V. УЧЕНИЕ

 

Родители решили, что начальное образование я получу в семье. Ежедневной учительницей моей стала мама. Мы с ней с трудом выучили буквы, цифры, и я стал писать. Но я был медлителен и неаккуратен. Она, окончившая начальную школу с похвальным листом, — нетерпелива и требовательна. Занятия часто оканчивались слезами. Первоначально — моими, а потом — нас обоих. Уроки стали для меня тяжелым, неинтересным, даже неприятным делом. Затем это стало перерастать в нечто тягостное.

Отец, наблюдая неуспех этого дела, решил передать его (мне исполнилось восемь лет) учительнице Наталии Исидоровне — заведующей детским домом, который помещался в большом здании, принадлежавшем раньше Николаю Поликарповичу Глухареву, — богатому купцу, краеведу, издателю боровской газеты, владельцу музея, для которого был выстроен им отдельный дом с художественной резьбой по дереву. Глухарев был и незадачливым фабрикантом, построившим в Балабанове небольшой заводик, который давал мало дохода. Фамильную торговлю, дававшую большую прибыль, он ликвидировал. Советская власть муниципализировала и родовой дом Глухаревых, и дом-музей с собранием интересных экспонатов. Надежного любителя-хранителя экспонатов музея не нашлось. Их стали растаскивать. Семья Глухаревых была переселена в маленький домик, в котором не было места для богатейшей библиотеки, и жена Николая Поликарповича Лидия Ивановна стала раздавать книги знакомым. Нашей семье она предложила взять богатое собрание дореволюционной периодики. Мы с мамой погрузили книги в мешки, положили их на дровешки, перевезли за два раза в наш домик и сложили на чердаке.

 

Богатое краеведческое, библиотечное наследство Николая Поликарповича, представлявшее музейную ценность, быстро таяло. Сам он вскоре скончался. Его похоронили на Боровском старообрядческом кладбище у могил семьи Глухаревых с роскошными памятниками черного мрамора. Над его могилой был скромный земляной холмик.

Идти на занятия к Наталии Исидоровне в дом Глухаревых было сравнительно далеко: примерно три километра в оба конца. Но у меня появился товарищ — Игорь, сын заведующего Горздравотделом В.А. Горюшина, родственника наркома здравоохранения Н.А. Семашко. Их семья в Боровске состояла из трех врачей: жены Владимира Андреевича — гинеколога, брата — хирурга, его самого и сына-школьника Игоря. Половину пути туда и обратно мы шли с Игорем вдвоем. Это были веселые путешествия. Да и занятия под руководством опытного педагога были мне очень интересны. Так продолжалось два года. Затем Владимира Андреевича с огромным повышением перевели в Лечебно-санитарное управление Кремля.

По мнению моего отца, настала пора перейти мне в стационарную государственную школу. Этот переход на первых порах воспринимался мною трудно. Уже при занятиях с Наталией Исидоровной выяснилось, что я очень близорук. Поэтому в школе меня посадили за первую парту, где давно уже обосновались старожилы — прилежные и аккуратные девочки. Мое появление было встречено недружелюбно и решено лишь благодаря вмешательству учителей. Я сразу же получил прозвище «слепой курицы». Но и с первой парты я не всегда мог рассмотреть написанное на доске.

Для консультации с окулистом решено было ехать в Москву. Это было и сложно и дорого. Мы с мамой добрались на извозчике до станции Балабаново. Там пришлось пререкаться с железнодорожным кассиром, чтобы мне дали четверть билета, так как, по его мнению, я был уже большой, и для меня надо было покупать билет, как для взрослого. Мама в этом споре победила.

В Москве мы остановились у моей крестной Веры Алексеевны Залогиной, которой из их родового особняка оставили одну большую двухоконную комнату, где она жила вместе со старушкой — бывшей прислугой Катей. Они очень нуждались, потому что хозяйку как бывшую буржуйку на службу не брали, хотя она окончила Высшие женские курсы. На свидание с нами к Вере Алексеевне пришел бывший миллионер Евсггафий Васильевич Морозов. Он сказал, что его родствен-

 

ники хлопочут, чтобы его выпустили во Францию, где у него сохранилась часть капитала, вложенная в один из крупнейших банков Франции — Лионский Кредит. Это был исхудалый человек в весьма поношенном пальто. Они пошли прогуляться с мамой. Скоро вернулись, и мы простились с ним.

Маме порекомендовали обратиться в поликлинику медицинского факультета Московского университета. Я попал на прием к Пластинину, ассистенту известного профессора-окулиста Страхова. Пластинин сразу же обнаружил у меня большую близорукость, астигматизм (неспособность глаз видеть одновременно далекие и близкие предметы) и косоглазие обоих глаз. Он назначил нам прием на следующее утро в здании медицинского факультета. Там он демонстрировал меня более чем двадцати студентам, повторяя много раз об «ярком и интересном случае в практике глазных болезней». Я очень устал. Пластинин назначил нам прийти сюда же утром следующего дня. На следующий день длительная демонстрация меня студентам повторилась с введением капель в оба глаза. Я почувствовал себя еще более усталым. И опять последовало приглашение на следующее утро, и были даны капли для введения пипеткой в глаза самостоятельно. Мама сказала, что мы не можем ходить больше, надо помочь нам и отпустить. Пластинин же возразил, сказав, что заболевание сложное, и в Москве нам надо пробыть несколько дней.

Мама посетовала на трудность нашего положения. Но, выйдя на улицу, сказала мне, что больше мы сюда не пойдем. А пойдем к профессору Снегиреву, который принимал больных у себя дома. Мама позвонила по данному ей телефону и услышала мужской голос. Она сказала, что — из провинции с больным мальчиком, и спросила, может ли и когда профессор принять нас и сколько надо заплатить за визит. Голос назвал время, в которое надо прийти точно, без опоздания, добавив, что заплатит каждый, сколько может.

На следующий день мы заранее пришли в приемную профессора, где ожидали уже несколько человек. Принимавшая у нас пальто женщина тихо назвала крупную сумму за прием. Мама сказала о вчерашнем разговоре по телефону и условиях оплаты, которые ей были сообщены.

— Тогда Вы заплатите столько, сколько можете, — с улыбкой сказала женщина.

В кабинете профессора я увидел седого, сухонького старичка, небольшого роста, в белом крахмальном халате и в золотых очках. Он показал мне на кресло, куда надо

 

было сесть. Мама коротко рассказала о нашем обращении к ассистенту Пластинину и его заключении.

— Посмотрим.

Быстро проделав обычные манипуляции окулиста, профессор, взглянув на маму, сказал:

— Диагноз Пластинина правилен. Но он делал с Вашим сыном обследования, которые проводятся обычно с больными, лежащими в глазной клинике. Он хотел показать студентам ярко выраженное и удобное для демонстрации заболевание глаз Вашего сына. Дайте мне посмотреть капли, которые он Вам дал.

— Ну, конечно, эти исследования делаются в клинике и под строгим контролем. Иначе может произойти спазм глаз. Поэтому я Вам эти капельки не верну. Иначе может случиться, что Вы засомневаетесь и станете их применять сами, без контроля, и причините вред глазам сына. А теперь я Вам выпишу рецепты для очков. Одни для дали, когда мальчик будет ходить по улице, играть, смотреть написанное на школьной доске, словом, когда ему надо будет рассмотреть далеко стоящие предметы. Другие же очки — для близко лежащих предметов, чтения книг и письма. Это он будет делать в так называемых «ближних очках».

Присев к столу, он написал два рецепта и приложил к ним адрес магазина, где быстро сделают очки, сказав при этом: «Такие специалисты, как в этом магазине, теперь редки».

Когда он проводил нас до дверей кабинета, чтобы пригласить следующего больного, со стула, стоявшего немного поодаль, вскочил седой старик, подбежал, обнял профессора, поцеловал и сказал:

— После Вашей операции я прозрел. Я вижу! Огромное Вам спасибо.

Подождите немного, я опять посмотрю Ваши глаза.

— Не надо. Я пришел, чтобы еще раз поблагодарить Вас.

Получив через два дня очки, мы уехали домой. Мама рассказала отцу о свидании и беседе с дядей Евстафием. Отец нахмурился:

— Поддерживать с ними связь мы не будем. Вспоминаю, что, когда я пришел в школу в первый раз, я не догадался положить ранец в парту, а носил его до начала первого урока и на двух переменах за спиной. Ребята смеялись надо мной. Но никто не надоумил меня положить ранец в парту, пока я сам не сообразил это сделать, поняв, что надо мной смеются. Я был сильным мальчишкой, но неповоротливым и

 

медленно реагирующим на приставания шустрых мальчишек и девчонок. Недели через две я освоился. Приобрел друзей, которые в ряде случаев были подготовлены хуже меня. Привыканию к школе способствовало появление новой учительницы — заведующей школой Лидии Александровны Самсоновой, происходившей из старинной дворянской семьи.

Скоро распущенная и малоподготовленная вольница третьей группы почувствовала жесткую руку опытнейшего педагога высокого культурного и интеллигентного уровня. Установилась деловая, строгая дисциплина на уроках. Меньше стало драк учеников, хождения девочек группами в обнимку на переменах. Стали подтягиваться слабые и распущенные преподаватели. Учитель первого класса «Сима», куривший на уроках и переменах, после нескольких замечаний ему вынужден был оставить свои дурные привычки. Ходил он жаловаться на заведующую школой в райком комсомола, но не встретил там поддержки.

Лидия Александровна дала нам хорошую подготовку в объеме начальной школы: научила нас грамотно писать, считать. Но вот чтение мне давалось плохо. Мне казалось, что хорошо читать я не научусь. Лишь когда мне попали книги Фенимора Купера и другие приключенческие произведения, и я их проглотил запоем, оказалось, что незаметно для себя я стал читать совершенно свободно, а вслух — даже с некоторым художественным выражением.

В здании школы, где я учился, было раньше уездное училище, в котором в свое время преподавал Константин Эдуардович Циолковский.

Дров в помещение школы привозили мало. В морозные дни мы сидели в классе в шубах и пальто. Вспыхивали эпидемии инфекционных заболеваний. Несколько человек заболело скарлатиной. У меня это заболевание проходило тяжело, с осложнением на кишечник, и я долго питался кашей с молоком. С удовольствием ел уху из налимов и самих налимов, которые мне, больному, присылал мельник монастырской мельницы Семен Сергеевич, хороший знакомый нашей семьи. Вместе с отцом я не раз бывал у него на водяной мельнице на реке Протве, ходил в амбар, где мололась мука. Водил он меня и на плотину, в которой через проделанные отверстия, закрываемые и открываемые деревянными щитами, регулировалось течение воды, и по деревянным сливам она попадала на мельничьи колеса, которые крутили жернова. Нравились мне и его настенные часы, в которых во

 

время боя выскакивала из отверстия кукушка, и куковала столько раз, сколько показывали стрелки часов.

Уже в семидесятые годы и плотина, и мельница, и домик были разрушены...

Окончив успешно школу первой ступени (с I по IV группы), я поступил, как тогда говорили, во вторую ступень средней школы «с педагогическим уклоном» (с V по IX группы). Школа помещалась в четырех зданиях, одним из которых было двухэтажное здание бывшего райисполкома, ликвидированного вместе с упразднением Боровского района. В те годы здания школы разделялись на кабинеты, в которых проводились занятия по разным предметам. На переменах ученики из одного кабинета перебегали в другой и нередко в здание школы, находившееся на противоположной стороне улицы. В холодные, зимние дни это было очень неудобно.

По ряду предметов была введена так называемая «бригадная форма обучения». В каждой группе формировались бригады, в которых ученики самостоятельно изучали очередную тему предмета, а затем изученное сдавали учителю путем показа написанных работ, реже — в форме собеседования. Эта система принесла колоссальный вред качеству подготовки учеников, привела к массовому распространению иждивенчества. Один-два хороших ученика делали задание, а остальные переписывали у них механически, зачастую не поняв, как следует, содержание переписанного. Оценки каждому ученику не выставлялись, а за отчетный период в табеле указывалось, «активен» ли он.

И здесь, во второй ступени школы, я остро почувствовал дифференцированное отношение к ученикам из разных семей, настороженное и резко критическое — к некоторым. Детей партийцев, рабочих, бедных крестьян без задержки принимали в комсомол. Им поручалась ответственная общественная работа. По отношению к детям из семей бывшей буржуазии, землевладельцев и даже ответственных служащих, занимавших высокие посты администрации в дореволюционное время, велась политика непривлечения, отстранения от активной общественной работы. Даже мне, отец которого был и комиссаром (беспартийным) и Героем Труда, вследствие того, что в прошлом он был «личным дворянином»¹, а мама

 

происходила из старинного купеческого рода, владевшего крупными капиталами и землей, никаких ответственных общественных поручений не давали. Поручались лишь помощь отстающим ученикам и участие в ликвидации неграмотности населения. В комсомол не принимали. Была дифференцирована и сравнительно невысокая плата за обучение (она была выше с нэпманов, кустарей, зажиточных крестьян). Ни успеваемость, ни прилежание учащегося при установлении этой платы во внимание не принимались.

Учительский состав в нашей средней школе по своей подготовленности был далеко неодинакового качества. Были прекрасные учителя с высшим образованием. Они занимали высокие должности в школьной администрации (например, заведующий школой, преподаватель физики, беспартийный Илья Григорьевич Карандасов).

Преподаватель русского языка и литературы Петр Васильевич читал на уроках тексты художественных произведений как прекрасный артист, и его слушали, затаив дыхание. Были хорошие учителя по природоведению и биологии. Преподаватели же общественных дисциплин были слабо подготовлены по своей специальности.

Преподаватель Сергеев — мужчина огромного роста, широкоплечий, статный, с большим партийным стажем — был резок в суждениях и справедлив. Он долго и тщательно готовился к урокам. Говорил медленно, делал большие паузы, стараясь преодолеть шероховатости в построении фраз, но это ему не всегда удавалось. Ученики уважали его за определенность суждений и смелые ответы на вопросы, за мужество признаться в том, что сейчас ответить не может и сделает это на ближайшем уроке.

Были и преподаватели, плохо воспитанные. Одна из них курила, кашляла и сплевывала мокроту на уроках в корзинки для мусора, которые стояли в каждом классном помещении. Отец сразу понял ее низкий культурный уровень и слабое преподавание, называя ее «балдохой». В дни, когда были ее уроки по обществоведению, он обычно меня спрашивал: «Ну что сегодня вам говорила «балдоха»?» И беспощадно высмеивал несообразности и неправильные утверждения, которые были на ее уроках.

На родительских собраниях отец был корректен и уважителен. Но иногда срывался. Когда преподаватель литературы грубо отозвался о Ф.М.Достоевском, отец вскочил. Резко и громко крикнул:

 

— Как Вы — по сравнению с Федором Михайловичем величина микроскопическая — так резко и несправедливо осмеливаетесь критиковать его?

Некоторые преподаватели обществоведения вели провокационные беседы. Один из них долгое время приставал ко мне с требованием ответить, почему я советую ученикам не вступать в комсомол (в действительности ни одной беседы на эту тему я не вел).

Несомненно, что в каждой стране, какая бы там ни была политическая система и жизненный уклад, дети остаются детьми — и шаловливыми, и озорными, а иногда и невероятно жестокими.

В нашей группе складывались своеобразные товарищества, из которых интересным был союз «червяков» — самых маленьких по росту мальчишек, дружно стоявших друг за друга, особенно когда на одного из них нападал великовозрастный и здоровенный верзила. На переменах они ходили группками и пели: «Наш червяцкий союз, молодецкий союз!»

На первой парте нас сидело трое. Крайним к среднему ряду парт был способнейший и баловливейший ученик, мой товарищ Петька Костогаров, сын главного инженера Ермолинской фабрики. Петька втихомолку курил. Блестяще решал математические задачи, которые любила задавать для самостоятельной работы на классных занятиях учительница Людмила Васильевна. Она давала задания большими порциями, а сама садилась к печке, куталась в шерстяной платок и лишь изредка обращала внимание на особо разбаловавшихся ребят. Оживлялась она лишь в те дни, когда объясняла четко и понятно новые математические теоремы. Щедро ставила в журнал отрицательные отметки, не особенно вникая в ответы ученика и не всегда объясняя сделанные ошибки. Эти ее приемы преподавания у меня, например, на все оставшиеся школьные годы отбили охоту к занятиям математикой. Но в принципиальных вопросах на школьном совете она была справедлива, отстаивала свою точку зрения энергично и упорно.

Однако первые разделы математики, которые я выучил под руководством Сергея Александровича Студова, я любил и хорошо освоил. Он был очень терпелив и благожелателен к ученикам. Над ним посмеивались ученики, особенно одна девочка, которая ухитрялась привязать к поясу его гимнастерки или бантик или хвостик из материи. Он иногда успевал поймать проказниц за руку во время их проделок, благодушно и заразительно смеялся.

 

С Петькой часто приключались истории. Однажды его долго не было в школе. Я беспокоился: уж не заболел ли он? И вдруг Петька появился. Оказывается, недели две он отправлялся будто бы в школу и вовремя возвращался домой, но все это время играл в «бабки» или «денежки» со своими дружками с улицы. Отец его был крайне удивлен, получив письмо из школы, где говорилось, что его сын в школе не бывает. На следующий же день Петька явился.

Несколько групп нашей школы занималось в здании, стоявшем на высоком холме. Большинство из ребят в течение года спускались по косогору, обходя крутиху. Петька и некоторые его товарищи, как только выпадал снег, нашли более рациональный и прямой путь: съезжать по крутихе. Они снимали ранцы, клали их себе на живот, ложились на спину и мгновенно соскальзывали по крутихе вниз и оттуда нам, простофилям, показывали языки.

Однажды отец Петьки, будучи у нас в гостях, спросил моего отца:

— Сколько Ваш Павел изнашивает шуб за зиму?

— Да вот он свой полушубчишко третий год носит! Вырос уже из него.

— И нигде его не продрал?

— Нет.

— А вот мой Петька второе пальто за зиму продрал так, что хоть третье покупай. И удивительнее всего, что продирается спина. Как Вы думаете, что он такое делает?

— А мы сейчас Паню спросим. Почему Петька на двух пальто в этом году спину продрал?

— Не знаю, — ответил я, не моргнув глазом. Не мог же я подвести своего товарища и сказать, что он с крутихи на спине съезжает.

Костогаров, смотря на меня пристально, обратился к моему отцу:

— Ведь вот Ваш Павел не очень способен. Мой сын куда шустрее, способнее. Но Ваш, если что выучит, так намертво: ничего не забудет, ответит четко, ясно. Попомните мое слово. Ваш в жизни пойдет дальше моего Петьки. Так-то!