3. ОСАДНОЕ ПОЛОЖЕНИЕ

Бой идет не ради славы — Ради жизни на земле...

А.Твардовский

 

Немцы приближаются к Москве. В техникуме преподавательница истории, красивая и красноречивая, говорит нам, что мы непобедимы, ибо вооружены самым передовым мировоззрением. Пусть это и попахивает идеализмом, но я очень хочу этому верить. Факты, однако, — против. Вот уж и днем начались воздушные тревоги, а самолеты фашистской фронтовой авиации иногда появляются над Москвой вовсе без воя наших сирен. Они летают совсем низко. Пару раз мне приходится бросаться на землю при внезапном визге падающей бомбы. Я разглядываю дыры, пробитые немецкими бомбами в Каменном мосту: фашисты неправильно установили взрыватели, объясняют мне красноармейцы, ремонтирующие мост; установили бы правильно, пришлось бы этот мост строить заново.

Десятки москвичей погибают средь бела дня при попадании бомбы в трамвай, шедший мимо Манежа; штукатурка на здании содрана, как скребком. Упал, но в тот же день поднят памятник Тимирязеву. Сильно поврежден портик Большого театра. У нас самое передовое мировоззрение, но у немцев больше танков и самолетов. Фашисты все ближе к Москве.

Утром 16 октября странно пустой трамвай медленно-медленно везет меня на занятия в техникум, мимо Рижского вокзала, по необычно пустынному Ленинградскому шоссе. Вот и Ново-Алексеевская. Я опаздываю! Быстро шагаю к техникуму, слыша какой-то незнакомый непрерывный гул. Канонада? Фронт?!

Вот и техникум. Никого. Видны следы поспешного бегства. Ни красивой исторички, ни грозного математика, ни студентов — никого и ничего нет, кроме бумажного мусора. Московский трамвайно-троллейбусный техникум исчез, чтобы никогда, насколько мне известно, не возродиться вновь. Вместе с ним навсегда исчез и мой

 

красивый аттестат за семилетку. Ему исполнилось ровно четыре месяца. В нем были одни пятерки, от которых тоже ничего не осталось.

Я окружен тишиной и пустотой. Далекая канонада подтверждает с тяжкой убедительностью, что все столь любимые мною книги и фильмы про неодолимую мощь нашей страны и нашей армии, — вранье. Почему молчит радио? Почему молчит Сталин?

Но вот радио оживает. Звонкий голос Щербакова: «За Москву будем биться упорно, ожесточенно, до последней капли крови». Что ж, теперь все ясно. Голос московского начальника пробуждает во мне простоту мышления школьного комвзвода. Я успокаиваюсь. Сми-и-и...р-р-ря!!! Р-р-равнение... на середину!!! Но где он, мой взвод? Далеко за Уралом. Да и московский начальник проявляет себя лишь акустически.

Морозный ветер несет по улицам бумажный пепел. «Жгут архивы» — слышу я от прохожих. Раздают муку, крупу и макароны. Магазины грабят. Толпы беженцев запрудили улицы, ведущие на восток. Постыдная паника царит в столице всего передового человечества. Слухи о немецких парашютистах на Воробьевых горах не кажутся беспочвенными. Я бегаю по магазинам отоваривать карточки. Разглядываю Москву из окна чердака нашего дома. Соображаю, смогу ли причинить хоть какой-нибудь вред немцам, если они войдут в наш переулок. Потом спускаюсь вниз и шагаю в сторону фронта. Противотанковые ежи в Дорогомилове и на Садовом кольце. Эти ежи сделаны из стали «ДС». Эту сталь варили для каркаса Дворца Советов, а теперь каркас, поднявшийся к июню 41-го уже довольно высоко, — разобран. Остановит ли сталь «ДС» немецкие танки? Нет ответа.

Через три дня оборону Москвы возглавил Жуков. Город — на осадном положении. Тася уже работает в госпитале, развернутом в Институте Склифосовского. А мне что делать? В городе расположились фронтовые тылы. Объявлен комендантский час, но патрули не могут знать все московские закоулки, по которым брожу я, жадно всматриваясь в приметы военного порядка, быстро меняющие облик Москвы. Суровый армейский порядок вместо позорной паники — это хорошо.

Гораздо хуже перемены в облике нашего дома. Ранние морозы и паника сделали свое дело. Сначала лопнули батареи отопления. Арктический холод поселился в опустевших подъездах. Замерз водопровод, за водой надо ходить к крану в подвале. И наступает пора позавидовать устойчивости быта в старых московских домиках по

 

другую сторону Карманицкого переулка: из их труб идут уютные дымки, там тепло. Там можно умыться под струйкой воды из крана. А нам с сестрой надо добывать печку-буржуйку. Понятно, почему её так прозвали: впервые колена железных труб высунулись из форточек высоких буржуйских домов во время разрухи, наступившей во время гражданской войны. А теперь мы с Тасей пролетарии, а печка у нас — буржуйка. Смешно и грустно! Чем топить — непонятно, дров нам не полагается. Я бегаю по дворам, отламываю доски от заборов. Мыло нам полагается, но его не дают. Добрые люди объясняют: надо идти в Сандуновские бани, они работают и там при покупке входного билета дают кусок хозяйственного мыла размером с половину спичечного коробка. Вымоешься и обмылок домой принесешь... И из моей жизни на четверть века уходит ванная комната, пусть и в коммунальной квартире. Впрочем, в эту первую пору войны, пока Москва на осадном положении, мы с Тасей одни в нашей квартире: все остальные — в эвакуации.

Наше настроение заметно улучшается 7 ноября. Тяжкая многослойная облачность и обильный снегопад гарантируют день без воздушной тревоги. И вдруг, без всякого предупреждения, радиотрансляция, странно прокашлявшись, начинает говорить голосом Сталина.

Парад на Красной площади!!! «Будет и на нашей улице праздник!»— слышу я. Я бросаюсь на улицу. Мне, как и каждому московскому мальчишке, известен маршрут военной техники после выезда с Красной площади. И вот мы все,— все мальчишки, оставшиеся в осажденной Москве, разглядываем танки «Т-34». Их невиданные обводы, их невероятной толщины лобовая броня, могучий гром их дизелей — восхищают нас. Да и взрослые люди в трамваях, в метро, на улицах, становятся улыбчивее. Все ждут праздника на нашей улице. И он наступает, этот праздник. «Разгром немецких войск под Москвой!» — слышим мы пятого декабря. Одно из счастливейших переживаний в жизни... Подорванная вера в аксиому «Где Сталин — там победа» вновь оживает во мне. Конечно, до победы пока далеко. Ведь не Берлин мы окружили, а всего-навсего нашу Москву избавили от смертельной опасности.

Володина мама предлагает нам идти на завод, где она работает начальником планового отдела. Московский электроарматурный завод раньше делал люстры и настольные лампы. Теперь его продукция — ручные гранаты. Заряжают эти гранаты на другом заводе. Рослый, хорошо координированный, ловкий и сильный Володя — штамповщик.

 

Он молодецки раскручивает над своей головой горизонтальный маховик ручного пресса. На третий день работы Володя уже стахановец, передовик. Я — ученик токаря в ремонтно-инструментальном цехе. Наш цех делает штампы для всех ручных и механических прессов. Это важнейший цех, но от меня в нем пока мало толку. Управлять движением резца, одновременно вращая две рукоятки суппорта, — дьявольски трудно. Вновь, в который уже раз за вторую половину 41-го года, чувствую себя несостоятельным. Я стараюсь изо всех сил, но как много, оказывается, трудных секретов и филигранных навыков содержится в этом деле, которое я еще в июне, даже шутя, не мог считать своим возможным поприщем. Но ведь нет же таких крепостей! Ведь любой труд в нашей стране — дело чести, дело славы, дело доблести и геройства. Я стараюсь не впадать в уныние. Но жизнь становится всё труднее. Зима сурова. Мы не голодаем, но есть хочется непрерывно, еда вытесняет из головы все прочие мысли. Меня зачисляют в спецроту снайперов ополченского резерва. Обучают нас, в основном, штыковому бою. Я прекрасно понимаю, что в штыковом бою мне немца не победить. Да и смысла в том, чтобы снайперов учить штыковому бою, не вижу никакого. Но прочь лишние вопросы. Приказы не обсуждают. Их выполняют. Шаг вперед — коли! Шаг назад — сверху отбей!... Винтовка образца 1891/30 года тяжела для меня, но я стараюсь. В ночных сменах часто объявляют воздушные тревоги и тогда мое место не у станка, а на крыше. Морозы трескучие. Обморозил руки.

«Правда» печатает пьесу Корнейчука «Фронт». Я несколько раз перечитываю эту пьесу. А потом мы с сестрой идем во МХАТ, где она поставлена. Генерала Огнева играет Борис Ливанов. Его герой красив, отважен, умен. Как велика сила художественного слова! — думаю я, шагая после спектакля домой. Теперь всем ясно: Сталина и всех нас подвели генералы, которые придерживались линейной тактики. Поэтому мы и отступили до Москвы. Но этих бестолковых генералов сам Сталин и назначил после 37-го года, — опять запутываюсь я. В чем же тут дело? Ответа нет...

В феврале — новая речь Сталина. Еще полгодика, может быть — годик, и гитлеровская Германия рухнет под тяжестью своих преступлений! Фактор внезапности исчерпан, в действие вступили долговременные факторы. Да, да,— хочется кричать мне, — я знаю, я читал, Иосиф Виссарионович, о Ваших гениальных идеях учета, наряду с военными факторами, факторов классовых и экономических, чтобы не утонуть в авгиевых конюшнях! Этим летом Вы приведете нас к победе! Вот только бы еды стало чуточку побольше.

 

Все время хочется чего-нибудь съесть. В заводской столовой кормят лебедиными (из лебеды) щами, заправленными каким-то лендлизовским родственником солидола. Кормежка не по труду; на пальцах нет живого места от ушибов и ссадин; в ладони въелась смесь металлической пыли с масляной эмульсией. Все свои силенки я отдаю для нашей победы, но тупая усталость переполняет меня. Еле переставляя ноги, однажды ранним мартовским утром иду домой после ночной смены. Небо на востоке чуть светлеет. Внезапно на западе половина неба озаряется нестерпимо ярким светом. Светло, как днем! Свет, вибрируя, наращивает свою яркость, он ужасен, непонятен, невероятен. Втянув голову в плечи, инстинктивно бросаюсь к ближайшей двери, до которой — секунда бега. Дрогнула, покачнулась земля. И тут же неслыханной силы звук бьет по ушам. Из окон верхних этажей сыплются стекла, на стенах трескается и кое-где облетает штукатурка. Небо гаснет. Господи, что это?? Это, как выяснится потом, взорвался завод боеприпасов где-то за Дорогомиловом. До самого конца войны были забиты фанерой смотрящие на запад окна построенных вдоль Москвы-реки 10-этажных домов.

А в том, сорок втором, году война не кончилась. Товарищ Сталин приказал освободить Украину, в мае Красная Армия перешла в наступление, но опять скверные генералы не выполнили указаний Ставки. Мало Огневых, много Горловых. Вместо разгрома фашистов — страшное поражение. Наш фронт прорван. Немцы стремительно движутся на Кавказ и к Волге.

Положение ухудшается с каждым днем. Меня временно переводят на Тормозной завод. Три моих станка стоят буквой «П. Ставлю чугунную отливку мины на левый, пускаю станок на самоход. Ставлю такую же заготовку на средний — запускаю. Потом — правый. Первая мина как раз проточена, проверяю её калибром, ставлю новую. Я помогаю фронту. Рабочий день — 11 часов.

Начальник цеха созывает собрание. Положение на фронте скверное. Надо готовиться к новой суровой зиме. В Москве нет топлива. Необходимо заготовить дрова: валить лес на берегах Московского моря. Срок — месяц. Ехать туда и обратно — теплоходом по каналу Москва-Волга. Добровольцы есть? Романтика революции, романтика пятилеток оживают во мне. Я доброволец, я! Я, как Павка Корчагин, буду добывать дрова для победы над врагом. В нашем десанте около 1000 человек. Мы получаем пилы и топоры, а также телогрейки и ватные штаны: едем в лес, на носу — сентябрь. Мы садимся на белый теплоход «Иосиф Сталин». По лестнице шлюзов проходим в Московское

 

море. Какое это было бы замечательное путешествие, если бы не война, если бы немцы не рвались к Волге и Каспию.

Весело и организованно высаживаемся на низкий влажный берег. Вот он, лес. Ничего, кроме леса, здесь нет. Жить будем в шалашах. Я попадаю в бригаду к Александру Ивановичу. Бригадир-то у нас очкарик Костя, но он ничего не знает о том, как валят лес. Бригадир он потому, что член партии. Костя взаимодействует со штабом и передает нам директивы. А руководит работой бригады Александр Иванович. Ему за пятьдесят. Он умеет все. Жестко, с беззлобными матерками, он учит нас, горожан, навыкам лесоповала. Слава богу, в бригаде много женщин, а то я был бы самым слабым. Я самый младший, но я, как всегда, стараюсь. Постепенно дело идет на лад. В паре с Костей мы орудуем двуручной пилой, валим деревья. Обрубаем сучья. Раскряжевываем стволы на двухметровые поленья, складываем поленницы. По мере удаления от берега всё больше занимаемся трелевкой: всей бригадой вцепившись в бревно, тащим его, куда укажет Александр Иванович. Быстро растут штабеля сваленного леса. В основном, это ольха и осина. Поразительно много порченых, подгнивших деревьев. На мой вопрос о причинах порчи Александр Иванович, виртуозно выматерившись, говорит, что перегородили Волгу без ума, подтопили лес, вода стоит не на своем месте и портит не только лес, но и всю природу. Мне тошно слушать грубости Александра Ивановича, но здесь, в этих первобытных условиях, его здравый смысл и деловая хватка настолько превосходят мою книжную осведомленность, что мне приходится помалкивать. Я успеваю заикнуться, что Москве надо было дать волжскую воду; мне в ответ — а дуракам и молитва не в пользу. Я про перековку преступников в честных строителей социализма, но тут уж Александр Иванович, оглянувшись по сторонам, предлагает мне не говорить о том, в чем не смыслю ни уха, ни рыла, в таких сильных выражениях, которых я и в рязанской деревне не слыхал. И я соображаю, уж не в Темлаге ли приобрел Александр Иванович свои навыки организации труда в бригаде лесорубов.

Проходит полтора месяца. Смены нет. Нам приказано остаться еще на два месяца. Мы мрачно молчим, услышав об этом. Заметно похолодало, зарядили дожди. Сушимся у гигантских костров. В каждом — пара кубометров дров, сложенных клетью; свирепое пламя вздымается выше деревьев. Каждый костер окружают полсотни тружеников советского тыла, исполняющих странный непрерывный медленный танец: подходишь поближе к неистовому жару, чтобы пар

 

пошел из мокрой одёжки, поворачивешься спиной, ждешь ощущения тепла на хребтине и отходишь, освобождая место товарищу. На ткани наших телогреек появляются рыжие пятна, потом из этих мест начинает лезть вата. Вид у нас дикий. Вдобавок, в нашу первобытную жизнь вторгаются неотъемлемые признаки военной действительности: водка и вошь.

Фронтовые сто грамм нам дают перед сном, чтобы мы не перемерли от простуды. У нас не только вечно сырая одежда, но и всегда мокрые ноги. Обувка порвалась, другой не дают. После ночных заморозков лужи по утрам затянуты ледком. А мы таскаем бревна по этим лужам. Бревно лежит на трех или четырех палках. Шесть или восемь человек несут бревно по лесной чаще. И тут уж лужу-то не обойдешь и не перепрыгнешь, а шагаешь строго вдоль генеральной линии, заданной бревном.

Спим мы вповалку, оглушенные усталостью и водкой. Умываться в Московском море стало невозможно. И полчища вшей обрушились на нас. Построили банные шалаши, начали прожаривать одежду у костров. Поздно! В осенних конаковских лесах вошь была непобедима.

Вслед за вшами — новая напасть: я предметно знакомлюсь со словом «туфта». Александр Иванович, оберегая передовое место нашей бригады, начинает по два-три раза сдавать учетчику один и тот же штабель. Мой полуторагодовалый комсомольский стаж прорезывается во мне. Я выступаю в роли правдоискателя. Кончается это плохо: я сам оказываюсь виноватым. Мне на неделю снижают пайку хлеба. Мне через желудок внятно растолковали, что ни учетчика, ни начальство правда вовсе не интересует: всем нужно, чтобы цифры были побольше и чтобы всё было шито-крыто. «Еврей, а нехитрый», — обижает меня Александр Иванович. Вся страна, мол, уже 12 лет живет для галочки и только дурням вроде меня это неизвестно. Мол, эти дрова всё равно в Москву не попадут, а сгниют тут по милости наших начальников, так их расперетак. Мне в уже известной манере предлагается впредь не высовываться с книжными идеями в мире простых действий. «А иначе — с голоду подохнешь, или дерево тебя невзначай пришибет», — тихо, но убедительно заканчивает он. Я не согласен с Александром Ивановичем, но не знаю, что делать. Почему-то мне особенно обидно, что меня обозвали евреем.

Туфта, вши, водка, мат, близкая зима в гиблом лесу... Нервы мои на пределе. Но тут приходит белоснежный «Иосиф Сталин». Уже перед ледоставом. С прощальной чаркой в руках сижу на подтопленном загнивающем берегу рукотворного моря, о котором я семь лет назад

 

грезил как о символе славы освобожденного труда. Обовшивевший, одичавший, в телогрейке, битой жаром первобытных костров, я приобрел опыт, которым сильно подавлен. Нет во мне радости по поводу честно исполненного долга. Я испытываю лишь угрюмое животное облегчение от прекращения труда на пределе сил в нечеловеческих условиях.

И тень Пала Корчагина не помогает мне. Почему, почему всё, о чем я читал, совсем по-иному выглядит в действительности?! И народ, частью которого я являюсь, вовсе не похож на тот Народ, что населяет книжки. Реальный советский народ не восторгался ни рукотворными морями, ни архитектурой шлюзов канала Москва-Волга; он костерил начальство, ловчил, яростно матерился, пел блатные песни. Этот всамделишный народ вкалывал, дрался и умирал совсем не так, как полагается. Ни одного красивого книжного слова не произносил видимый мне народ, выполняя приказы и туфтой защищаясь от тупости начальства.

Мне уже 16 лет. За прошедший год я много повидал, многому научился, но еще больше потерял. Я потерял что-то главное. Что именно — мне объяснят позже. Через семь лет. А тогда, в 42-м, я уныло добрался до дома, сжег свою лесоповальную одежду, отмылся в Сандунах и пришел на завод. «Пора тебе паспорт получать»,— сказал кадровик и выдал мне справку для милиции. Моей метрики в разоренной квартире мы с Тасей не нашли. Надо идти в ЗАГС за копией. Там мне говорят, что все архивы сожжены в октябре 41-го. А как доказать, что я — это я? Очень просто: принеси свидетельство от двух жильцов дома, заверенное в домоуправлении. Вот он, еще один шанс избавиться от гнетущего груза имени, переписать свою такую короткую и такую неудачную биографию. Нет, я этого не делаю. Я не отказываюсь ни от папы с мамой, ни от имени, которым они меня назвали. Получаю дубликат метрики, а вслед за этим и свой первый паспорт. Федин Эрлен Ильич, год рождения 1926, место рождения Москва, социальное положение — рабочий, национальность — русский. Я доволен: ведь мне удалось и душой не покривить, и хоть немного биографию поправить. Я горд документальным оформлением своей реальной принадлежности к рабочему классу и к русскому народу.

Наступает вторая военная зима. Немецкое наступление захлебнулось. Армия Паулюса окружена под Сталинградом! Немцы побеждают летом, а зимой побеждает Красная Армия. Радость велика, но она омрачена тем, что уж очень далеко по нашей земле продвигаются немцы в своих летних кампаниях. Ясно, что обещанные

 

Сталиным «полгодика-годик» не состоялись. Враг силен, наши силы не беспредельны, наши потери ужасны. Не считает потерь наш народ, выполняя боевые задачи. Народ, выворачивая жилы, волочит на себе страшную войну.

Володя, уговорив военкома, уходит в армию. Он пока не на фронте, он в школе младших командиров. Я ему завидую: он уже взрослый мужчина, он будет освобождать нашу землю от фашистов. А я — в тылу... Жить очень трудно. Всё время хочется есть. Я всё время мерзну. Топить буржуйку нечем. Мебель я всю расколол и уже сжег. Залезаю на антресоли и — о радость! Там серые книги стенограмм партийных съездов. Там в коричневых картонных переплетах все тома собрания сочинений Ленина под редакцией Бухарина. Странно, что эти книги сохранились, пережив обыск и конфискацию... Такими вот книгами, где на каждой странице рядом с Лениным и Сталиным — имена изменников, убийц, шпионов и политических уродов, был в 37-м наглухо забит наш мусоропровод: их в панике выбрасывали из всех квартир. А нам с Тасей повезло. На наших антресолях эти книги сохранились для того, чтобы согреть нас зимой 42-го. Они сгорели в нашей буржуйке, но перед тем как сжечь, я читал все стенограммы 14-го, 15-го, 16-го и 17-го съездов ВКП(б). Если выключали электричество — напрягал зрение, читая при пещерном свете от коптилки и от багровых сполохов из щелей буржуйки. Чумазый от копоти, голодный, всматривался в страницы, запечатлевшие политические битвы, в которых победил Сталин. С горечью и страхом я находил в этом чтении кричащие противоречия с тем, как эти съезды отразились в «Кратком курсе». Мир — арена столкновения людских страстей. На этой арене — мятущиеся, ищущие, надеющиеся на победу персонажи. Среди них — отец, его фамилию я нахожу в списках делегатов. Мир — театр, в котором мне показывают пьесу с плохим концом... Толстый том трагедий Шекспира помогает мне найти подобие душевного равновесия. Шекспира я не жгу.

В замерзшем доме наша кухня недолго сохраняет неверное тепло от сгоревших сочинений Ленина и отчетов о спорах советских коммунистов между собою. Кутаясь в тряпье, я размышляю. За окном — Москва на осадном положении. Идет та самая война, о близости которой предупреждал Сталин. Он это понимал, а его противники не понимали. Сталин и партия, Сталин и советская власть — синонимы. Те, кто выступал против Сталина, — враги партии, враги советской власти. Если враг не сдаётся — его уничтожают. Об этом и написан «Краткий курс». Я накрепко запомнил слова Фейхтвангера: народ,

 

живущий на столь необъятных просторах, нуждается в простых словах для объяснения сложных событий. Сталин умеет находить такие слова. И народ — со Сталиным. Истинны ли слова Сталина — не мне судить. Во всяком случае, пока идет война с фашизмом. Остывающая буржуйка, последние искры на черном пепле, оставшемся от ленинских страниц, оскверненных именами врагов народа... Закрыть вьюшку. Спать. Спать...

Я точу уже довольно сложные детали, но токарный станок опротивел мне. Володя в армии, новых друзей у меня нет. Пора на фронт! Но из военкомата меня гонят взашей: мал еще. Наступает весна 43-го. Володя уже на передовой. От него долго нет писем. Потом приходит письмо из госпиталя. Он был ранен, а я торчу в тылу. Конечно, штампы для деталей противотанковых гранат — тоже помощь фронту, но я хочу бить врагов, как Володя.

Близится лето. Все ждут, не начнут ли немцы новое наступление. Если мы будем бить их зимой, а они нас летом, то когда же всё это кончится?! Лето 43-го даёт ответ. Курск. Орел. Первые незабываемые салюты над Москвой. Прочь сомненья! Во всех довоенных проблемах мы разберемся тогда, когда разобьем фашистов. Вновь и вновь перечитываю я трагедии Шекспира, разыскивая в них истолкование смысла великих событий, происходящих в мире.