ПЕРВЫЕ ГОДЫ

Пятигорск 1909 года — Первое связное воспоминание детства. — В Петергофе у Римских-Корсаковых. — Мальчик с образом — 1911 год. — Лето в Железниках. — Я впервые вижу аэроплан. — Бабушка С. Н. Голицына экспонент сельскохозяйственной выставки. — Церковь «Спаса на водах» и пропавшие доски. — Мой первый золотой десятирублевик. — Я становлюсь обладателем граммофона. — Почему мы не построили себе дом в Железниках.

 

Летом 1909 года мы жили в имении графа Владимира Алексеевича Мусин-Пушкина на Северном Кавказе. Это было первое лето после смерти сестры Елены, и мама очень тяжело переживала свою утрату. Все привычные места были неразрывно связаны с памятью о ней, и очень своевременным оказалось в тот момент приглашение Владимира Алексеевича провести лето в его имении в нескольких километрах от Пятигорска.

Лето в Пягигорске — мое первое детское воспоминание, которое я могу передать в виде связного рассказа со многими подробностями, за достоверность которого могу поручиться, Высказывая такую уверенность, я, кстати, не преувеличиваю. И вот — подтверждение того, как стойко удерживает память зрительные впечатления самого раннего возраста.

В 1962 году я прожил несколько дней в Пятигорске у знакомого, у которого был автомобиль. Это дало нам возможность поездить и поискать место, где располагалось имение Мусин-Пушкина. Несмотря на то, что там вырос

 

большой поселок Виноградные сады, я нашел следы усадьбы, где мы жили за 53 года до этого. Следы эти не вызывали никаких сомнений в их подлинности. Первым ориентиром послужила мне цепь из пяти гор, давшая название городу. Точно против последней в этой цепи и самой низкой горы находилась усадьба. Там я набрел на живых свидетелей былого — несколько огромных пирамидальных тополей, резко отличающихся высотой и видом от прочих деревьев поселка. И я узнал в них те молодые топольки, которые окаймляли с трех сторон большую поляну рядом с домом. От поляны осталось мало — она почти вся застроена, но ее контуры можно угадать по сохранившимся, хоть и заплывшим канавам.

Стоит ли говорить о чувствах, испытанных мною, когда я понял, что стою на той самой земле, по которой бегал мальчиком, не достигшим еще шести лет!

Воспоминаниям о Пятигорске 1909 года я придаю большое значение — это первые в жизни впечатления, закрепленные памятью, это начало сознательного отношения к окружающему миру.

В апреле 1910 года родилась бедная моя сестричка Еленушка, которой не суждено было прожить и двух месяцев — 1 июня она скончалась. Как я теперь понимаю, состояние ребенка с самых первых дней не оставляло надежды на благополучный исход, и родители решили услать меня куда-нибудь, чтобы снять с матери лишние заботы.

Устроили меня в Новом Петергофе на даче, которую снимали Римские-Корсаковы. Из приютившей меня семьи я запомнил только Марью Павловну и ее сынишку Володю. Только много позднее я узнал, что это были жена и сын Федора Войновича Римского-Корсакова, брата Петра Войновича — моряка и сослуживца дяди Сережи Свербеева. Этот Петр Войнович посещал время от времени Сенатора, и я видел его там в чинах капитанских, а в 1913—14 годах он был уже контр-адмиралом.

 

На даче мы с Володей целыми днями играли в палисаднике и на застекленной террасе. Там же обедали, пили чай. В комнатах мы редко показывались, а потому я и не запомнил их. Погода благоприятствовала нам — май был теплым. Тем не менее, на пляже мы ни разу не были — далеко. На прямом пути от дачи к заливу располагалась непреодолимая преграда: «Александрия» — собственная дача Ее Величества, занимавшая обширное пространство. В обход же Александрии расстояние до побережья становилось слишком большим. Один только раз мы втроем во главе с Марьей Павловной совершили прогулку в Старый Петергоф. Дворец... фонтаны... Побывав в Петергофе позже, в 60-х годах, когда все разрушенное войной было восстановлено, а «Самсон» и прочие изваяния блестели золотом как новенькие — только что из ювелирного магазина, я вспомнил, какими благородно-скромными и необычайно красивыми они выглядели, будучи черно-зелеными... Специалисты, однако, говорят, что позолота существовала изначально. Поверим им, хоть и неохотно.

Вернулся я из Петергофа домой вскоре после того, как Еленушку похоронили на кладбище Александро-Невской Лавры.

Лето 1910 года не оставило следов в воспоминаниях: ни лиц, ни событий, ни даже мест, где я его проводил. Зато осень оказалась богатой на впечатления. Первая заграничная поездка! Она дала обильный материал для запоминанья. Но писать об этом сейчас не буду, так как задумал объединить впечатления от всех моих зарубежных вояжей — 1910, 1914, 1977, 1982 и 1984 годов^[1].

В конце зимы или ранней весной 1911 года я вижу себя в роли «мальчика с образом» в Москве на свадьбе моей тетки Любови Дмитриевны Свербеевой. В православном свадебном обряде предусмотрено благословение невесты ее «посажеными» родителями иконой, которую затем доверяют нести «мальчику с образом». Им-то я и стал. Венчанье

 

тети Любы с Юрием Юрьевичем Новосильцевым происходило в церкви во имя Святой Ирины, находившейся при Главном архиве министерства иностранных дел. В этой же церкви, как я уже говорил, венчались и мои родители.

Весной этого года мы вдвоем с мамой ездили в Царское Село на парад — по какому случаю он был назначен, не помню. День был неприветливый, сплошные облака и остатки снега лежали кое-где в парке. Скорее всего, была середина апреля.

Приехав в Царское раньше назначенного времени, мы отправились к дальней родственнице, весьма приближенной к Императрице — моей четвероюродной сестре Ане Вырубовой (ее прадед был родным братом моего прадеда). Родственный прием прошел на должном уровне: я был обласкан, накормлен всякими вкусными вещами и, в конце концов, совершенно пленен обхождением моей великовозрастной и массивной кузины (ей было тогда за тридцать). Если бы впоследствии я никогда и ничего о ней не слыхал, то под впечатлением этой единственной встречи она так и осталась бы для меня доброй и милой тетей (лишь много позже я узнал, что мы с ней одного поколения).

Небольшой особняк, в котором жила Вырубова, стоял очень близко от дворца, и мы поспели к параду как раз вовремя, избежав долгого ожиданья, и встали на улице недалеко от въезда на плац.

Вскоре в конце улицы показались и стали приближаться к нам экипажи с Царской Семьей — два ландо, в каждое из которых была запряжена пара крупных, необыкновенной красоты орловских рысаков. Сдерживаемые величественными кучерами, благородные животные бежали неторопливой рысью, и я все успел хорошо разглядеть. В первом экипаже была Императорская чета, во втором — четыре Великие Княжны. За экипажами следовала сотня так называемого Собственного Его Величества конвоя в экзотической форме: красные черкески, папахи, кинжалы. Так я

 

увидел того, кто рисовался тогда в моем воображенье как некое высшее, почти абстрактное существо, наделенное достоинствами и качествами, недоступными для простых смертных — ЦАРЯ! Он был в мундире морского офицера, совсем близко от меня, живой, реальный. Меня охватила волна патриотических чувств, я сорвал с головы шапку и громко закричал — Ура!

Детская непосредственность не знает сомнений. Ребенок воспринимает окружающее таким, каким он видит его, и в свои семь с лишним лет я еще не утратил доверчивого взгляда на мир. Впоследствии, когда появился жизненный опыт, когда я стал способен дать собственную оценку людям и событиям, я составил свое суждение о несчастном последнем российском самодержце. Я исполнен глубокого сожаления к человеку, который, более 20 лет находясь у власти, совершал одну непоправимую ошибку за другой и привел страну к катастрофе, а себя и свою семью к гибели.

... Лето 1911 года мы провели в Железниках — имении моей бабушки Софии Николаевны Голицыной. Бабушка предоставила нам отдельный и совершенно свободный дом, и мы жили в нем своим хозяйством, принимая своих гостей. Обычно мама, уезжая летом на полтора — два месяца на лечение, подбрасывала меня под надежное крылышко либо своей сестры, а моей тетки Елены Дмитриевны Мамонтовой, либо бабушки Софии Николаевны. В тот год состояние здоровья матери несколько улучшилось, и она могла пропустить очередную поездку в Карлсбад.

К нам в Железники приехали молодожены Новосильцовы — тетя Люба и дядя Юрок. Их поместили в очень большой и прекрасно обставленной комнате первого этажа. А во втором кроме нас поселилась Наташа Петровская — троюродная сестра матери по линии Сухотиных. Я ее очень любил несмотря на то, что она досаждала ежедневным двухчасовым вдалбливанием научных истин в мою голову, не имевшую склонности воспринимать что-либо, не имеющее

 

отношения к речке, лесу, конюшне, лошадям и верховой езде.

Дом, в котором мы так удобно разместились, был выстроен скорее во вкусе европейской виллы, чем в русском помещичьем духе. Запомнились его островерхие крыши с крутыми скатами, коричневые деревянные балки каркаса по белым стенам. Дом стоял в глубине довольно большого участка, на котором не было никаких других построек — сараев, конюшен, теплиц, парников. Не было также и грядок с овощами, ягодных кустов и плодовых деревьев — всего этого и без того хватало на обширной территории железниковской усадьбы.

Моральное состояние матери после потери в течение двух лет подряд двух дочерей нуждалось в том человеческом тепле, которое могли дать ей только близкие и любимые люди. Возможно, что и от Карлсбада она отказалась, чтобы не быть одной среди чужих со своими горькими думами. В Железниках присутствие милой Наташи Петровской и счастливых молодоженов отвлекало мать от грустных мыслей и возвращало к свойственному ей оптимистическому настроению. Новосильцевы очень этому способствовали. Тетка умела и любила петь. Пела хорошо. Голос у нее был красивый, слух — отличный. Из большой гостиной постоянно слышались вокальные дуэты, ибо дядя Юрок подпевал жене, как умел. Моя мать, которая сама была музыкальной, охотно слушала певцов, а иной раз присоединялась к ним. Особенной любовью пользовался у них романс, первый куплет которого я запомнил — не мог не запомнить, так как пели его чуть ли не каждый день по многу раз.

Где 6 ни скитался я душистою весной...

А сколько было других романсов и песен, имевших успех в начале века в частном быту, но с эстрады не звучавших и на граммофонные пластинки не записанных!

Несколько слов о чете Новосильцевых. Тетя Люба была тогда красивой высокой женщиной 32 лет. Модная

 

прическа начала века делала ее, пожалуй, даже слишком высокой для женщины. Но дядя Юрок все равно был на голову выше своей жены в самом буквальном значении этого выражения — рост его превышал два метра. Новосильцовы были богатыми тамбовскими помещиками, владели там имением, называвшимся Кочемирово.

За дядей Юрком установилась репутация человека практического, без сентиментов в денежных делах. Мне рассказывали, что он настоял на выплате его жене третьей части суммы, в которую оценивалось имение «Головинка», завещанное трем сестрам Свербеевым их бабушкой Любовь Николаевной Сухотиной. Дело в том, что средняя сестра Елена Дмитриевна вышла замуж за сына Саввы Ивановича Мамонтова. Когда последний разорился, моя мать и тетя Люба отказались от своей долы в. наследстве, уступив имение сестре. По-видимому, это было полюбовное семейное соглашение, не зафиксированное документами, что и дало повод Новосильцеву требовать выполнения завещания.

Дядя Юрок был большим любителем фарфора, бронзы, а больше всего — старинной мебели. Он часто уезжал в Калугу и проводил там длительное время у старьевщиков. Так их полупрезрительно называли, хотя это были люди очень компетентные, понимавшие толк в старинных вещах и предметах искусства. Старьевщик умел их находить, знал какую цену можно дать, а какую потом взять, никого чувствительно не обидев — ни продавшего вещь, ни купившего ее, ни, разумеется, себя самого.

Почти вся мебель в городском кабинете дяди Юрка состояла из предметов, вывезенных из Калуги. Он и мою мать уговорил последовать его примеру и подбил на покупку гарнитура красного дерева. Старьевщики умело комплектовали вещи из разных гарнитуров, как бы «разбавляя» хорошие стильные вещи менее ценными. Такой прием сказывался на цене (в сторону понижения) и обеспечивал покупку — ив Петербурге, и в Москве за те же вещи взяли

 

бы значительно больше. Сейчас специалиста подобного рода назвали бы красиво звучащим словом «антиквар». Но зачем заимствовать без надобности иностранные слова? Тем более, что ничего обидного в слове «старьевщик» я не усматриваю, если так называть людей, скупающих подержанные вещи и перепродающих их в улучшенном виде по более дешевой цене. Благороднейшая специальность!

В то лето случилось событие, нашумевшее в свое время на всю Россию, но затем начисто забытое. Я говорю о первом перелете из Петербурга в Москву. О нем подробно писали в 1911 году газеты и журнал «Нива».

Организация перелета шла на редкость быстро. Задуман он был в январе, в феврале образовался организационный комитет, в начале апреля Государственная Дума утвердила стотысячное ассигнование на расходы, а уже 10 июля по сигнальной пушке из Петербурга стартовал первым моноплан знаменитого С. И. Уточкина (авиаторы летели на монопланах «Блерио» и бипланах «фарман»).

Трасса перелета была разделена на 10 отрезков с контрольными пунктами в Тосно, Чудове, Новгороде, Крестцах, Валдае, Вышнем Волочке, Торжке, Твери и Клину. Участвовали в нем 9 авиаторов. «Нива» привела список участников и краткие сведения о результатах полета.

В. В. Слюсаренко — упал недалеко от Петербурга, имея на борту пассажира К. Н. Шиманского. При падении пассажир разбился насмерть. Пилот получил тяжелые травмы (перелом ноги).

С. И. уточкин — упал около Новгорода из-за неисправности мотора. Починил. Поднялся снова. Не долетев до Крестцов, упал вторично с высоты в 500 метров на берег реки. Попал под аппарат, который столкнул его в реку с переломом ног и ключицы. Спасли местные крестьяне.

М. Г. фон Лерхе — упал в Чудове. Сильный ушиб головы. Из соревнования выбыл.

 

М. Ф. де Кампо-Сципио — заблудился. Лопнул бак с бензином. Вынужден был опуститься в 15 верстах от Петербурга.

Г. В. Янковский — упал с пассажиром в болото недалеко от Вышнего Волочка. Оба остались целы.

Н. Д. Костин — упал с пассажиром в Валдае. Благополучно. Продолжал полет до Вышнего Волочка.

А. А. Агафонов — долетел без аварий до Вышнего Волочка.

Б. С. Масленников — упал, не долетев до Тосно. Аппарат вдребезги!

Единственным из героической девятки, долетевшим до Москвы, оказался А. А. Васильев. Через сутки после старта, 11 июля он опустился на московском аэродроме.

В Железниках мы продолжали вести спокойную размеренную жизнь, ничего не зная о тех драматических собы-

 

тиях, которые развертывались на трассе перелета. Наконец, газеты возвестили об успехе Васильева. В заголовках и в самих статьях с его именем соседствовали слова: «Победа!», «Триумф!», «Герой!»...

Когда улеглись первые газетные восторги, среди калужан распространились слухи, что Васильев будто бы приедет в Калугу. А вскоре была выпущена афиша, на которой фамилия героя была напечатана крупными буквами. В ней значилось, что в такие-то день и час на калужском ипподроме победитель перелета Петербург — Москва А. А. Васильев продемонстрирует полет на аэроплане.

Ура!.. Мы увидим героя, будем ему рукоплескать!..

Незадолго до объявленного часа удобная бабушкина коляска, запряженная парой, везла нас к ипподрому. Сейчас, сколько мне известно, в Калуге ипподрома нет. Но в начале века он был и располагался на северо-западном краю плато, на котором стоит основная часть города. Если пользоваться старыми ориентирами, то ипподром находился между городским кладбищем и монастырем Св. Лаврентия.

Чем ближе мы подъезжали к ипподрому, тем больше обгоняли пешеходов, направлявшихся в ту же сторону, что и мы. Трибуны были полны. Пестрая толпа оживленно гудела в нетерпеливом ожиданье невиданного доселе зрелища. А на летном поле стояло нечто скорее похожее на стрекозу, чем на техническое приспособление, способное поднять человека над землей. Это приспособление имело крайне легкомысленный вид.

Собравшуюся публику ждало разочарование: объявили, что Васильев не смог приехать в Калугу, но что «аттракцион» все же не отменяется. Только авиатора Васильева заменит авиатор Кузминский. Это один из сыновей Татьяны Андреевны Кузминской — автора воспоминаний «Моя жизнь дома и в Ясной Поляне».

Публика довольно быстро примирилась с заменой и совсем притихла, когда на летном поле возле аппарата поя-

 

вилась фигура в кожаном коричневом пальто и кожаном же авиаторском шлеме. Около аппарата уже находились люди — подсобный персонал. Кузминский занял свое место в аппарате, а подсобники, один или два, принялись проворачивать пропеллер, дабы вызвать мотор к жизни... Это им удалось не сразу. Но вот отдельные хлопки и выстрелы сменились общим рокотом — мотор заработал, пропеллер стал делать обороты, «стрекоза» дрогнула, сдвинулась с места и побежала по траве летного поля. Пробежав достаточное расстояние, колеса оторвались от земли, и аппарат. устремился в небо! Не думаю, впрочем, что высота полета превышала сотню метров, а если и превышала, то ненамного.

Пилот поступил разумно: он повторил в воздухе конфигурацию беговой дорожки, но в существенно большем масштабе — шире и длиннее — оставаясь в то же время на виду у всех зрителей. Описав над нашими головами замкнутую фигуру, он пошел на снижение, в самой середке поля «стрекоза» коснулась колесами земли, пробежала по ней десятка полтора — два метров и вновь поднялась в воздух, повторив то же самое. Посадил свой аппарат Кузминский почти на то место, с которого стартовал.

Трибуны безумствовали! Крики «браво!», «бис!», аплодисменты длились долго и с особенной силой, когда пилот появился на трибунах в судейской ложе, где находился весь цвет калужской администрации, возглавляемый губернатором и полицмейстером. Губернатор Сергей Дмитриевич Горчаков (судьба свела нас с ним в 1925 году в Бутырской тюрьме) благодарил авиатора, а губернаторша Анна Евграфовна вознаградила его красной розой, которую он тут же вдел в петлицу.

Подчиняясь шумным овациям и громким крикам «бис!», Кузминский сошел с трибуны и снова направился к своему аппарату. Ободренный первым успехом, он опять занял свое место и поднял аппарат в воздух. Затем во всех деталях повторил эволюции, проделанные им в первый раз. Все

 

шло отлично до последнего перед посадкой завершающего поворота. Тут случилось непредвиденное. Слишком крутой вираж привел к потере высоты. Раздался удар, сухой треск! Левое крыло подломилось, приняв на себя силу удара и превратилось в бесформенные обломки. Но Кузминский выскочил из них как ни в чем не бывало, целым и невредимым.

Калужский ипподром запомнился мне, впрочем, не только первым полетом аэроплана на моих глазах. Это большое и ровное пространство порой использовалось и для других целей, не имеющих отношения ни к рысистым испытаниям, ни к скачкам. Ипподром служил местом для демонстрации достижений (без кавычек) сельского хозяйства.

Калужская сельскохозяйственная выставка была первым из трех общественных предприятий подобного рода, которые мне довелось увидеть до революции. Позже я был на таких же выставках в Туле и в Ельце — уездном городе Орловской губернии. Организатором сельскохозяйственных выставок бывало земство, а заинтересованными участниками (экспонентами) — все, кому удалось вывести какой-нибудь особо продуктивный сорт растения, особо ценную породу животного или птицы. По такому признаку экспонентом мог оказаться любой — и крестьянин, и горожанин, и помещик. Так оно было и в действительности.

Посетитель выставки видел реально осуществленные результаты труда людей — тех людей, которые умеют разумно использовать щедрость природы, без насилия над ней, без порчи, не иссушая живительных источников. Он видел обилие и многообразие даров богатой нашей российской земли, от которой мы можем получать все, что нам необходимо для жизни.

По стечению народа сельскохозяйственная выставка несколько походила на ярмарку, но были и различия. Ярмарка, кроме бойкой купли-продажи всего на свете, несла в себе еще и элемент увеселения. Выставки же имели более серьезный, деловой характер: заключались торговые сделки,

 

намечались оптовые поставки и т. д. Вместе с тем, можно было приобрести приглянувшуюся лошадь, корову или визжащего поросенка. На выставках, как правило, устраивались лотереи-аллегри, чего я на ярмарках ни разу не видел. Главными выигрышами были лошадь и корова. Каждый, уплачивая стоимость билета, питал в душе надежду выиграть не какую-нибудь бесполезную вещь, а четвероногое домашнее животное! Такой, почти невероятный случай произошел, когда дядя Вока — Всеволод Саввич Мамонтов — купил лотерейный билет своей дочери, а моей кузине Соне: билет оказался счастливым, на него пал главный выигрыш — лошадь!..

Мне не хочется преувеличивать свою памятливость, козырять примерами запоминания подробностей виденного и слышанного. Из трех выставок, на которых я был между восемью и двенадцатью годами жизни, я не могу описать конкретно ни одной. Но воспоминания о всех трех, наложенные одно на другое, дали довольно полную обобщенную картину — картину изобилия. Но одно частное воспоминание все же сохранилось. Помню огромную, почти неправдоподобной величины тыкву, выращенную на хорошо ухоженной земле железниковского огорода. Само собой разумеется, этот гигант стал экспонатом выставки, а бабушка Софья Николаевна — ее экспонентом.

Касательство бабушки к выставке имело еще одну сторону — и сторону более значительную, чем показ чудес овощеводства. Я имею в виду ее непосредственное отношение к экспозиции кустарных изделий: вышивок и кружев. Помню легкий павильончик с большим количеством красивейших многоцветных и разного назначения вышитых предметов. Эти вышивки охотно раскупались и на месте, и в столицах и даже, говорят, за границей.

В мои семь с половиной лет я, конечно, никакими «тряпками» не интересовался. Лишь значительно позже я понял, какую красоту производили руки простых русских

 

женщин, каким художественным чутьем и вкусом они обладали! А выявиться этим безымянным талантам во многом помогали русские барыни-помещицы, которых еще недавно наделяли лишь отрицательными качествами: презрением к народу и праздной жизнью. Желающим убедиться в ложности таких представлений рекомендую прочитать «Дневники» Софьи Андреевны Толстой. Сравнивая деятельную и неутомимую натуру бабушки с натурой Софьи Андреевны, я утверждаю: слово «праздность» неприменимо ни к одной из них.

Трудно писать о том, чего хорошо не знаешь. Поэтому воздержусь от догадок и домыслов. Но мне доподлинно известно, что бабушка широко покровительствовала кустарному делу, находила и привлекала к нему крестьянок-вышивальщиц. Как это делалось и в каком масштабе велось дело, понятия не имею. Одно могу сказать точно: взаимоотношения бабушки и вышивальщиц строились на взаимном доверии. С бабушкиной стороны имелось искреннее желание помочь и, само собой разумеется, вполне отсутствовала какая бы то ни было материальная заинтересованность. Из заработка вышивальщиц ничего не удерживалось, деньги за проданные вещи полностью передавались исполнительницам. Никто на их труде не наживался. Предполагаю, что и кустарные магазины — в Леонтьевском переулке^[1] в Москве и на Литейном в Петербурге — делали лишь незначительную наценку на изделия, возвращая себе только накладные расходы. Эти магазины слыли недорогими, а цены в них — доступными для людей скромного достатка.

... В раннем детстве мать научила меня перед отходом ко сну прочитывать слова молитвы, ею же самой сложенной. В этом простеньком и наивном обращении к Богу я просил Его о милости ко всем моим близким (с перечислением по именам), поминал усопших. О последних в молитве говорилось так: «...Царство небесное и вечный покой братцу Нике (мой двоюродный брат, умерший в возрасте

 

10—12 лет), сестрам Елене и Еленушке, воинам — дяде Сереже, дяде Коле, дяде Северцову» — трем морякам, погибшим в сражении у острова Цусима в мае 1905 года. Первые два мои настоящие дядья — братья матери, а третий Алексей Петрович Северцов мог бы стать дядей через мою родную тетку Любовь Дмитриевну, женихом которой он был. Дядя Сережа Свербеев погиб, как я уже говорил, на броненосце «Князь Суворов», дядя Коля — на крейсере «Светлана», а А.П. Северцев — на броненосце «Александр III».

В память моряков, погибших при Цусиме, в Петербурге был воздвигнут храм. В солнечный летний день 1911 года он был завершен строительством и освящен. По этому случаю был парад гвардейского и не гвардейского экипажей флота. Принимал его Николай II в морской форме. Это хорошо видно на фотографии, напечатанной в «Ниве». Позади царя — генералитет, правее группа женщин в белом: Императрица и Великие Княжны.

На этом параде я, разумеется, не был, но в том же 1911 году, возвратясь из Железников, мы с отцом зашли как-то днем в новую церковь. Службы не было. Я обратил внимание на обилие света из окон и на светлую отделку интерьера, с которой контрастировали висевшие на стенах темные металлические доски с названиями кораблей и именами погибших на них моряков. Я отыскал доски с надписями: «Князь Суворов», «Светлана» и «Александр III», нашел там своих погибших дядей.

Сейчас этого красивого храма-памятника, который называли «церковью Спаса на водах», нет. Его уничтожили. Причем, разрушение храма-памятника было самоцелью, ибо на освободившемся пятачке не было построено ничего. Пытались уничтожить — ив известной мере успели в этом — память о людях, ибо вместе с церковью погибли и доски с именами павших моряков. Я пробовал, было, наводить об этих досках справки через моего родственника, имевшего знакомства с сотрудниками Морского музея. Попытки не

 

увенчались успехом никаких следов, никто ничего не знает...

... В начале октября того, 1911 года по пути из Калуги в Петербург мы задержались на несколько дней в Москве. Там московская родня отметила день моего рождения — вступление в девятый год жизни.

Днем я ездил «поздравляться» на Левшинский к старшему поколению голицынской семьи, где бабушка одарила и обласкала меня, а дед вытащил из кошелька золотой десятирублевик и вручил его мне на расходы по собственному моему усмотрению.

Во второй половине дня у Петровских собрались родные с материнской стороны. Добрейшая тетя Даша — глава семьи Петровских — была двоюродной сестрой моей бабушки Екатерины Федоровны урожденной Сухотиной. Се-

 

мья Петровских приготовила мне сюрприз — когда все присутствовавшие расселись вокруг стола, на него был поставлен... лев из мороженого. «Скульптура» изображала царя зверей лежащим на пьедестале в позе, какую придавали в свое время львам на пилонах торжественных въездов в богатые усадьбы. Сколько лет прошло, а я до сих пор помню этого льва!

Став обладателем дедушкиного десятирублевого золотого, я решительно не знал как и на что его использовать. Магазины привлекали меня только своими вывесками, как материалом для чтения, а что там продавалось, я в ту пору не знал и не любопытствовал узнать. Не имел я также особых стремлений получить ту или иную вещь — все необходимое у меня было. Книги приносил отец, имелись кое-какие настольные игры, а игрушки уже не интересовали. Словом, когда отец сказал мне: «Идем к Мюру!», у меня не было радостного сознания, что вот — мечта сбывается. Однако, все было мне очень интересно.

В Петербурге таких больших магазинов, как московский «Мюр и Мерилиз» в то время еще не было. Впервые переступив порог этого предприятия, я не осознал даже, что вхожу в первоклассный магазин с культурно организованными по европейскому образцу торговлей и сервисом. Не буду вдаваться в объяснения, но случилось так, что во второй раз в здание бывшего «Мюра» я вошел уже в то время, когда магазин стал именоваться «ЦУМом», т. е. в 30-х годах. При первом знакомстве я по молодости лет не уделил

 

никакого внимания ни обилию, ни разнообразию продававшихся там товаров. Заметил же и запомнил лишь высоченный средний зал с лестницами и галереями на этажах, с двумя большими лифтами, которыми управляли с помощью кнопок мальчики-подростки в униформе: кепи с длинным козырьком и мундирчик со множеством блестящих пуговок.

Помню, как мы с отцом оказались у прилавка, где состоялась покупка, которую отец, должно быть, заранее обдумал, ибо мне никогда не приходила в голову мысль о собственном... граммофоне. Мы купили небольшой граммофон, стоил он семь рублей. Отец добавил несколько рублей к моим оставшимся трем, и этих денег хватило на пластинки.

Наслушавшись за лето пенья тети Любы, я уже получил представление о «цыганских» романсах, запомнил имена некоторых известных, часто упоминаемых исполнителей:

Варю Панину, Вяльцеву, Плевицкую... Последнюю я сразу же невзлюбил: с детства и по ею пору равнодушен к русскому фольклору, хотя до страсти люблю русскую архитектуру XII—XVII веков. В моем наборе пластинок, конечно, имелись записи упомянутых исполнительниц. Был также какой-то марш — может быть, Преображенского полка, был вальс «На сопках Манчжурии» и восхищавший меня диалог двух московских клоунов Бима и Бома: их незатейливые «хохмы» приводили меня в восторг.

Завершив покупку и договорившись о доставке ее на дом, отец повел меня в кафе. Оно располагалось здесь же, во втором или третьем этаже на широкой площадке, выходившей окнами на Театральную площадь. Там я единственный раз в жизни выпил стакан настоящего кофе по-венски — две трети стакана черного кофе, одна треть — сбитые сливки.

Заканчивая рассказ о первых годах моей сознательной жизни, хочу пояснить, почему известным рубежом в этом смысле стал для меня, да и для всей моей семьи 1911 год. Именно в этом году стало ясно, что в будущем нам пред-

 

стоит жить летом не в любимых нами Железниках у бабушки Софии Николаевны, а в Шилове...

Всеми семейными голицынскими владениями, в том числе и недвижимыми, распоряжался старший брат дедушки Александр Михайлович Голицын. В его лице семья имела своего «Ивана Калиту» — собирателя, рачительного и педантичного хранителя семейного достояния. С приближением старости дедушка Саша, как я его называл, вынужден был искать себе подмогу и выбрал племянников: трех братьев отца, поручив каждому из них управление одним из имений: дяде Мише — в Епифанском уезде Тульской губернии, дяде Вовику — в Ливенском уезде Орловской губернии, дяде Саше — в подмосковном Петровском. Моего отца до поры до времени эти заботы миновали, хотя оставалось еще незанятым место «представителя владельца» в ефремовском имении Шипово. Я уверен, что отец отнюдь не рвался стать помещиком и сельским хозяином. Круг его интересов ограничивался исторической наукой, архивными изысканиями, работой и беседами за письменным столом. Он был типичным городским жителем — сильный летний дождь мог его раздосадовать необходимостью надевать калоши и брать зонтик, но его вряд ли взволновало бы опасение, что дождь вымочит неубранное сено или сжатый, но не собранный в копны хлеб.

Поскольку дядя миловал племянника и не напоминал ему о Шипове, у моих родителей родился даже вариант устроения для нашей маленькой семьи летней резиденции под Калугой. Бабушка предложила выделить нам кусок земли в Железниках для постройки дома. Такое решение вопроса очень понравилось матери, и она радостно настроилась на то, чтобы каждое лето приезжать в Железники и в соседство с моими дедом и бабкой и, вместе с тем, — к себе. Именно поэтому, когда в 1909 году скончалась моя сестра Елена, мать решила похоронить ее на кладбище Лав-

 

рентьевского монастыря, который располагался рядом с Железниками.

Мне казалось, что я мог бы указать место, где похоронили Елену, но когда мне довелось побывать в тех местах в конце 30-х годов, я увидел такие разрушения, точно монастырь подвергался обстрелу тяжелыми снарядами. Стоит ли говорить о кладбище, когда даже от большого собора осталась лишь куча битого кирпича!

Предполагаю, что в 1909 году Еленушку похоронили рядом с могилой моей прабабки Елены Абрамовны Деляновой, умершей на два года раньше. В Калужском областном архиве сохранилось своеобразное документальное свидетельство погребения Елены Абрамовны. Цитирую этот документ.

Мая 1907 г. № 1621

 

СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО

НАЧАЛЬНИКУ КАЛУЖСКОГО

ГУБЕРНСКОГО ЖАНДАРМСКОГО УПРАВЛЕНИЯ

С 7 на 8-е сего мая с ночным поездом железной дороги из Москвы на «Азаровский разъезд» прибудут: председатель Государственного совета действительный тайный советник АКИМОВ, член Государственного совета гофмейстер БУЛЫГИН и другие лица, сопровождающие тело умершей в Москве Елены Абрамовны ДЕЛЯНОВОЙ, погребение которой должно последовать в Лаврентьевом монастыре 8-го, в каковой день к 9 часам утра все означенные лица из имения Деляновых «Железники» прибудут на вокзал ст. «Калуга», откуда будут провожать тело усопшей до обители св. Лаврентия, где литургию и погребение совершит преосвященный епископ Вениамин.

Об этом уведомляю Ваше высокоблагородие для распоряжений но принятию предупредительных мер охраны названных выше лиц в пути следования с вокзала железной дороги до

 

монастыря и вообще на время пребывания их в пределах Калужской губернии.

Подписал:

Губернатор Шталмейстер А. Офросимов

 

Поясню, почему понадобилась охрана. Александр Григорьевич Булыгин — муж бабушкиной сестры Ольги Николаевны был крупным государственным человеком, министром внутренних дел. Он погиб в 1918 году, был расстрелян одновременно со многими деятелями последнего царствования. Михаил Григорьевич Акимов — муж третьей из сестер Деляновых Марии Николаевны занимал одно время пост министра юстиции и председательствовал в Государственном Совете. В своих «Записках террориста» Борис Савинков рассказывает о готовившемся покушении на кого-то из министров. В ходе подготовки к террористическому акту произошла ошибка, и слежка велась не за тем лицом, которое предполагалось уничтожить, а за другим, а именно — Акимовым. Однако, Михаил Григорьевич успел мирно умереть своею смертью в 1915 году. Я не особенно часто бывал у Акимовых и помню его довольно смутно. В памяти возникает образ некрасивого, но очень добродушного старого человека. Меня он ласково называл: «фунтик».

Вернусь, однако, к рассказу о несбывшихся надеждах на тихую жизнь летом в Железниках. В 1911 году на отца все-таки навалилось бремя, которого он с опаской ожидал уже несколько лет. Александр Михайлович Голицын высказал пожелание, чтобы отец взял в свои руки управление имением Шипово в Тульской губернии.

У меня имеется машинописная копия «Записной книги» князя Александра Михайловича Голицына» объемом в девяносто одну страницу. Записи в ней велись с 1900 по 1909 год. За страницами «Записной книги» отчетливо вырисовывается нравственный облик ее автора — человека очень религиозного и благожелательного к людям, особенно к тем, кто стоял ниже его на общественной лестнице — к слугам,

 

крестьянам. В деловом отношении это был разумный хозяин, неуклонно идущий к намеченной цели, человек долга, видевший свое назначение в том, чтобы восстановить материальные потери семьи, коим она была обязана расточительству его братьев Ивана и Михаила Михайловичей.

Дополнения к «Записной книге», составленные братом отца Михаилом Владимировичем, существенно уточняют и расширяют характеристику Александра Михайловича, и становится понятным его высокий авторитет в семье и в тех кругах, в которых он вращался. И отец, ценивший благородные человеческие черты своего дяди, не позволил себе уклониться от исполнения его пожелания — именно пожелания, а не приказа.

Таким образом, «калужский вариант» летней резиденции не получил воплощения — на облюбованном месте имения Железники, в крайнем юго-западном углу его парка дом для нас не возводился. Он, правда, строился, но не здесь, а в Шипове.