- 13 -

1. МАЛЕНЬКИЙ БОЛЬШЕВИК

Смутные картины младенчества мало содержательны и не очень отчетливы. Среди своих первых воспоминаний нахожу лишь явную чепуху, но она, нет-нет, и цепляется за что-нибудь существенное для меня. Вот я младенцем в изумлении смотрю, как наш кучер поит лошадь в соломенной шляпе. Это в 1928-м нас с мамой влачит по степному Крыму линейка — длинная повозка под парусиновым, с фестончиками, тентом. А едем мы в детский туберкулезный санаторий. В семейном предании остался диагноз тамошнего врача: «Маленький мальчик с большой тоской». Тоска — от слабого здоровья, от того, что оставлен у моря без мамы, от щенячьего предчувствия странности мира моих родителей. Не исключено, что тоску, вдобавок, навевало и странное имя: хотели-то поначалу назвать меня Володей, но оробели перед сочетанием Владимир Ильич и, поколебавшись несколько месяцев, поименовали «Эрлен» — Эра Ленина. Слишком большую тяжесть взвалили отрекшиеся от старого мира родители на мои хилые плечики...

Имя для меня нашлось одновременно с появлением стихов поэта, жившего недалеко от детского санатория, где я тосковал:

...В недавние трагические годы

Усобица, и голод, и война,

Крестя мечом и пламенем народы,

Весь древний Ужас подняли со дна...

...И ты, и я — мы все имели честь

Мир посетить в минуты роковые

И стать грустней и зорче, чем мы есть.

Я не изгой, а пасынок России...

Максимилиан Волошин — поэт! — чувствовал время лучше, чем мои папа с мамой — молодые большевики, заразившиеся идеями марксизма в либеральных гимназиях Брянска. Отец вступил в РКП(б) на фронте, в боевом восемнадцатом году; гражданскую войну окончил

 

- 14 -

комиссаром бригады. Вернувшись в Брянск, он отбил у будущего великого математика маленькую юную красавицу, поступил в МВТУ и поселился с молодой женой в Москве. В 1921 году родилась Тася. Имя ей дали по тогдашнему обычаю: счастливый отец, выбежав на улицу, спросил у первой встречной, как её зовут, вот и стала моя старшая сестра Таисией Ильиничной Фединой-Кругляковой, ибо мамин строптивый характер не позволял ей согласиться, чтобы Тася носила только отцовскую фамилию. Свой брак молодые коммунисты не регистрировали, двойная фамилия дочери провозглашала мамино женское равноправие. В действительности равноправия не было: отец целовал, а мама подставляла щеку... Но отец тогда был выше таких мелочей. Время было боевое: среди студентов был популярен Троцкий; новому генсеку это не нравилось. В МВТУ борьбу против троцкистов возглавил Маленков, отец с ним подружился, беззаветно врубившись в политическую драку. Сталин заметил Маленкова, Маленков заметил Федина. И стал отец партработником-профессионалом. Мама пошла по той же дорожке, неся идеи Маркса в массы трудящихся женщин. Но в партию её приняли лишь в 1925 году, по ленинскому набору: шесть лет она, буржуазка по происхождению, числилась кандидатом.

Я был зачат под знаком этого, столь долгожданного, высокого партийного благословения семьи двух молодых фанатиков. А фамилию получил уже только одну — отцовскую. Покатились годы, никак не предвещавшие поначалу, что я — пасынок России...

Устойчивая память начинается с лета 1931 года. Голубое небо, зеленый лес, ветер с реки. Бревенчатый дом с террасой — дача МК ВКП(б). Рядом с домом длинный старинный автомобиль. Дача около Звенигорода, а нам надо ехать в Москву. Мы садимся в машину. Мы — это отец, мать, десятилетняя Тася, няня Лена и я. Голубой и зеленый дружелюбный мир мчится нам навстречу. Москва, Арбат, переулок, а в нем — новый пятиэтажный дом. Поднимаемся на третий этаж, входим в квартиру. Меня подводят к зеркалу. Я вижу себя — кругломорденького глазастенького мальчика в матроске. Мне пять лет.

Мы живем в квартире из четырех комнат — восемнадцать, шестнадцать и две по десять квадратных метров. Я с няней Леной гуляю по переулку со странным названием — Карманицкий. Рядом — знаменитая церковь Спаса на Песках, которую я много лет спустя увижу на картине Поленова. Около церкви — маленький круглый садик, его называют «пятачок». За пятачком — красивая ограда перед большим двухэтажным «особняком». Там живет важный начальник.

 

- 15 -

Потом в особняке поселится американский посол, а пока СССР еще не имеет дипломатических отношений с Америкой, дом не называется Спасо-Хауз, да и Америка еще не Америка, а САСШ...

Наш дом — новостройка. Он один из самых высоких в переулке. Этажей в нем пять, но к первому ведет парадная лестница в 20 ступеней, а высота потолков три с половиной метра. Да еще высокий чердак, куда так интересно ходить с Леной: она там развешивает белье после стирки. На кухне у нас — ниша, где спит няня Лена. Рядом с нишей газовая плита и мусоропровод, через который очень удобно переговариваться с детьми из других квартир. Окно на кухне громадное, такое же как и в комнатах. Под окнами батареи центрального отопления. А в большинстве домов вокруг топятся печи. Иногда так интересно с высоты нашего третьего этажа смотреть вниз на эти маленькие одноэтажные домики старой Москвы, на весёлые дымки из их печных труб. А у нас в квартире газ! — как потом напишет в своих стихах знаменитый детский поэт. Правда, газ в нашем доме бывает не всегда. Если его нет, то на кухне весело шумит «примус». Это слово, а также «дрова», «керосин» и «хлеб» — в ряду главных слов того времени. В ванной комнате стоит ванна, в которую смотрит плоский клюв смесителя с двумя кранами — «хол» и «гор». Горячая вода бывает раз в неделю, когда истопник в котельной под третьим подъездом топит водогрейный котел. Зимой во двор регулярно привозят горки угля. Потом истопник сбрасывает его вниз, чтобы топить котел, согревающий батареи. Но в доме холодно: что-то не так сделано, окна слишком велики, батареи слабо нагреваются, толстые кирпичные стены еще сыроваты. Эта неприятность мало страшит папу и маму. Они, мимоходом упомянув, что тепло там, где тесно, спорят о других проблемах...

Их волнуют индустриализация страны и коллективизация сельского хозяйства. У нас в СССР трудности: классовая борьба обострилась, а мировая революция пока откладывается из-за предательства подкупленной буржуями рабочей аристократии на Западе. В моей памяти застревают эти и другие малопонятные слова. Они вызывают жгучее любопытство, отвлекая от сказок и от слов колыбельных песенок, вывезенных няней Леной из беломорской глухомани.

К отцу в гости часто приходят товарищи по Институту Красной Профессуры, работники Коминтерна. Среди них много немцев. Отец и гости часто поют русские и немецкие революционные

 

- 16 -

песни. Вместе с красноармейскими песнями на улице — это дневной музыкальный фон моего младенчества. На этом фоне запечатлеваются новые слова. Наше правое дело обозначено красными словами большевик, коммунист, красноармеец, план, революция, пролетариат, Парижская коммуна, Марат, рабочий. Силы зла и неправды названы для меня словами буржуазия, капитализм, белогвардеец, царь, кулак, поп, контрреволюция, фашист. Слово Бог я слышу редко, хотя в нежном возрасте побывал с няней Леной в Храме Христа Спасителя и смутно запомнил непонятные картины, мерцанье свеч и блеск золотых окладов вокруг сумрачных ликов. Потом, уже восьмилетним, восхищенно разглядывая проект Дворца Советов, я прочту, что храм взорвали. Лена заходит со мной и в церковь Спаса-на-Песках, еще окруженную московскими двориками, еще не отданную под кукольную студию «Союз-мультфильма». Старшая сестра Тася непрерывно читает. Книг у нас много. А я пока знаю только азбуку и учусь читать вывески арбатских магазинов. Все больше слов приходит ко мне. Совсем скоро и я буду читать книжки! Но произойдет это не на Арбате, не в Москве: внезапно, по веленью неведомой мне силы, с арбатскими вывесками пришлось расстаться. Сила эта — Цека. В морозные дни, когда в нашем новом московском доме становилось холодно, взрослые мечтательно произносили хорошее теплое слово — теплоцентраль. Вот если бы дом отапливался от теплоцентрали, то батареи грелись бы как следует. Все центральное — работает бесперебойно и превосходно. Подозрительно и ненадежно все нецентральное, вроде нашей маленькой котельной. У коммунистов есть Центральный Комитет. Он назначил друга отца, Владимира Рябоконя, в Ростов-Дон вторым. Тот же Цека решил, что отец теперь тоже будет работать в Ростове.

И вот я, стоя рядом с сыном Рябоконя у необычного огромного окна в торце необычного вагона, смотрю на убегающую от нас железнодорожную колею. Мы вместе с Рябоконем и его семьей едем в Ростов-Дон. Наш салон-вагон прицеплен к обычному скорому поезду, но мы — не обычные пассажиры, а какие-то особенные. Непонятно, но интересно.

...Ах, колея — колея. Улетала она к горизонту, и по обеим её сторонам во всей своей сирой красе проплывала наша обнищавшая страна. Ураган гражданской войны, взметнув несметные толпы обездоленных людей с насиженных мест, продолжал носить их в поисках пристанища и пропитания. А рассекающая страну колея влекла двух друзей-

 

- 17 -

начальников в их неотвратимое будущее. Двое чистеньких мальчиков смотрели на своих незадачливых сограждан через зеркальные стекла салона, облицованного внутри красным деревом. Вооруженные часовые охраняли наших высокопоставленных отцов от нежелательных контактов с копошащимся на вокзалах населением.

Отцы не дожили до сорока. Из всех пассажиров того салон-вагона пока живы лишь мы с сестрой. Я и на старости лет люблю смотреть в окно вагона. Другая нынче колея, иные скорости, перроны и пейзажи, да и вагоны мои теперь, конечно, — иного класса, без красного дерева. Но смотреть на мир за окном это не мешает. Смотрю, вспоминая...

В Ростове мы поселяемся недалеко от строящегося театра. Театр будет похож на гигантский гусеничный трактор. Мне это очень нравится. В Ростове строится завод «Ростсельмаш», он будет выпускать машины для колхозов — не лобогрейки, а комбайны. А отец — первый секретарь райкома ВКП(б) как раз в той части Ростова, где строится этот замечательный завод. Вот построят его — и колхозный строй победит окончательно. Лобогрейку тащит по полю лошадь, так убирают пшеницу единоличники. Поэтому еды на всех не хватает. А по колхозным полям пойдут трактора с комбайнами. Еды тогда будет вдоволь, её перестанут выдавать по карточкам.

Меня-то еда пока мало беспокоит: я задохлик, у меня плохой аппетит. Три раза в день я давлюсь ложкой рыбьего жира, заедая её куском черного хлеба с солью.

...На рыбьем жире выросли миллионы моих сверстников. Теперь, семьдесят лет спустя, истощенным детям рыбьего жира не достается: таких детей много, а рыбы в земных водах маловато...

В нашей ростовской квартире нет газа и батарей центрального отопления. Красивые кафельные печи топят дровами. Способ старинный, но в квартире тепло. В ванной — круглая черная дровяная печь-колонка. Если есть дрова, то горячая вода может появиться в ванной когда угодно, а не тогда, когда её дадут. Странно... Выходит, что отсталые дровяные печи в чём-то лучше московского центрального отопления?!

Тут есть пианино, на нем учится играть Тася. Я привыкаю к звукам польки Гречанинова, но в исполнении сестры они меня не увлекают.

 

- 18 -

Я увлечен тракторами, автомобилями, комбайнами, самолетами. Игрушек у меня не так уж много, автомобиль я сооружаю из стульев. Гудеть же я умею не хуже настоящего автомобиля. Мне дарят наборы «Конструктор», и я мастерю модели различных машин и механизмов. Сестра отца, работавшая на КВЖД и чудом спасшаяся от белокитайцев, привозит из Харбина неправдоподобно прекрасную модель железной дороги. Эта железная дорога будет радовать меня много лет. От технических игр меня отвлекает сообщение няни Лены о разговорах во дворе: театр-трактор будет, дескать, облицован камнем из распиленных надгробий с буржуйских кладбищ. Отец сердится: Лена не должна повторять враждебные слухи. Я пытаюсь представить себе кладбище. Как выглядят надгробия и как их можно распилить? Пока я видел мертвеца лишь однажды, выйдя погулять во двор нашего ростовского дома. Небольшая толпа рядом с воротами. Жалостливые женские возгласы. Подошел. Посмотрел вниз... На камнях, под лестницей, ведущей в подвальный этаж... Желтое голое тело. Мозг, вытекший из разбитой головы... Мир недобр, он переполнен злобой.

Тот, вспоминаемый мною, малыш, столкнувшийся с проблемой добра и зла в унылом ростовском дворе, молча недоумевал, почему добро, осененное красным знаменем, не в силах одержать быструю и бесповоротную победу.

Сорок лет спустя, в другом, почти столь же унылом, московском дворе, мой сын столкнется с той же проблемой. В отличие от меня малолетнего, он с криком потребует, чтобы я его защитил, а я, взрослый и многое повидавший, окажусь таким бессильным, таким никчемным...

Средь нас был юный барабанщик,

Он бодро шагал впереди

С веселым другом-барабаном,

С огнем большевистским в груди

Песня

15-я годовщина Октября. Отец на трибуне. Я — рядом, меня взяли на демонстрацию. На мне «военная» форма из того же материала, что и гимнастерка отца. Я очень просил сшить мне такую: хочу быть похожим на отца и его товарищей. Под гром оркестра идут мимо трибуны рабочие. Я читаю лозунги, реющие над колоннами. Пятилетка! СССР строит социализм. Кулаки ликвидированы как класс. Построены 1040 заводов и 518 МТС. Мне предстоит жить в счастли

 

- 19 -

вом беззлобном мире без помещиков и капиталистов, без кулаков и подкулачников. Но за это счастье надо бороться.

Недобитые кулаки пока еще стреляют в коммунистов и комсомольцев. Поэтому у отца в столе — наган, браунинг и маузер в деревянной кобуре-прикладе. Я помогаю отцу чистить оружие. Оно всегда должно быть наготове. Бдительность, готовность с оружием в руках защитить СССР от врагов — это заветы Ленина.

Новый приказ ЦК — и мы уже не в Ростове, а в станице Копанской. Что-то случилось во всех казачьих станицах. Чтобы навести порядок, ЦК создал политотделы МТС. Отец — начальник политотдела Копанской МТС. Перед коллективизацией в этой станице жили тысячи казаков, казачек и казачат. Их осталось в пять раз меньше. Остальные умерли от голода. Кулацкий саботаж — говорит мама. Мне семь лет. Мне трудно представить себе тысячи мертвецов, погибших от голода. Их убили, спрятав хлеб, враги советской власти. Кулакам мало обрезов, они пытаются задушить СССР костлявой рукой голода — так говорят мои родители...

В Копанской я, горожанин, знакомлюсь с сельским бытом. Русская печь — одна на весь дом. На ней готовят и она обогревает все комнаты. Водопровода в доме нет. Вода — глубоко в колодце, её достают оттуда журавлем — высоченным шестом на опоре. Шест своим тонким клювом наклонно смотрит в небо: ведь короткий толстый конец шеста снабжен противовесом. Когда на журавлиный крюк вешают ведро, шест наклоняется к колодцу, приподнимая другой конец — тот, что с противовесом. Когда ведро наполнится, противовес помогает человеку поднять воду. Ловко придумано! Мне этот журавль очень нравится, а вот няня Лена ворчит: ей, родившейся в деревне, по душе водопровод. Здесь нет электричества, по вечерам зажигают керосиновую лампу «Молния». Телефона тоже нет, зато во дворе на двух высоких, как журавлиный шест, мачтах — антенна. Радио! Оно почти всегда неисправно: батареи сели или лампы перегорели. Но иногда отец разговаривает с Ейском и Ростовом, и это поразительно! В газетах специально отмечают, когда срочные сообщения получены по радио.

Я начинаю следить за радиограммами Эрнста Кренкеля с парохода «Челюскин». Не удалась попытка пройти Северным морским путем за одну навигацию, «Челюскин» дрейфует во льдах. Лед торосится и все сильнее сжимает пароход. Экспедицией командует Отто Шмидт, полярники под его руководством защищают корабль мужественно и спокойно. Но стихия побеждает. Кренкель передает: «Челюскин»

 

- 20 -

раздавлен льдами, люди сошли с корабля и построили ледовый лагерь. Я ежедневно первым бросаюсь к свежим газетам, чтобы узнать, как идут дела в лагере Шмидта. На помощь челюскинцам летят самолеты, но им мешают циклоны. Снаряжаются ледоколы, но стоит полярная ночь. На льдине работают, нянчат детей, выпускают стенгазету. «Не сдадимся!» — так её назвали полярники. Романтика покорения природы околдовывает меня. Ученый-большевик Шмидт, лучший в мире радист Кренкель — с них я буду брать пример!

Я читаю книжку про советский, лучший в мире, стратостат. Наши славные воздухоплаватели — аэронавты — Прокофьев, Бирнбаум и Годунов поднялись на 19 километров. Выше профессора Пикара, придумавшего стратостат, выше всех!

Наши летчики на Р-5, АНТ-3 и каких-то американских самолетах приближаются к лагерю Шмидта. Арктика против них. Поломки, вынужденные посадки. Но советские летчики отважны и непреклонны. Каманин, Молоков, Водопьянов, Ляпидевский, Леваневский, Доронин, Слепнев все ближе и ближе к цели. На льдине — порядок и спокойствие. Идут сжатия, льды вокруг лагеря торосятся, но челюскинцы — наши советские люди! — смело спорят со стихией.

Ведь от тайги до британских морей Красная Армия всех сильней

Песня

Я взахлёб читаю замечательную книжку. Её написал Ворошилов. «Сталин и Красная Армия» — вот как она называется. Товарищ Сталин вдохновлял Красную Армию и вел её от победы к победе всю Гражданскую войну. Вот почему Красная Армия всех сильней. Сталин чистил авгиевы конюшни военного ведомства. Впервые в истории он помимо чисто военных факторов учитывал «классовый состав населения на направлении» главного удара. Честно говоря, я не совсем понимаю, что всё это значит. Расспрашиваю отца. Он отвечает как-то неохотно. Но кое-что выясняется. Военное ведомство — это, оказывается Реввоенсовет, Троцкий. Если он так мешал, почему же его сразу не расстреляли?? А Троцкий был очень хитрый, Сталин не мог тогда поставить его к стенке и поэтому вынужден был на всех фронтах совершать геркулесовы подвиги, раз за разом выручая красноармейцев из беды, всюду и всегда отстаивая единственно верную классовую позицию. Не была бы Красная Армия всех сильней, если бы не Сталин. Подробнее расспросить отца мне не удается: он с мамой уезжает в Москву на 17-й съезд ВКП(б). А я запоминаю: классо-

 

- 21 -

вый враг коварен и хитер, он может прикинуться другом и пробраться на высокий пост, откуда ему до поры до времени удается вредить  делу рабочего класса...

Происходят великие события. Стратостат «Осоавиахим» поднялся над Москвой на 22 километра! Советский стратостат, изготовленный из советских материалов, поднялся на 5 километров выше, чем стратостат Пикара — изобретателя этого замечательного аппарата!! Десятки лет спустя я буду объяснять своим ученикам на уроках физики, почему нашим аэронавтам не надо было подниматься так высоко, почему их спуск перешел в падение...

Федосеенко, Васенко и Усыскин погибли. Делегаты съезда похоронили их на Красной площади: в стене Кремля замурованы урны с прахом покорителей стратосферы. Покорение природы — дело трудное и опасное, но советских людей никакие жертвы не остановят. Еще много урн с прахом самых славных из погибших придется замуровать в Кремлевской стене...

Мне интересно, как выглядит теперь Красная площадь. Я горд тем, что отец — делегат 17-го съезда, а мама — гость этого съезда. Подумать только — они каждый день бывают в Кремле!

Отец в гражданскую был комиссаром бригады, а потом боролся с  троцкистами. ЦК посылает его туда, где трудно. Мама всюду его сопровождает, её партийная специальность — женский вопрос. Я им помогаю: ведь я готовлюсь стать борцом за дело рабочего класса. Я читаю не только газеты, самые разные книги начинают занимать меня. Неохотно бываю на улице: там мало привлекательного, а в книгах мне интересно всё.

Вот — «Рассказ о Великом плане». Эта книга не хуже, чем «Сталин и Красная Армия». Как всё просто и понятно! Мы прогнали капиталистов и помещиков, потому что они угнетали трудящихся. Теперь у нас нет угнетателей, теперь хозяева страны — рабочие и беднейшие крестьяне. Но дело не только в угнетении. Капитализм — это что-то ужасное! Анархия производства, кризисы. Люди нуждаются, а продукты девать некуда. Кофе жгут, молоко выливают на землю... Эрозия почвы, овраги, пыльные бури. Чтобы построить гидростанцию, надо купить землю у частных владельцев; поэтому в Америке большие гидростанции проектируют десятилетиями, а вот Днепрогэс построен за три года. Капитализм создаёт бессмысленные потребности, электроэнергию расходуют на светящиеся вывески, металлургические заводы простаивают. Капитализм оставляет людей без работы, они голодают, травятся газом...

 

- 22 -

Я спотыкаюсь на этом месте, ведь я живу в Копанской. В моей замечательной книге нет ни слова про тысячи советских людей, погибших здесь голодной смертью. Но я быстро нахожу объяснение, вспомнив слова кулацкий саботаж. Кулак ведь капиталист. Вот и выходит, что в смерти здешних казаков и казачат виноват капитализм, который ради прибыли не останавливается ни перед чем. Этот кошмарный строй обречен! Наш Великий план обеспечит победу социализма в СССР. У советских людей будет всё необходимое и ничего лишнего, они будут счастливы, а наша земля расцветет. Я откладываю в сторону «Рассказ о Великом плане»: книга устарела. Наша земля уже расцвела!

Ведь в Москве закончился 17-й съезд — съезд победителей. Социализм побеждает по всему фронту. Советская промышленность из советских материалов выпускает паровозы, автомобили, самолеты и комбайны. Впереди — вторая пятилетка. В журналах я читаю о невиданно прекрасных городах, которые воздвигнет Советская страна к 1937 году. На месте Храма Христа Спасителя будет построен Дворец Советов с гигантской статуей Ленина на немыслимой высоте. Наступит торжество эры Ленина, в честь которой меня назвали, а я стану пионером!

Взвейтесь кострами, синие ночи!

Мы — пионеры, дети рабочих.

Близится зра светлых годов,

Клич пионера — всегда будь готов! Песня

Пионеры — юные борцы за рабочее дело. Павлик Морозов — пионер-герой. Он узнал, что его отец — кулак-саботажник, который прячет хлеб от Советской власти — самой справедливой на Земле власти рабочих и крестьян. Павлик не побоялся пойти против отца и показал рабочим, где спрятан хлеб. Кулаки убили пионера-героя.

А я смог бы так поступить? Какое счастье, что мне такой выбор не угрожает! Ведь мои родители — коммунисты, назвавшие меня Эрлен. Это имя — знак завета между мною, будущим юным пионером СССР, и поколением коммунистов, победивших в Октябрьской революции и Гражданской войне. Потом они победили разруху и голод. Они обеспечили победу социализма в СССР — победу дела Ленина-Сталина. Хорошо, что нашей страной руководит товарищ Сталин! Мне не надо спрашивать себя о том, чего не может быть. Мне надо

 

- 23 -

просто быть всегда готовым выполнить любое задание товарища Сталина.

Именно этими словами заканчивают свои рапорты товарищу Сталину герои-летчики, вывезшие из лагеря Шмидта всех челюскинцев. Ура!! Это — главная радость в моей коротенькой жизни. Наши летчики — лучшие в мире! Наши самолеты — лучшие в мире! Нет таких крепостей, которых не могли бы взять большевики. Так сказал Сталин, и это — правда, правда, правда!

Поезд с челюскинцами едет через всю страну. Учреждено звание Героя Советского Союза. Семь летчиков, спасших челюскинцев, становятся первыми Героями. Как замечательно!

Папа с мамой возвращаются из Москвы. Они взволнованы: наша жизнь снова меняется. Политотделы МТС выполнили свою задачу. Маленков вызывал отца. Мы должны ехать в Новочеркасск, где отец будет первым секретарем Горкома ВКП(б).

...Переполненный книжными и газетными впечатлениями, переезда в Новочеркасск я не замечаю. Внешний мир должен отобразиться в печатном слове, чтобы привлечь моё внимание. Исключение — доставленный из Москвы патефон Коломенского завода. Мусоргский, Чайковский, Верди. Шаляпин, Барсова, Козловский! Я раз за разом кручу рукоятку пружинного мотора, слушаю снова и снова, пробираясь к музыке сквозь жестяную окраску звука...

Летом 34-го года летчик Громов на новом самолете АНТ-25 устанавливает мировой рекорд дальности полета: 12411 километров по замкнутой кривой без посадки! Я читаю о длинном крыле, о надежном моторе (ведь полет длился трое суток). Авиация! Лучшее занятие на Земле! Всё, что можно прочесть о летчике-испытателе Громове, я читаю и перечитываю. Громов — восьмой Герой Советского Союза. Он не просто летчик. Он инженер и — чемпион СССР по штанге. Он знаток мировой литературы и — не знает страха при испытаниях новых самолетов. Он в совершенстве овладел своим делом. Он профессионал и гармонично развитый человек. Я буду стараться стать таким же, как он. Ничто мне не помешает: мир вокруг меня справедлив и ясен. Об этом написано в книгах, которые верны несомненно. Жить интересно!

И вдруг — убийство Кирова. Враги, кругом враги. Они обманом и хитростью пробираются куда угодно. Неужели они могут Сталина убить??! Страшно даже подумать об этом. Советская власть вынуждена защищаться от контрреволюционного отребья. В газетах —

 

- 24 -

грозный указ о беспощадной борьбе с ним. Преступников будут судить судом военного трибунала, другого выхода у нас нет.

Всю зиму 34-35 года я болею какой-то странной формой дифтерита и читаю, читаю, читаю. В Новочеркасске мы живем в большом особняке, двор которого огорожен высокой кирпичной стеной. У отца — зал-кабинет, заставленный книгами. Когда меня выпускают из постели, я сижу там. Иногда там бывает и отец: с некоторыми городскими начальниками он разговаривает дома. Мне разрешают оставаться с книжкой или газетой на коленях. Бывает, что я прислушиваюсь к разговорам. Отец, если ему надо, «включает» меня в беседу, спрашивая, что нового в газетах. Это случается, если собеседник мало знает о том, как идут дела в стране и в мире. «Иди к себе» — говорит отец, когда я выдаю очередную справку о выпуске автомобилей и о выплавке чугуна. Мылить голову взрослому человеку в присутствии восьмилетнего книжника отец считает непедагогичным. Из-за болезни я пропускаю первый класс школы. Но я занимаюсь, ко мне приходит учительница. Она учит меня чистописанию. Прописи даются мне с трудом, буквы получаются некрасивые. Меня это озадачивает: оказывается, есть вещи, с которыми я не могу справиться. Я начинаю побаиваться школы.

Мама меня подбадривает. Такое у них разделение обязанностей по моему воспитанию: с отцом я стремлюсь поделиться своими недетскими новостями, а мама помогает мне справляться с детскими трудностями.

Кино! Я околдован фильмом «Чапаев». Папе с мамой почему-то не очень нравится этот замечательный фильм. А я готов смотреть его снова и снова. Няня Лена с удовольствием водит меня в кино, где обычно рядом с нами оказывается её знакомый. Я увлечен экранным действием, нянин знакомый меня не интересует. Чапаев бил белых, а теперь Красной Армии предстоит бить фашистов. Шеренги черных каппелевцев, под барабанный бой идущих в психическую атаку, я воспринимаю и как белогвардейские и — как фашистские. Пусть только враги посмеют напасть на СССР! Вот так же, как сейчас на экране, в будущей войне наши пулеметчики и конники расправятся с ними. Ведь я вместе с отцом уже побывал в расположенных рядом с городом войсковых частях. Видел рубку лозы и джигитовку, любовался парадным строем и учебной атакой. Затаив дыхание следил за высшим пилотажем истребителя И-15, с ревом проносившегося над нами. СССР непобедим, пятилетка дала нам всё, чтобы мы смогли водрузить над Землею алое знамя труда.

 

- 25 -

К нам в гости часто приходит начальник ГорНКВД Шаповалов. Каждый раз я оживляюсь: Дмитрий Иванович молод и красив, а главное весел и ловок. Для закопавшегося в книги уныло-болезненного мальчишки (а я именно таков) он — образцовый мужественный красный командир. Красавицу-жену Ванду дядя Дима вывез из польского похода. Любо-дорого смотреть на них, когда они танцуют, излучая молодую и сильную радость жизни — для меня слегка странную. И необыкновенно привлекательную! Отца я сравниваю с хмуроватым комиссаром Фурмановым, а отчаянного и неунывающего Шаповалова — с чапаевскими командирами, готовыми любой ценой выполнить приказ начдива. Мама у меня, пожалуй, тоже красивая, но Ванда... Я пока не могу объяснить себе, почему я люблю безотрывно смотреть на Ванду, ведь я пока не видел ни одной картины великих художников. Шаповалов — красный командир, Ванда — жена командира, а мои родители — солдаты партии. Им приходится быть хмуроватыми, ведь они отвечают за то, чтобы воля партии исполнялась всюду, куда партия их направит. И я, наверное, хмуроватый потому, что на меня возложена большая (может быть, слишком большая?) ответственность: меня зовут Эрлен. Но я буду достоин своего имени. В будущих битвах я найду своё место.

А пока я читаю книги о Красной Армии 20-х годов. Она разгромила белокитайцев и басмачей, надежно обеспечила оборону страны. В ней 520 тысяч бойцов. Наша конница лучшая в мире. Но будущая война будет войной моторов, и я изучаю принцип действия и устройство четырехтактного двигателя. Новая война — на пороге. Страна готовится. Индустриализация позволит вооружить Красную Армию лучшими в мире танками и самолетами, пушками и кораблями.

... будущее..., как известно, бросает свою тень

задолго перед тем, как войти...

А.Ахматова.

Странный случай отвлекает меня от книг. Однажды ночью нас всех будит громоподобный стук. Няня Лена с кем-то переговаривается через запертую дверь. Там на тротуаре — её знакомый. Он требует, чтобы она немедленно его впустила. Лена уговаривает его уйти, но он продолжает колошматить в дверь. Ему наплевать на то, что за этой дверью обитает большой начальник. Наплевать ему на начальника, он к Лене пришел. Именно это он и сообщает отцу, который тоже пытается утихомирить буяна. Через несколько минут к дому подъезжает Шаповалов со своими сотрудниками. Это мама ему

 

- 26 -

позвонила. Сотрудники увозят дебошира, Лена убегает к себе в комнату, а Шаповалов, папа и мама весело обсуждают происшествие. «Нападение на дом первого секретаря Горкома ВКП(б) — не шутка!» — изнемогает от смеха дядя Дима. — «Пришлось объявить тревогу! Ай-да Лена!» Смех стихает. Они совещаются и принимают решение. Большая добрая няня Лена уедет от нас, а её знакомого лихого казака отпустят, посоветовав стучаться в другие двери... Так происходит первая большая потеря в моей жизни. Тебе трудно без няни Лены, октябренок? Крепись. Я учусь крепиться. Моя врожденная тоска получает союзницу — умение зажиматься. Поёт Козловский: «...добрая подружка бедной юности моей. Выпьем с горя! Где же кружка? Сердцу станет веселей»... До первой в моей нищей юности кружки осталось ждать семь лет. А пока я веселю сердце чтением.

...Наши миноносцы прошли из Балтийского моря в Белое по Беломорканалу. Я читаю громадную красивую книгу про этот канал. Его строили преступники, которых надо было перековать, чтобы они могли жить при социализме. Ведь при социализме преступников не будет. И товарищ Сталин гениально придумал, чтобы преступники не бездельничали в тюрьме, а исправлялись на великой стройке. Проложив канал и увидев, как по нему идут миноносцы, любой преступник поймет, что честная жизнь при социализме гораздо выгоднее и приятнее, чем разбой, воровство или жульничество. «Перековка» — так называется газета управления лагерей. О чудесах перековки закоренелых преступников рассказывают в красивой книге замечательные советские писатели. Эти рассказы надолго привлекают моё внимание. И вот, оказывается, я уже привык жить без няни Лены...

Чтобы развлечь, отец иногда берет меня с собой в загородные поездки. В нашей машине всегда при этом лежит охотничье ружье, штучная «тулка» или «лепаж». Отец — хороший стрелок. И я тоже буду хорошим стрелком! Частенько по вечерам на дороге в свете фар нашего «газика» особой сборки вдруг возникает заяц. Свет гипнотизирует его. Тьма по сторонам дороги стоит стеной. Злосчастный зверек изо всех сил мчится в луче света, но от машины не убежишь! Отец или кто-нибудь из его спутников берет ружье. Выстрел. Машина останавливается. Зайца подбирают. Только что он был жив, а стал трофеем. Поначалу эта автоохота мне нравится своей технологичностью: у зайца нет никаких шансов, если уж он оказался в свете фар. Но однажды отец стреляет неточно. Раздается отчаянный, пронзительный и совсем детский крик, крик боли и смертной тоски. Крик! Крик!! Крик!!!... Отец вылезает из машины и выстрелом в упор доби

 

- 27 -

вает бьющееся на дороге существо. Приносит его в машину. Смотрит на меня и отворачивается. Больше при мне он из машины не стреляет. А я перестаю мечтать об охотничьих подвигах. Потеря, вроде бы, невелика? Но моя тоска еще немного подрастает. Молодецкие мужские забавы — не по мне? Как же я буду сражаться за рабочих?

Тут мне покупают детский велосипед «Украина». Да, действительно, я не очень-то ловок. Велосипед долго мне не покоряется. Сжав зубы, весь в ссадинах и кровоподтеках, — добиваюсь своего, изрядно покалечив свою новенькую «Украину». Ведь я хочу стать летчиком! Самолетом управлять будет потруднее. Но я, пусть и неловкий, но толковый и настойчивый, я справлюсь. Ведь я скоро буду принят в пионеры, а пионер — юный большевик. И все будет так, как я решил, я возьму все крепости...

Но занозой сидит во мне воспоминание о прошлом лете. Мама спросила, хочу ли я две недели провести в образцовом пионерском лагере на склоне горы Бештау. С каким восторгом я согласился! Как мне хотелось приобщиться к пионерской замечательной лагерной жизни! Два дня я исправно подчинялся распорядку дня. Бегал по сигналу горна на зарядку и на линейку, строем, под барабан, шагал на завтрак-обед-ужин, на костер и на прогулку. На третий день темное отчаянье поселилось во мне и я, обливаясь слезами, сбежал из лагеря, куда глаза глядят... Я не смог объяснить матери причину побега, перепугавшего всех вожатых, красочно объяснивших, что я — сопляк, слизняк, слабак и до пионера не дорос. Впервые моё «идеальное Я» вступило в открытый конфликт с реальным маленьким человеком, но тогда это осталось, конечно, неосознанным.

Чекан. Я — всамделишный, непридуманный (непрерывно болеющий, нескладный, физически слабый, задумчивый задохлик) — не давал оснований для отцовской гордости. Коньки, волейбол, плаванье, веселая беготня на свежем воздухе — все эти радости были для Таси, но не для меня. В соответствии с идеями Далькроза мою двигательную бесталанность отец задумал преодолеть уроками танца...

Ничего не вышло: я возненавидел эту молоденькую женщину сразу и навсегда: она нравилась отцу, а я ревновал. Ее героические усилия завоевать мою симпатию добрых плодов не принесли. Думаю, это ее и спасло от Темлага. В марте тридцать седьмого, она, обливаясь слезами, поцеловала меня в лоб и, надеюсь, как-то устроила свою жизнь.

 

- 28 -

У мамы был другой план моего превращения в сильного, стройного, двигательно одаренного строителя социализма. В силу симметрии законов природы план этот был связан с человеком по имени Чекан. Веселый и спокойный, стройный и сильный, этот сероглазый остроумный человек был другом отца, он очень нравился маме; он мгновенно и без всяких усилий овладел моим сердцем. Сложен и незауряден был Семен Чекан — охотник, умелец, тонкий ценитель красот природы, страстный поклонник прозы Пришвина. И, в соответствии с ситуацией, он очень высоко ценил роман Джека Лондона «Маленькая хозяйка Большого дома».

Холодные обливания, гимнастика, конный спорт, уход за специально для меня отловленным волчонком, коего я должен превратить в государственно-полезного зверя, — такова была программа моей жизни с Чеканом в станице Прохладная летом тридцать четвертого года. Я с восторгом согласился и был отпущен из дома.

Волчонок непрерывно скулил трое суток и обгадил весь дом; пришлось вернуть его звероловам. На лошади я держался из рук вон скверно. Наверное, обливания и гимнастика принесли бы чаемые результаты, но тут для проверки хода моего физвоспитания к нам приехала мама. И на следующий день меня уговорили на три недели отправиться в тот самый пионерский лагерь на горе Бештау...

За оставшиеся им на долю два лета ни отец, ни Чекан не преуспели в тех пунктах своих жизненных планов, которые касались меня. Болеть я перестал, когда их не стало. Над координацией движений мне пришлось биться самостоятельно — с очень скромными результатами. И пионерская романтика так и осталась для меня лишь умозрительной ценностью.

 

За столом у нас никто не лишний,

По заслугам каждый награжден.

Песня

Летом 1935 года к нам приезжают родственники. В громадном особняке, построенном для какого-то царского генерала, становится тесно. Родственникам очень нравятся вкусные обеды, которые нам привозят в больших судках. «Откуда это?»— спрашиваю я. «Из столовой

 

- 29 -

Горкома» — отвечает мама. Тут же выясняется, что у Горкома есть и дача с громадным садом. Нас с Тасей туда пускают и мы рвем с деревьев вкуснейшие сливы.

К этому времени я уже не раз побывал в гостях у моего друга. Сережа Балашевич — сын врача. Его семья живет хуже нас. Примеряя свои книжные познания к реальной жизни, я даже подозреваю, что семья врача Балашевича живет примерно так же, как страдающие пролетарии в кризисной Западной Европе. И готовых обедов к ним на дом не привозят, и сада возле дачи Горкома Сереже не видать. А ведь он — такой же, как и я, счастливый советский мальчик. Всё это как-то несправедливо. Я обращаюсь за разъяснениями к отцу.

«Почему нам возят обеды, а Балашевичу — нет?» — отец не ожидал этого вопроса и явно не торопится с ответом. — «Почему для Горкома есть дача с садом, а для врачей — нет?» — продолжаю я с большевистской прямотой. Отец говорит об ответственности руководителей, которым надо, мол, обеспечить условия для неустанной работы. — «Но почему же ты ответственными обедами кормишь родственников?» — настырничаю я. «Вырастешь — поймешь!» — говорит отец. Я понимаю, что пора отстать, что разговор окончен. Но я понимаю также, что справедливое устройство общества, завоеванное нашими людьми в революции и гражданской войне, в коллективизации и индустриализации, — пока не предусматривает вкусных обедов для всех: От каждого по способностям, каждому по труду... Я много болел и знаю, что труд врача важен и необходим. Кто же решает, какой важный труд важнее, кому за его деятельность полагается от государства вкусный обед, кому — невкусный, а кому — вообще никакого? Вопрос застревает во мне надолго.

...Казаки должны превратиться в рабочий класс. Поэтому в Новочеркасске строится паровозостроительный завод. Это просто чудесно, думаю я. Ведь пролетарии — соль земли. Вот станут пролетариями все — и не останется трудных вопросов. Завод строили ударными темпами, он уже готов! Орджоникидзе приказал пустить завод Первого мая 1935 года. В стране отменены продовольственные карточки, праздник будет очень веселым. Жить стало лучше, жить стало веселей. Уже готова к печати замечательная «Книга о здоровой и вкусной пище».

Митинг в честь пуска завода запоминается мне тем, что потом к нам домой едет Шолохов. Его знаменитый «Тихий Дон» я еще не читал, но знаю, что он знаменит не только тем, что хорошо написан ЦК вынужден был выступить в защиту замечательного писателя против белогвардейских прихвостней, распускавших слухи, что книга

 

- 30 -

написана кем-то другим. Я радостно усаживаюсь в машине на коленях у знаменитости. День заканчивается весело, отец доволен гостями, гости довольны хозяином.

А через несколько дней я читаю в центральных газетах, что завод пустили с большими недоделкам, первые паровозы собраны наспех и плохо. В «Гудке» по этому поводу помещена веселая карикатура. Я готов посмеяться, но знаю, что отцу не до смеха. Как же так? Почему отцу не удалось как следует выполнить волю партии?

Слово туфта, объясняющее оборотную сторону наших индустриальных свершений, я услышу только через семь лет, когда Новочеркасск будет под немцами. Потом этот завод восстановят, он начнет выпускать хорошие электровозы. Послевоенное недоедание сменит военную голодуху. Героический советский рабочий класс забудет про «Книгу о здоровой и вкусной пище», её вдохновитель Микоян так и не сумеет выполнить волю партии: не получит советский народ изобильной еды. И в тогдашней, уже совсем другой жизни я — совсем другой человек, в котором от прежнего, очарованного Сталиным, мальца останется лишь имя Эрлен, — услышу по голосам: новочеркасские электровозостроители восстали после повышения цен на мясо и масло, а Микоян приказал нашей армии стрелять в возмутившихся рабочих. Стрелять в моих ровесников, советских пролетариев, в детстве задававших своим отцам такие же вопросы, как и я.

Но это будет потом. А тогда, в 35-м, отец едет в Москву лечиться. Мы едем с ним. Он лежит в отдельной палате нового здания Кремлевской больницы на улице Коминтерна. Напротив заканчивается строительство лучшей в мире Библиотеки имени Ленина. И только что построенное московское метро тоже лучшее в мире. Принят Сталинский план реконструкции Москвы. Она станет самым красивым городом мира. Как я хотел бы жить в Москве! Но отца подлечили, мы возвращаемся в Новочеркасск.

По поводу возвращения у отца — веселый вечер с Шаповаловым. В разгар застолья раздаётся необычный звонок телефона. В город приехал маршал Буденный — инспектор кавалерии РККА. Его салон-вагон подсоединили к городской телефонной сети. Маршал вызывает к себе городское начальство. Когда? Немедленно! Веселый Шаповалов

 

- 31 -

бледнеет: слишком несёт от него перегаром. «Дай одеколон!»— обращается дядя Дима к маме. «Нет одеколона» — отвечает она и приносит духи «Красная Москва». «Святая женщина!» — восклицает Шаповалов и полощет рот духами. Рассматривает себя в зеркале и — двум смертям не бывать! — отправляется на доклад к Буденному вместе с отцом. На следующий день — весёлый рассказ о том, что буденновский перегар оказался посильнее шаповаловского. Мамины духи пропали зря!

Школа. Меня принимают сразу во второй класс. Я начинен книжными и газетными сведениями обо всем на свете, но я не учился в первом классе. У меня плохой почерк. Я собой недоволен. Я стараюсь, мне начинают ставить высокие оценки. Но я не уверен, что их ставят по справедливости. Если мне и моим родственникам из-за отца полагаются горкомовские обеды и дача с садом, то учителям может ведь показаться, что и оценки мне полагаются более высокие, чем другим детям, не так ли? Ведь мне уже девять лет, пора готовиться в пионеры, а пионер — всем пример. Товарищ Сталин не одобрил бы завышение оценок сыну ответственного партработника. Тем более если этого сына так зовут. И я из кожи вон лезу, чтобы соответствовать высоким требованиям, которые я себе предъявляю.

В конце учебного года я вновь заболеваю. Мама звонит в школу, оттуда сообщают, что я получил похвальную грамоту. «Эту грамоту дали папе, а не мне!» — сумрачно заявляю я и наотрез отказываюсь получить это первое в своей жизни отличие. Отец с матерью очень по этому поводу веселятся, уговаривая сменить гнев на милость. Но я непреклонен! Маленков вызывает отца на работу в Москву. Вот там и посмотрим, будут ли мне давать похвальные грамоты, если отец не будет главным человеком в городе.

Незадолго до отъезда из Новочеркасска отец берет меня на авиационный праздник. По зеленой траве аэродрома мы подходим вплотную к одноместному красному обтекаемому самолету. Его построили студенты Новочеркасского Политехнического института. На борту самолета белыми красивыми буквами написано «Борис Шеболдаев». Студенты назвали самолет именем первого секретаря крайкома, героя гражданской войны Шеболдаева. Отец с ним на «ты». Полтора года назад Шеболдаев руководил работой северокавказской делегации на 17-м съезде. Мне приятно смотреть на новенький сверкающий самолетик, названный по имени знаменитого друга отца.

Через пару дней в «Правде» напечатают фотографию этого самолета. А чуть позже сообщение: самолет разбился, летчик погиб. К мо-

 

- 32 -

ему ужасу разобьется и туполевское чудо — самый большой в мире самолет АНТ-20 «Максим Горький», в крыло которого врежется на И-15 летчик-хулиган, нарушивший все правила полетов. Но, оказывается, не всякий нарушитель инструкций — хулиган. Вот Чкалов. Все газеты обошла фотография, на которой Чкалов стоит рядом с ласково улыбающимся Сталиным. Товарищ Сталин отечески заботится о нашей авиации и наводит в ней порядок. Чкалов раньше нарушал инструкции, но теперь, после разговора со Сталиным, он делать этого больше не будет... И вдруг Чкалов занимает на страницах газет место Громова. «Сталинский маршрут» написал Чкалов на громовском АНТ-25 и пролетел на нём от Москвы над Ледовитым океаном до острова Удд в Охотском море, где и совершил вынужденную посадку. Великий летчик нашего времени — так пишут о Чкалове газеты...

Я подчиняюсь. Я давлю в себе собственное мнение. Громов летает лучше, но Сталину нравится Чкалов.

Выходит, Громов не умеет чего-то такого, что подвластно Чкалову...

Первое, что я замечаю, вернувшись в нашу московскую квартиру, — маленькую стеклянную табличку на углу нашего дома. Она и раньше там была, но я по малости лет её не замечал. Дом, оказывается, построен в 1927 году международным еврейским колонизационным обществом, ЕКО. Что за чудеса?! До сих пор я совершенно не задумывался о национальных проблемах. В нашем доме живут одни евреи? И мы — тоже евреи? Мы — пролетарские интернационалисты, объясняют мне. Мы — советские люди, наш родной язык — русский, Советский Союз — отечество всех угнетенных в мире. А те, кто считают себя евреями, получив автономию, будут жить теперь в Биробиджане. Чтобы переселять евреев из других стран в Биробиджан, ЕКО открыло в Москве контору, построив для своих сотрудников наш дом. Но вышло так, что в нём живут только высокопоставленные коммунисты. У одних переселились в Биробиджан родственники, другие должны были содействовать коммунистическому решению еврейского вопроса... После новочеркасских дискуссий о справедливости я твердо усвоил, что взрослых трудно понять. Так и с автономией евреев. ЕКО теперь не имеет дел с Советским Союзом: евреям не понравилось в Биробиджане. Ну а дом остался, вот он стоит в Карманицком переулке. Правда, без лифта в нашем подъезде, лифт ЕКО напоследок не послало в Москву. Но осталась замечательная австрийская сантехника, никуда не делись удобная планировка, высокие двери, окрашенные под дуб, просторные лестницы с

 

- 33 -

красивыми ступеньками, светлыми площадками и перилами необычного профиля. Всё это осталось нам на память от прекраснодушных еврейских «колонизаторов» из Европы.

Так все-таки, еврей я или нет? В нашей стране только что прошла перепись. Про меня записано, что я — русский по культуре и языку. И не о чем тут думать. Я перестаю об этом думать. Определение национальности по крови — это расизм. Расизм — это фашизм, с которым нам скоро придется воевать. А после победы над фашизмом мы все будем гражданами мира — космополитами. «Чтобы в мире без России, без Латвии — жить единым человечьим общежитьем», — так сказал Маяковский, которого Сталин назвал лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи.

Моё первое столкновение с национальным вопросом совпало с выходом в свет второго романа Лиона Фейхтвангера об Иосифе Флавии. Писателя мучила вязкая непреодолимость фанатического национализма, бессилие просвещенных космополитов хоть в чем-то убедить своих вечных оппонентов. Рукой писателя водила ненависть к фашизму; он, как и большинство европейских интеллигентов, полагал тогда, что антисемитизм стал опасным вызовом миру лишь в гитлеровской Германии. В романе звучит грусть: с очень уж случайными союзниками приходится объединяться людям доброй воли ради того, чтобы уберечь от погибели ростки взаимопонимания и сочувствия к тем, кто на тебя не похож. Добрые чувства приходится подкреплять силой, но сила почему-то не может долго и непреклонно идти путями добра ...

По указаниям Сталина вовсю строится новая Москва. Гостиница «Москва», Дом Совнаркома преобразили Охотный ряд. Рядом с Красной площадью снесли целый квартал домов, возникла Манежная площадь, на которой будут накапливаться танковые колонны для военных парадов. Громадное пустое пространство, которое можно заполнить танками, это очень красиво, я в восхищении. Метро! Я из него не вылезаю. Я знаю наизусть все станции, глубину их заложения и особенности конструкции. Мне всё известно про автостоп и блокировку, про контактный рельс и архитектуру каждой станции. Через несколько лет вся Советская страна будет, как метро, она оденется в

 

- 34 -

мрамор и бронзу. Я расхаживаю по станции «Дворец Советов». Если она столь великолепна, то как же изумителен будет сам Дворец! Конечно же, ради него стоило снести Храм Христа Спасителя.

А как товарищ Сталин любит детей! Всюду висят портреты Сталина с маленькой сборщицей хлопка Мамлакат Наханговой. Хлопок собирать я не умею, но я постараюсь какому-нибудь славному делу научиться, я заслужу доверие товарища Сталина, окажусь достойным доброй отеческой улыбки вождя народов.

У нас дома — новая книга: «Сталин» Анри Барбюса. Я читаю её восторженно: «Сталин — сталь. Он несгибаем и гибок, как сталь.» Какие слова!. Барбюс неопровержимо доказывает: Сталин — величайший деятель всех времен, указывающий народам земного шара путь к свободе и счастью. Сталин — это Ленин сегодня. Ему уже удалось сделать больше, чем Ленину. Без Сталина не удалась бы Октябрьская революция, не победили бы мы в Гражданской войне, без него у нас давно уже произошла бы реставрация капитализма. Последние два слова наполняют меня ужасом. Ничего более страшного с народами Советского Союза случиться не может.

...Незаметно произошло то, что и должно был произойти. Родителям так нравилось моё увлечение газетами и книгами, помогающими становлению «нового человека». И их сынишка к своим десяти годам уже далеко продвинулся по этому пути. Он воспринимает слова не по точному смыслу, а по их магической окраске. Живая жизнь вокруг него — лишь заготовка будущего. Ради этого будущего, как его уже научили, в настоящем приходится приносить жертвы. Любые!

Бывшие воры и бандиты, перековавшись, заканчивают строительство канала Москва — Волга. Читаю про шлюзы и плотины, восхищаюсь архитектурной выразительностью сооружений. Только советские люди под водительством Сталина способны в столь краткие сроки построить такое чудо. Уже разлилось рукотворное Московское море. Скоро вся Волга превратится в цепочку искусственных морей, по которым поплывут белые корабли. Самый красивый из них уже построен; он назван «Иосиф Сталин». Вот бы поплавать на нем по каналу! — мечтаю я.

Что ж, это сбудется. Те же шесть лет, что и от первой кружки водки, отделяют меня от этого плаванья, предусмотренного насмешливо-безжалостной судьбой.

 

- 35 -

Наша московская квартира быстро заполняется незнакомой мне мебелью. Столы и тумбочки красного дерева, красивые шторы, пианино... «Откуда это?» — спрашиваю я. Ответы матери не очень четкие. Вроде бы, это — от бабушки и дедушки. Они были богатые люди? Но об этом как-то неудобно даже и спрашивать. Всё, что было до 17-го года, — стерто из памяти людей. Думать и вспоминать об этом бессмысленно и опасно. Да, опасно. Классовая борьба — дело нешуточное.

Вот — дядя Сева. Он сын попа. До самого последнего времени был лишенцем. Это значит, что он был лишен многих прав, в том числе и права учиться в институте. Но это не лишило его природной одаренности. Когда я малюю по заданию учителя рисования какие-то фрукты и проклинаю плохие кисти и краски, — дядя Сева этими же самыми кистями и красками быстро и легко набрасывает чудесные вишни, сливы и яблоки, поблескивающие яркой кожицей. Меня мучают музыкальные занятия, пианино под моими пальцами издает возмутительные звуки, а дядя Сева, никогда музыке не учившийся, шутя подбирает на слух любые мелодии от самых печальных до самых бравурных. Он — прекрасный кулинар и фотограф, охотник и рыболов, отличный весёлый рассказчик. Он — талантливый человек. Ему, сыну попа, позволили выучиться лишь на бухгалтера, но и бухгалтер он талантливый. Его посылают с ревизиями во все концы страны. Возвращаясь из поездок, Сева рассказывает неприятные вещи о жизни советских людей на просторах нашей родины. Наш начальнический быт, если верить его рассказам, находится в тяжком противоречии с жизнью большинства советских людей. Я ему верю. Но я уже вычитал из книг, что в жизни надо видеть не то, что бросается в глаза, а то, что помогает борьбе за дело рабочего класса. Бухгалтер — не рабочий, он не может увидеть те зерна нового, из которых скоро произрастет наше замечательное будущее. И мне, наверное, прежде чем становиться летчиком, надо будет пойти в рабочие. Тогда у меня будет правильный взгляд на нашу действительность.

У советских — собственная гордость... Маяковский

Из логова фашизма приезжает мой двоюродный брат Володя. Его отец, дядя Ося, работал в советском торгпредстве в Берлине, но теперь наши отношения с Германией совсем испортились. Володя, его младший брат и родители поселились в новом доме Наркомвнешторга на Каляевской. Этот дом — очень красивый, ведь его строили не по

 

- 36 -

австрийскому проекту, а по сталинскому плану реконструкции Москвы. Там в ванных комнатах — газовые колонки! Поэтому, совсем как в Ростове, горячая вода появляется по желанию, а не по неведомому расписанию. И лифт в подъезде есть. Замечательный дом! Дело, конечно, не в колонке и не в лифте. Дело — в Володе.

Красивый, широкоплечий, ладный Володя сразу становится моим кумиром. Он отлично говорит по-немецки. Он прекрасно воспитан. Он отважен и решителен. Он хорошо плавает и здорово играет в волейбол. Он энергичен и весел. С ним и мне становится весело жить на свете. Я стараюсь проводить на Каляевской как можно больше времени.

Вся обстановка, все вещи в их квартире сбивают меня с толку. Посуда, ножи, вилки, полотенца, зубные щетки, брюки, рубашки, куртки, словом — всё совсем не такое, как у нас.

И всё — гораздо лучше и удобнее, чем у нас, вот что обидно! Велосипеды «Вандерер» оскорбляют меня своим явным превосходством над моей «Украиной». Электрический холодильник на кухне — неведомая новинка. Американская радиола, автоматически меняющая семь пластинок, своим звучанием, своей способностью ловить весь мир, своей отделкой больно бьет по моему советскому патриотизму, укорененному во мне чтением газет и книг. Я стараюсь не пялиться на никелированные трубы кабинетной мебели, на ковры странных тонов с абстрактным рисунком. Поразительные по передаче мельчайших деталей игрушечные автомобили! Железная дорога с пассажирскими и товарными вагонами, с паровозами и электровозами! Автострада с мостами и бензоколонками! Пыхтящая от спиртовки маленькая паровая машина! Фотоаппарат «Контакс»... И все это из фашистской Германии, где капитализм тормозит развитие техники?! Мне трудно: я вижу своими глазами то, чего не должно быть. Надо срочно искать выход. Спасительная, вроде бы, мысль, что капитализм создаёт бессмысленные, ненужные людям потребности, мне не кажется убедительной: холодильник вещь более чем полезная, а я ощущаю весьма острую потребность поиграть, воспользовавшись вот этими чудо-игрушками. Я цепляюсь за паровую машину. Чуть похуже, но похожую я видел на витрине магазина наглядных пособий. «У нас всё это тоже умеют делать!» — заявляю я. Володя дружески мне улыбается. Он рад, что игрушки, велосипеды и прочие развлекающие людей вещи в СССР могут делать ничуть не хуже, чем в Германии. Могут, но пока не делают. А у него в доме всё это именно из Германии. И мы играем тем, что есть. Наша дружба быстро крепнет.

 

- 37 -

Володя старше меня на 7 месяцев, он родился в декабре 1925 года. Эта малая разница, да его богатырская стать через семь лет разведут нас навсегда по разные стороны роковой черты, за которой осталось большинство советских мальчишек, родившихся в первой половине двадцатых годов.

Володя не такой книгочей, как я, но гораздо больше умеет. Мне с ним хорошо. Ведь я не слишком уверен, что сумею набраться здоровья для приёма в летную школу. То, что у меня внезапно объявился такой замечательный брат, да вдобавок с моим несостоявшимся именем, — укрепляет мою веру в реальность мечты. А дядя Ося и тётя Хеся надеются, что дружба со мной поможет Володе лучше учиться. Ведь я и в Москве учусь очень хорошо. Наша новая 71-я школа построена позади церкви, которую рисовал Поленов. Я очень нервничал перед началом занятий в третьем классе, но быстро стал первым учеником. Учиться оказалось нетрудно. Всё свободное время я стараюсь проводить с Володей. Это вызывает заметное недовольство моих родителей. Трудно понять взрослых людей!

Дядя Ося тоже коммунист. Как и мои родители. Но он какой-то совсем другой. Отец относится к нему без родственной теплоты. Мне даже кажется, что отец считает Осю чуть ли не меньшевиком: слишком уж хорошо Ося одевается, слишком любит песни Лещенко и Вертинского. Странно, но мне, маленькому большевику, эти песни тоже очень нравятся. Не должны нравиться, а — нравятся, увы, гораздо больше, чем классическая музыка, к которой Ося пытается нас с Володей приохотить.

В рассказах дяди Оси мир предстает многогранным и сложным, полным жизнерадостных, неунывающих мужчин и женщин. Люди стремятся к счастью и в этом нет ничего плохого. Но стремиться и добиться — вовсе не одно и то же. Мир — арена борьбы добра и зла, жизнь — прекрасна, но она бывает очень жестокой. Эксплуататоры-капиталисты, угнетенный пролетариат, классовая борьба, мировая революция, — всё это в беседах дяди Оси оказывается плохо различимым и не столь уж важным.

Грубая правда рассказов дяди Севы, заманчивые беседы с дядей Осей заставляют меня задуматься о черно-белом мире борьбы классов, в котором живет и действует мой отец. Он — солдат партии, которая стремится осчастливить не отдельного мужчину и не отдельную женщину, а всех трудящихся. Тут — дело грандиозное и сложное, в нём

 

- 38 -

не всегда уместны размышления о судьбе каждого отдельного человека, — решаю я для себя.

Газеты полны статьями о новой Конституции. Товарищ Сталин принял Роя Говарда из американского газетного треста «Говард-Скриппс Ньюспейперз». Ответы Сталина склеивают ту трещину между двумя разными картинами мира, которая уже наметилась во мне. Конституция победившего социализма — вот ответ на все трудные вопросы о том, как должна быть устроена жизнь. Газеты сообщают о всенародном ликовании. Джамбул и Сулейман Стальский поют стихи, которые нам, школьникам, вскоре предстоит выучить наизусть. Уже возникло словосочетание — Сталинская конституция.

У меня — новое увлечение. Я смотрю диафильмы об истории партии. Помещики грабили крестьян: один с сошкой, семеро с ложкой. Банкиры и заводчики пили кровь рабочих. Казнь Александра Ульянова — клятва Ленина — Союз борьбы за освобождение рабочего класса — борьба Ленина с экономистами — газета «Искра» — русско-японская война — небритое лицо Кобы — кровавое воскресенье — восстание в Москве — поражение революции 1905-го года — столыпинский террор — встреча Ленина со Сталиным — мировая война — измена социал-демократов — Циммервальд — свержение царизма и Октябрь — Сталин помогает Ленину победить в Гражданской — НЭП — смерть Ленина — клятва Сталина — угроза реставрации капитализма — коллективизация — индустриализация— Сталин это Ленин сегодня... Я наизусть знаю все тексты и все даты.

А Володе всё это неинтересно. Он читает Фенимора Купера, Вальтера Скотта, Майн-Рида, Жюля Верна, Уэллса, Джека Лондона, Стивенсона и Дюма. Я, слава Богу, тоже читаю эти книги. Но я читаю еще Горького и Барбюса, Фадеева и Павленко, Николая Островского и Гайдара. Борьба за освобождение рабочего класса — самое великое дело в мире! — так говорит Павел Корчагин. Разве можно с этим поспорить??

Но со мной никто и не спорит. Никто не посягает на очарование того мира, в котором я живу. Мира, где рассказы об увлекательных приключениях благородных рыцарей, мушкетеров и мореплавателей лишь укрепляют веру в неизбежность мировой пролетарской революции, призванной покончить со злом.

 

- 39 -

Ведь в мире без эксплуатации злу взяться неоткуда. Мудро и неуклонно партия Ленина-Сталина ведет нас от победы к победе. Победа над злом не за горами. Я зачитываюсь речью Сталина на Чрезвычайном съезде Советов. Принята новая Конституция. В СССР гарантированы все права: на труд, на отдых, на образование, на социальное обеспечение в старости! В стране больше нет лишенцев! Всем гарантирована свобода слова, уличных шествий и демонстраций!

Мне попадается книга о нашем светлом будущем. Она называется «Через 5000 дней». В ней рассказано о ссоре двух приятелей, расставшихся перед началом первой пятилетки. Энтузиаст строил социализм в СССР, нытик и паникер бежал на Запад, где влачил на своих плечах ярмо капиталистического рабства. Через 5000 дней отступника с враждебными целями забрасывают в СССР, где близится к завершению четвертая пятилетка. Страна покрыта красивыми новыми городами, построенными рядом с новыми заводами. У каждого рабочего — отдельная комната с откидной койкой и стенным шкафом. Когда рабочий хочет жениться на работнице, шкаф вывинчивают из стены, получается двухкомнатная квартира. Без шкафа. Дети живут, воспитываются и учатся в отдельных красивых детских комбинатах. Деньги отменены, вместо них — талоны на униформу и на еду в столовой. На время сельхозработ заводы закрываются, и все уезжают в полевые лагеря бороться за урожай. Успехи социалистического земледелия грандиозны. В 1942 году, по мысли фантаста, советский хлеб вытесняет с мирового рынка хлеб американский. В книге было много рисунков, а в этом месте романа Борис Ефимов нарисовал — из будущего номера «Правды» — веселую карикатуру: крепкий советский труженик в ладном комбинезоне протягивает через Атлантику пышный крендель худощавому дяде Сэму. «Спасибо за выучку, дядя! Теперь ты отдохни!» — говорит белозубый, широкоплечий и добродушный, универсальный советский человек сконфуженному олицетворению старого мира. Райская жизнь в СССР потрясает отступника. Он плачет счастливыми слезами, проклиная себя за прежнее маловерие.

Меня картина нашего счастливого будущего немного настораживает. Не говоря уж об отсутствии шкафа у молодой семьи, — весь грядущий казарменный быт мне как-то не по душе; Я начинаю придумывать свои варианты украшения жизни в 1950 году. Увы, моя фантазия не выручает меня. Что ж, значит все подробности будущей совсем хорошей жизни придется придумать товарищу Сталину, а уж советская молодежь не подкачает и выполнит все указания вождя.

 

- 40 -

Мне к тому времени будет 24 года, в таком возрасте отец был комиссаром бригады. Интересно, кем буду я?

Я думаю об этом, стоя с отцом 5 декабря 1936 года на гостевой трибуне Красной площади. Сотни тысяч людей идут под сенью портретов товарища Сталина, ликуя по поводу завершения строительства основ социализма в СССР, по поводу принятия Сталинской Конституции. Час за часом идут демонстранты по площади, приветствуя вождей, прославляя Великого Сталина. Мне весело и радостно.

Отец почему-то невесел. У него неприятности...

Из черной картонной тарелки-громкоговорителя нашего ЭЧС-3 несутся проклятия: троцкистско-зиновьевские выродки и шпионы, оказывается, страшно подумать, с первых дней революции борются против власти Советов. Они злоумышляли против Сталина, чтобы, убив его, реставрировать в стране капитализм. Предчувствие опасности поселяется в квартире. Враги хотели, чтобы исчезли колхозы, чтобы не было ни Магнитки, ни Кузнецка, ни каналов, ни похода «Челюскина», ни Туполева, ни Громова, чтобы Мамлакат не сидела на руках у Сталина. Наши трудящиеся от зари до зари трудились бы в душных и грязных цехах, в тесных подземельях, без проблеска надежды...

Как глупы враги, как слепы подлые выродки и шпионы! Мы с Володей, не отрываясь, проглотили научно-фантастическую повесть Беляева «Прыжок в ничто». Книга завораживает нас. Она так живо перекликается с реальными грозными событиями. Беляев изображает последний, решительный бой мирового пролетариата с мировой буржуазией. Инженер Цандер в секретном городе, построенном где-то на экваторе в Южной Америке, создаёт ракету «Ковчег». На ней кучка самых богатых людей мира улетает в Космос, спасаясь от мировой революции. «Ковчег» приближается к скорости света, время на борту, по Эйнштейну, замедляется. Казалось бы, планы богачей осуществились, они избавились от грозы мировой революции. Но подлая натура эксплуататоров заставляет их злоумышлять против Цандера и его команды. Из-за этих гадов на «Ковчеге» происходит авария. Вынужденная посадка на Венере. И — радиограмма с Земли. Там уже давным-давно на всех материках — коммунизм. Отремонтированный «Ковчег» берет курс на Землю. На его борту улетают Цандер со своими помощниками и с бывшими слугами богачей, а миллиардерское отребье, впав в первобытное состояние, остается на Венере...

Взволнованный Беляевым, я начинаю читать Циолковского. С пятого на десятое — ведь я еще мал. Но я принимаю на веру мечты

 

- 41 -

Циолковского. Он только что умер, а перед смертью написал письмо товарищу Сталину. Сталин осуществит лучшие мечты человечества. Мы заселим Космос, который принесет нам горы хлеба и бездну могущества.

А пока на Земле — война в Испании. Мадрид, Мансанарес, Каса дель Кампо. Бои в Университетском городке. Четырьмя колоннами франкистские мятежники наступают на Мадрид. Пятая колонна предателей разрушает фронт республиканцев. Немецкие летчики поддерживают франкистов, бомбят беззащитные мирные города. Господи, сколько вокруг врагов нашего правого дела! Их надо выжигать каленым железом. Вот ведь и Горький перед смертью понял: если враг не сдается, его уничтожают. Почему мы не помогаем республиканцам, как следует? Почему терпят поражение интернациональные бригады? У Беляева всё было так просто, а в жизни правое дело почему-то не побеждает. Некому ответить на мои вопросы.

Отец становится всё сумрачнее. Маленков перестал говорить ему «ты». И машина «М-1» больше не приезжает за ним по утрам. Однажды январским вечером 37-го года я лезу к нему с вопросами об Испании, а он вдруг начинает прислушиваться к голосу радиодиктора. Что-то там о Бухарине. «Черт знает, что такое!»— говорит отец. Это явно не относится к моему вопросу об Испании. Я молча смотрю на него, а он смотрит мимо меня в непроглядную тьму за стеклами эркера. Я стою рядом с его креслом. Отец обнимает меня за плечи и притягивает к себе. Молчание длится. Потом отец поворачивает голову ко мне, глаза в глаза. И спрашивает:

Скажи-ка, сын, ты мог бы поверить, что я — вредитель, что я — против дела партии ?

У меня перехватывает дыхание. Неправдоподобие отцовского вопроса повергает меня в панику. Какого ответа ждет отец? Как отвечают пионеры на такие вопросы? Пионеры, всегда готовые к борьбе за дело Ленина-Сталина? Голос мой вздрагивает, когда я, в последний раз глядя в глаза отца, отвечаю так, как должен ответить новый человек, которого вот-вот примут в пионеры:

— Пап, ну как я могу судить о твоей верности Партии? Ведь мы с тобой не работаем вместе... Я н-не знаю...

Сам Павлик Морозов не ответил бы лучше. Вот я и стал героем... Когда страна быть прикажет героем, у нас героем становится любой... Всё хорошее, что во мне набралось из настоящих книг, из

 

- 42 -

колыбельных песен и из народных сказок, из неписаных правил школьного поведения, — всё это отозвалось смертным ужасом. Слово не воробей! Онемел я тогда, в тот давний январский вечер, не нашел слов вдогонку. Слегка оттолкнув меня, отвернулся отец навсегда. Невесело усмехнулся, глядя в стылую тьму:

— Да-а, сын, попал ты пальцем в небо! — и я вышел, жалкий, маленький, одинокий.

В ночь на 19 февраля 1937 года я внезапно просыпаюсь: в детскую, где спим мы с сестрой, входит военный. В квартире — странный шум. Идет обыск. Испуганный, потерянный, я одеваюсь. Чекисты работают быстро и ловко, переворачивая вверх дном всё в нашей квартире. Светает. Чекисты уходят, забирая с собой отца. Я бросаюсь к эркеру. Вижу отца, выходящего из подъезда в сопровождении сотрудников НКВД. По прямой дорожке, обсаженной молоденькими тонкими деревцами, он подходит к машине «М-1». Он не смотрит ни на дом, ни на деревья, ни на наши окна. Он не слышит маминых криков. Его увозят. Когда машина поворачивает из нашего переулка, я замечаю траурные флаги на домах. «По отцу, что ли траур?» — оторопело думаю я.

Нет, это траур по Серго Орджоникидзе. Он умер в эту ночь накануне февральско-мартовского пленума ЦК ВКП(б). А я жив. Я иду в школу.

Мне теперь надо не просто бороться за дело Ленина-Сталина. Надо бороться так, чтобы... Чтобы — что?! Чтобы загладить вину отца. Вот только как узнать, в чём он виноват. А вдруг он не виноват? Конечно же, он не виноват! Пусть я не работал с ним в одной парторганизации, но я же знаю, что он комиссар гражданской, ответственный партработник, инструктор ЦК. Он неустанно боролся по приказу партии со всеми её бесчисленными врагами. Он не виноват, мой папа, он скоро вернётся домой. Но пока у нас дома сургучные печати на двух самых больших комнатах. Там — наше имущество, описанное при обыске. В опись включена мебель, книги и одежда. Наверное, всё это увезли туда же, откуда и привезли эту мебель, так удивившую меня после возвращения в Москву. А маузер в деревянной кобуре, наган, браунинг, охотничьи ружья и саблю увезли в ту ночь, когда забрали отца. Кое-как сколоченная в уме конструкция «папа не виноват, он скоро вернется» помогает мне держаться. Я учусь хорошо. Меня принимают в пионеры. Ага! Значит, учителя и пионервожатые-комсомольцы тоже уверены, что мой папа не виноват! Я учусь еще лучше...

 

- 43 -

21 мая наши самолеты садятся на Северном полюсе! Книга Водопьянова «Мечта пилота» сбывается, как по нотам. Именно Водопьянов и приводит первый АНТ на полюс. А командует экспедицией академик Отто Юльевич Шмидт. Тот самый, что командовал челюскинцами! «Мама!»— ору я. «Ура! Мы на полюсе!» Но мама безучастна. Ей моя радость — не в радость. Опять я попадаю пальцем в небо...

Мама не очень радуется и через несколько дней, когда я получаю свою московскую похвальную грамоту за третий класс. Теперь, увы, у меня нет никаких оснований отказываться от неё. Теперь никто не станет заискивать перед моим отцом. Мой отец арестован органами НКВД.

Я по-прежнему читаю все газеты. Товарищ Сталин требует от членов партии бдительности и непримиримости к троцкистским и иным двурушникам. Володиного отца, дядю Осю, исключили из партии: ведь он обязан был сообщить, что арестован брат его жены.

Враги нашлись почти во всех квартирах нашего дома. Увезли на Лубянку и Наталию Сац, и Галину Серебрякову, и многих других. А 31 мая увезли и маму. Имущество конфисковали. Нет больше ни столов, ни штор, ни дивана, ни книг, ни пианино. Больше никогда не будут мучить меня уроками музыки. Государство ответило на мои давние вопросы о несправедливости нашего бывшего высокого положения, потребовав жестокой расплаты за прежние милости.

От мамы приходит странное письмо. Какой-то добрый и бесстрашный человек подобрал эту мятую бумажку, положил в конверт и прислал нам. Мама в ростовской тюрьме. Там, в тюрьме, она родила дочку. У меня теперь две сестры. Старшая в девятом классе нашей школы, а младшая — в тюрьме.

Тася излагает мне где-то почерпнутую версию случившегося. Борис Шеболдаев организовал казачий заговор против Советской власти. Раз отец был одним из видных партийцев Северного Кавказа, то он либо соучастник заговора, либо не проявил политической бдительности. Как бы то ни было, но отец приговорен к 10 годам заключения в дальних лагерях без права переписки. Эти новости погружают меня на пару недель в глубокое детское отчаяние. Потом я начинаю соображать. Зачем герою гражданской войны, первому человеку на Северном Кавказе, накануне принятия самой демократической в мире конституции устраивать заговор против той самой власти, которую он отстоял в битвах гражданской войны?! Ведь в государстве рабочих и крестьян уже построен социализм, вот-вот

 

- 44 -

начнется жизнь совсем хорошая. Шеболдаева подкупила фашистская разведка? И отца??!! Нет, нет и нет! Отец не проявил политической бдительности, вот в чём дело. ЦК послал отца пять лет назад для укрепления партийных рядов на Северном Кавказе, а отец не сумел вскрыть измену Шеболдаева.

А газеты пишут: советская контрразведка действует безошибочно. Сталинский нарком Ежов взял всех врагов в ежовы рукавицы. И Борис Ефимов рисует в «Правде» эти самые рукавицы, в которых бесславно издыхают враги народа. В их числе — папа и мама. Я — сын врага народа. Как я сумею оправдаться перед народом? — тоскливы мои думы...

Дети! Храните себя от идолов. Аминь...

Иоанн Богослов

 

Было мне тогда одиннадцать лет. 1937-й год, тот самый, в котором, как я читал во время съезда победителей, наша страна осуществит все лучшие надежды человечества, пришел в хрусте костей бесчисленных врагов. Сталин назвал их врагами народа. Народ поверил. Народу помогали поверить честные и интеллигентные очевидцы. Лион Фейхтвангер написал книгу «Москва. Год 1937», рассказав в ней, как бывшие соратники Ленина, помогшие Сталину возглавить страну, деловито раскаивались в своих гнусных преступлениях. Сталин понравился Фейхтвангеру. Конечно, отметил маститый гуманист, ораторские приемы Иосифа Виссарионовича примитивны, а юмор грубоват, но ведь надо говорить громко, чтобы быть услышанным на столь огромном пространстве. Впрочем, Фейхтвангер с его сомнительными комплиментами не слишком понравился Сталину, и книжка вскоре была изъята из обращения.

Лишь полвека спустя я прочитал книжку другого очевидца. Друг и соратник Барбюса по группе «Кларте» Ромен Доржелес, побывав в 1935 году в Германии, СССР и Италии, написал книгу «Да здравствует свобода!». Доржелес был ничуть не менее последовательным антифашистом, чем Барбюс или Фейхтвангер. Он ясно понимал, что Франция не выдержит удара гитлеровской армии, что СССР — единственная реальная сила, противостоящая в Старом Свете гитлеризму. Но он отказывался на одном лишь этом

 

- 45 -

основании смотреть на советский коммунизм сквозь розовые очки. В отличие от Барбюса, Доржелес увидел, что сталинизм — ничуть не меньшее, чем фашизм, отклонение от европейских представлений о свободе и справедливости. В отличие от Сталина, сказавшего в 35-м, что колхозы вскорости станут рентабельными, Доржелес, побывав в образцовом колхозе, понял: коллективизация деревни — непоправимая ошибка. Крестьянство, лишенное в ведении хозяйства свободы и неотделимой от неё ответственности, — бесплодно. Пикардиец Доржелес, выросший там, где за тысячу лет до Маркса появилось слово «коммуна», со свойственной французу ясностью мышления предсказал: страна с бесплодным сельским хозяйством не имеет исторического будущего. Предвидя беды Европы в быстро надвигавшейся войне, писатель закончил свою невеселую книгу призывом к свободе, ибо победа противников свободы, всё равно — берлинских или московских, означала бы исчезновение европейцев.

Эта книга на русский язык не переводилась. Я читал её в 1988-м, а спустя еще шесть лет мне, после долгих просьб, удалось прочесть дело отца.

Малограмотный следователь, записывая в мае 37-го «признательные показания» отца, по существу писал о том же, о чем за пару лет до этого рассказал Доржелес. Отец и его сообщники, писал лейтенант госбезопасности, считали коллективизацию преступлением Сталина, а не победой социализма в деревне. В момент предъявления обвинения, в феврале 37-го, это квалифицировалось как антисоветская агитация. Но уже в марте пленум ЦК потребовал, чтобы чекисты перестали церемониться с врагами. Предписывались те же методы следствия, которые гитлеровцы использовали против наших немецких товарищей-коммунистов.

Истории, видимо, нравятся странные сопоставления. Ведь по приказу сверху вся страна только что с необыкновенной пышностью отпраздновала столетие со дня смерти Пушкина. Все мои сверстники, с чувством произносили его слова «...в мой жестокий век восславил я свободу». В «Капитанской дочке» мы читали слова Гринева по поводу допроса пленного: «...башкирец застонал слабым,

 

- 46 -

умоляющим голосом и, кивая головою, открыл рот, в котором вместо языка шевелился короткий обрубок. Когда вспомню, что это произошло на моем веку и что ныне я дожил до кроткого царстования императора Александра, не могу не дивиться быстрым успехам просвещения и распространению правил человеколюбия. Молодой человек! Если записки мои попадутся в твои руки, вспомни, что лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от улучшения нравов, без всяких насильственных потрясений». Мне остается присоединиться к мнению Гринева и с горечью вздохнуть по поводу того, что в нашем веке быстрые успехи просвещения мало способствовали смягчению нравов.

Отца «пришлось» дотянуть до заговорщика, планировавшего убийство Сталина. Ведь Бухарин на пленуме был перекрашен из противника коллективизации во врага, еще в 1918 году замышлявшего убить Ленина. Северокавказская же парторганизация, на 17-м съезде добивавшаяся отставки хозяина, теперь по воле генсека была обречена в руках ежовских следователей превратиться в гнездо террористов, собиравшихся его, Сталина, убить. Отец целый месяц отказывался говорить об этом вздоре, а потом «царица доказательств» была добыта. Не могу удержаться от еще одной ссылки на Гринева: «Пытка в старину так была укоренена в обычаях судопроизводства, что благодетельный приказ, уничтоживший оную, долго оставался без всякого действия. Думали, что собственное признание преступника необходимо было для его полного обличения, — мысль не только не основательная, но даже и совершенно противная здравому юридическому смыслу: ибо, если отрицание подсудимого не приемлется в доказательство его невинности, то признание его и того менее должно быть доказательством его виновности». В 1937 году Сталин приказал вернуться к повадкам «старых судей, жалеющих об уничтожении варварского обычая», как писал Пушкин.

Обвинение в терроризме, «доказанное» собственным признанием обвиняемого, с 1934 года предусматривало ускоренное судопроизводство по законам военного времени: без прений сторон и с немедленным приведением смертного приговора в исполнение. Отца расстреляли 17-го июня,

 

- 47 -

за три дня до моего 11-летия. В 37-м такой исход обозначался для родственников формулой десять лет без права переписки. Родственники становились ЧСИР — членами семьи изменника родины. В этом своём новом качестве мама и получила 8 лет Темлага. Там же оказались и многие-многие тысячи других ЧСИР, а среди них — и жена Рябоконя, и красавица Ванда, жена веселого чекиста Шаповалова, сложившего свою голову в один день с отцом. А мы с сестрой были оставлены на свободе.

Конечно же, это была совсем не та свобода, о которой волновался Доржелес! Но мы не тянули срок, нам разрешалась любая умственная или физическая деятельность в интересах укрепления социалистического строя. Так было сказано в Сталинской конституции. Говорят, это лукавое уточнение придумал Бухарин. Впрочем, подобное словоблудие было в ходу уже во времена Домициана.