9. Отзыв оппонента.

Косой дождь или человек в ложном положении...

 

 

... Над родною страной

пройду стороной,

как  проходит

косой дождь.

Маяковский

 

Мне было интересно читать воспоминания Эрлена по двум причинам. Во-первых, я давно его знаю. Во-вторых, их телеграфный стиль вновь и вновь наталкивает читателя на серьезные надличностные проблемы. Кажущаяся откровенность Федина не должна нас обманывать. Ему удается быть откровенным, когда он пишет о своих интеллектуальных затруднениях, но вполне очевидно, что он остается закрытым для нас, сообщая об этапах своей частной жизни. Каков Эрлен на рандеву, вы из этих воспоминаний не узнаете! Упоминания о крахе отцовства слишком лапидарны, чтобы вызвать нечто большее, чем сочувственный вздох. Каждая страница «Филина» свидетельствует об упрямстве автора, а столь упрямый человек вряд ли может рассчитывать на счастливое отцовство...

Тема воспоминаний — крах мировоззрения. Точнее, даже не единственный крах, а череда интеллектуальных катастроф. Федин — человек книжный, и первая катастрофа — детство и отрочество без главных книг двадцатого века. Как и большинство советских мальчишек, он был отравлен полуграмотной и лживой публицистикой, в чудовищных дозах подмешанной к его чтению в тридцатых и сороковых годах. Хорошо помню, как в сорок четвертом году он советовал мне читать Энгельса, дабы преодолеть мои юношеские затруднения в поисках смысла жизни. Сорок лет спустя я напомнил ему об этом; он искренне изумился. Впрочем, не станем подробно обсуждать этот красноречивый факт: ведь не только за уменье быть выше собственных ошибок любят Эрлена его друзья...

 

Десяти лет от роду оказаться членом семьи изменника Родины — вторая катастрофа. Уже посвященный в примитивную коммунистическую веру, уже обожествивший Сталина, этот октябренок навсегда запомнил свой последний разговор с отцом и надолго утратил возможность стать цельным человеком.

Идея искупления овладевает мальчишкой. Надо стать героем! Он воспринимает это как приказ Родины (когда страна быть прикажет героем, у нас героем становится любой...) Он выбирает авиацию, а это — прямая дорога к новой катастрофе: никакое упрямство не поможет ему приобрести несокрушимое здоровье.

Он неловок, лишен природной координации движений, имеет вялую мускулатуру. Значит, решает он, надо жить, подчиняясь самому суровому режиму. Он ходит со скоростью десять километров в час, делает зарядку, отжимается, подтягивается, держит «угол». Он не ждет милостей от своей природы, его задача — взять, отобрать их!

За неделю до войны он услышит слово «негоден» и поймет его в расширительном смысле. Он окажется прав: через пару дней грустные взрослые люди заботливо подтвердят, что ему, сыну врага народа, следует забыть и о наземной службе около самолетов. Оказывается, сын за отца отвечает! Война ставит его к токарному станку. Погружение в гущу класса-гегемона приносит новое прозрение: Эрлен убеждается, что на обращенный к «марксидам» вопрос Герцена, почему, собственно, пролетарий всему господин, рационального ответа не существует.

Сбитый с толку, запутавшийся в жестоких противоречиях, он готов тупо тянуть лямку, дожидаясь призыва в армию, но под влиянием друга выбирает инженерно-техническую стезю в энергетике. Его принимают в Московский Энерготехникум. Новая травма — на фронте погибает брат. Оправдать свое пребывание среди живых Эрлен может лишь одним способом: он обязан учиться лучше всех...

Он замечен, отмечен, выделен. Самый строгий из преподавателей предлагает ему совместить учебу на двух последних курсах с работой в научно-исследовательской лаборатории. Перст судьбы! Ни отсутствие богатырской стати, ни неспособность к пластике скоординированных физических действий, ни дефекты зрения здесь не мешают, не создают непреодолимых препятствий на пути к самореализации.

Физика!! Вот дело его жизни. Его новая религия, апостолы которой — Ньютон и Пастер, Фарадей и Максвелл, Планк и Эйнштейн, Резерфорд и Бор, Лебедев и Столетов, Капица и Ландау. С монашес-

 

кой восторженностью Эрлен погружается в свое новое послушание, гораздо более строгое, чем его прежние неудачные попытки стать атлетом, чтобы подняться в небо.

Небо, пятый океан, раньше было для этого мальчишки символом искупления неведомой ему вины родителей. Теперь перед ним — безграничный океан неведомого, сулящий необыкновенные приключения в сфере духа. Судьба смилостивилась над парнем: его окружают высокообразованные и доброжелательные наставники. Мираж счастливой деятельной жизни в обществе, построенном по законам разума и руководимом аристократией технократов, соблазняет Эрлена. Юное честолюбие переполняет его — активного комсомольца. Патриота. Язычника, обожествившего Сталина... Члена семьи изменника Родины — сына врага народа. Русского по языку и культуре. Еврея по крови. Он ощущает эту путаницу, но готов еще раз поверить Сталину, сказавшему, что сын за отца не отвечает. Он должен завоевать любовь Родины. Если Родина полюбит его, то она, несмотря на анкету, позволит ему, ради собственной материнской славы, заниматься физикой.

Его мечта, вроде бы, сбывается: на двадцать втором году жизни он становится студентом Физфака МГУ. Лет двадцать спустя Эрлену станет известно, что как раз в это время Орвелл завершал свой знаменитый роман «1984».

Двоемыслие, открытое и изображенное писателем, реально наполняло собою жизнь московских студентов-физиков, порождало интеллектуальных кентавров. Эрлен стал ярким представителем этой породы человеческих существ. На философских семинарах и комсомольских собраниях он исправно произносил все необходимые заклинания, разработанные в недрах советских Министерств Правды и Любви. В этом Эрлен ничем не отличался от всех нас, его однокашников. Хуже было другое: внутри него угрюмо существовало другое Я. Оно напряженно размышляло о том, что истинно, а что — ложно. И это другое Я, по вполне понятной причине вынуждено было помалкивать. Привычка отмалчиваться, уходить от трудных вопросов, загонять в подсознание свои неустранимые сомнения, угодливо демонстрируя согласие с сиюминутной официальной точкой зрения, — плохая основа для воспитания научного работника. Эта скверная привычка формировала замкнутый характер, доминантой которого становились тютчевские слова: «Молчи, скрывайся и таи и мысли и мечты свои»...

 

Помогал жить своеобразный психологический принцип дополнительности: Эрлену хотелось, чтобы его комсомольско-верноподданическое «Я» никогда не встречалось с «Другим» — сомневающимся, сопоставляющим, анализирующим. Богу — богово, кесарю — кесарево. Для философов и комсомольских функционеров надо было демонстрировать согласие с догмами диамата и истмата, на лекциях и в лабораториях — думать лишь о надличной объективности законов природы. План был хорош, но невыполним. Погром в биологии показал, что кесарь намерен во всех точных науках учредить покорное единомыслие. Разрешалось думать только в соответствии с ежеутренней директивой министерства Правды, а любые признаки двоемыслия вызывали недвусмысленный интерес министерства Любви.

В Большой Физической Аудитории Московского университета студент второго курса Федин слушал выступления почтенной профессуры с доказательствами того, что копенгагенская интерпретация квантовой механики — ядовитое порождение безродного космополитизма, вредный идеализм, интеллектуальная контрреволюция, еврейская физика. Тяжкая духота темных веков клубилась в Храме Большой Науки, куда он так самозабвенно стремился...

Ради физики он пожертвовал всеми прочими радостями земной жизни. Непреложная истинность физико-математического описания реальности казалась ему спасением от деспотического произвола интеллектуальных насильников, плотным кольцом окруживших престол живого бога. Его жертва напрасна? Дебют его шахматной партии с судьбой разыгран неудачно? Да, он сыграл слишком азартно, его поражение неизбежно. Он неполноценен трижды: по расовому признаку — еврей, по социальному — сын врага народа, по идеологическому — сам враг, ибо в глубине души он таит сомнения в истинности коммунистического символа веры.

И открылись перед ним глухие, кривые, окольные тропы, как четверть века спустя с древней печалью вздохнут по сходному поводу братья Стругацкие.

Тюрьма и сума — они почти неизбежны в любой обычной российской биографии. Для большинства — как весьма вероятная «укоризна», настойчивый аккомпанемент, сопровождающий главную тему жизни. Но многим, слишком многим, гневное государство предъявляет эти явления во во всем изобилии их азиатски-убедительных вещественных признаков.

 

Следователь на Большой Лубянке предлагает арестованному Эрлену навсегда забыть о физике. Подвергнутый гражданской казни на московском и самарском вокзалах, униженный и оскорбленный, он выбирает путь сопротивления, пусть чисто интеллектуального. С помощью друга два года спустя он, впервые в истории казахстанской ссылки, стал студентом-заочником Алма-Атинского Пединститута. Потом многие другие последуют примеру Федина, но неоспоримо, что на этой странной тропе он был первопроходцем. Любовь к физике и твердая решимость не покориться воле Лубянки помогали ему преодолевать все препятствия. Вернее, почти все...

Отмывшись от машинного масла и залечив сорванные мозоли на руках, он облачился в костюм с галстуком и стал обучать физике и математике мальчишек и девчонок города Джамбула. Среди них многие были детьми староверов, а в перечень служебных обязанностей Федина входила борьба с религиозными пережитками в сознании учеников. Эта обязанность была тяжкой. Уменье решать задачки по физике, алгебре и геометрии было ремеслом, занятия коим не требовали обращения к гипотезе Бога. Для староверов же Бог был живой реальностью, опровергнуть которую алгебраически не было никакой возможности. Передовое научное мировоззрение не приносило никаких выгод в противостоянии с Моисеевыми и христовыми заповедями — несокрушимой броней, отделявшей староверов-родителей от домогательств слуг кесаря. Ему, социально опасному ссыльному, тошной была такая служба кесарю.

Кроткое непобедимое сопротивление жестокому преследованию, готовность без жалоб, не теряя достоинства, нести свой крест — это особенное поведение верующих арестантов накрепко запомнилось Федину еще в Бутырках. В Казахстане это впечатление лишь усилилось. Он бормотал уверения в том, что вовсе не собирается доказывать отсутствие Бога папам и мамам, он просил лишь не мешать свободному цветенью детских душ. Было неприятно видеть в глазах этих простых людей тихую снисходительность. Они входили в его положение, они жалели его!

Сеять разумное, доброе, вечное, ежеминутно сомневаясь в том, что означают для него эти слова? И где — здесь, в центре Азии, где он, отстаивая свою душу, добился права учить детей разных народов, сосланных сюда неправедным государством, смешавшим двунадесять языков во имя произрастания культуры, национальной по форме,

 

социалистической по содержанию? Абсурд! Оставалось утешаться тем, что он может научить детей простым и небесполезным в жизни навыкам и уменьям, а об остальном стараться не думать.

Заунывная домбра, «Казахский вальс» в исполнении Байсеитовой, полонез Огинского, симфоническая поэма «Ризвангуль» почетного казаха еврея Брусиловского, увертюры «Эгмонт» и «1812 год» гремели из сиплого рупора со столба на Мучном базаре, неслись над садами и арыками, затихая над плоской выжженной степью, переходя в посвист ветра. Вечный ветер, вечные снега на сверкающих в недостижимой дали вершинах Заилийского Ала-Тау — единственная гарантия того, что все пройдет, все разрешится, ибо мученья многих поколений людей на этих бескрайних просторах для Истории ничего не значат. Солнце растопит снега, вода затеряется в песках, пески понесет ветер — так тысячи лет до нас было, так тысячелетиями будет и после нас сиять чужая вечная краса равнодушной природы...

Не только музыка неслась из сиплого рупора. Московское радио проклинало кровавую клику Тито-Ранковича, англо-американский империализм, безродный космополитизм, международный сионизм. Неумолимо накатывалась новая война. Радио кричало о стройках коммунизма, о борьбе за мир, но гнев государства крепчал. В Джамбуле появились дети, родственники и знакомые тех, кто был расстрелян по ленинградскому делу. В газетах ежедневно сообщалось о гнусных делах всяких пакостников с мерзкими фамилиями — Либерман, Рабинович, Хаймович, Гинзбург. Государство давало понять, что главной помехой на пути строительства счастливой жизни советских людей, теперь, после создания государства Израиль, стали евреи. Израиль, вопреки всем ожиданиям, не дал себя уничтожить. Это было названо агрессией против арабов; советским евреям «объективно вменялась» роль пособников агрессора.

Мечта Эрлена уйти от всей этой мрачной реальности в башню из слоновой кости, заслонившись уменьем решать задачи по физике, окончательно рухнула, когда радио сообщило о деле врачей-отравителей. Заниматься физикой можно лишь на этом свете, а тут речь пошла именно о праве на жизнь. Это право теперь было оспорено: теперь он оказался не только сыном врага народа, но и сыном враждебного народа.

Казалось бы, в этом не было ничего нового и особенно опасного. Казахстан был густо населен корейцами и немцами, чеченцами и

 

ингушами — сталинская империя не впервые находила опасным для себя тот или иной народ. Новым был некий подземный гул, возникший в конце 1952 года. Прежние спецпереселения готовились и проводились тайно, а теперь изгнание скверного народа готовилось явно. Быстро раскручивался маховик всенародного осуждения, разогревались средневековые погромные страсти, ничем не отличавшиеся от тех, что за пятнадцать лет до этого полыхали в гитлеровской Германии. Через семь лет после великой победы над фашизмом КПСС возрождала расизм, в дружной семье народов был найден урод, по поводу которого ничего не стоило добиться полного единодушия всех остальных.

Государственный антисемитизм начал резонировать с латентным бытовым антисемитизмом демоса. Для Федина наступил очередной кризис миропонимания. До этого он отказывался видеть в евреях избранный народ. Теперь он начал сопоставлять свой личный опыт двух десятилетий двадцатого века с трансперсональным опытом своих братьев, накопленным на протяжении четырех тысяч лет. Догадка об избранничестве как обреченности на все мыслимые и немыслимые испытания, цель которых непостижима, стала беспокоить Эрлена. Смерть Сталина на время освободила его голову для иных впечатлений.

Наступили великие перемены: танки на улицах Берлина, освоение целины, восстановление дружбы с Тито, возвращение к «ленинским нормам» партийной жизни, испытание водородной бомбы, самолет «Ту-104», обещание догнать и перегнать Америку по мясу и молоку. То, что целинные совхозы — великая глупость, в Казахстане было ясно всем. После «казахстанского миллиарда», в следующем ,1955, году пыльные бури унесли весь урожай. На двадцатом съезде Хрущеву грозили крупные неприятности, Маленков мог взять реванш. И Хрущеву пришлось разоблачить Сталина — культ его личности и последствия этого культа...

Федина реабилитировали. Тридцатилетним он вернулся в Москву с женой и дочкой. Жить было негде и не на что, но он был полон надежд. Ему казалось, что он призван к великим делам. Надо было лишь не ошибиться в выборе поприща.

Профессор Бургсдорф предложил ему заниматься электротехникой, а профессор Китайгородский пригласил в свою лабораторию рентгеноструктурного анализа, где надо было освоить один из недавно открытых вариантов метода ядерного магнитного резонанса.

 

Электротехника гарантировала быстрый жизненный успех, но означала для Федина признание того, что в 1947 году он тяжко ошибся, выбрав физику своей профессией. Ядерный магнитный резонанс был гораздо более рискованным делом, но — делом на переднем краю физики. К хронической нищете Эрлену и его жене Лиле было не привыкать, Китайгородский работал в институте, директором которого был тогдашний президент Академии Наук СССР, строитель нового здания МГУ на Ленгорах, — соблазн был слишком велик: ведь ничтожность зарплаты компенсировалась почетной сопричастностью деятельности Штаба! Советской!! Науки!!! Время было романтичное, грошевой уют — не в моде, лермонтовский одинокий парус обернулся коганской бригантиной в дальнем синем море... После недолгих колебаний, похихикав над собой и вспомнив голоштанного еврея из фильма «Искатели счастья», мечтавшего стать королем подтяжек, Эрлен в тридцать лет поступил лаборантом к Китайгородскому, в ИНЭОС АН СССР.

Карнавальная ночь. В августе 1957 года ИНЭОС был пуст: академики и членкоры, доктора наук и старшие научные сотрудники, мэнээсы. и лаборанты разъехались кто куда. В Москве громыхал фестиваль молодежи и студентов. У Эрлена не было денег на отпуск. Днем он пропадал в опустевшем научном зале Ленинской библиотеки — читал статьи западных первопроходцев, пытаясь понять, почему никак не дается в руки заветный сигнал эталонного вещества. А когда закрывалась библиотека, отправлялся в институт, раз за разом перепаивал детали датчика в поисках его оптимальной конфигурации.

В ночь карнавала Эрлен сидел в своем подвале, где в деревянном ящике на пружинных подвесах он смонтировал свой спектрометр. Десятки, если не сотни раз до этой ночи всматривался он в шумовую дорожку на экране осциллоскопа, надеясь заметить на ней долгожданный сигнал. Его все не было.

В эту ночь, после очередной перепайки датчика, пришла, наконец, удача! Даже не понадобилось напрягать зрение. По экрану в заданном темпе солидно проплыл вполне отчетливый резонансный пик. Он был послушен! Его можно было вернуть, его можно было остановить. В соответствии с предсказанием теории, он тонул в шумах, если к датчику

 

приблизить сильный магнит, уверенно возникая на прежнем месте, когда магнит отдалялся. Эта штука была посильнее «Фауста» Гете!

Не умея танцевать, Федин, тем не менее, прошелся по подвалу в бешеной помеси лезгинки с цыганочкой. Я с удовольствием представляю себе эту сцену, вижу тогдашнего Эрлена — тощего, лохматого, безгранично счастливого... Еще не знающего, насколько редки подобные минуты в жизни физика-экспериментатора. Еще не способного осознать, что шансов на победу в споре через океан у него не больше, чем у Хрущева. Все это разъяснится потом, но ночь на 22 августа 1957 года останется для Федина одной из самых высоких жизненных вершин: в эту ночь он доказал самому себе, что по праву занимает место в штате одного из лучших научных учреждений СССР.

Не меньше, но и не больше! Ибо, приложив к успеху Эрлена надличный масштаб, мы обязаны будем спросить, а что, собственно говоря, произошло. Ответ прост: Эрлен сумел, провозившись год, воспроизвести опыт, описанный в американском научном журнале. Его успех был из разряда «Впервые в СССР». Если бы мир был нормален, то Китайгородский должен был послать Федина на один месяц за океан для стажировки под руководством автора той статьи, которую ему пришлось штудировать в августе 1957 года. И не надо было бы танцевать лезгинку, а заветный сигнал был бы получен в Москве на год раньше. Но мир не был нормален... Не мог Китайгородский послать Федина на стажировку в Америку.

Во-первых, туда ведь ни академик, ни профессор от нас не залетал: еще не был запущен первый спутник, еще не наступил краткий праздник силы и славы советской науки, во время которого были заключены первые соглашения о научных контактах между Национальной Академией наук США и Академией наук СССР. Во-вторых, не с фединской же анкетой было мечтать об этом: за тридцать пять лет лет работы в ИНЭОС его так ни разу и не выпустили ни в одну «капстрану», как тогда называли все страны вне варшавского пакта. Федин нравился Китайгородскому, но не нравился выездной комиссии Райкома КПСС.

Эту коллизию можно было попытаться преодолеть, вступив в партию; ему это два-три раза предлагали, но он отказался. Гордыня? Нет, дело было в другом — всю свою жизнь Эрлен находился

 

в ложном положении. С младенческих лет сосредоточенный в себе, он мальчонкой усомнился в справедливости своего положения сына большого начальника; почти тотчас это положение опрокинулось, а он стал страдать от несправедливости своего положения сына врага народа; считал себя интернационалистом, русским по культуре, а оказался евреем — безродным космополитом; полюбив физику, поступил на физфак, зная о грозящей ему опасности и не желая верить в нее; беспаспортным ссыльным воспитывал молодежь в коммунистическом духе... Вечный разлад между мечтой и реальностью; постоянное сомнение в своем праве находиться там, куда привела его собственная любознательность; постоянная необходимость заниматься тысячью дел, отвлекающих от цели; неизменное несогласие с государственными посягательствами на его право самому решать, что такое хорошо и что такое плохо — противоречивым и до крайности перенапряженным был внутренний мир Федина. Поэтому, освободившись от гласного надзора КГБ, он не пожелал подчиниться гласному надзору партии, ее жесткой дисциплине, ежедневной необходимости колебаться вместе с генеральной линией. Психологически это было понятно, но результат был прежний: его беспартийность лишь усугубила противоречие между теми обязанностями, которые ему пришлось возложить на себя, и его способностью справляться с ними. Государство доверяло ему не полностью, он это знал и отвечал государству взаимностью.

В первые годы после двадцатого съезда этот кукиш в кармане не мешал работать: очаровательная гнильца была в моде, великие перемены обещали стране великое будущее, а там, в светлом завтра, все эти взаимные несоответствия между чаяниями эры Ленина и реальным обликом советского государства ведь отомрут сами собой, не так ли? Народы распри позабудут, соединятся дружною семьей... Надо честно делать свое дело. Все будет хорошо. Советские танки в Венгрии? Мы, советские ученые, не можем судить об этих печальных событиях, не располагая достоверной информацией. Мы пролагаем человечеству дорогу в космическое пространство, а благодарное человечество под нашим влиянием поймет необходимость терпеливого возделывания нашего общего земного сада! Мир, дружба! Хинди, руси, бхай, бхай...

Но дружба с Индией не помогала соревноваться с Америкой, откуда в Западную Европу и в Японию проникали высокие технологии. В мире бушевала научно-техническая революция, стремительно изменившая

 

облик научных лабораторий. Время кустарных самоделок уходило в прошлое: удачный макет экспериментальной установки становился прототипом серийного аппарата, которым мог пользоваться любой исследователь. Самые изощренные физические методы изучения состава и строения вещества проникали во все опытные науки. Как грибы после теплых дождей, на Западе возникали фирмы, выпускающие приборы для физико-химических и биологических исследований. Темпы развития в этой новой отрасли промышленности оказались беспрецедентными: например, в спектроскопии ядерного магнитного резонанса чувствительность аппаратуры, ее производительность и разрешающая способность удесятерялась каждые два-три года. Советская промышленность не могла работать в таком темпе, ибо у нас счет времени шел на пятилетки. И СССР избрал тактику скачкообразного преодоления отставания от лагеря капитализма. Западу предоставлялась привилегия нести все издержки трудных поисков на грани неведомого. Лишь после того, как «там» намечался успех, «здесь» на этом направлении сосредоточивались нужные ресурсы и... и предполагалось, что мы рывком сможем не только догнать, но и перегнать супостата. Это предположение было основано на постулате: в бесчисленных закрытых ОКБ и СКБ у нас — о-го-го! Наши успехи в космосе, мировые рекорды наших самолетов, вроде бы, гарантировали справедливость этого постулата. Тогда, чтобы превратить свою корявую самоделку в надежный серийноспособный прибор, Федину следовало пробиться к нашим «о-го-го» и испить из этого источника.

С помощью академика Несмеянова это удалось. Перед Фединым открылись двери нескольких не слишком секретных предприятий. Там он познакомился с большим числом отличных ребят. Было выпито много водки, составлены технические задания, утверждены технико-экономические обоснования. Надежда Федина на «о-го-го» обманула его. Много раз потом повторялось одно и то же: новая разработка включена в план НИОКР на следующий год, который весь будет истрачен на разработку полного комплекта технической документации — основы для согласования и рассылки заявок на комплектующие изделия и материалы. И наши мастера — золотые руки этак года через три получали возможность изготовить опытный образец. Его надо было подвергнуть лабораторным испытаниям, по результатам которых внести изменения в техническую документацию и после переработки отдельных блоков и устройств собрать государственную комиссию для приемки нового изделия. Комиссия с грустью отмечала, что описанный трудовой процесс занял больше времени, чем первоначально

 

отпущенные на разработку два года, то есть на Западе уже сменилось два поколения подобных приборов, а потому — увы! — испытуемое изделие наивысшему зарубежному уровню не соответствует. Не только перегнать, но и догнать этот стремительно удалявшийся от нас наивысший современный уровень нам никак не удавалось. Социалистическое планирование по пятилеткам оказалось несовместимым с темпами капиталистической НТР...

Было очевидно, что в этом соревновании не обойтись без сотрудничества с тем самым Западом, который надлежало унасекомить. Федину — с его необычайной анкетой — был доступен лишь лагерь мира и социализма. Он направил свою активность по двум направлениям. В ГДР, Польшу, Чехословакию, Венгрию он ездил сам как посол доброй воли Академии наук СССР к сотрудничеству с приборостроителями этих стран. А недоступный Федину мир капитализма следовало пригласить в Москву. Официальных полномочий для этого он не имел, но это его не остановило. Изрядно погрешив против жестких правил, регулирующих общение советских людей с иностранцами, Эрлен начал обсуждать проблемы спектроскопии магнитного резонанса с профессионалами из Англии, Японии и, главным образом, из ФРГ.

Еще в 1958 году он понял, что будущее принадлежит импульсным методам регистрации сигналов магнитного резонанса. В ФРГ к такому же выводу пришел профессор Гюнтер Лаукин. В отличие от Федина, опиравшегося на «коренные преимущества» социализма, Лаукин организовал свою собственную фирму, назвав ее «Брукер». И молодая фирма начала год за годом побивать все мировые рекорды, открывая перед покупателями своих приборов захватывающие перспективы повышения информативности в исследованиях молекулярной структуры вещества и механизмов физико-химических процессов в газах, жидкостях и твердых телах.

До 1967 года матч Лаукин-Федин шел с некоторым постоянным перевесом на стороне Лаукина, но счет не был разгромным, ибо и в ФРГ и в СССР приборы строились на основе ламповой электроники. Но за океаном время радиоламп уже прошло. В импульсных спектрометрах надо было применять быстродействующие цифровые системы сбора и обработки данных эксперимента, такие системы на лампах не получались. «Брукер» решительно перешел на ставшую доступной всем, кто не в лагере мира и социализма, твердотельную электронику, советские аналоги которой существовали лишь на уровне творческих замыслов.

 

Советские СКБ не имели права применять в своих разработках изделия из капстран, то есть не могли даже и мечтать о создании приборов на уровне международных стандартов. Но химикам ИНЭОС требовались именно такие приборы.

В 1969 году Федин зазвал фирму «Брукер» в Казань на выставку приборов, приуроченную к 25-летнему юбилею открытия явления электронного парамагнитного резонанса. А в 1971 году такую выставку удалось провести уже в ИНЭОС, где экспонировались новейшие импульсные спектрометры «Брукер». Эти приборы были куплены Академией наук СССР для ИНЭОС. На несколько лет лаборатория Федина стала едва ли не лучшей в Европе по уровню технического оснащения. Это была вторая жизненная вершина. Дружба с супругами Айххофф — представителями фирмы по операциям в СССР — осталась одной из постоянных жизненных доминант Эрлена, а с приборами дело обстояло куда сложнее. Валюта на их покупку была дана под обещание ознакомить с ними наших приборостроителей, дабы «догнать и перегнать», и, мол, через пяток лет у нас появятся такие же — и даже лучше! — спектрометры. Но в приборах «Брукера» были применены американские ЭВМ. Мы ждали не пять, а десять лет обещанных Минприбором СССР аналогов таких ЭВМ, но так и не дождались. Без ЭВМ соревнование с «Брукером» становилось невозможным. Вдобавок, инэосовские спектрометры, изготовленные в 1970 году, за годы бесплодных ожиданий безнадежно устарели морально, а валюты на восстановление их класса не было. Выяснилось, что бюджет Академии наук не предусматривает проблемы амортизации основных фондов. Что было делать?

Спектрометры, запасные части и комплектующие материалы к ним, — они и были той самой слоновой костью, из которой Федин строил свою башню. Во второй половине семидесятых годов он попал в положение Сизифа: лучшая в мире, уютнейшая башня за несколько лет превращалась в руины с разбитым корытом внутри. И надо было снова повторять все подвиги, явленные при возведении этих эфемерных стен. Чем выше был класс прибора, тем он был дороже и — тем быстрее терял свой класс, морально дряхлел, переставая удовлетворять химиков ИНЭОС, которые читали в западных научных журналах о новых приборах, вдесятеро более информативных. Но эти новые приборы были вдвое дороже! Советская наука оказывалась в почти наркотической зависимости от поставок научного вооружения, которое приходилось покупать за валюту, ибо рублевые

 

приборы за двадцать лет героических попыток «догнать и перегнать» так и не вышли на уровень «Брукера» образца 1970 года.

ИНЭОС был институтом, в котором десятки очень талантливых людей с помощью сотен грамотных помощников создавали новые вещества. Они приносили ему образцы, миллиграммы которых стоили тысячи долларов, а время жизни измерялось часами. Если спектрометр ломался, измерение не удавалось. Приходилось выслушивать красочные высказывания по поводу потерянного времени и впустую истраченных денег. Эти люди, владея всеми ресурсами сарказма содержащимися в русском, английском, французском и немецком языках, буквально вколотили в сознание Эрлена теорему о надежности сложных измерительных устройств.

Если вероятность безотказной работы в течение рабочего дня для каждого блока спектрометра равна девяноста процентам, а состоит он из десяти блоков, то вероятность того, что прибор не сломается будет чуть больше тридцати процентов: она равна произведению всех десяти сомножителей. Главной бедой советских приборов была именно малая надежность: они лишь иногда демонстрировали свои наивысшие показатели, чаще — работали гораздо ниже их уровня, и почти каждый день отказывались работать вообще. В докомпьютерную эпоху у западных приборов наработка на отказ достигала 10 тысяч часов, у наших была в сто раз хуже из-за скверных комплектующих изделий. А когда непременным отличительным признаком необходимого химикам прибора стал распределенный интеллект, построенный на микропроцессорах... тогда мучения наших приборостроителей стали заканчиваться внушительной грудой металла, которую даже не имело смысла привозить в ИНЭОС.

Появилась мечта о совместном предприятии Брукер-ИНЭОС. Идея понравилась Несмеянову, для Айххофов уже был построен кабинет в ИНЭОС, но... но Федин был заподозрен в намерении продать Родину — если и не целиком, то частично. Ради дела пришлось подарить право на сотрудничество с Брукером соседнему институту, но дело от этого выиграло мало чего. Эрлен загрустил: кому же приятно вновь и вновь убеждаться в ложности своего положения, в том, что ты — пасынок времени?

Спасением от этих неприятных ощущений была ежедневная рутина: беседы с химиками, расшифровка спектров, работа над очередной публикацией в научном журнале, выступление на методологическом семинаре, участие в работе нескольких ученых советов.

 

Изредка ему удавалось отвести душу, публикуя свои размышления. Помню, как обрадован был Эрлен, когда академик Зельдович похвалил его статью «Первый век Эйнштейна».

Когда врожденная тоска вконец одолевала, он спасался тем, что вновь и вновь напоминал себе о своей лаборатории, о созданной им атмосфере дружбы и взаимовыручки в общем интересном деле, которое вершится с помощью могучих магнитов в гуле электроники под шутки и смех молодежи. Всё это было завоевано, существовало, свидетельствовало, вроде бы, о том, что его шахматная партия с судьбой имеет все шансы на выигрыш. Но его тоска не исчезала, тревожа, не давая покоя. В своей деревне он был среди первых, но для Рима он мог бы вовсе не существовать, и об этом там никто бы не пожалел!

В странах СЭВ запрет на применение басурманской электроники был не таким жестким, как в СССР. Координируемое Фединым сотрудничество в рамках СЭВ дало возможность изготовить в Чехословакии, ГДР и Польше несколько сотен довольно приличных спектрометров, отстававших от высших международных стандартов лет на десять, но вполне работоспособных. Выпускать такие приборы в СССР было ниже нашего достоинства, а сделать лучше — выше наших сил...

За двадцать лет Федин убедился, что по дарованиям, работоспособности и знаниям наши приборостроители не уступают ни немцам, ни американцам, ни англичанам, ни японцам. Надо было оглянуться по сторонам и задуматься, в чем тут дело, что же нам мешает если уж не перегонять, то хотя бы догонять Запад. Разве можно сомневаться в том, что первые спутники и полеты первых космонавтов были громадным достижением, американцам недоступным!? В том, что самолеты «Ту-104» и «Ту-114» в самом деле били все мировые рекорды высоты, скорости, грузоподъемности и дальности!?? Некоторое время Федин склонялся к тому, что авиа- и ракетостроители у нас толковее, чем он сам и те специалисты, с которыми он работал. Но потом американцы вместо нас прилетели на Луну, «Ту-144» так и не удалось передать в эксплуатацию на линиях «Аэрофлота», а по миру начал летать поразительный «Боинг-747»... Число таких фактов возрастало, они пестрели, лезли в глаза. Стало очевидно, что действует некий неотвратимый закон, предопределяющий неспособность советской промышленности работать в лихорадочном темпе НТР. Федин помнил о разговоре с профессором NN, читал статьи и книги Сахарова, но чего-то главного не понимал.

 

Понимание как проблема. Французский академик Анатоль Абрагам (до эмиграции в 20-х годах — Толя Абрамович с Арбата) в своей фундаменальной монографии «Ядерный магнетизм» (написанной аккурат тогда, когда реабилитировали Федина) признался, что не имеет никаких способов удовлетворительно объяснить, почему форма линии ЯМР во флюорите имеет более приплюснутую верхушку, чем ей положено в соответствии с одночастичной теорией. Абрагам предложил очень простую формулу, удачно описывающую экспериментальные данные, но меланхолически признался, что эта формула, в которой «правильная» гауссова кривая умножалась на некоторый дополнительный прямоугольный фактор ближнего окружения, ниоткуда не следует, т.к. кубическая кристаллическая решетка флюорита не содержит никаких обособленных групп атомов. Прочитав это место, реабилитированный Федин удивился. А занятия наукой ведь и начинаются с удивления.

Но в 1970 году Гольдман, сотрудник Абрагама, снисходительно объяснил Федину, что удивляться тут совершенно нечему, а мэтр, так сказать, зря усложнил ситуацию. Формула Абрагама — эмпирическая, она не слишком-то точно описывает эксперимент; компьютерное моделирование формы линии на основании многочастичного (то есть с точным учетом взаимного влияния всех атомов флюорита) квантовомеханического описания обеспечивает безукоризненное совпадение вычисленных и измеренных точек на кривой. Чего же еще? Плюньте на формулу Абрагама, забудьте о ней!

Федин тупо смотрел на маленького парижского еврея, не умея объяснить собеседнику, почему удачное компьютерное моделирование ему, Федину, не греет душу. Неужели общие арбатские корни столь бесповоротно объединяют Эрлена с Абрагамом, проводя непроходимую мировоззренческую границу между ними и этим французским позитивистом??

Хорошо, конечно, получить от компьютера подтверждение, что квантовая механика правильно описывает явления природы, а форма линии во флюорите именно такова,

 

какова она есть. Но в этом ведь никто и не сомневался! А что же, все-таки, было не так в одночастичном описании, почему, все-таки, форма линии более приплюснута, чем гауссова кривая, несмотря на отсутствие в кристалле флюорита выделенных атомных групп?! Настала очередь парижанина тупо смотреть на твердолобого москвича.

Был бы Федин помоложе, ему, быть может, и удалось сразу и быстро договориться с парижским единоплеменником. Но у него уже тогда начались легкие провалы сосредоточенного внимания, которое абсолютно необходимо для разрешения кажущихся природных парадоксов. На неделю-другую Гольдман убедил Федина в своей правоте. В самом деле, ведь Гольдман, вроде бы, сделал все, что полагается, заложив в компьютер сведения о кристаллической структуре флюорита и о всех физических закономерностях, действующих в условиях эксперимента. Компьютер выполнил немыслимый для человека объем вычислений и доложил: да, в этой структуре данная совокупность физических законов предсказывает тот самый результат, который дает эксперимент. Все о-кей, думать больше не о чем.

Но через три недели Федин почувствовал прежнее беспокойство непонимания. Не мог он, поверив компьютеру, плюнуть на формулу Абрагама. Это было скучно. В этом не было красоты, отсутствовало обобщающее проникновение в суть тайных властительных связей, действующих внутри кристалла флюорита. Простенькая формула Абрагама, пусть неточно, но удивительно правдоподобно описывая факты, подсказывала, что соборное взаимодействие всех атомов кристалла друг с другом приводит не к ситуации «рассматриваемый атом и все остальные», а к возникновению вокруг рассматриваемого атома какой-то «семьи». Откуда она в совершенно однородной решетке?

Год за годом Федин регулярно возвращался к этой загадке, шаг за шагом увеличивая силу аргументов в пользу правоты Абрагама. Однако, каждый раз он почему-то упускал из вида коротенькое замечание Китайгородского о низкой кристаллографической кратности каждого узла кубической решетки. Причиной этой слепоты были гуманитарные убеждения Эрлена. Ведь «атом» и «индивид»

 

лингвистически, тождественны, а для либерала индивидуальность суверенна!

Лишь тридцать лет спустя, уйдя на покой и уехав в Германию, Эрлен по кусочкам собрал и заново обдумал все свои попытки понять смысл загадки Абрагама. Оказалось, что все элементы разгадки давно были у него в руках, но никак не складывались в убедительное целое. Отрешившись от суеты, он, наконец, все понял. Дело в том, что Абрагам применил одночастичную теорию не вполне корректно: ни один узел простейшей кубической кристаллической решетки не является полноправным элементом, заполняющим пространство кристалла, он поровну принадлежит сходящимся в этом узле восьми соседним элементарным ячейкам решетки. Повторяющийся единичный мотив, из которого строится весь кристалл, — вовсе не каждый изолированный атом! Кристалл построен из «кластеров», содержащих по восемь элементарных ячеек, в центре которых — рассматриваемый атом, лишь с помощью своих ближайших двадцати шести соседей получивший статус полноправной кристаллографически целостной единичности. Далее оказывается, что эти ближайшие соседи оказывают на свой центр влияние, чуть более сильное, чем остальные квинтиллионы атомов кристалла. Исходя из этих фактов, Федину без труда удалось вывести формулу Абрагама и указать степень ее приближенности к точному многочастичному рассмотрению. Федин облегченно вздохнул, освободившись от занозы, десятилетиями беспокоившими его память. Он понимал, что опоздал: на пороге двадцать первого века компьютерное моделирование окончательно освободило новое поколение исследователей от необходимости размышлять над излишними сложностями.

Зато он мог теперь сказать, что Маяковский был не совсем неправ, когда писал, что «единица — ноль!» Не ноль, конечно, но всего одна восьмая... Даже в примитивнейшей ситуации суверенность индивида, совершенно абстрактного, бездушного и бестелесного, оказалась фикцией. На старости лет Федин убедился в геометрической обоснованности проблемы Пера Гюнта:  «самим собой, неполовинчататым и цельным», индивид может быть или в пустом пространстве, где нет ничего, кроме него един-

 

ственного, либо, при включенности, в коллектив, — подчинившись непреложности своей нерасторжимой связи как со своим ближним окружением, так и с мириадами всех остальных, себе подобных.

Ты скажешь, читатель, что ради этой старой хохмы не стоило размышлять тридцать лет? Что ж, ты прав. Вот и маленький парижский еврей говорил то же самое. Реальность слишком подробна для теоретика. Но Федин должен был каждый день разговаривать с химиками. Он жил не в пустоте, наполненной абстракциями, а в мире вещественном, кипящем, булькающем, амбивалентном, полном вкусов и запахов, играющем всеми цветами радуги. В этом мире ничего нельзя было предсказать строго, в нем не так-то просто было узнать, что и почему, собственно, получилось в результате проведенной химической реакции. В таком мире, где Эрлен со своими спектрометрами заменял своим друзьям зрение, слух, обоняние и осязание, ему очень важно было знать, является ли формула Абрагама приближенным, но достаточно точным отражением реальности, или это — лишь случайно удавшаяся имитация внешних признаков. А Гольдмана это не интересовало. Вот и все. Слово «понимание» не все понимают одинаково!

 

Нам важно понять, почему же Эрлен, имея в своем распоряжении все необходимые данные, так долго не мог построить из них цельной непротиворечивой картины. Ответ, говорит Федин, может быть изложен наглядно и просто: понимание не есть сумма правильных сведений о реальности. Наша голова работает по-иному, добиваясь понимания как бы перемножением всех необходимых сомножителей, и тогда, если хотя бы один из них равен нулю, то нулю равен и результат, сколько бы сил и времени ни было потрачено на сбор опытных данных и их теоретический анализ. Это касается не только процессов мышления.

Так, близкой к нулю оказалась способность Федина поддерживать гармоничные отношения со своим ближним окружением. Он был достаточно умен, чтобы понимать важность такой гармонии, но страшная заторможенность, благоприобретенная за двадцатилетие между 1937 и 1956 годом, оказалась непреодолимой на рациональном уровне. Он изо всех сил старался быть бесконфликтным, но конфликты

 

преследовали его: мир светских приличий был ему чужд, он регулярно срывался, не умея соблюдать все неписанные правила «академичного» поведения.

Постоянное внутреннее напряжение не оставляло его. Надо было внутри института исполнять свои обязанности. После триумфа 1971 года делать это становилось все труднее и труднее из-за моральной амортизации приборов, возможности которых быстро отставали от сложности проблем, требовавших решения. Для обновления спектрометров приходилось ожесточенно конкурировать с коллегами-физиками за валюту, которой в стране с каждым годом становилось меньше. Все реже и реже сидел он над спектрами, передоверяя их анализ своим молодым сотрудникам. Все глубже затягивала его трясина суеты: он вступил в когорту «организаторов советской науки». С упорством, достойным лучшего применения, он продолжал свои попытки избавить советскую родину от импортной зависимости в приборном обеспечении научных исследований. Это дело шло совсем скверно. Одна пятилетка сменяла другую, их наименования приобретали все более сатирический оттенок, а наши попытки догнать и перегнать Запад становились все безнадежнее. Почти все необходимые данные для понимания глубинных причин неконкурентоспособности плановой экономики были уже вписаны Фединым в его лабораторные журналы, но он отказывался осознать бессмысленность своей деятельности, надеясь на какую-нибудь благоприятную случайность, типа выигрыша в лотерее: познакомиться с дочкой члена Политбюро, оказать отечеству крупную услугу, ну или еще что-нибудь неожиданное, разве в этом бардаке угадаешь, что именно...

Перстом судьбы, указующим на шанс завоевать благосклонность начальства, ему показалось направление исследований, неожиданно самозародившееся в 1973 году.

Инопланетные цивилизации. Чудо-спектрометры «Брукера однажды преподнесли сюрприз, показав в некоем растворе два сигнала вместо одного. Причудливая зависимость интенсивностей этих сигналов и расстояний между ними от концентрации соответствующих компонент и от температуры заставила Федина тяжко задуматься. После нескольких месяцев увлекательных экспериментов и темпераментных дискуссий коллектив в составе академика Кабачника, Мастрюковой, Петровского, Шипова, Вайсберга, Морозова и Федина убедился в существовании нового явле-

 

ния, а Петровский, Морозов и Федин построили его теорию. Семеро их было и все они влюбились в «свое» явление Это приключение затянулось для Эрлена на двадцать лет.

Все знают, что при рукопожатии правая рука должна встречаться с правой, а левая — с левой. Лево-правое рукопожатие неудобно. Эта неэквивалентность левых и правых рук дала название общему свойству многих объектов природы: они могут существовать в двух формах, одна из которых — зеркальное отражение другой. Лорд Кельвин так и назвал такое свойство — «ручность». По-английски (с греческим корнем!) это слово произносится «кайралити», а на русский переведено как «киральность».

За полвека до лорда Кельвина Пастер совершил великое открытие: наша биосфера кирально чиста. Все органические вещества, синтезируемые в процессе жизнедеятельности, появляются только левыми или только правыми. Восхитившие Энгельса достижения химиков-органиков того века не могли конкурировать с растениями и организмами: из лабораторных колб неизменно извлекали идеально равные количества левых и правых молекул.

Поскольку жизнь на Земле возникла давно, а в наше время лишь уничтожается, то наблюдать за тем, как она возникает и каким способом добивается кирального самоочищения, нам не дано. За полтора века не появилось решительно никаких веских и убедительных объяснений этому свойству биосферы. Привлекались самые разные факторы (вращение Земли, нарушение зеркальной симметрии в мире элементарных частиц и пр.), но они были в миллиарды раз слабее, чем те слабые водородные связи, которые вызывали удвоение сигналов в образцах Кабачника.

Наблюдаемое «великолепной семеркой» явление вело себя уж очень многозначительно: оно выключалось при замерзании жидкости и переставало действовать при температурах выше сорока градусов по Цельсию. Оно могло обеспечить предпочтительность кирально чистых молекулярных ассоциатов в том первичном теплом бульоне, из которого, как верили все семеро, произошла жизнь на Земле.

 

Неужели найден фактор, с помощью которого можно разгадать загадку Пастера?! Эта мысль захватила Федина. А в таком состоянии захваченности, увлеченности он, сын комиссара, весьма... ну, скажем, заразителен. Харизматичен, как теперь любят говорить. Несколько лет подряд он был вполне уверен, что он имеет право на весь тот шум, который ему удалось поднять. Главным собеседником Федина был Морозов — молодой, талантливый, красноречивый, светский, настойчивый и работоспособный до изумления. Казалось, что вот-вот они поймают свою синюю птицу...

Морозов пришел к Федину в 26 лет, демобилизовавшись из армии, куда был призван после окончания физфака МГУ. Переполненный жаждой быстрой самореализации, под барабанный бой. поднятый Фединым вокруг неэквивалентности лево-левых и лево-правых молекулярных ассоциатов, он без задержек защитил кандидатскую и докторскую диссертации, стал профессором в 32 года, а в 1984 году, перед тридцать восьмым своим днем рождения, внезапно умер от острой сердечной недостаточности. Этот год, год Орвелла и Амальрика, ознаменовался целой серией личных катастроф Федина — сим завершилось его научное восхождение. Предстоял спуск. Смерть Морозова и бредовые подробности сыновнего поведения заставили Федина осознать эту простую истину. Замахнувшись на разгадку одной из главных тайн мира, он не видел ничего у себя под носом; пытаясь стать собеседником Бога, он не справился со своими основными обязанностями в царстве кесаря. Ему указано его место. Книга Иова стала его главным чтением.

Последнюю статью о киральности Эрлен написал в 1994 году, уже зная, что покидает Москву, что убегает в Германию. И вполне осознав, что к решению проблемы Пастера им с Морозовым не удалось приблизиться ни на шаг. Зато удалось создать некий комментарий к проблеме множественности обитаемых миров и к модной теме контактов с внеземными цивилизациями.

Громадна наша Вселенная. С нашей муравьиной точки зрения она практически бесконечна. В ней вполне вероятно

 

существование многих звезд, подобных Солнцу. Существует также какая-то вероятность, что некоторые из таких звезд обзавелись планетными системами. Но очень невелика вероятность того исключительно благоприятного сочетания факторов, которое необходимо для возникновения белково-водной формы жизни. Далее, необходимо, чтобы существование примитивных предбионтов пересеклось с такой стадией эволюции гидросферы, когда возможно появление хотя бы минимального преимущества либо левой, либо правой их форм. Лишь потом это предпочтение привело к наблюдаемой нами теперь абсолютной киральной чистоте благодаря тому, что, как писали Морозов и Федин, «киральный код обеспечивает защиту генетического кода» от искажений в бесчисленных актах передачи наследственной информации.

Итак, бесконечно велика Вселенная, но бесконечно мала вероятность возникновения жизни в какой-либо ее точке. Это — неопределенность типа произведения нуля на бесконечность. И пока мы не имеем способа разрешить эту неопределенность. Быть может, Джордано Бруно, веривший во множественность обитаемых миров, был прав, но, быть может, и нет. Во всяком случае, католическая церковь, сжегшая его за ересь, была не права, в чем и призналась...

В нашей Вселенной существует одна и только одна таблица Менделеева. Из этого набора элементов можно создать только белково-водную форму жизни, которая может существовать лишь в узком температурном интервале. Нельзя заменить углерод фтором, а углерод кремнием, как мечтали полвека назад многие фантасты.

Далее. Если сейчас Вселенная содержит сто биосфер, то пятьдесят из них имеет не ту киральность, что наша. Встреча двух форм жизни, имеющих разные знаки киральности, смертельна для обеих. Поэтому стремление к телесным контактам с инопланетянами, будь оно осуществимо, — вполне подобно русской рулетке, только втрое опаснее...

Федин был зачарован всей этой возвышенной проблематикой. Искал и не находил слов, которыми можно оповестить мир об обретенной истине. Его коллеги-физики относились к проблеме происхождения жизни юмористически,

 

а к философам он испытывал сильнейшую аллергию. Он заканчивал свою научную карьеру в привычном ложном положении.

Линда Лубрано, профессор Американского университета в Вашингтоне, изучая информационные потоки в советской химии послесталинского периода, обнаружила, что в течение четверти века Федин был центром большого невидимого коллектива, притягивая к себе самые крупные имена. В девяностых годах ей, наконец, удалось попасть в Москву, чтобы в личных встречах с теми, кто еще жив, проверить обоснованность своих выводов. Линда и Эрлен долго разговаривали, вспоминая безвозвратно ушедшее прошлое, ставшее предметом наукометрического анализа. Линда кивала головой, записывая в свой блокнот перечисляемые Эрленом случайности, перемножение которых сделало его объектом заокеанского внимания.

— А чем вы сейчас заняты? — спросила Линда. Эрлен начал убеждать её в нежелательности контактов с инопланетными цивилизациями. Линду эта тема не заинтересовала...

Когда она ушла, Федин долго сидел за своим огромным пустым столом, вспоминая оскорбительную паузу, в течение которой американка, глядя на него со снисходительным сожалением о преходящей мирской славе, подбирала вежливую форму отказа от обсуждения спекуляций на тему происхождения жизни.

Ну, Эра Ленина Ильич, думал он, дождался, наконец, встречи со своим Пуговичником в облике этой дамы из Вашингтона? Прозрел? К переплавке ты не приговорен, но время твоей силы и славы миновало. Бесповоротно. Безвозвратно. Вот оно, твое разбитое корыто. Конечно, Линду ты мог отвратить слишком серьезным тоном, тут юмор требовался; говоря о таких материях надо было самоиронией прикрываться, а твой английский совсем за последние годы обветшал и не пригоден к передаче веселой насмешки над собой. Впрочем, ведь ты с недавних пор и при чтении лекций на русском языке частенько спотыкаешься, внезапно обнаруживая утрату своего автоматического красноречия. Ну что, брат, вот он — конец? Высокая наука теперешней России не нужна. А занявшись происхождением жизни — как же тяжко ты ошибся. Ты был обязан сообразить еще в самом

 

начале головокружительной карьеры Морозова, что вы с ним наткнулись на сюжет для научно-художественной эпопеи а lа Саган или Азимов, а не на проблему, которую можно разрешить методами экспериментальной науки!

«...Щелкунчик-скворец, пустомеля-емеля, зачем ты вмешался в чужое похмелье? На что ты истратил свои золотые?..»

Нет уже никакого Политбюро, к которому следовало «паяться», по разным развитым странам разбрелись твои ученики и сотрудники, мерзость запустения безжалостно овладевает лабораторией и институтом, домами и улицами. Академией наук и территориально-производственными комплексами, — всем народным хозяйством распадающейся сверхдержавы. Тот прежний бардак, в котором ты лихорадочно искал точки соприкосновения с очагами концентрации здравого смысла, теперь, на фоне бардака нынешнего, кажется бастионом порядка — пусть скверным и бестолковым он был, но хоть в чем-то угадываемым. Нынче же от Бреста до Владивостока — удручающая зона унижения, нищеты и голодухи для большинства твоих сограждан.

Довольны жизнью лишь кучки нуворишей, разграбивших страну, да легализовавшиеся бандиты, да им впридачу — копающиеся в грязи журналисты, богатством и безудержностью своей мрачной фантазии обогнавшие не только убогих гепеушников тридцатых годов, но и самого Вышинского.

Уважаемые тобой либералы уверяли: вот появятся индивидуальные владельцы, сразу найдут способы эффективного управления присвоенными предприятиями, — и проистечет из сего стремительный расцвет экономики. Они жестоко ошиблись. Твое любимое приборостроение, да и все наше увечное машиностроение, новым хозяевам страны совершенно ни к чему. Твои либералы добились грандиозных успехов в разрушении, в этом они не уступят большевикам. Ну а ты, мыслитель хренов, чего добился, сидя меж двух стульев?

То, что ты сделал в науке, будет отмечено одной строкой петитом в трудах Линды Лубрано. Сделано это было на зарубежных приборах. Десятилетия твоих усилий во благо родного научного приборостроения завершились жирным нулем. Твоя, столь дорого дававшаяся тебе, отвага и твое вымученное веселье, твоя вечная настойчивость и временами осенявшая тебя проницательность, твое устное красноречие и выразительность сочиненных тобою письменных посланий Госплана Совмину — всё это разделило судьбу многолетней деятельности твоих друзей и товарищей, всё канет в бездну забвения. И там

 

же пропадут столь дорогие тебе блестки тех редких находок, что попались тебе на дороге из великих неудач прошлого в позор и бессилие настоящего...

Тяжелая неврастения, сродни той, что терзала драматурга Максудова, владела Фединым.

Что ему оставалось? Оставалось думать о внутреннем родстве всех моментов становления, то есть об игре разнообразных вероятностей — и тех, что некогда породили жизнь на Земле, и тех, что теперь швыряются судьбами его сограждан в ходе мучительных попыток породить удачный вариант экономического строя России. Вспомнилось, с какой легкостью записывает он воспоминания о прошлом, когда уезжает к дочери во Францию. Вот оно, последнее дело его жизни — эти записки. В них он расскажет о своих поисках мировоззрения. Сделать это он сможет, лишь покинув развалины своего дела, которому отдано сорок лет жизни. Он улетит отсюда туда, где ему обещан предпоследний покой. «Филин на развалинах» — так он назовет свои воспоминания.

Как уже сказано, мне было интересно, читая их, убедиться в том, что на берегах Рейна Эрлену удалось изжить свои невротические проблемы, в Москве почти задушившие его.