Воспоминания о ГУЛАГе и их авторы

Всё-таки решение о выезде – ох, какое трудное! Снова, в который уже раз, родной дом оставлять приходится, с селом, городской улицей, с соседями, друзьями, с привычной работой прощаться. Всё нажитое оставлять – такие уж законы на территории бывшего СССР. А много ли в нескольких чемоданах и узлах с собой увезёшь, не считая тревожных сомнений в душе? Нет, не приходилось мне видеть весёлых проводов при отъезде в Германию.
Вот обнимаются на прощание братья и сёстры. А это родители со слезами расстаются с дочерью, связавшей свою судьбу не с немцем. Прощаются, теперь уже навсегда, друзья – «трудармейцы», спасшие друг друга в ту лихую годину. Или просто коллеги, товарищи по работе. Грустные лица, негромкий тревожный разговор. Последние рукопожатья, горькие поцелуи, от которых – не проходящий комок в горле. Не позволяющая разрыдаться мужская гордость. И – ошеломлённые взгляды расширенных детских глаз. Расставания, больше похожие на проводы в последний путь...
За каждым решением о выезде – глубокие основания. Не снялся бы иначе человек с насиженного места и не подался на чужбину, даже очень хвалёную и связанную с ним историческими корнями. И если выезд с территории СССР – это давно уже не отдельные факты, а серьёзное социально-историческое явление, то и причины, его порождающие, тоже должны быть немаловажными. Вчитаемся в строки летописцев нашего исхода. Вот что написал, например, в стихотворении «Аэропорт» Эдуард Альбрандт:
 
Печать тоски на лицах отрешённых,
В глазах надежды робкий огонёк...
Мы улетаем, с нами наши жёны
Да старики, кто в землю не полёг.
Спасибо Вам за всё, товарищ Сталин:
Вы подсказали нам, как надо жить.
Мы ждали сорок лет, мы ждать устали
Пока вернут – что нам принадлежит.
Язык теряем, веру и обычай,
И надо что-то делать поскорей...
Но Ваш закон на нас колючкой бычит,
Как проволокой Ваших лагерей.
Мы помним всё. Не стёрлось! Не забыли,
Как ни за что загнали нас в тайгу.
Мы – сосны, а болезни нас валили
И дети умирали на снегу.
Прошли сквозь сито смерти
На две трети,
Рассеялись горстями на земле,
Но ждали, ждали, ждали полстолетья,
Что вспомнят вдруг о немцах
Там, в Кремле.
Минуло полстолетия... Как страшно,
Что смотрят до сих пор как на врага.
А время островов немецких наших
Нещадно размывает берега.
А мы ещё надеемся на что-то,
В глухую стену бьёмся головой.
Оставить жалко землю, дом, работу...
И так охота быть самим собой.
По сути дела здесь и там чужие,
Но немцы мы, и нам не всё равно!
Терпенью научила нас Россия,
Но, чёрт возьми, кончается оно!..
Изверились. И снова раз за разом,
Давя могучим рёвом на виски,
Летит в закат крылатая «Люфтганза»,
Уносит сердца нашего куски.
И – новый рейс,
И снова слёзы льются,
Прощания по залам и углам...
Уходят те, а эти остаются,
Душа и сердце рвутся пополам.
 
Подумать только, как много людского горя продолжает приносить нерешённость давно вызревших национальных проблем! А сколько поистине золотых умов и рук теряют страны СНГ из-за казённого равнодушия бюрократов!
За недостатком места я остановлюсь лишь на фактах той поры, когда выезд в Германию был делом одиночек, смело пустившихся в путь и проложивших дорогу для сотен тысяч соплеменников. А выводы – дело читателя.
Тяжело порывал с тогдашней Киргизией и мой дальний родственник, а скорее хороший знакомый Виктор Фельде, законодатель мод, популярнейший в 70-е годы закройщик республиканского Дома моделей. Шить у Фельде считалось среди фрунзенцев равносильным тому, что французу одеваться у Кардена. Это был истинный маг и чародей портняжного дела, авторитет не только в глазах своих многочисленных клиентов, но и в среде коллег-профессионалов.
И всё же пришлось ему покинуть город и страну, которые он искренне любил и почитал родными. Ещё в 1975 г., в числе первых переселенцев, Виктор выехал в ФРГ. Как ни странно, привело его к этому профессиональное, заложенное в генах стремление к новациям, к творческому исполнению всего, за что брались трудолюбивые, талантливые руки и предприимчивая натура. «Вина» Фельде в том, что построил он для себя и своей семьи дом. Оригинальный, непохожий на те одинаковые в своей безликости строения, что до сих пор заполняют частный сектор большинства городов и сёл бывшего СССР. Этот же был двухуровневый, красивый, как сказочный замок.
А его обладатель неожиданно столкнулся с вопиющим актом узаконенного бесправия. К несчастью, попался необычный для Киргизии по виду, но очень удобный дом на глаза одному из тогдашних руководителей республики. Тем самым судьба жилища, а вместе с ним и его хозяина была предрешена. На устранение «непорядка» власти мобилизовали самых изощрённых юридических крючкотворов, поставив перед ними предельно ясную цель – «конфисковать!» Именем закона, соответственно задаче истолкованного. Дабы другим неповадно было портить общую унифицированную картину. Неважно, что унылую.
Дело рассматривалось в нескольких судебных инстанциях: наивный Фельде решил побороться – тем более, что документы у него были в полном порядке, эксперты склонялись на его сторону, а позиция адвокатов выглядела вполне убедительно. Но не мог, а точнее – не хотел понять человек, что сражается с непобедимым, хотя и невидимым противником!
— Неужели у нас совсем нет справедливости? Не может того быть! – говорил он при встречах, рассказывая о затянувшейся тяжбе.
Однако не помогли ни жалобы по инстанциям, ни поездки в Москву, в Прокуратуру СССР, где его выслушивали, выражали сочувствие и даже признавали факт произвола, но ... не более того. Слишком сильна была власть самоуправная. Дом у семьи Фельде отобрали и передали в городской жилищный фонд, а его измученный, вконец издержавшийся хозяин превратился в квартиросъёмщика собственного жилища.
Обида глубокой занозой засела в Викторе Фельде. Борьба за принципы, за правду – не только свою – овладела всем его существом. Он пытался убедить себя и других, что лишь в Киргизии нет законности и можно ограничиться борьбой против местной бюрократии. Но со временем разобрался, что к чему, и, как следствие, ожесточился на всех и вся. Живой и весёлый по натуре человек, он замкнулся, исхудал. Но не сдавался. Исчерпав все возможности во Фрунзе и в Москве, написал в ООН. В результате им занялись «компетентные органы», обвинив в отсутствии советского патриотизма и подрыве авторитета «развитого социалистического общества». Отчаявшись, он понял, что его окончательно загнали в угол, из которого есть только один выход – уехать в ФРГ. Демонстративно покинуть страну, где не нашлось для него защиты от беззакония и произвола местного царька, которому попустительствовали в Москве.
Вот как просто можно всё решать в жизни, если утверждать в ней в качестве главного принцип «не высовываться!», не давая человеку возможности проявить свою индивидуальность, талант, тормозя его стремление выразить себя в творчестве – хотя бы в строительстве своего дома, в устройстве личного быта! Он ведь не просто сам хотел жить лучше, красивей, но и окружающим пример подать: мол, так можно вместо безликих, скроенных по одной мерке домов, распластавшихся на доброй половине земельного участка и снабжённых огромным бесполезным чердаком, построить современное изящное строение в 2 этажа с гаражом. Но – «нельзя», «не положено»! Потому что «не как у всех»... Вот и наказали Фельде «за инициативу». А ведь изящно и необычно построенный дом – это красота улиц на много лет вперёд!
Беречь бы людей, подобных Фельде, а не толкать их на выезд равнодушной поговоркой: «Ну и скатертью дорожка!» Он уехал, и на одного, очень нужного человека меньше стало в городе и республике. Как экспроприированная мечта остался его дом – никому лично не нужный, неухоженный, с казённой вывеской
«Мастерская по ремонту электроприборов». Дом осиротел, хозяин с тяжёлым сердцем расстался с ним...
Я рассказал об одной лишь сломанной человеческой судьбе. Но сколько обид причинено людям, поколениям, целым народам – и не только российским немцам! Не расчищенными завалами накапливались они годами, десятилетиями в душах и сердцах. Стоит ли удивляться, что при первой же возможности люди устремились вон из безудержно превознесённого, а на деле неравноправного «рая» с его придуманной «великой дружбой народов». Вот и домоседы-немцы стали завзятыми эмигрантами. Всё это – закономерная реакция загнанных людей на беззакония и несправедливости реальной действительности стран их проживания.
И я могу понять тех моих соплеменников, которые видят в выезде форму протеста против пережитого произвола, категорического несогласия с тем, как неуклюже изворачиваются госчиновники, упорно уходя от решения главной проблемы нашего народа – восстановления его былой автономии на Волге.
Российским немцам (и не им одним) сегодня говорят: пора, дескать, забыть старые обиды, обусловленные «объективными», «историческими» причинами. Да и нет уж тех, кто чинил беззакония. Значит, и виновных не имеется. Разве можно обижаться на правительство, на всю страну, на её граждан, наконец? Известное дело, не все ошибки поддаются исправлению. На Волге живут другие люди. Главное – не роптать, смириться...
Что ж, каждый в отдельности человек, наверное, может забыть обиды, даже самые кровные. Многие, собственно, так и поступили. Но что поделать с глубинной, родовой памятью: ничто ведь не забывается в народе – ни добро, ни зло?! Уйдут (да и ушли уже, и уходят!) в небытие репрессированные немцы, но из уст в уста, из поколения в поколение будет передаваться, обрастая легендами, пережитое, откладываться в национальном генетическом коде, через века будет помниться, как по чудовищному навету, лишив нажитого добра, изгнали целый народ из его родных мест и вывезли в далёкие, холодные просторы, рассеяли по зёрнышку на огромном чужом поле. Как не пустили на фронт и бросили в концлагеря немецких мужчин, чтобы сгубить их голодной смертью. Как угнали матерей, заставив их заниматься непосильным трудом в тайге и на гулаговских стройках. Как умирали малые дети от холода и голода, без материнской ласки и тепла. Как потом уже, после войны, оставшихся в живых – всех – приговорили к вечному поселению, пригрозив 20-ю годами каторги тем, кто отважится покинуть отведённую резервацию.
А когда через 10 лет пробил, наконец, их час, то освобождение пришло только наполовину, как будто свобода бывает половинной. Не говоря уже об отнятой и не возвращённой народу государственности. Так, спрашивается, устарело ли то, что не исправлено, что и поныне, более полувека спустя, всё ещё существует, определяя судьбы миллионов немцев и их потомков?
После принятия в 1989 г. Верховным Советом СССР Декларации «О признании незаконными и преступными репрессивных актов против народов, подвергшихся насильственному переселению, и обеспечении их прав», кажется, все, наконец, должны были понять, что Указ 1941 года, обвинявший немцев Поволжья в пособничестве врагу, как и другие аналогичные акты, по которым изгонялись из родных мест многие российские народы, представляли собой «тяжелейшее преступление, противоречащее основам международного права».
Казалось бы, коль скоро признаны незаконными (и даже преступными!) репрессии, необходимо исправить столь же противозаконные их последствия – вернуть всем депортированным народам их национальные образования; снять, наконец, гласные и негласные запреты на свободный выбор ими места жительства; полностью уравнять эти народы в правах с другими национальностями.
Разве это порядок, когда гражданину СССР, немцу по национальности, было легче выехать на постоянное жительство в ФРГ, чем, например, в европейскую часть своего Отечества, в частности, в Прибалтику, где даже в 80-х годах официальные лица прямо заявляли: «Для немцев работы, прописки, права на покупку домов и обмен квартир нет и не будет»?
Моя упомянутая невестка Фрида Вольтер, жительница Эстонии, рассказывала мне, как продавали они в Нарве свой дом. Сторговались с покупателями, ударили по рукам, взяли, как водится, задаток. Уже отправился с Алтая по нарвскому адресу контейнер с вещами будущих хозяев. Всё шло как будто хорошо, пока не обнаружилось: покупатель-то, оказывается, немец! Куда ни обратятся они с оформлением документов, везде им вежливо отвечают: «Приходите завтра». Оно и понятно: законом ведь такая сделка не запрещена! Наконец, вызывают хозяйку в горсовет и говорят:
— Вы что, другого покупателя найти не могли? Если не откажете ему, то дом вообще не продадите! Ясно?
— Так расве у него на лпу написано, что он немец? – ответила она с утрированным немецким акцентом.
Неизвестно, понял ли «ответственный товарищ» щекотливость созданной им ситуации или же знал о ней заранее, и ему было наплевать на всякие там «национальные чувства», а заодно и на авторитет Основного Закона страны. Что касается покупателя, убеждённого интернационалиста, то ему несколько раз вручали предписание с требованием в 24 часа покинуть Нарву. Правда, он смог уехать лишь через месяц, дождавшись контейнера с Алтая и переадресовав его в обратную дорогу.
Бедный человек! Он был уничтожен морально и – не в меньшей степени – материально: потерял не только веру в справедливость, но и работу, квартиру, своё хозяйство. Словом, наказан был примерно! Зато на Алтае многие из первых уст узнали, что немцам на жительство в Эстонию въезд категорически запрещён. Распоряжение об этом – наверняка с грифом «строго секретно» – оглашению, конечно, не подлежало. Его как будто и не было вовсе. Но оно исправно действовало по всей Прибалтике.
Незадачливый покупатель вскоре со всей семьёй выехал в ФРГ, завершила свой невесёлый рассказ Ф. Вольтер. Уехал с глубокой обидой в сердце и жалкими остатками скарба в багаже.
И это тоже забыть? Кто вправе давать такой высокомерно-схоластичный совет тысячам реальных людей, которые на каждом шагу сталкивались с фактами национальной дискриминации? Их судьбы во многом схожи и, по-разному вплетённые в трагическую цепь событий и фактов, взывают к памяти собственной и чужой, не дают покоя, не проходящей горечью подступают к горлу. О хождениях по мукам ещё одной семьи российских немцев рассказал мне знакомый читателю Вернер Штирц. История эта – о четырёх братьях Вейнштейн, его дядьях, до войны проживавших в донецком городе Часов Яр.
Старший – Яков, в первую мировую воевал на турецком фронте, заслужил Георгия, а в гражданскую войну гонялся за беляками по украинским степям в составе Первой конной. Стал коммунистом, был механиком шахты, её парторгом. Как и многие другие соплеменники, сгинул в застенках НКВД.
Второй – Рафаэль, закончил в Харькове мединститут, работал врачом в системе НКВД. В 1937 г. был осуждён на 10 лет. Умер в 1943 г. на шахтах Караганды в возрасте сорока лет.
Третий – Отто, 1907 года рождения, был кузнецом в Часовом Яре. Не успев даже обзавестись семейством, бесследно исчез в том же чёрном 37-м.
Четвёртого – Роберта, электросварщика по профессии, осудили на 5 лет лагерей за «участие в фашистской организации», якобы созданной молодыми немцами Часова Яра. Было ему тогда 27 лет. Отбывал срок в обширных владениях Воркутлага. Когда прошли 5 лет и ещё 3 месяца, вздумалось ему постучаться к начальству и осторожно напомнить о себе. «Иди, – сказали ему, – вызовем». И вызвали. Не один, а по нескольку раз в сутки – между сменами в забое. Допрашивали с пристрастием, принуждали подписаться под «новыми фактами» из его «преступного» прошлого. Били нещадно, но умеючи, чтобы мог давать уголёк фронту.
Но теперь за его плечами был лагерный опыт, подкреплённый советами бывалых зеков: «Не подписывай «липу», не сдавайся!» До конца стоял он на своём, не ставил подписи под бездарными сочинениями следователей. Тем не менее, вызвали его в очередной раз и объявили: ещё 10 лет лишения свободы. За «грехи», которых не было и в помине. К немалому удивлению даже видавших виды уголовников.
Прошли и они, эти долгие 10 лет. Отгремела война, отзвенела Победа. Наступил 1952-й год. Задумалось лагерное начальство: что делать с Вейнштейном? И выпускать нельзя – «враг народа», да к тому же немец. И осудить ещё раз затруднительно – не подпишет ведь показаний. Нашли выход – поселили под усиленным надзором рядом с лагерем на очередные 3 года. Пока в 1956 г. не прозвучал сигнал из Москвы – «собирать камни». Тогда его отпустили вчистую, выдали справку, что 20 лет просидел в лагерях безвинно, выплатили 2 месячных оклада бывшего электросварщика и отправили во искупление вины в крымский санаторий, предварительно взяв подписку о неразглашении всего, что с ним проделали.
Можно было ехать на все четыре стороны, но Роберт вернулся в Воркуту. Осуждённый без права переписки, он за долгие годы растерял всех своих родственников. В живых до войны оставалась только мать. Не знал Роберт Вейнштейн, что совершенно одинокая, больная и беспомощная, протянула она в казахстанской ссылке только до 1944 года, умерев медленной голодной смертью.
Ещё через 4 года он перебрался в Сталинабад (Душанбе), где в свои 49 лет, наконец, смог обзавестись семьёй. И при первой же возможности вместе с четырьмя детьми и внуками решил уехать в ФРГ. Отправлялся с глубокой обидой в сердце за нанесённое его роду непоправимое зло. За преднамеренное, методичное истребление братьев. За чудовищные обвинения, шедшие вразрез с его убеждениями. За долгие годы нечеловеческих страданий. За голодную смерть матери.
— Извинились, будто на ногу нечаянно наступили, – сказал он племяннику в предотъездную, теперь уже, возможно, последнюю, встречу с ним. – Мне 79 лет, не хочу я истлевать в земле рухнувших надежд и несправедливости. Перестройка, говоришь? Это уже не для меня. Я предъявляю счёт за прошлое...
Оно, это прошлое, было нелёгким, драматичным, трагичным для людей всех национальностей. Но особенно обильную жатву репрессивные органы Донбасса (и, конечно, не только его) собирали в немецких, греческих, татарских сёлах, о чём я был не только наслышан. Среди прочих причин важную утилитарную роль играло, видимо, то простое обстоятельство, что в условиях, когда у следователей буквально пухли головы от изобретения всё новых и новых криминалов, один ужаснее другого, по отношению к этим категориям населения всегда была возможность придумать что-нибудь «шпионско-диверсионное», тянущееся к германской, турецкой или, скажем, английской разведке.
 И выглядело это более правдоподобно, и признание у арестованного можно было выбить быстрее. Да и само по себе «дело» какое громкое! А что можно приписать обыкновенному украинскому колхознику, у которого родственники живут под боком и который дальше районного базара отродясь не выезжал? И на сердце у следователя легче: не своего соплеменника подводишь под расстрел. Заарестую, а там нехай в области разбираются! Опять же – не посадишь, так тебя посадят. Куда денешься? Приходится... Вот и выполняли районный план-разнарядку «нацменами». Целыми деревнями мужчин забирали, сотнями человек. Бесшумно, умело действовали.
Упомянутая Фрида Вольтер рассказала, как это делалось в их донецком селе Эбенфельд (Ровнополье):
— Вы думаете, плач и крик стояли? Ничего подобного. Все сидели тихо, как мыши, боялись голос подать. Свет зажигать нельзя было, мужья собирались в темноте. Детей не будили, чтобы шума избежать. Энкаведешники за порог никого не выпускали, плакать не давали. С двух сторон начинали облаву, всех с постелей поднимали. Лёгким осторожным стуком, которого было достаточно, чтобы хозяева проснулись: каждую ночь ведь ждали, что за ними придут. И вот пришли, забрали – крадучись, по-воровски. Если, бывало, случайно и заметит что-то сосед, вышедший в подштанниках по нужде, то тут же, обо всём забыв, ныряет в свою хату и ждёт, затаив дыхание: не к ним ли повернут от соседей?
 Вот такими они были, те жуткие 30-е годы – время погибели народной, содеянной необузданной злой волей восходящего «светоча истории». Всем тогда досталось. Но так уж у нас повелось, что больше остальных страдают «малые» народы, будто меньшие в уличной детской драке. А российские немцы – в особенности. Им обязательно довесок давали потяжелей. Именно они почему-то оказывались каждый раз виноватыми за всё, что происходило где-то там, в центре Европы.
Забыть всё это можно. Простить нельзя. Ибо прощение – это возможность и угроза нового зла.
Человек какой-нибудь «коренной» национальности, не столь потревоженной в минувшие 80 лет, подумает, читая эти строки: «Ну чего им не хватает – немцам крымским татарам, месхетинским туркам, грекам, корейцам и прочим? Разве не было и нет у нас равноправия наций и народов? Чего им не живётся, как всем? Вот вы, немцы, например, лучше всех обеспечены. Так куда же вас тянет, почему к буржуям на брюхе ползёте? Ещё лучшей жизни захотели, не иначе! Не обижайтесь, но не чувствую я вашу боль. Не чую – и всё тут!»
И вправду сказано: прочувствовать чужую боль не всякому дано. Для этого надо побывать в той самой шкуре, испытать те же муки, наяву столкнуться с тысячью больших и малых проблем, незримых для тех, у кого их нет, но болезненно-значимых для народов, униженных неравноправием. Представителям русского народа до сих пор это чувство было неведомо, чего не скажешь об иных «коренных» нациях, которые ревностно сопоставляли себя со «старшим братом», забывая, однако, о «малых» народах своих собственных республик. Словом, сытый голодному не брат.
Каково же приходится, скажем, немцу в новых государствах на территории бывшего СССР, если его неравноправие бесцеремонно и грубо подчёркивается? Если в твоём лице оскорбляют народ, задевая его национальные чувства? Если тебя, твоих детей и соплеменников обзывают непотребными словами?
Приведу один рассказанный мне случай ещё из времён «перестройки». Уехала из Киргизии в Краснодарский край семья, в которой отец немец, а мать русская. Поехали не в город, а в какой-то посёлок, чтобы снова, как водится, осесть на земле, где и прописаться легче. Приторговали подходящий дом, пошли в поссовет покупку оформлять, подвоха не ожидая. Но председатель сказал, как отрезал: «Этого не будет. Хватит, в войну на вас насмотрелись!»
Никто и не пикнул. Как же, власть-то советская! Перечить будешь – ни на что не надейся, не то, что не пропишет, – со света сживёт. Вышли, стали думать, как эту власть обойти, чтобы дом купить. Ведь переехали уже, в Киргизию возврата нет, да и дети малые на руках. Решили в суд на развод подать, всякие страсти-мордасти друг на друга наговорить, чтобы всё, как в натуре, было. Главное – «бывшей» жене девичью фамилию вернуть, дабы главу поссовета немецкой «кличкой» не сердить. Получилось, как задумали. Дом купили на имя жены, а дальше, как говорится, дело техники – «бывшие» супруги в том же поссовете снова регистрируются, и жена на законных основаниях прописывает мужа. Вот и всё. Как у Шекспира: «Венец – всему делу конец». С той лишь разницей, что «горько!» на этот раз было не на жарких губах, а в израненной душе.
Вот я и спрашиваю: хотелось бы кому-нибудь из «коренных» народов оказаться на месте подобного немца, неизвестно за что страдающего? Как правило, с самого детства.
Конечно, мне скажут: «Этот случай не типичен. Не стоит обращать внимания!» Из доброжелательных уст можно услышать оценку и порезче: «Дураков не сеют и не жнут, они сами родятся. Плюнь, не принимай близко к сердцу!» И будут по-своему правы. В Западной Сибири, Оренбуржье, на Урале, где десятилетиями живут и трудятся российские немцы, оскорбительные клички в их адрес менее распространены даже на самом «остром», детском уровне. Сказывается не только привычка к совместной жизни, но и стремление многих тамошних немцев не быть «белой вороной», во всём слиться с местным населением. Это импонирует: «Какой он немец? У него от немца уже ничего не осталось!»
Намного сложнее обстоит дело в европейской части бывшего СССР, куда правдами и неправдами пробиваются немецкие семьи, покидающие Среднюю Азию и Казахстан. Там фактически нужно всё начинать «с нуля», как когда-то в местах выселения: прилежанием, покладистостью и долготерпением доказывать, что «русские» немцы – это обыкновенные люди, к немецким оккупантам никакого отношения не имеющие и бывшими военнопленными не являющиеся. Что они тоже День Победы «приближали, как могли», горя и человеческих потерь перенесли не меньше, чем другие народы. Словом, приходится преодолевать национальный эгоцентризм местного населения.
Впрочем, стоит ли удивляться этим людям, которые ни сном, ни духом не ведали и не ведают, кто такие российские немцы, где и как они жили и живут, что стоит за цифрой, обозначающей их общую численность в СССР на 1989-й год, – более 2-х миллионов? В любом демографическом справочнике они долгое время проходили по графе «прочие национальности». Представьте себе, что по переписи 1979 года в Казахстане из 14-ти с лишним миллионов человек в «прочих» числился миллион немцев, т.е. целых 7 %!
От кого, как не от западных советологов и собственных народов, прятали в закоулках статистических таблиц эту важную «государственную тайну»? Для чего скрывали? Чтобы таким неуклюжим способом смазать сохраняющиеся национальные противоречия, которые вылезали за рамки пышного лозунга о равенстве всех процветающих советских народов.
Откуда же было знать рядовому жителю СССР хоть что-нибудь вразумительное о российских немцах, если на упоминание самого этого термина и фамилий немецких граждан в печати, в первую очередь центральной, на протяжении десятилетий сохранялось фактическое табу?! Да и сегодня материалы о них с трудом пробивают себе дорогу. Поэтому для европейского, а нередко и азиатского жителя СНГ «немец» – до сих пор слово нарицательное, означающее то же, что и «фашист». Оно и понятно – к этому ненавистному образу уже более полувека регулярно обращаются литература, искусство, средства массовой информации. И кровоточащая память людей.
Конечно, героика Великой Отечественной войны, мужество и самопожертвование народов СССР – это немалая воспитательная сила, способная возбуждать умы и сердца подрастающих поколений, закладывать необходимые патриотические традиции. Видимо, ещё долго будет волновать людей эта поистине неисчерпаемая тема. Всё так. Но можно ли, не задумываясь, приносить в жертву идеологическим целям морально-психологическое благополучие «своих», российских немцев? Разве не должны были соответствующие государственные органы позаботиться о том, чтобы ещё со времён войны совершенно определённо разъяснить смысл этого понятия? Ничего подобного не сделано, однако, и по сей день.
Стоит ли поэтому возмущаться, что председатель поссовета, глава местной власти, таким вот странным образом понимал принцип национального равенства и справедливости. Но если бы этот случай был единичным! Как ни горько сознавать, он типичен. С Украины, Северного Кавказа писали выехавшие туда из Киргизии знакомые немцы: живут они там почти тайком, не хотят, чтобы люди знали об их национальности, пальцем показывали: «Фриц!» В Белоруссию по этой причине вообще никто не переезжал... Вот и решали немцы свои проблемы так: если уж уезжать, то в ФРГ. Там, возможно, когда-нибудь перестанешь быть «русской свиньёй», а тут «фашистом» останешься навсегда.
Такую примерно мысль высказал мне несколько лет назад молодой водитель из Фрунзе (Бишкека) Миллер, по понятным причинам стараясь не называть конкретных имён. Его дочь, ученицу 3-го класса, мальчишки побили за «фашистскую» фамилию, услышанную в популярном тогда телефильме «Семнадцать мгновений весны». Когда она пожаловалась на них учительнице, та будто бы сказала: «Надо было добить...» Старшая сестра-семиклассница пошла к директору школы, который заявил, что учительница так сказать не могла. Действительно, в это нелегко поверить. Однако во избежание разгоравшегося скандала учительница всё-таки извинилась перед родителями на собрании.
— Так скажите: кончится ли это когда-нибудь? – со злостью обратился он ко мне и сам себе ответил: – Нет, надо уезжать! 50 лет оскорбления терпим, и конца им не видно!
Кто знает, может быть, этот случай тоже послужил той последней каплей, что переполнила чашу долготерпения, толкнув ещё одну семью на эмиграцию. Полную чашу обид, которую безропотно вынуждены нести российские немцы.
В чистом, так сказать, виде советская идеология и пропаганда, конечно же, всегда были «за». За дружбу и равноправие, за расцвет каждой нации и народности, за справедливость. Правда, старательно умалчивалось о том, как эти высокие принципы воплощаются в реальной жизни – например, тех же немцев или других репрессированных народов. Будто их вовсе и не было в стране.
Зато совершенно недвусмысленную позицию занимали по отношению к российским немцам официальные органы. Тут уж ни прибавить, ни убавить.
Газета «Нойес Лебен» от 7 марта 1989 г. напечатала показательное, хотя и давнее письмо, представлявшее собой ответ на обращение к председателю Президиума Верховного Совета СССР Н. Подгорному по вопросу о восстановлении АССР немцев Поволжья. Ответ был подготовлен в редакции «Правды». Он стоит того, чтобы привести его полностью:
«Уважаемый товарищ Гебель!
Вы ставите вопрос абсолютно неправильно. Все немцы СССР действительно равны, и это даже не требует доказательств. Это сама жизнь!
Но нельзя рассматривать немцев, проживающих в СССР, как обособленную нацию, имеющую к тому же право на свою государственность. У нас живёт немало поляков (западные области); есть и греки, цыгане, но никто из них не требует создания своего автономного государства. Да и смешно было бы этого требовать. Вам, видимо, хорошо известна история создания немецких колоний в Поволжье: российские императоры немецкого происхождения силой отнимали у русского мужика лучшие, плодородные земли и щедро раздаривали их преимущественно немецкому кулачеству. Поэтому претендовать на возвращение этих земель по меньшей мере бесперспективно. Республика немцев Поволжья, наверное, сохранилась бы, как и все наши республики, но за то, что её нет, следует упрекать, прежде всего, маньяка Гитлера, немецко-фашистских захватчиков, напавших на нашу страну, а не советское правительство.
Пора бы это понять.
С уважением, член редколлегии «Правды» А. Блатин».
Нельзя без возмущения и обиды читать этот ответ, каждая строчка которого пронизана желчью и инсинуациями по поводу немцев и немецкой автономии. Не с уважением, а с нескрываемой злобой, как к заклятым врагам, обращался к российским немцам А. Блатин от имени и по поручению главы законодательной власти страны, не удостоившего их даже ответом своего аппарата. Таков был обычный тон, такова официальная точка зрения на немецкую проблему и самих российских немцев, царившие в СССР в середине 70-х годов (и, увы, не только тогда). Стоит ли после этого удивляться, что они завалили государственные органы сотнями тысяч заявлений на выезд из страны?
Потому-то и прозвучал в 1989 г. со страниц «Известий» пессимистичный, а точнее взывающий к действиям возглас моего соплеменника из Сокулукского района Киргизии: «Я уезжаю из СССР потому, что никогда не стану до конца равноправным в этом обществе». Этот крик души отражал сложившуюся за многие годы неприглядную реальность. Раньше над ней можно было только горько размышлять, переживая все горечи в самом себе. Потом наступило время, когда копившееся десятилетиями чувство глубокой несправедливости весомой гирей стало ложиться на чашу весов при решении сакраментального вопроса: уезжать или не уезжать?
Если бы меня спросили, что непосредственно послужило причиной массового выезда российских немцев, начиная со второй половины 80-х годов – экономические неурядицы, бесконечные дефициты, социальная неустроенность? – я бы сказал: отчасти – да. Но лишь отчасти, так как немцы в СССР – это наполовину сельское население, строившее своё личное хозяйство на основе самообеспечения или работавшее в достаточно крепких коллективных хозяйствах, что позволяло им обходить самые «острые» углы усложнившейся жизни.
Но это – мотивы выезда, лежавшие на поверхности. К тому же не у всех. И не главные. С самого начала большинством российских немцев двигали причины подспудные, давно и непрестанно определяющие их помыслы и действия. Это – оскорблённое чувство попранной справедливости, отнятая и не возвращённая национальная государственность, неосознанная, но реальная ответственность за судьбу своего народа.
С «перестройкой» воочию проявилось десятилетиями подавлявшееся и оттого до предела обострившееся национальное самосознание российских немцев. В их судьбе с особой силой отразилась печальная участь «малых» наций и народностей СССР, подвергшихся широковещательному «сближению народов», а в действительности русификации, почти полностью утративших национальную самобытность, в первую очередь язык.
С болью говорили немцы о своём «я» – о том немецком, что преподаётся в школах, и о родном, ещё недавно бытовавшем в живой плоти народа. Беседовал я тогда в колхозной конторе села Люксембург со знакомым читателю Степаном Бастом, уезжавшим в ФРГ во главе большой семьи. Вместе с 11-ю другими выезжающими пришёл он на заседание правления колхоза, чтобы поторговаться за свой дом, который предполагалось продать в рассрочку новым колхозникам.
На вопрос, как бы он коротко выразил причину выезда односельчан из крепкого в то время колхоза, Баст ответил:
— Только не погоня за богатством и барахлом, которого в Германии действительно много. Мы и здесь жили зажиточно.
— Но всё-таки?
— Прислушайтесь, на каком языке общаются меж собой эти люди, – обратился он ко мне. – И это в так называемом немецком колхозе! А как в других, многонациональных сёлах? Спрашивается: кто же мы теперь? Почему нам неловко говорить на родном языке? Почему его не знают наши дети и внуки? Почему мы не поём немецкие песни, как бывало до войны? Почему исчезли наши народные обычаи? Почему бежим от слова «немец», а наши внуки зовутся Аликами, Олегами, Вадимами, Людмилами и прочими ненемецкими именами? Отчего стыдимся своей национальности? Всего этого можно было избежать, если бы сразу после войны или хотя бы одновременно с чеченцами, ингушами, карачаевцами и другими выселенными народами нам вернули автономию. А так, сами видите... – заключил свой монолог Степан. – Нет, дальше это продолжаться не может! Для себя мы решили твёрдо – уезжаем в ФРГ. Знаем: будет трудно. Даже очень. Но раз мы тут никому не нужны, придётся терпеть. Пусть хотя бы наши дети со временем заговорят по-немецки.
Тогда же я разговорился на эту тему с секретарём парткома колхоза Василием Клюгером. Его комментарий был не менее эмоциональным.
— Будто голову потеряли наши немцы, все засобирались уезжать, а многие уже уехали. Что делать – ума не приложу. Случайно ли всё это? Ох, нет. Одна статья в газете «Советская Киргизия» столько нанесла обид нашим односельчанам! Можете себе представить, как отреагировали они на такие строчки: «Если даже все немцы, живущие в Кантском районе Киргизии (куда входило и село Люксембург – Г.В.), перестанут говорить на родном языке, немецкий язык и культура будут продолжать жить и работать не только потому, что на этом прекрасном языке говорят пять европейских государств, но ещё и потому, что его изучают во всём мире». Значит, спрашивали меня люди, здесь нашему языку крышка? Выходит, наш дом – там, на Западе, где говорят по-немецки? Стало быть, не приходится нам надеяться на лучшее и надо уезжать, если хочешь остаться немцем по языку, а не только по паспорту и анкете? Ну, раз даже в республиканской газете об этом пишут... Что мог я сказать по поводу этих, прямо скажем, безответственных суждений, напечатанных газетой? – продолжал парторг. – Внятного – ничего, потому как сам был не меньше задет за живое. Реакция же людей была безошибочной: их языком, честью, достоинством открыто пренебрегают. Уверен, для многих наших колхозников эта статья решила вопрос в пользу выезда. Или так уж совпало, или явно проявились её последствия, но именно с лета 1988 года началась массовая подача заявлений на выезд. У людей порушена вера в добрые перемены в их здешней жизни.
И это говорил парторг колхоза, от которого, казалось бы, должна зависеть национальная жизнь односельчан! Но – бессилен он был что-нибудь изменить, ибо не принимались соответствующие государственные решения. Так доколе будут власти своей бездеятельностью, а то и бесчувствием к людям – будь то народ, отдельный гражданин или его дитя – унижать национальное и человеческое достоинство? Разве единственный это случай, когда холодное равнодушие, пренебрежение к национальным и другим чувствам, интересам, стремлениям выталкивают людей за пределы бывшего СССР, обрекая их на мучительное приспособление к иной, во многом чужеродной общественной структуре?
Не забыть мне и ещё одной неприглядной истории, тоже закончившейся эмиграцией. Жил до конца 80-х годов в Киргизии своеобразный, самобытный художник, продолжатель некогда развитого, но ныне полузабытого в Европе искусства деревянной скульптуры Яков Ведель. Не посчастливилось мне узнать его произведения. Когда осенью 1987 года меня повели с ним знакомиться, то выяснилось, что он с инфарктом лежит в больнице. Год спустя я выбрался к нему и, как оказалось, опоздал: он уже уехал в ФРГ. Пришлось мне и облик, и сложности творческой жизни художника воссоздавать по рассказам хорошо знавших его людей – Теодора Герцена, Виктора Неймана и других.
Вырисовывался образ человека многогранного, одарённого, весёлого и общительного. Он неплохо играл на фортепиано и аккордеоне, самостоятельно выучил ноты. В отличии от своих сверстников, владел литературным родным языком, в оригинале читал немецких писателей и поэтов. До поступления во Фрунзенское художественное училище (он сделал это в 35 лет) был столяром в родной деревне Бергталь (со времён коллективизации – колхоз «Рот Фронт» Кантского района). Свободно говорил по-киргизски. Основную тему его скульптурных работ по дереву определили образы из киргизского народного фольклора. 14 изображений одного лишь Куйчурука, народного любимца, комика-пародиста, обличителя чванства, тупости и других пороков, по мнению знатоков, – наиболее искусные из двухсот произведений, которые создал Яков за 20 лет творческой деятельности. Назывались и другие его яркие работы: «Ступа», «Верблюд», «Рихард Зорге», панорама-инкрустация «Дружба народов».
— Нельзя равнодушно смотреть, например, на резную скульптуру «Куйчурук гостеприимный», – рассказывал Виктор Нейман. – Расплывшаяся в доброжелательной прощальной улыбке фигура мужчины с огромным пустым блюдом в руках, будто говорящая: вы съели все мои припасы, но я вам очень, очень благодарен...
Потом о Веделе говорили в Бишкеке уже в прошедшем времени и – с сожалением. Вот мнение о нём заслуженного деятеля искусств Киргизии, видного художника-графика Теодора Герцена: «Яша Ведель – очень способный художник, скульптор. Трудолюбивый, общительный, уважаемый. Но не навязчивый, не пробивной, а потому – «невезучий». Затуркали человека, всё сделали, чтобы не принять его в Союз художников, закрыли ему дорогу к плодотворной работе. Он болезненно переживал эту несправедливость. Ведь в основном его произведения были посвящены жизни киргизского народа, и творил он для него...»
Были, творил... Позвонил я по телефону сыну Якова Веделя Анатолию, скрипачу из оркестра Русского драматического театра. Попросил о встрече.
— Совершенно нет времени, – отвечал он. – 20 апреля уезжаем по вызову отца. О том, как ему сейчас живётся, могу сказать: через полгода после приезда он получил там то, чего здесь так и не смог добиться за 18 лет.
— Что именно?
— Мастерскую, выставки не только по месту жительства, но и в других городах ФРГ. К его работам публика проявляет большой интерес. Как, кстати, и к Киргизии, о которой они знают из книг Чингиза Айтматова.
Факту широкого признания художественной ценности работ Якова Веделя можно только порадоваться. Есть, значит, всё же критерии для объективной оценки изобразительного искусства! Надо только пожелать их найти, возвыситься до уровня, позволяющего видеть в таланте явление общечеловеческое. Выходит, лучше нашего умеют ценить в Германии истинное творчество. Независимо от того, «их» это немец или «русский».
Прочитал написанное и подумал: мрачная картина выходит из-под моего пера. А в жизни-то всё переплетено – и тёмное, и светлое. Как много примеров бескорыстной человеческой помощи попавшим в беду российским немцам сохранилось в их благодарной памяти! Сколько фактов верного товарищества, покровительства, доброты, нередко сопряжённых с риском, со стороны русских, казахов, киргизов или своих же немцев, что нашло отражение и на страницах нашей книги. Были они, конечно, и в жизни Якова Веделя, да и каждого из нас, всё чаще обнаруживаясь по мере того, как, хотя и с трудом, но пробивалась на страницы газет и журналов сакраментальная «немецкая тема».
Однако из песни слова не выкинешь. Всё было... И, к сожалению, ещё остаётся, несмотря на все попытки демократизации общественной жизни. Очень медленно, нерешительно, половинчато освобождается постсоветское общество от груза прошлого, в т.ч. и в национальном вопросе. Только под натиском снизу вспомнили, наконец, власть имущие о проблемах межнациональных отношений. Дело, конечно, неотложное. Но неужели только сила может заставить государственные органы перейти от слов к делу и в решении проблем «малых», в особенности репрессированных народов? В том числе российских немцев? Не под угрозой выезда, – на это в верхах, как правило, смотрят сквозь пальцы – а исходя из принципа исторической справедливости. Ради тех, кто, несмотря на всё пережитое, на причинённое режимом зло, ещё продолжает верить в торжество разума, в своё нормальное человеческое будущее.
Что означают сотни тысяч выезжающих немцев, десятки тысяч потерянных настоящих и будущих рабочих рук для России, Казахстана, других стран СНГ? На данный вопрос я пытаюсь ответить сам себе. Ибо официально его, к сожалению, никто не ставит, а потому на него никто и не отвечает. Наглядней всего эта проблема высвечивается, пожалуй, на примере Кыргызстана, где из 100 тыс. немцев не осталось и пятой части.
Говорил я в 1990 г. с известным читателю председателем колхоза «Труд» Кантского района, ныне покойным Яковом Ваккером. За несколько предыдущих лет колхоз недосчитался более половины людей: выехали трактористы, механизаторы, доярки, другие специалисты.
— Чёрт знает что творится! Семьями уезжают. Я пытаюсь с ними беседовать, уговаривать, но меня даже слушать не хотят. Дожили! И выезжают-то лучшие работники... А кого вместо них набираем?!
Умным руководителем был Я. Ваккер, а вот «мелочей», за которыми сокрыты непосредственные мотивы расставания людей с родным селом и колхозом, увы, не разглядел. Таких «деталей», как наглядное, действенное уважение национального достоинства – будь то надписи на учреждениях или том же магазине, лозунги, плакаты, оформление в клубе, которое делалось на русском и киргизском (и это – в немецком селе!), – руководство во внимание не принимало. О том, что село на 4/5 состоит из немцев, можно было догадаться разве что по надписям на школьных стенах «Браун дурак», «Вебер+Фанаори=любовь», выведенным по-русски. Другие признаки отсутствовали. Не потому ли немцы чувствовали себя здесь не дома, а «как дома»? Да и хор в Доме культуры, состоявший почти полностью из немцев, не пел немецких песен. Их не знали. Отвыкли. И было стыдно по понятным причинам.
Набрал тогда же номер телефона председателя колхоза «1 Мая» в селе Интернациональном Кантского района Олега Шматенко.
— Меня интересует проблема выезда немцев. Скажите, как обстоят дела в Вашем колхозе?
— Плохо, очень плохо. Из 700 работающих половину составляли немцы. Ежегодно выезжает примерно 50-70 семей или 100-150 работников. Оставшиеся «сидят на чемоданах», продают дома, хозяйство, причём очень дёшево. Почти задарма отдают. Колхоз лишается наиболее квалифицированных специалистов. Обидно, да и работа, в общем-то, не идёт...
— Ну и как Вы себе представляете будущее колхоза?
— Колхоз, конечно, жить будет. Новые люди покупают дома, устраиваются на работу. Хозяйство ведь хорошее, налаженное. Не в этом проблема, а в том, какими работниками новички окажутся.
— Каковы, на Ваш взгляд, основные причины выезда ваших колхозников?
— Их две – не прошедшая обида за прошлое и неверие в возможность перемен. Других причин я не вижу.
— А материальные?
— Нет их. У каждого хороший дом, хозяйство, машина, сбережения.
— Насколько мне известно, осенью 1987 года на сельском сходе население, в том числе немецкое, обратилось к руководству Киргизии с просьбой вернуть селу его прежнее название – Фриденфельд.
— Да, сход вынес такое решение. Но оно застряло где-то на уровне Верховного Совета республики, А теперь это уже никого и не волнует. Почти все немцы уехали...
Колхозы «1 Мая» и «Труд» давали более половины всей сельхозпродукции Кантского района. Исключительно об этом и болела голова у районных руководителей. А «мелочи» вроде песен, лозунгов на немецком языке или названия села – это им было, что называется, «до лампочки». Да и как наверху посмотрят – ещё вопрос. Могут не так понять: вопрос-то «немецкий», туманный. В Москве и то разобраться не могут.
А волна выезда российских немцев тем временем становилась всё круче. Явление это давно переросло рамки «эмиграционных настроений» – термин, на котором так и завязла советская пропаганда. Это было уже не «настроение», а набиравшее всё большую силу стихийное движение, которое грозило вылиться в выездной девятый вал. Ибо развивалось оно по принципу цепной реакции: чем больше немцев отбывает за рубеж, тем больше остаётся родственников, которые, в свою очередь, собирают чемоданы.
Что надо сделать, чтобы не обезлюдели немецкие сёла, не остановилась в них хозяйственная жизнь, продолжали строиться добротные дома, в клубах пели немецкие песни, на улицах раздавалась немецкая речь, а в школах обучали детей на родном языке? Если задать этот вопрос государственному чиновнику, то он мог ответить (если бы, конечно, пожелал): «Надо на деле гарантировать национальное равенство российских немцев с другими народами, устранить последствия стилинистского отношения к немцам, гласные или негласные формы дискриминации, открыть перспективу для их национального будущего...»
Но он так не говорил и не говорит, даже если лично придерживается подобной точки зрения. Потому что, будучи чиновником, обязан проводить в жизнь официальную политическую линию. А она с царских времён сводится к заезженному афоризму: «Что немцу хорошо, то русскому смерть».
Вот и приходится немцу, называемому российским, выбирать из двух зол то, которое он считает меньшим.