Князь

Андрей Кириллович Голицын

О МОЕМ ОТЦЕ

Я мало что могу добавить к написанному отцом, да, наверное, и не решился бы на это, если бы его мемуары были закончены и доведены им самим до печатного станка. К сожалению, получилось иначе, и поэтому я предлагаю читателям «Записок» несколько страниц, которые в чем-то, возможно, дополнят рассказ отца. Я собираюсь писать о тех же годах, о которых говорит и отец, но с иной точки зрения, о тех событиях в семье, которым он не был свидетелем, поскольку его разлучили с нами.

Не обладая такой редкостной памятью, какой отличался отец, я решил избрать в качестве нити Ариадны документы нашего семейного архива и запомнившиеся мне рассказы моей матери о тех уже далеких временах.

...Кстати о нашем архиве. В нем почти нет документов и писем, относящихся к прежней России, да и к первым годам новой. Отец рассказывал, как они вместе с моим дедом Николаем Владимировичем уничтожали все, что могло стать нежелательным свидетельством или уликой: аресты и обыски в среде, к которой принадлежала наша семья, начались едва ли не на следующий день после октябрьского переворота. В этой жесткой и лихорадочной «чистке» погибли многие документы, относящиеся к научной деятельности моего деда, практически вся эпистолярия, в том числе и бесценные по нынешним временам письма Императрицы Александры Федоровны к моей бабушке Марии Дмитриевне, которая была фрейлиной Высочайшего Двора. Многое из того, что чудом сохранилось тогда и не было изъято во время бесчисленных обысков, пропало в голодные и холодные

военные годы, когда моя мама осталась в Москве одна с малолетними детьми и в добавок с тяжелой язвенной болезнью, которая едва не свела ее в могилу. Конечно, ей было не до старых, пусть и ценных бумаг. Часть из них (а там были оставшиеся от деда письма декабриста Тургенева, документы, связанные с семьей Свербеевых, с Чаадаевым) она простодушно дала кому-то «на время» и, конечно, не получила обратно.

Свой рассказ я начну с памятного для всех нас летнего дня 1941 года. Мне было тогда девять лет. Мы жили в деревне недалеко от города Коломны. Однажды, среди дня к нашему дому подъехал легковой автомобиль, что по тем временам было весьма необычным, из которого вышли незнакомые нам люди в темных костюмах и при галстуках. Они спросили у нашей хозяйки, здесь ли живет мой отец, а когда в этом удостоверились, вошли внутрь дома. Нас с братом Николаем из комнат выдворили на улицу. Тогда и, конечно, не осознавал всей трагедии происходящего и не понимал, что эти люди приехали из Москвы для того, чтобы арестовать отца, но непонятное тревожное чувство, возникшее у меня с их появлением, я помню и сейчас. Наверное это чувство, смешанное с детским любопытством, побудило меня пролезть в дом через окно соседней комнаты, рядом с которой шел обыск, и заглянуть туда. Увиденное запомнилось до сих пор: мама напряженно и как бы безучастно сидит на стуле, отец стоит со склоненной головой, а на полу разбросаны какие-то бумаги. Один из незнакомцев заметил меня. Помню резкую фразу: «Убрать щенка». Я снова был изгнан, но тут же опять влез в окно и предусмотрительно забился под кровать. Так я стал свидетелем всей сцены ареста отца и обыска...

А на следующий день обыскивали уже нашу московскую квартиру. Меня там не было, но могу рассказать об этом обыске, ссылаясь на документы семейного архива. Среди них — протокол обыска, где в графе «присутствую-

щие» записано: «отец арестованного Н. В. Голицын». Далее указано, что сотрудники НКГБ изъяли «личную переписку на 580 листах», «разную переписку на 35 листах», 18 фотографий и 3 записные книжки.

Забегая вперед, скажу, что уже после смерти отца я получил в архиве бывшего КГБ его «Дело» и в нем обнаружил «Акт об уничтожении материалов обыска», как в нем было сказано, «путем сожжения».

Для деда арест отца был очень тяжелым ударом и, конечно, ускорил его кончину. Хотя были и другие нелегкие обстоятельства, уже бытового характера. Вскоре после ареста отца во время одного из первых налетов немецкой авиации на Москву в наш дом попала бомба. Жертв, к сча-

стью, не было, но всех жильцов из дома выселили. Переехали и мы, хоть наша квартира внешне и не пострадала. Мы еще жили на даче, и вещи перевозил дед. Комната, которую нам предоставили, была так мала, что часть мебели пришлось оставить на улице. Естественно, вскоре она исчезла. Но тут пришла новая беда — оказалось, что всем нам в новой комнате не поместиться, и деду пришлось искать себе пристанище. Там, где он после долгих поисков устроился, ему было неуютно и плохо, а осенью и мы не выдержали тесноты и вернулись в наш дом. Здесь было просторнее, но зато очень холодно: зима 1941—1942 годов была суровой, а топить было нечем. Дед часто приходил к нам, подавленный и голодный, тихо сидел какое-то время и так же тихо уходил в свою бесприютность.

Продолжалось так недолго. Зимой с дедом случился удар, он упал в метро, разбил лицо, но все же кое-как добрался до нашего дома. Через три дня его не стало, он скончался под утро 24 февраля, когда мы, дети, еще спали. Помню деда уже убранного, лежащего на его бывшем письменном столе в нетопленой комнате с иконкой в скрещенных руках.

Характерная для того времени деталь: мы еще не успели похоронить деда, когда неожиданно к нам заявились представители известного ведомства с ордером на его арест. Как рассказывала мать, один из них прошел в квартиру, чтобы лично удостовериться в том, что дед мертв. Он потребовал медицинскую справку о смерти и заставил мать подписать какую-то бумагу.

...В первый год мы не получали писем от отца. Их вообще от тюремных лет сохранилось немного — в основном из лагеря под Саратовом. Не знаю почему, но сохранившиеся письма относятся, главным образом, к периоду серьезной болезни мамы в 1944 году. У нее обострилась язва желудка, предполагали даже рак. Маму положили в больницу, где известный хирург Бакулев удалил ей две трети желудка. И по-

сле операции маме долго было плохо. Нас с братом готовили даже к тому, что она может не вернуться. Но, слава Богу, все в конце концов обошлось. Пока мамы не было, нас взяла к себе замечательная женщина Зинаида Яковлевна Вялкова, ее семья очень добро и тепло к нам отнеслась.

Счастливое возвращение вместе с мамой домой несколько омрачилось кражей практически всех наших вещей — ящики комода и полки шкафа оказались совершенно пустыми. Нехитрое наше имущество взяли, как оказалось, соседи по дому, которым были отданы на сохранение ключи. Они, видимо, мысленно уже похоронили нашу матушку, а нас с братом решили просто не принимать в расчет...

За строчками отцовских писем того времени чувствуется его тревога, беспокойство, сострадание больной жене, забота обо всех нас и вместе с тем мучительное ощущение собственной беспомощности. О себе отец писал скупо, никогда ни на что не жаловался и ничего не просил. Напротив, старался создать впечатление, что ему живется хорошо. «Что касается меня, то я здоров, бодр и благополучен» — таков постоянный рефрен его писем. «На днях, — писал он в ноябре 1944 года, — вероятно, переезжаем в новый барак. На вид он получился хороший. Внутри светло, просторно... На первое время не будет клопов, а может быть, и блох будет меньше...». А вот несколько строк из письма от декабря 1944 года: «...сижу в новых ботинках с сухими ногами и в новых ватных брюках».

Узнав, что маме становится лучше, отец в том же письме пишет: «Теперь уж твердо надеюсь, что ты скоро поправишься. Мне так хочется, чтобы ты снова собрала вокруг себя наших мальчуганов. Мало того, что они живут уже столько времени без отца, а тут еще и от матери своей, пожалуй, отвыкнут...»

В тот период я особенно много писал отцу, и в его письмах то и дело встречается. «Получил открытку от Анд-

рея...», «Получил сразу две открытки от Андрея...». Получал от отца открытки и я. Были они необычные: на кусочке плотной бумаги отец рисовал чаще всего разведенными чернилами какую-то известную сценку из классики, а на обороте писал текст, к этой сценке относящийся. Одна из таких открыток сохранилась в нашем архиве: прекрасный рисунок — визит Городничего в гостиницу к Хлестакову, а на обороте несколько строк, которые побудили меня отыскать гоголевского «Ревизора» и прочитать его. Так отец пытался издалека влиять на мое чтение.

«Наташенька, голубчик мой родной! Если бы ты знала, как счастлив я был, получив твою открытку, увидев строки, написанные твоей рукой... Теперь, за неделю до нового года хочу пожелать тебе, чтобы уж в новом 1945-м ты совершенно забыла о том, что болела. Будем бодро и с надеждой смотреть вперед... Мечтаю о том, что в последний раз буду встречать новый год без вас...» — писал отец в последнем письме 1944 года.

Перебирая его письма, вспоминаю то непреходящее ожидание чуда, которым мы жили в те годы, на которое надеялись и которого ждали иной раз чуть ли не со дня на день — чуда досрочного освобождения отца. Но оно, это чудо, все не приходило, несмотря на то, что мы не просто ждали. Мама постоянно писала ходатайства в самые разные инстанции. Сначала о пересмотре дела — тогда шел уже 1945 год, год победы. Можно представить, с каким трепетом ждали мы ответа. И вот он пришел — 31 декабря 1945 года, своеобразное «поздравление» с Новым годом: «Сообщаю, что Ваше заявление... по делу мужа Голицына Кирилла Николаевича Прокуратурой СССР проверено. Осуждение Голицына признано правильным. Жалоба оставлена без удовлетворения. Прокурор отдела по Спецделам В.Ушаков».

Время шло, война уже давно кончилась, и мама теперь посылала просьбы о помиловании. И снова ожидание, и

снова — казенный конверт: «Сообщаю, что Ваше ходатайство о помиловании Голицына К. Н. отклонено. Начальник Канцелярии Президиума Верховного Совета СССР Н.Козлов».

...Вспоминаю первое свидание с отцом. Короткое. Через две проволочные сетки, разделенные коридором. Оно проходило в Бутырской тюрьме, куда мы с мамой ехали через весь город, тогда Бутырки были на окраине. Позже свидания бывали в других тюрьмах — в Таганской, в Матросской тишине...

Мечтам о досрочном возвращении отца так и не суждено было осуществиться. Все десять лет, определенные ему Особым Совещанием НКВД, он отбыл, как говорится, «от звонка до звонка». Но и выйдя на свободу летом 1951 года, он не смог приехать к нам в Москву — столица и крупные города оказались накрепко закрытыми для него. Из-под Нижнего Новгорода, тогда города Горького, где отец закончил свой десятилетний лагерный срок, он уехал в далекую северную Ухту. Там у него оказались добрые знакомые, такие же в прошлом «зеки» как и он сам, которые помогли отцу устроиться на работу в конструкторское бюро и подыскали ему маленькую квартирку. В первую зиму, наверное на новогодние каникулы, мать отправила меня к нему и я впервые за 10 лет прожил эти дни рядом с отцом. Потом к нему уехал мой младший брат, но, конечно, всем нам мечталось, чтобы отец приехал в Москву и побыл хоть какое-то время в своем доме вместе с семьей. Такая возможность, как нам казалось, появилась, когда отец получил у себя на работе путевку в Крымский санаторий, и путь его на юг естественно пролегал через Москву, где по нашим общим планам он должен был задержаться на неделю. Но уже на следующий день после приезда отца, в доме появился участковый милиционер и приказал ему немедленно покинуть столицу, пригрозив соответствующей статьей — не положено! Дома отец больше не бывал, но из Москвы уехал

все-таки не сразу — ночевал в разных «надежных» местах, а мы сходились с ним на «конспиративных» встречах. Однако, положение «нелегала» тяготило отца, он нервничал, что было вполне оправдано, ибо в те времена по домам часто ходили с проверкой...

Только смерть Сталина принесла некоторое облегчение, а позже и освобождение тем, кто прошел через ГУЛАГ и выжил. Постепенно в Москве стали появляться люди, которых и вообще не надеялись уже увидеть на свободе. Возвратился мой дядюшка, старший брат матери Олег Васильевич Волков, чей долгий путь «по архипелагу» начался в 1928 году. Вернулся домой и отец...

Но лагерный след еще долго тянулся за ним. В 1955 году из разных инстанций отцу сообщили о пересмотре его дела. Прокуратура СССР утверждала, что приговор от января 1942 года отменен и дело «производством прекращено за недоказанностью обвинения». А Верховный суд СССР считал, что дело прекращено «за недоказанностью преступления». Эти оскорбительные формулировки были в силе более 30 лет и только в 1986 году отец обратился к новому руководству страны с просьбой пересмотреть их.

«Я давно примирился со всем, что касается меня самого, — писал он. — Если я пишу это письмо, то хлопочу отнюдь не ради себя. Мой долгий жизненный опыт выработал во мне нечто вроде иммунитета ко всякого рода несправедливостям. Меня заботят мои дети, внуки, правнуки — в их представлении навсегда может остаться тень, порочащая их отца, деда, прадеда. Мне не хотелось бы, чтобы обо мне сохранилась память, как о человеке с сомнительной репутацией, с печатью совершенного преступления, хотя и не доказанного».

На этот раз государственный механизм сработал — хоть и не быстро, но все же должным образом: в апреле 1987 года отец получил документ, в котором говорилось, что Судебная коллегия Верховного суда СССР прекратила его

дело «за отсутствием события преступления». Так пришла полная реабилитация.

Иным был ответ на ходатайство отца о реабилитации по его первому делу 20-х годов — Прокуратура СССР сообщила, что «по уголовному делу по обвинению Бурхановского М. Б., Уварова Т. И., Голицына К. Н. и др. оснований к опротестованию постановления коллегии ОГПУ от 24.03.1924 в отношении Голицына К. Н. не имеется». Трудно усмотреть в этом ответе логичность, ибо обвинение в отношении моего деда Николая Владимировича, который был обвинен по тому же самому делу, было к тому времени уже отменено с полной его реабилитацией, о чем и сообщил отцу председатель тогдашнего Ленинградского областного суда....

И снова возвращаюсь к семейному архиву. Передо мной похожий на старую тетрадь документ — «Трудовой список», введенный в 1926 году для всех советских служащих. Он выписан на имя моего деда. Первые графы заполнены в соответствии с дореволюционными архивными справками и указывают на довольно успешное прохождение его службы: в 40 лет дед стал директором Санкт-Петербургского Главного архива МИД России. И мне известно, что эти служебные успехи были заслуженными. Крупнейшие специалисты считали деда талантливым ученым-архивистом.

В 1924 году, когда дед был арестован и осужден вместе с отцом, группа видных ученых попыталась вернуть его науке. Сохранился документ, подписанный академиком Сергеем Федоровичем Ольденбургом, членом-корреспондентом Академии Юрием Владимировичем Готье и другими, в котором они дают весьма лестную характеристику деду, как ученому и специалисту. Заканчивается этот отзыв так:

«На основании вышеизложенного нижеподписавшиеся считают Н. В. Голицына одним из крупнейших архивных специалистов СССР и добросовестным историком-

исследователем, сочетающим глубокое и энциклопедическое образование с редкой эрудицией в области русской истории. Отсутствие такого выдающегося научного работника в ряду историков, занятых разработкой архивных материалов по истории России, оставляет многие проблемы не решенными, а материалы — мертвыми для науки. Это дает основание нижеподписавшимся ходатайствовать перед подлежащими властями об освобождении Н. В. Голицына и возвращении его к прерванной научной работе». Конечно, этот документ не возымел никаких последствий.

Впрочем, и до 1924 года мой дед, который был не только хорошим специалистом, но и владел одиннадцатью иностранными языками, не мог работать в той области, где принес бы наибольшую пользу обществу и стране. Вот — сохранившиеся в «Трудовом списке» записи о его служебной деятельности после 1918 года: помощник делопроизводителя в канцелярии правления железной дороги, старший конторщик, делопроизводитель отдела лесозаготовок, старший статистик... Так оказались не востребованы обществом способности, отпущенные человеку Богом, и приобретенные знания.

А отцу моему и вовсе не удалось получить образование, кроме среднего. Его студенческие годы были в самом зачатке прерваны тюрьмой, о чем он подробно говорит в своих «Записках». В начале 20-х годов он начинал занятия в архитектурном институте и скромные знания, полученные в этой области, в дальнейшем ему очень пригодились. Позже отец посещал художественные курсы. Обладая несомненными способностями, отец приобрел необходимые навыки и стал профессиональным художником. Он работал в издательствах, иллюстрировал книги, делал плакаты и много лет сотрудничал с различными музеями, оформляя выставки и создавая музейные экспозиции. Умение рисовать очень помогло ему и в лагерные годы.

Мой отец был воспитан в добрых традициях старого времени и остался верен им до конца дней. Он был сурово требователен к себе, обладал высоким чувством долга, был обязательным и точным. В то же время он был удивительно скромным человеком, который не кичился своим происхождением, но в то же время всегда и во всем считал себя обязанным быть достойным голицынских предков. Столь же высокие требования он предъявлял и к своим сыновьям, которые, к сожалению, постоянно огорчали его...

Всем сердцем отец был привязан к России, и уже в последние годы не раз повторял, что счастлив тем, что окончит свои дни на родине. Горькие тюремные и лагерные годы не озлобили его, не ожесточили. Он часто находил удовлетворение в интересной беседе, в умной книге, в узнавании нового или удачно выполненной работе, он искренне радовался новым людям, которых встречал на своем пути.

Отец был мягким и добрым человеком. Но он был и удивительно твердым, когда речь заходила о взглядах и принципах, которые он пронес через всю жизнь. Отец никогда и ни при каких обстоятельствах не изменял им, никогда и ни к чему не приспосабливался, какие бы блага такое приспособленчество ни сулило. 1917 год он принял, как свершившийся факт, как историческое данное. Его совесть, его нравственное чувство не могли примириться и никогда не примирились с тем, что с революцией в жизнь пришли зло, насилие, разрушение нравственных устоев личности и общества. В этом смысле отец так никогда и не принял революцию, так никогда и не стал не только помощником, но и попутчиком новой власти. И власть справедливо относилась к нему, как к чуждому ей элементу, как к противнику. Но в то же время, руководствуясь своими принципами и взглядами, отец никогда не выступал против власти активно, никогда не боролся против нее, никогда не делал ничего, что вступало бы в противоречие с законами.

Моего отца не следует смешивать с теми жертвами массовых репрессий, которые с удивительной закономерностью сменяли друг друга в сталинских застенках, где новые палачи терзали тех, кто еще недавно был на их месте, а партийные функционеры нового поколения с готовностью отправляли на эшафот своих предшественников, со страхом ожидая такой же участи для себя. Такие уничтожали друг друга в угоду тирану, из страха или ради карьеры, ни в коем случае не будучи противниками идеи или строя. Совсем другое дело — мой отец и мой дед, и все те, им подобные, обреченные новой властью на постоянное преследование. Они были естественными жертвами большевизма. Всем строем мысли, нравственным чувством, моральными принципами, воспитанием, даже манерой поведения и внешним обликом они олицетворяли собой то общество, ту культуру, которую новая власть считала враждебной себе, чуждой и опасной для насаждаемой ею доктрины. Исходя из этого, можно, пожалуй, и вообще считать чудом, что отец, пройдя круги большевистского ада, остался все-таки в живых и дожил до преклонных лет.

Скончался он в 1990 году, и с каждым годом я все яснее понимаю, что вместе с отцом из нашей семьи ушел последний русский аристократ в самом высоком значении этого слова, последний среди нас настоящий князь Голицын.