- 224 -

«КУЛЬТПРОСВЕТ»

Подмостки в тюремном коридоре. — Наш кинозал. — Картины «со свистком». — Кинозал просвет. — Уголовные таланты. — Бутырская библиотека. — «Из книг Вацлава Воровского». — «Деятели» культпросвета. — Иван Дементьевич. — Пирожные для поломоек. — Сверхштатные отмечают «стодневие». — Встреча через 10 лет.

 

Не припомню точно когда, кажется, в конце лета 1924 года возникла мысль о создании в Бутырках так называемого «культпросвета». Кому это пришло в голову не знаю, но полагаю, что староста корпуса — им был тогда уже упоминавшийся Иван Давыдович Морозов — поднял этот вопрос перед администрацией и получил согласие. Для «культпросвета» были отведены две камеры в первом коридоре, а в глубине коридора сооружена маленькая сцена. Довольно быстро образовались драматический кружок, хоровой и различные общеобразовательные. Последние поначалу развили заметную деятельность, но постепенно она свелась к нулю. Самым долговечным оказался драмкружок, в котором и я подвизался в качестве актера и декоратора.

Первые наши постановки были мало интересны — уж очень ограниченными оказались возможности. Мы искали пьесы без женских ролей или переделывали их, если это не искажало смысла. Так, например, нам удалось сделать монтаж из «Ревизора», который с одобрением был принят зрителями.

Через некоторое время, вероятно, зимой 1925 года последовало разрешение привлечь в драмкружок женщин из

 

- 225 -

женского рабочего коридора. Там нашлась даже одна профессиональная актриса из Владивостока — Екатерина Ивановна Курбская, женщина довольно молодая и привлекательная. В нашем кружке она прочно заняла место героинь во всех пьесах. Но, пожалуй, более колоритной фигурой оказалась некая Крутихина — женщина из уголовного мира. Лет ей было около сорока, но она превосходно играла старух, особенно в пьесах Островского.

Тюремные правила предписывают раздельное содержание мужчин и женщин. Правило это строго соблюдалось, и только в прачечной и в портновской мастерских работали одновременно и те и другие. Для проведения репетиций администрация пошла на уступку: женщин, участвовавших в спектакле, приводили к нам в коридор после вечерней поверки, когда все камеры были уже заперты на ночь. Артистов-мужчин вызывали по списку.

В 1925 году драмкружок стал по популярности уступать место кино. Среди заключенных было два брата Спектора — в чем-то проштрафившиеся деятели молодой советской кинематографии. Благодаря Спекторам, «культпросвет» обзавелся старым кинопроекционным аппаратом допотопной конструкции — с дуговым источником света. Нашелся и киномеханик. Тюремный коридор был плохим зрительным залом: слишком узок и длинен. Пришлось прибегать к разного рода хитростям. Кинобудку, например, соорудили в уборной в конце коридора. Над ее дверью на кронштейнах сделали площадку для кинопроектора, а в стене пробили отверстия для демонстрации фильмов и для механика. В «зале» на удалении в 2/3 его длины устанавливали экран. Перед началом сеанса экран обильно смачивали водой, и это давало возможность смотреть изображение на просвет — сидя позади экрана. Кинокартины сопровождались музыкой: для этого был поставлен рояль, за которым по большей части сидел Александр Александрович Раевский. Он пре-

 

- 226 -

красно импровизировал, и музыкальное сопровождение всегда соответствовало тому, что происходило на экране.

Никогда — ни прежде, ни после не приходилось мне так часто бывать в кино. Как правило, сеансы бывали два раза в неделю. Часто это правило нарушалось, и мы получали развлечение в третий раз. Там, в Бутырках, я видел все шедевры Межрабпромфильма — «Медвежью свадьбу», «Станционного смотрителя», «Процесс о трех миллионах», «Мисс Менд», комедии — «Закройщик из Торжка», «Девушку с коробкой» и т. д. Много было картин американских (с Мэри Пикфорд, Дугласом Фербенксом и другими звездами), немецких и французских.

Советские фильмы были очень разными. Некоторые производили хорошее впечатление: интересный сценарий, талантливая режиссура, хорошая игра артистов. Но были и агитки, которые ничего кроме досады не вызывали. В них почему-то почти всегда фигурировал фабричный гудок — на фоне неба с вырывающейся из него струёй пара. Был у нас некто Борис Александрович Столповский, который потешал нас своим мрачным отношением почти ко всему, хотя в сущности он был добродушнейшим человеком. Столповский, сидя в кино, никогда не пропускал этих кадров с гудком, не сделав вслух какого-нибудь ядовитого замечания. Чаще всего он изрекал со злорадным смешком: «Ну вот, опять со свистком». В дальнейшем выражение «со свистком» стало у нас синонимом слова тенденциозный. Про тенденциозную книгу мы говорили, что она «со свистком», а уж если тенденциозность была выше всякой меры, то она оценивалась как «сплошной свисток».

Кино было платное — 15 и 20 копеек, но мы — работники «культпросвета» проходили бесплатно и смотрели со сцены. «На просвет» видно было тоже очень хорошо, а на то, что все персонажи здоровались или стреляли левой рукой, мы не обращали внимания. Некоторое неудобство представляло лишь то, что надписи надо было читать наобо-

 

- 227 -

рот — справа налево. Неудобство это, впрочем, устранялось наличием чтеца. Обязанности его добровольно взял на себя Алексей Николаевич Погодин — тот самый «медвежатник», о котором я уже говорил. Он и сидевший в соседней камере его брат Константин были несомненно талантливыми людьми. Алексей умно и выразительно исполнял драматические роли, а Костя был непревзойденным комиком — он запомнился остроумным рассказчиком анекдотов, а также своим умением имитировать любую речь и перевоплощаться в кого угодно.

По моим наблюдениям, весьма способные братья Погодины не были таким уж редким исключением в уголовной среде. И в бутырском, а позже и в лагерном драмкружках самыми талантливыми исполнителями разных ролей оказывались, помнится, уголовники. И вообще, я уверен, что из 10 человек среднего интеллигентного уровня вы с трудом найдете одного, который мало-мальски сносно смог бы сыграть в пьесе самую пустяковую роль. А из 10 урок, ручаюсь, пять, в худшем случае — три окажутся в состоянии это сделать. Конечно, не обязательно быть вором, чтобы успешно подвизаться на подмостках, но для того, чтобы хорошо обмануть, актером быть необходимо. Отсюда и великолепная игра братьев Погодиных на нашей бутырской сцене.

Вместе с нами в 8-й камере сидел некий Отто Иванович Парли, немец, всю жизнь проживший во Пскове, но так и не научившийся правильно говорить по-русски. Ему было уже под 70. Старик имел срок 3 года за контрабанду. Он был фотограф-профессионал — в роскошной «Истории русского искусства» под редакцией Грабаря я нашел снимки псковской старины, под которыми стояла подпись: «фотография О. И. Парли». Всякому фотографу, а в особенности такому аккуратному, каким был Отто Иванович, хочется, чтобы его продукция была высокого качества. Для этого он и покупал фотоматериалы, которые нелегально перебрасывались через границу и... стал таким образом контрабанди-

 

- 228 -

стом. Отто Иванович был очень милым, очень честным и порядочным человеком, и к тому же оказался неплохим актером нашего драмкружка.

Начав с «культпросвета», я в Бутырках и дальше пошел «по культурной линии». Осенью 1924 года я пошел работать в тюремную библиотеку, где пробыл до освобождения отца. Сначала библиотека занимала очень тесное помещение: часть отгороженного коридора в первом этаже. Позже перегородку сломали, и нам отвели в этом же коридоре большую двойную камеру с окнами, обращенными в тюремный двор. Книжные шкафы разделили помещение на две части. В дальней поместилась переплетная мастерская. Помещение было прекрасное: светло, тепло и просторно.

В те далекие годы порядок выдачи книг существенно отличался от порядка, заведенного впоследствии. Когда я в 1949 году был снова привезен в Бутырки из лагеря, книги доставлялись в камеру не по заказу заключенных, а по выбору вольнонаемного библиотекаря. В наши же дни каждая общая камера — за исключением карантинного и одиночного корпусов — имела право один раз в неделю «присылать» своих представителей для подбора книг. Было составлено расписание, по каким дням какой коридор обслуживался. В библиотеке работали заключенные, а возглавлял ее вольнонаемный. В означенные дни «выводной» приводил из камер по очереди по два человека, они и выбирали книги. Беллетристикой библиотека была не особенно богата, и эти книги почти все бывали на руках. Оставался лишь небольшой запас, из которого выдавали очередной камере в обмен на сдаваемые. Беллетристику выдавали по количеству людей в камере, но книги научного содержания и на иностранных языках числом не ограничивали: первых было много, а вторые не пользовались особым спросом. Несколько иной порядок выдачи книг практиковался для женского и мужского одиночных корпусов: оттуда за книгами никто не приходил, но присылались записки с перечнем желаемых книг и номером камеры.

 

- 229 -

Бутырская библиотека была довольно богатой. Для пополнения книжного фонда тюрьма отпускала иногда небольшие суммы, но главные поступления шли за счет следственных заключенных: книги и журналы разрешалось передавать в передачах с той только разницей, что продукты и вещи вручались после общего просмотра прямо адресату, а печатное слово шло прежде всего в библиотеку. Там книги и журналы записывались в книгу, получали номер и украшались печатью. После этого их передавали владельцу, который мог держать их без ограничения срока. Но когда он выбывал из тюрьмы, книги поступали в собственность библиотеки.

Научный отдел был очень большим. В нем сохранялись тогда и такие книги, которые ни в одной городской библиотеке уже нельзя было получить — например, многие труды по философии, по истории и общественным наукам, которые для «простого советского человека» считались вредными. Замечу, кстати, что среди иностранных были старые польские книги с польской же печаткой на титуле или форзаце: «Вацлав Боровский». Полагаю, что впоследствии эти книги перекочевали в библиотеку Музея революции.

Замечу, что своей работе в библиотеке Бутырской тюрьмы я обязан многими из тех сведений из области наук, которые мне удалось получить «наперекор стихиям». В те годы я особенно интересовался историей и вопросами философии. Эти области были представлены у нас хорошими книгами.

В библиотеке работало обычно человек 5—6. Основные «кадры» при мне составляли — Евгений Михайлович Казакевич, Анатолий Михайлович Фокин, Петя Туркестанов, Володя Кисель-Загорянский... Я ведал научным отделом, Петя и Володя выдавали беллетристику, Фокин — иностранные книги, а Казакевич составлял каталоги.

А возглавлял нашу библиотеку Иван Дементьевич Кукленко, старый библиотечный работник, прослуживший в

 

- 230 -

одной из частных библиотек чуть ли не четверть века. Пожилой, небольшого роста, он был добродушен, тих и вежлив, к нам относился очень хорошо, и я не ошибусь если скажу, что большинство из своих работников он просто полюбил. Он не мог не чувствовать и того, что и мы в свою очередь ценили его как начальника и любили как человека.

Для характеристики Ивана Дементьевича приведу такой случай. Среди нашей клиентуры был 13-й коридор, где сидели подследственные женщины. Раз в неделю, чаше всего по субботам, наш начальник брал у коменданта наряд на двух женщин для мытья полов. Нас он в этот день уводил. Но однажды из 13-го коридора пришли за книгами две довольно молодые женщины интеллигентного вида. Одна из них, очень привлекательная, оказалась артисткой по фамилии Гурская. Имени второй, постарше, я не помню.

Гурская кокетничала и весело болтала с Володей и Петром, пока они отбирали книги. Конечно, в 13-й коридор отправились тогда все самые интересные книги, которые были в наличии. Наши мальчики уговорили Ивана Демёнтьевича в следующий раз для мытья полов вызвать Гурскую и ее спутницу, а нас не уводить. Как им удалось уговорить нашего робкого начальника, не знаю, но в ближайшую субботу они обе явились с надзирательницей, которая «сдала» их Ивану Дементьевичу.

По соседству с библиотекой, через стену, была тюремная лавка. Мы предварительно накупили там всяких вкусных вещей, вскипятили чайник в переплетной на чугунной плите для разогревания клея и принялись угощать наших поломоек. Было очень мило и весело, если не считать того, что пол пришлось вымыть нам с Петей. Впрочем, он был вымыт под веселое одобрение наших дам не знаю насколько хорошо, но, во всяком случае, быстро. Иван Дементьевич заметно нервничал, но все обошлось благополучно.

Отдаю себе отчет, что эта сценка вызовет сомнение у людей, которые начали свою «тюремную карьеру» в 30-х

 

- 231 -

годах, в особенности после 1936 года. В дальнейшем мне еще придется говорить о тюрьмах, какими они стали в 40-х и 50-х годах, и недоверчивые читатели увидят, что на них пахнет знакомым. Но в начале и середине 20-х годов такое было еще возможно.

Добрым словом надо вспомнить Ивана Демёнтьевича и за то, что он брал на работу по нашей просьбе «сверхштатных» сотрудников. Как я уже говорил, в начале 20-х годов на рабочий корпус попадало много «нашего брата». И всех мы старались устроить на хорошую работу, а самым приятным и спокойным местом была библиотека. За два с половиной года моей работы в библиотеке сверхштатных перебывало у нас немало. Некоторые пробыли недолго, до отправки в высылку или в Соловки, а двое — по возвращении из Соловков: Авенир Вадбольский и Никита Федорович Пешков. Сверхштатные отмечали в библиотеке свое «стодневие». Мы придумали, чтобы каждый проработавший в библиотеке 100 дней, ознаменовал этот срок чаепитием с пирожными. Заказ осуществлялся через лавку и нам прямо из кондитерской приносили прекрасные свежие пирожные. Такое «стодневие» отпраздновал позже Николай Иванович Сытин, сын знаменитого издателя. И наш милый начальник никогда не возражал против таких маленьких внеуставных удовольствий.

С Иваном Дементьевичем, кстати, мне довелось встретиться лет 10 спустя в Москве. Он заходил к нам в Дорогомилово, где мы тогда жили, я бывал у него. Он сильно постарел, уже не работал, но искал какой-нибудь спокойной должности, вроде вахтера в музее. Жена его умерла, а детей не было. Настроен он был грустно, но оставался все таким же милым, тихим и вежливым, каким был, вероятно, всю свою жизнь.