я.

Твердокаменно же стоявший Сергеев сказал спокойно: «Необходимо, чтобы немедленно поехала смена из техникума. Вслед за этой тройкой учеников приедут и другие. Нехорошо получается. Приехавшим же в Москву надо вернуться в Боровск. К председателю Мособлисполкома на прием проситься не надо. В считанные дни мы продолжим учебные занятия, чтобы все поехавшие на педагогическую практику, усиленно занимаясь, смогли окончить школу и получить в конце года дипломы. Разрешите ученикам ехать домой. Организационные вопросы мы решим без них».

— Пусть будет так. Товарищи Архангельский и Сергеев, пройдите ко мне в кабинет.

Возбужденные и довольные тем, что на нас не обещали немедленно наложить взыскания, мы поехали на Киевский вокзал. Но каждому было очень тревожно. Как все решится? В ближайшие дни в Боровск приехали еще несколько практикантов, затем заявились все, благодаря нас за почин и смелость. Без большой проволочки решился вопрос со сменой. Хотя о наказании нас не говорили, героями себя мы не чувствовали. Когда мы кончали школу, о нашем бегстве, конечно, вспомнили.

 

Прошли десятилетия. Большая часть жизни. Конечно, в зрелом возрасте мы, тогдашние беглецы, не покинули бы школы, не бросили бы учебный процесс в середине учебного года. Не покинул бы школу и я. Но и строго судить себя теперь за сделанное не хватает духа. Юность, порывистость, быстрая и бескомпромиссная реакция на несправедливость, даже кажущуюся, и красива и очень, очень опасна. Как важно, чтобы отвага, сила, энергия юности были направлены на высокую цель, несли людям добро и правду.