ПЕСТРОЕ НАСЕЛЕНИЕ БУТЫРОК

Урки. — Патриархи и мелюзга. — Медвежатник- Погодин. — За что сажали нэпманов. — Морозов, Найденов и другие. — Священники за решеткой. — Анафема на тюремном дворе. — Юрист Мандельштам и художник Враз. — Японский шпион Симбо. — Сытин, сын Сытина.

Переходя к рассказу о населении Бутырских коридоров, начну с тех, кому тюрьма была «домом родным» — с урок, уголовных преступников. Они составляли едва ли не половину от общего числа обитателей, и были представлены всеми разновидностями своей специальности: от мелких жуликов, не шедших далее карманных краж, до профессионалов высокой марки — пожилых, умудренных опытом воров, пользовавшихся почтительным уважением и беспрекословным послушанием всей остальной уголовной братии.

Таких «патриархов» было у нас двое: Романов и Козлов — оба высокие видные мужчины за пятьдесят. Первый явно гордился своей принадлежностью к вершине уголовной иерархии, важничал и подчеркивал свою исключительность обличьем, речью, манерами. Даже своей неторопливой походке он умел придать горделивую важность. В особенности это удавалось зимой, когда его тощая, длинная фигура была облачена в роскошную шубу, подбитую дорогим мехом, с бобровым воротником. К нам — фраерам — он относился с оттенком превосходства, удостаивая, впрочем, изредка незначащим разговором и улыбкой. Его величественность не вязалась с некрасивой усатой физиономией и маленьким голым черепом, придававшим ему сходство с тюленем. Ино- 

гда нам приходилось прибегать к его авторитету: когда кого-нибудь из наших друзей обворовывали, одного слова Романова или даже многозначительного взгляда, адресованного сопровождавшим его «адъютантам», было достаточно, чтобы украденное вернули. Надо признать, однако, что случаи воровства были очень редки.

Козлов с сединой в бороде и волосах выглядел постарше, держался проще и, в отличие от своего достойного товарища, любил порассказать о своих похождениях. Спустя много лет в Саратовском лагере моим соседом по лазаретной койке оказался молодой московский жулик. Когда в разговоре я упомянул Бутырки и сказал, что встречал там Козлова, парень восторженно воскликнул: «Он был моим учителем!» Я не показал вида, что не разделяю благоговейного уважения ученика к своему учителю. Таким образом, благодаря знакомству с «самим» Козловым я приобрел уважение своего собеседника, и наши беседы приняли весьма дружелюбный характер.

Конечно, таких китов воровского мира было немного. Основная масса уголовных — «мелюзга» была более или менее однородна: беззаботная неунывающая молодежь от 16 до 30 лет с небольшими сроками от одного до двух-трех лет. Разбавленные в значительной степени нами, «фраерами», уголовники держались в известных рамках и не обнаруживали полностью свою безудержную, не подчиняющуюся никаким моральным правилам натуру, как это случалось наблюдать позже в лагерях. Но все они без исключения представляли собой людей нравственно изуродованных условиями безалаберной жизни на воле, со всей ее распущенностью, пьянством и зачастую наркоманией.

На фоне этой серой массы заметно выделялась фигура человека, которого по целому ряду признаков нельзя было причислить ни к одной из двух упомянутых категорий. Алексей Николаевич Погодин существенно отличался и от «патриархов», и от рядовых уголовников. Разница эта опре-

делялась, в первую очередь, той уголовной специальностью, которую он избрал: он был «медвежатником» — грабителем несгораемых касс, и следовательно, «благородным одиночкой». Человеку, отваживающемуся на такие сложные и опасные предприятия, недостаточно ловкости рук: ему нужны и многие другие качества. Погодин обладал живым умом и многосторонней одаренностью. Дипломат и актер, он не отличался внешним благообразием. Погодин был некрасив и лицом напоминал Сократа, каким мы представляем его себе по известной скульптуре Лисиппа^[1]. Носил он длинную, огненно-рыжую бороду, а лысую голову маскировал «внутренним займом».

В этом человеке своеобразно уживались, с одной стороны, отсутствие глубокой культуры, с другой — обширное знакомство с литературой и поэзией. На эти темы он мог говорить много, и говорил умно, интересно, свободно цитируя на память стихи, от Пушкина до Блока и Есенина. Когда в 1925 году тюремное начальство разрешило организовать «Культпросвет», Погодин стал деятельным участником драмкружка и по актерской части проявил незаурядные способности.

Не лишена интереса дальнейшая судьба Погодина. Он написал заявление, где каялся в своих деяниях, обещал «завязать» и предлагал свои услуги для работы по «перековке» малолетних преступников. Его заявление возымело успех и его перевели в Болшевскую колонию для малолетних на какую-то административно-хозяйственную должность.

Много десятилетий спустя я слышал радиопередачу, посвященную памяти актера Баталова. В ней, между прочим, говорилось об участии этого актера в первом советском звуковом фильме «Путевка в жизнь», о том, как он «входил в роль», посещая для этого Болшевскую колонию и изучая там живой человеческий «материал» — малолеток и их воспитателей. Среди последних, говорилось в передаче, значи-

тельное место занимал некий дядя Леша. Не сомневаюсь, что это был мой старый знакомец Алексей Погодин.

Вспоминая товарищей по Бутыркам, нельзя умолчать о представителях торгового мира — нэпманах. Их было немало, и о наиболее заметных фигурах из этого «сословия» стоит рассказать Впрочем, сперва попробую дать объяснение тому факту, что наряду с нашим братом и уголовниками — двумя категориями, так сказать, обреченными быть объектом преследований, оказалось так много людей, которые, делая полезное для народа дело, угодили-таки в тюрьму в качестве преступников.

Выше было уже говорено о том, с каким энтузиазмом отнесся народ к возврату привычных форм бытия, и каким благом казался этот возврат людям. Однако, совсем иными глазами смотрела на НЭП власть. Для нее это была вынужденная обстоятельствами и временная уступка — не пойди на нее, под вопросом оказалось бы само существование власти. Так что понятны косые взгляды, какими взирали «сверху» на плоды, обильно созревавшие на ниве частной инициативы. Отсюда и двойственное отношение власти к ею же самой созданному институту, к людям, простодушно поверившим в искренность «уступки» и со всей энергией взявшимся за восстановление разрушенной экономики.

Те деловые люди, которые благодаря своим способностям наиболее преуспели, стали для власти опасными — их авторитет стал слишком очевидным, а пример мог стать заразительным. Тогда-то, еще в разгар НЭПа, на крупных и наиболее удачливых нэпманов и начались гонения: власти стали выискивать и находить, конечно, такие стороны или штрихи в их деятельности, которые хотя бы с натяжкой можно было выдать за преступные деянии. Нэпманов начали судить и выносить суровые приговоры.

Конечно, все это делалось не во имя правосудия, хотя внешне и соблюдались юридические формальности, а ради главного, что считал своей задачей пришедший к власти

пролетариат — «классовой борьбы». Впрочем, борьба-то была лишь по названию — руки были свободны только у одной стороны...

Судилища над представителями коммерческого мира в начале 20-х годов явились как бы прелюдий к пресловутым процессам «вредителей» в конце 20-х и начале 30-х годов. Эти процессы были логическим продолжением первых. По существу и те и другие служили одной цели : вселить ужас перед возмездием за инакомыслие.

И вообще следует заметить, что в деятельности органов безопасности: ВЧК—ОГПУ—НКВД—МВД никогда не было - и это я хочу подчеркнуть - ничего стихийного, случайного, непреднамеренного. Напротив, все что творили эти грозные учреждения, было заранее обдумано, взвешено и решено. Решено рассудком жестким и холодным, без жалости взиравшим на людские страдания, горе и слезы.

Весной 1925 года судили работников «Серпуховского треста», и к нам в камеру поступило пятеро из осужденных по этому делу: Иван Давидович Морозов, Найденов, Чердынцев, Фальковский и Курило. Называю их имена потому, что они запомнились, и вследствие принадлежности этих людей к «элите» московского коммерческого мира — кого-кого, а уж Морозовых и Найденовых знала вся тогдашняя Москва. За что именно их судили — не помню, но покарали строго: двоим дали расстрел, замененный позже 10 годами заключения, остальным — по 10 лет. Пробыли они у нас недолго, так как находились под юрисдикцией Наркомюста, и им надлежало отбывать свои сроки в одной из ГУМЗАК-овских тюрем. Задержался в Бутырках только И.Д.Морозов, которого успели выбрать корпусным старостой. Он был последним выборным старостой, и это обстоятельство может служить поводом для внесения его имени в историю Бутырской тюрьмы. В дальнейшем староста рабочего корпуса «выбирался» комендантом тюрьмы Адамсоном.

Свою «общественную нагрузку» Иван Давыдович нес со свойственными деловым людям старой формации добросовестностью и энергией. Его деятельная натура получала, должно быть, удовлетворение от сознания, что он «при деле», нужен и полезен людям. В его «правление» была, в частности, достигнута договоренность и получено разрешение начальства на организацию «культпросвета», о чем еще будет сказано ниже. С ближайшим начальством — корпусными Морозов сумел установить хорошие отношения, заставил их уважать себя и считаться с собой. Несомненно, им импонировали и авторитетный тон этого человека, и легкость, с какою он решал всякие затруднения: до его деловитости тюремным начальникам было, конечно, далеко. Не без удовольствия вспоминаю я Ивана Давыдовича: его импозантную, высокую фигуру в неизменной синей косоворотке, его английскую трубку с длинным мундштуком, которую он выпускал изо рта разве только, когда спал. Он был симпатичным человеком, приятным в общежитии, и все мы сожалели, когда его от нас увели.

За крупными, «первогильдейскими» персонами, такими, как Морозов, следовала вереница людей, занимавших более низкие ступени в торговом деле. Но рассказом о них я не буду докучать читателю.

Примерно в одно время с именитым купечеством Бутырскую тюрьму наводнили и иной категорией людей — духовенством всех степеней церковной иерархии, от скромных и ничем не замечательных священников до уважаемых и чтимых епископов. Из числа последних наиболее приметной фигурой был седовласый, грузный и благообразный епископ Ювеналий (Тульский). Среди священников выделялся культурой и образованностью отец Алексей, настоятель одной из Московских церквей. Он пользовался широкой популярностью среди верующих и был высоко чтим своей паствой.

Я не любопытствовал, что именно ставилось в вину «служителям культа», но не нужно было быть особенно

прозорливым, чтобы понять: массовые репрессии духовенства были отголоском проведенной сравнительно недавно перед тем осенью 1922 года «кампании» по изъятию церковных ценностей. Лицемерно проведенная под флагом помощи голодающим, она была болезненно воспринята многими слоями населения, но особенно гнетущее впечатление произвела на духовенство и верующих мирян, Естественно, раздавались голоса возмущения и протеста. Именно тогда и родилось понятие «противодействие изъятие», повлекшее за собой многочисленные аресты духовных лиц и сочувствовавших им мирян.

К нам в камеру определили священника о. Алексея и протодьякона Михаила Петровича Лебедева, молодого, не достигшего еще 40-летнего возраста человека. Он обладал внушительной фигурой и необыкновенно» мощным красивым басом. Задолго до посвящения в дьяконы и до того, как он стал патриаршим протодьяконом, Лебедев занимался музыкой, пением. Рассказывали, что на этой почве состоялось его знакомство с Шаляпиным, который будто бы пророчил ему известность и славу на артистическом поприще.

Оба наших церковника — и о. Алексей, и Лебедев, ожидавшие высылки, не имели надобности пускать в Бутырках прочные корни. Они не стали работать в мастерских и предпочли роль дворников: вооружившись метлами, лопатами и ящиком-носилками для мусора, они не спеша ходили из одного двора в другой. Благодаря этому с Лебедевым произошел однажды казус, достойный пера Лескова. Дворницкий инвентарь хранился в здании бывшей церкви, что стояла в середине двора. Тогда она еще не была перестроена. Войдя за своими метлами в заброшенное, пустое помещение и увидя себя под церковными сводами, венчанными небольшим куполом, он не смог побороть искушение и решил испытать, как звучит голос. Оставшись, видимо, довольным пробой, Лебедев к великому ужасу отца Алексея начал... провозглашать «анафему» — нужно ли уточнять ко- 

му именно! Ну чем не «уязвленный» дьякон Ахилла из «Соборян»^[1]

Большая часть духовенства размещалась, впрочем, в другом коридоре, который был присоединен к рабочему корпусу, так как в наших трех не хватало места для формирования этапов на Соловки. В одной из камер того коридора устраивались даже богослужения. Возгласы произносились почти шепотом, пели тихо. Все сидели на койках. Всякий заглянувший в камеру ничего особенного не заметил бы, разве только необычную для общей камеры тишину...

Вскоре, однако, все духовенство было отправлено в Соловки. Позже, уже в 30-е годы в Дмитрове, где жили тогда дедушка Владимир Михайлович и семья дяди Миши Голицына, я встретил скромного и милого священника по фамилии Фелицын, с которым был вместе и в карантине, и в рабочем корпусе. О судьбе остальных не знаю.

Чтобы закончить эту главу, остается рассказать еще о некоторых людях из нашего окружения, которые сами по себе, может быть, (и не столь интересны, но без упоминания о которых картина не была бы полна. Это — представители интеллигентных! профессий, и их пребывание за решеткой характерно для того исторического момента. Так, нашим товарищем по камере состоял некоторое время известный московский присяжный поверенный Мандельштам — человек пожилой, грузный и очень некрасивый, но обладавший большой культурой, острым умом и тонким юмором. Его рассказы, помимо безукоризненной литературной формы, всегда были интересны и вызывали веселую реакцию слушателей.

Полной Противоположностью Мандельштаму был художник О.Э. Браз — академик и ближайший сотрудник А.Н. Бенуа по «Миру искусства». Правда, он оказался мало общительным, а жаль. Я уверен, разговорись Браз с моим отцом, он нашел бы в нем хорошего собеседника. Нашлись бы и темы для интересной беседы, и общие знакомые, на-

чиная с того же Александра Бенуа. Мои Попытки свести знакомство с Бразом не увенчались успехом. На вопросы он отвечал неохотно, односложно и сухо, не в выказав желания продолжить разговор. Я не настаивал. Другого случая не представилось — в Бутырках Браз оказался гостем недолгим, и я ничего не мог бы добавить к его биографии, если бы не нашел в книге «Александр Бенуа размышляет» статью, датированную 1936 годом, которую Бенуа посвящает Бразу — «недавно скончавшемуся своему другу», умершему во Франции. Выходит, что Бразу удалось проделать головокружительный путь от Бутырок до Парижа.

В Бутырках Браз рисовал карандашные портреты — рисовал не по-товарищески, бесплатно, а за деньги, что всех нас тогда очень удивляло. Охотники портретироваться находились, несмотря на высокую по тем временам и понятиям оплату — 5 рублей за портрет.

Совсем иным оказался другой художник — маленький еврейчик Поляков, главная вина которого состояла в том, что он был племянником известного Полякова, железнодорожного магната. Он охотно и бескорыстно рисовал отличные портреты, добиваясь уверенной рукой, быстро и без поправок поразительного сходства с оригиналом. Все мы сожалели, что этот талантливый, скромный и деликатный человечек был у нас недолгим гостем: его выслали.

В 24-й камере сидел японец Симбо - молодой человек невысокого роста, атлетически сложенный и с очень симпатичным лицом. Симбо был японским офицером, засланным к нам в целях шпионажа. Так, по крайней мере, было сформулировано обвинение, повлекшее за собой приговор к расстрелу. Приговор этот не исполнялся в течение года, и все это время Симбо ждал, что за ним вот-вот придут. Наконец, к нему в одиночку действительно пришли, чтобы объявить о замене расстрела десятью годами заключения. Так он попал в наш коридор. Симбо не стал трудиться на благо бутырского «комбината», предпочтя более

скромную работу дневального. Лучшего дневального не было, наверное, во всей тюрьме.

Соседом Симбо был некий Борис Александрович Милов — уроженец Петербурга, выходец из семьи интеллигентной и состоятельной. Знание иностранных языков помогло ему устроиться на службу в Наркоминдел и получить назначение в советское полпредство в Германии, в бытность там полномочным представителем Крестинского^[1]. За что он попал в Бутырки, не знаю, но о нем стоит упомянуть здесь как о сослужите моего отца по прачечной Бутырской тюрьмы, где они оба были счетоводами. По этому поводу юрист Мандельштам сочинил стихи, которые кончались так:

...И на розах социализма

Родовитый русский князь

Здесь, в угоду коммунизму

Таксирует прачек грязь.

Хочется сказать несколько слов о милейшем юноше по фамилии Конради Он был «знаменит» вдвойне. Во-первых, его отец владел в Петербурге одним из самых фешенебельных кафе-кондитерских на Невском напротив городской думы, а во-вторых, он был младшим братом того Конради, который убил в Швейцарии Воровского. Сидел он, впрочем, не за свое родство с убийцей, а за неудавшуюся попытку бежать заграницу через Финляндию. Почти у самой границы его выдали властям местные жители.

Среди наших товарищей по камере был и Сергей Дмитриевич Корор6овский. В юности он учился в консерватории по классу фортепиано. Рахманинов, слушавший игру молодого музыканта, прочил ему большое будущее. Коробовский увлекался шахматами и играл с серьезными шахматистами. Когда в Россию еще до войны 1914 года приезжал будущий чемпион мира Капабланка^[1], то во время сеанса одновременной игры он проиграл лишь одному противнику — Коробовскому. И этот человек, который мог бы стать большим музыкантом или выдающимся шахматистом, избрал себе иной, и самый неожиданный жизненный путь: стал сотрудником МУРа — Московского уголовного розыска. Впрочем, его увлечение сыском было вполне искренне и глубоко. Из МУРа он каким-то образом и попал в тюрьму.

Не очень продолжительный приют дала наша камера еще одному интересному человеку — Николаю Ивановичу Сытину, старшему сыну известного издателя И. Д. Сытина^[2]. Как и большинство в те времена, Николай Иванович был осужден на 3 года концлагеря, но его освободили, не дав отсидеть и половины срока: его родственники сумели найти достаточно авторитетное заступничество. Сытина все мы запомнили с наилучшей стороны, все оценили его спокойный, ровный характер: он никогда не повышал голоса, держался просто и приветливо. Сожалею, что мне не удалось возобновить с ним знакомство на воле. К тому времени, когда это было бы осуществимо, то есть после 1933 года, его уже не было в живых.