КОММУНИСТ, ПОЛИЦЕЙСКИ и ПОП

 

Ночь под новый, 1950 год. Мы втроем выходим в тайгу, чтобы начать строительство.

Мы, коммунист, полицейский и поп, ни в чем друг друга не переубеждали. Каждый из нас остался со своими идеями, со своим мировоззрением. Иногда мы говорим и даже спорим по философским вопросам, спокойно выслушиваем друг друга, но остаемся убежденными каждый в своей правоте. Мы и не стараемся друг друга перетянуть в свою веру. Наши споры — просто обмен мнениями. Иногда мы уколем друг друга, посмеемся над слабостями другого. Но эти противоречия не настолько сильны, чтобы мешать нашему общему начинанию и общему желанию: бороться и здесь за сохранение жизни. В основе нашего сотрудничества нет никакой дружбы и симпатии, есть только расчет: сделать общими силами то, что одному не под силу.

Мороз крепкий, сибирский. Погода тихая, ни ветерка. Чудная зимняя ночь в тайге. Далеко раздаются отголоски нашего труда — первые удары топора, звонкая песня пилы и гулкий сотрясающий удар первых упавших деревьев. За несколько сотен метров от нас тускло мерцают окошки нашего барака. Там в тесноте встречают новый год остальные ссыльные.

Вдруг Лауцис, подняв глаза, снимает шайку, крестится и говорит:

— Боже всевышний, что это может значить? Я вижу три луны!

Мы с Чиксте тоже начинаем смотреть. Действительно, между вершин стройных сосен ясно видны три луны. Вспоминаю Воркуту, там тоже зимою приходилось наблюдать разные чудеса природы. Сейчас мы примерно на широте

 

Риги. Однако тут зимою в чрезвычайно чистом воздухе можно наблюдать некоторые оптические эффекты, подобно миражам в пустыне.

— Это значит, что три латыша начинают строить новый дом, — говорю я с деланной серьезностью, подражая голо су Лауциса, будто тоже готов в этом явлении усмотреть божественное знамение.

По-моему, Лауцис сам никаким божеским силам давно не верит, но он при любом удобном случае готов доказывать существование высшей силы. А может быть, он во что-то и верит — кто знает. Я еще узнал его не слишком близко.

— Да, здесь, в Сибири, в ясные зимние ночи часто наблюдаются подобные капризы природы, — заявляет Чиксте без всякого пафоса.

Лауцис, видя, что мы не собираемся по его примеру скидывать шапки и креститься, тоже постепенно успокаивается. Понаблюдав недолго за лунами, продолжаем работу.

В дальнейшем каждый свободный час мы используем для строительства. Деревьев подходящей толщины не хватает. Приходится валить и потолще. Толстые бревна требуют больше труда на обтесывание, но зато от обтесанного толстого бревна быстрее поднимаются вверх стены нашего дома. Кроме того, у нас нет выбора. Мы должны пилить те деревья, которые поближе: нет ведь никаких других транспортных средств, кроме силы наших мускулов.

Каменного фундамента у нашего дома нет. Стены опираются на толстые смолистые сосновые комли, зарытые в землю стоймя. Рубим обычную русскую бревенчатую избу со мхом между бревнами.

Так как техническое руководство выполняет Чиксте, то он отмеривает каждое бревно и дает нам задание, как его обрабатывать. По снабжению у меня пока никаких забот нет.

Хотя Лауцис по характеру не прочь полениться, однако топор в его руках работает весьма точно. Он оказывается хорошим плотником.

Чиксте работает молча и сосредоточенно. Все разметки он делает вовремя. Лауцис почти всегда несколько отстает,

 

но качество его работы хорошее. Он никогда не умолкает, его все время тянет что-то рассказывать. С особым наслаждением часами рассказывает о своих связях с дамами высшего общества.

— Когда я в рижском кафедральном соборе во время богослужения посмотрел на супругу префекта городской полиции и махнул крестом в ее сторону четыре раза, тогда она поняла, что хочу ее сегодня встретить на Бастионной горке в четыре часа после обеда. А когда я другой раз, посмотрев на молодую жену начальника городского почтамта, склонил голову в ее сторону шесть раз, то она поняла, что в условном месте мы можем сегодня встретиться в шесть часов.

Но Лауцис никогда не говорит грубых слов, как Дризулис в камере Рижской Центральной тюрьмы. Он терпеть не может таких слов и от других. Если кто-нибудь из лесорубов начинает произносить похабные слова, Лауцис просит прекратить. Если это не помогает, он просит мастера перевести его в другую бригаду. О своих похождениях он повествует с утонченным эстетизмом. Он всегда джентльмен в этих рассказах, как он вечно твердит.

Электрических пил все нет. На работе продолжаем валить лес ручной пилой. Последнее время это дело еще усложнилось: требуют валить все деревья в одну сторону. Это оттого, что ждут прибытия трактора. Теперь мы больше не будем раскряжевывать хлысты на месте. Трактор потащит их целиком на верхний склад, а там уж их будут разделывать и грузить на машины. Вот для трактора их и нужно валить все в одну сторону.

С Чиксте, который сменил Муравьева, мы сработались отлично. Он очень аккуратный и быстро освоил все навыки лесоруба. Положенную дневную норму обычно перевыполняем. Вводим разные новшества, мелкие приемы рационализации. Обычно я пилю один хорошо настроенной финской пилой. Чиксте, учитывая указания Манненена, очень хорошо ее точит. Топоры у нас тоже очень острые и всегда на хороших топорищах. Пока пилю, Чиксте обрубает ветки и сжигает их. Благодаря такому разделению труда мы пере-

 

выполняем норму без особого напряжения. Скоро становимся лучшими лесорубами Черемшанского участка.

Некоторое время и Лауцис работает с нами. Но у него наладились отношения с женой мастера Стасиониса, которая тоже православная. Он часто ходит к ней домой по своим поповским делам. Скоро он начинает пользоваться разными привилегиями, часто отлучается в Плахино. Но во время работы мы никуда его не отпускаем. Поэтому он от нас уходит и начинает кочевать из одной бригады в другую.

Появляются и долгожданные электрические пилы, и передвижная электростанция на пятнадцать киловатт, изготовленная в Германии. У нее бензиновый двигатель. Одна такая станция обслуживает четыре пилы.

Механиком электростанции назначили шофера из местных, который работает по вольному найму. Немецкая электростанция очень капризна. Ее надо держать в чистоте и тщательно смазывать. Особенно она капризничает в холодное время. Привести ее в движение можно только авиационным бензином. Но такого бензина нет. Поработав несколько дней, станция останавливается. Мы остаемся опять при своих ручных пилах. Механика командируют на целую неделю за авиационным бензином. Лесорубы, конечно, недовольны.

Чиксте тоже хорошо разбирается в моторах. Когда механик уехал, мы решили сами изготовить легкий бензин, перегнав обычный автомобильный. Подогреваем его в бачке, который соединен резиновой трубкой с бутылкой. Электростанция опять заработала.

Лесорубы уже примирились с тем, что примерно неделю придется опять пилить вручную. Услышав работу мотора, все обрадовались. Прибегает Стасионис:

— Кто пустил мотор?

Чиксте застенчиво молчит, но я браво отвечаю:

— Пустил человек, который умеет обращаться с мотором.

Стасионис поворачивается ко мне:

— Это вы умеете обращаться с мотором?

 

— Я тоже умею, но пустил мотор Чиксте, он очень хорошо знает моторы всяких иностранных марок.

Стасионис очень доволен. Он назначает Чиксте механиком. Электростанция работает целую неделю без заминки.

Вернувшись через неделю с авиационным бензином, механик озлился, узнав, что пустили мотор без него. Происходит громкий обмен любезностями. Стасионис сам не может снять механика с работы. Но когда приезжает начальник лесопункта Туров, механика снимают и на его место назначают Чиксте.

Позже привозят еще пять новых передвижных электростанций, на этот раз финских. Но Чиксте продолжает работать на своей немецкой. Его заботами мы не теряем ни минуты на чистку и подготовку мотора.

Между тем Черемшанский лагерь все время растет. Уже выстроено несколько бараков, в которых размещены сотни три лесорубов. Строится столовая. Теперь тут самые разные категории высланных. Последнее время прибыло много бывших военнопленных. Все они на фронте дрались с врагом до последней возможности и попадали в плен чаще всего в результате окружения.

Они рассказывают, как голодали и как многие гибли в немецких лагерях. Теперь их прислали сюда, и никто даже не спросил, как они попали в плен и как вели себя там. Никакого следствия вообще не было. Формально каждому было задано несколько вопросов, чтобы выяснить личность. Но по вопросам видно было, что их судьба уже заранее определена инструкцией сверху.

Летчик Николай Бергозов, коммунист, болгарин по национальности, рассказывает:

— Я попал в плен после того, как мой самолет сбили в воздушном бою. Фашисты меня послали в Болгарию и использовали на обслуживании аэродромов. Там мы, группа пленных летчиков, решили захватить немецкую машину и вернуться к своим. Так и сделали. Пять пленных на немецкой машине перелетели фронт и вернулись к своим, что бы продолжать воевать против фашистов. И тут свои всех нас арестовали. Фашисты мучили меня, потому что я бол-

 

гарин. Они не знали, что я коммунист, а то они меня на месте расстреляли бы. Но я хотел продолжать бороться и для этого не выдал себя. Но в Советском Союзе мне тоже не доверяют, потому что я попал в плен и потому, что я болгарин. Если бы меня отпустили в Болгарию, думаю, там меня не считали бы предателем, там меня знают. Почему мы сами помогали врагу уничтожать наших людей? — кончает он рассказ все тем же вопросом, который мучает всех нас.

Сафронов, русский рабочий, коммунист, попал в плен тяжело раненным. Его часть отступила. Товарищи оставили его на поле боя, считая убитым.

— Почему вы сдались в плен? — спросил его следователь.

— Это не от меня зависело, я был ранен и лежал без сознания на поле боя.

— Вы дали присягу, что не сдадитесь врагу. Поэтому, придя в сознание, должны были сами себя застрелить, а не сдаваться в плен.

Сафронов ему ответил:

— Если бы я застрелился — вот это бы значило сдаться. Пока я жив, я, коммунист, считаю своим долгом уничтожать фашистов, а не себя. Я дал присягу бороться до последней капли крови, и эту присягу я выполнил, и буду выполнять впредь. Уничтожив себя, я бы помог врагу. А вы, видно, тыловая крыса, фронта не видали.

Сафронов злобно ругает бюрократизм и бюрократические инструкции, которые задавили демократию в партии, в стране.

Измученные фашистскими лагерями, бывшие пленные очень часто нервные, но все они остались непоколебимо преданными родине. Хотя многие уже потеряли надежду вернуться в нормальную жизнь, но веру в свою идею, в будущее человечества они не потеряли.

Сафронов как-то узнал, что наш Тенис Броме хвастался, будто был комендантом лагеря военнопленных. Он решил, что такого негодяя терпеть в нашей среде нельзя. Однажды он поймал Тениса и начал его убивать. Пока другие прибежали на крики Тениса, Сафронов успел его основательно

 

покалечить. У Тениса все лицо в крови. Теперь он божится всем, что никаким комендантом не был, а был таким же заключенным, которому фашисты поручали разные работы в лагере.

Однако после этого случая его с нами больше не оставляют. Его направили в лагерь химлесхоза в деревню Озерки, километров за 35 от нас к Абану. Там он работает шофером и иногда приезжает к нам в Черемшанку. В таких случаях он всегда навещает земляков.

Приезжая в Черемшанку, Тенис всегда имеет с собой что-нибудь для продажи. Однажды он предлагает мне купить хорошие варежки, которые ему будто бы из Риги прислали. Я уже почти готов купить их, варежки мне нужны. Но тут Тенис говорит, что, когда пойду в Плахино, лучше их не надевать. Я понимаю, что они не из Риги и приобретены не совсем прямым путем. Подальше от таких покупок.

В начале 1950 года на Черемшанскую вырубку присылают человек двадцать китайцев. Это бывшие партизаны, коммунисты, которые воевали против японцев в Манчжурии. Оставшись без боеприпасов и продовольствия и не имея возможности продолжать сопротивление, они в 1937 году перешли границу Советского Союза. Чтобы доказать свою принадлежность к партизанам, они принесли с собой головы двух японских офицеров и их документы. Но их тут же арестовали и держали в заключении до 1946 года. Тогда их освободили, и они все работали недалеко от Свердловска. В 1949 году, согласно инструкции из Москвы, их всех снова арестовали и прислали к нам.

Все они научились хорошо говорить по-русски и здесь зажили очень дружно с нашими бывшими пленными. Среди китайцев есть один умный, всегда веселый парень Ли Ю, которого все зовут Колей. Работая под Свердловском, Коля женился. Жена его — учительница Анна Петровна. Она часто пишет Коле и хочет приехать к нему.

Есть небольшая группа, человек пятнадцать, западных украинцев. После разгрома Польши они скрылись в лесу. Это в основном крестьянские парни, которые в политике

 

разбираются плохо и никакого интереса к политике не проявляют. Они хорошие работники, очень дружные между собой. Несколько человек из них работают в моей бригаде. После назначения Чиксте механиком на его месте со мной стал работать украинец Дубко, потом Нос.

В группе армян, которые пришли первыми на Черемшанскую вырубку, тоже в основном коммунисты, арестованные в 1937 году. Есть еще несколько полицаев из российских немцев. Таким образом, тут есть представители разных народов и люди разных убеждений, но в большинстве — коммунисты, наши люди.

Зимою, когда замерзают все болота, улучшается и связь Черемшанки с внешним миром. Постепенно налаживается наше снабжение. Появилось что-то вроде магазинчика, где можно купить хлеб, растительное масло, сколько угодно консервов. Однако всего больше все тех же товаров, на которые в Красноярске нет спроса. Мясо, сливочное масло, сахар не появляются.

Работая с электрической пилой, легко заработать до тысячи рублей в месяц и больше. Однако месяцами нам не выплачивают зарплату, а выдают авансом только некоторую часть: нет денег у леспромхоза. Случается, иногда привозят в магазин на двадцать тысяч рублей валенок или фуфаек. Без них здесь зимою нельзя. А зарплаты в лесопункт привезут каких-нибудь пять тысяч. В таких случаях получивших деньги быстро ведут в магазин, и они закупают нужные товары. Потом начальник пункта идет в магазин, берет под расписку пять тысяч выручки и выплачивает их второй раз. Потом они делают третий и четвертый оборот — пока в магазине есть хоть что-нибудь нужное лесорубам.

Но и в этом случае всю зарплату не отдают. Такое самоуправство над высланными продолжается все время. Не дают и заработать слишком много — об этом заботится нормировщик. Так что и рабочие не стараются очень уж перевыполнять нормы.

Оказывается, коменданты, наше подлинное начальство, просто решили, чтобы предотвратить побеги, не давать ссыльным возможности заиметь на руках много денег.

 

А советские законы для них не указ. Советская власть здесь — они, коменданты.

Несмотря ни на что я все-таки работаю, как только могу, особенно вначале. Когда стали строить свой дом, все свободное время старались приберечь для строительства. Однако свою норму все время перевыполняю. Я работаю хорошо не потому, что хочу быть стахановцем и заработать побольше денег, нет. В труде я ищу себе успокоение, ищу спасение от той безнадежности, которая нас мучает.

Иногда я в полном отчаянии. Но вместе с тем я боюсь терять окончательно свою веру, что когда-нибудь добьюсь справедливости. Правда, эта вера сейчас не имеет в моих глазах никакой материальной опоры, никакого логического основания. Но в каком бы болоте меня ни держали, какой бы грязью меня ни обливали, я думаю об одном: сам я не должен свою совесть ничем запачкать. Я страшно боюсь сам утонуть в болоте неверия. Я чувствую, что, если я потеряю свою веру, идею, убеждение в том, что я прав и правда должна победить, тогда неминуемо придет и физическая смерть.

Часто говорим о нашей судьбе с Бергозовым, Сафроновым и другими коммунистами. В таких случаях Бергозов говорит:

— Наивный ты, Володя, великий утешитель. Конечно, жизнь пойдет вперед. Когда-нибудь народ осознает всю мерзость и вред того деспотизма, который тут властвует, и скинет его. Но это уже будет без нас. Мы так и останемся только навозом истории. Наши страдания будут остерегать следующие поколения от повторения того, что случилось.

А Сафронов рассуждает:

— Весь мир привык смотреть на Советский Союз как на ударную бригаду революции. Победа над фашизмом этот наш авторитет еще закрепила. Разоблачение перед всем ми ром того, что у нас творится, разрушило бы всю идею социализма. Лучше уж погибнуть нам как есть, во имя будущего, во имя спасения престижа Советского государства в глазах мировой революции.

 

У меня нет аргументов против суждений того и другого, но я не хочу сдаваться и говорю:

— Возможно, вы и правы. Во всяком случае, у меня нет никаких доказательств противоположного. Но почему мы, будучи еще живыми, должны спешить записать себя в мертвецы? Ведь Сафронов следователю правильно сказал, что коммунист продолжает бороться до последней капли крови. Но бороться можно, только веря в победу. Нельзя жить, чувствуя себя мертвецом.

Я продолжаю цепко держаться за свое.

В бараках нас одолели насекомые. Мы ухитрились при сорокаградусном морозе выбрасывать на снег свои постели, постельное белье и одежду. Вши тогда замерзают и остаются в снегу. Однако гниды остаются. Через несколько дней опять все полно насекомых. Маленькая банька, которую сделали в начале зимы, не может вместить всех желающих, хотя работает непрерывно каждый день.

Всякую свободную минуту стараемся строить свой «дом латышей», как зовут наше строительство. Иногда, когда наша норма намного перевыполнена, работаем на строительстве целый день. Зима уже повернула к весне. Стены готовы, начинаем крыть крышу. Первое мая надеемся встречать уже каждый в своей квартире.

Дранку для крыши готовим сами. Другого материала нет. Дранку дерем двухметровой длины, толщиной до двух сантиметров. Лес для нее здесь подходящий. Сосен без единого сучка сколько угодно.

Однажды в середине марта после обеда все дерем дранку. Приятно светит раннее весеннее солнце и ослепительно блестит кругом белый снег. Как обычно, Чиксте молчит, а Лауцис все время что-то рассказывает. Сегодня его тема — анекдотические случаи времен ульмановской диктатуры в Латвии. Тут и рассказы о знаменитых в то время дамах — женах Пепиня и Беньямина. Время от времени он напевает двусмысленную песенку насчет подтяжек его преосвященства. Это страшно злит Чиксте. Он еле сдерживается. Чиксте — честный, идейный националист и издевательства со стороны попа над идеологами

 

национализма он терпеть не может, наконец, говорит, обращаясь ко мне:

— Вот видите, господин Цируль, разве с такими людьми, да к тому еще проповедовавшими слово божье, можно сохранить честь нации?

— Ну, это смотря какую честь хочешь сберечь, — отвечаю я без задней мысли.

— А у вас, господин Лауцис, разве в вашем патриархате нет своего преосвященства? — обращается Чиксте к Лауцису.

Для Лауциса нет ничего святого, он готов издеваться надо всем на свете. Кажется, он только и ждал, что Чиксте не выдержит и что-то скажет. Теперь он со всеми своими остротами обрушивается на баптистов.

Я долго не знал, что Чиксте принадлежит к какому-то баптистскому приходу. Но Лауцис это хорошо знает. Весело жестикулируя, он начинает на мелодию фокстрота напевать песенку баптистов:

Мы свои грехи отбросим

Очень скоро, скоро, скоро.

Боженьку тогда увидим

Очень скоро, скоро, скоро.

Ох! Какое счастье, радость

Будет там, в небесах!

Некоторое время Чиксте терпит.

Но потом чаша его терпения переполняется. Со злостью он бросает свой широкий драночный топор и уходит.

Остаемся с Лауцисом вдвоем. Теперь Лауцис молчит. Я тоже ничего не говорю. Но он сам видит, что зря дразнил Чиксте. Через некоторое время Чиксте возвращается. Теперь все трое работаем молча.

Перед нами всплыл один практический вопрос, который беспокоит всех. Стены нашего дома готовы. Стропила для крыши тоже уже подняты. Готовим дранку. Но как прикрепить ее? Нужны гвозди, а их нет.

По идее, гвоздями нас должен обеспечить я. Но сколько ни старался, гвоздей нам нигде не отпускают. Это здесь очень дефицитный товар. С огромным трудом удается

 

достать гвозди для строительства бараков и на прочие общественные нужды. Я готов даже украсть гвозди, но где? Если украсть в нашем лесопункте, то, как только начнем ими пользоваться, мое преступление раскроется, и будут только новые неприятности.

Начинаем сомневаться в успешном завершении всего предприятия. Иногда мне кажется, что Лауцис со своими шуточками косвенно хочет посмеяться и над нами за наше наивное простодушие — в тайге из ничего построить дом. Нам приходится выслушивать немало насмешек со всех сторон:

— Латыши хотят построить в тайге новую Ригу, только гвоздей не хватает, — смеются одни.

— В скольких местах в Сибири вы еще собираетесь начать строительство новой Риги? — спрашивают другие.

До сих пор мы мужественно выдерживали все насмешки. Но теперь создалось самое напряженное положение. Начинают сомневаться и Чиксте, и Лауцис, да и я сам теряю спокойствие.

Продолжаю твердить, что гвозди будут, но мои соратники спрашивают: откуда — и я вижу, что они не верят мне. Лауцис прячет свое огорчение в новом потоке анекдотов, Чиксте злится. Но я стараюсь держаться бодро. Однако сознание, что насмешки Лауциса и злость Чиксте адресованы в конечном счете мне, грозит и Меня довести до отчаяния.

Когда некоторое время работаем молча, меня начинает давить и это молчание. Чувствую, что мои нервы окончательно сдают. Начинаю бояться, что дело сорвется, и тогда мы надолго станем объектом общих насмешек. Теперь, когда они молчат, я ожидаю, что в любую минуту они открыто начнут упрекать меня за детское легкомыслие.

Чтобы немного прийти в себя и избежать открытых наскоков Лауциса и Чиксте, я оставляю работу и ухожу в тайгу. Теперь они остаются вдвоем.

Все время в голове одна мысль: где достать гвозди? Про себя надеюсь на появление Тениса. Может быть, он где-то раздобудет. Если он и достанет их не совсем чест-

 

ным путем, сможем сказать, что он из Красноярска привез. Но, как назло, Тенис долго не показывается.

Идя по тайге, вдруг зацепляюсь ногой за какую-то проволоку в снегу. Зимой на морозе часто рвались растянутые по деревьям провода. Кроме того, их надо было часто перетаскивать по новым направлениям. И вот большой кусок провода остался в тайге.

А почему его не разрубить на кусочки и не использовать их вместо гвоздей? В восторге от такой гениальной мысли я готов танцевать. Быстро скатываю провод и несу его на стройплощадку.

Когда возвращаюсь, Лауциса и Чиксте нет: кончили работу и куда-то ушли. Я беру два топора, сажусь, один топор ставлю между ног острием кверху. Кладу на него проволоку и обухом другого топора ударяю по ней. Один за другим падают кусочки длиною с гвоздь. Скоро у меня полный карман гвоздей.

Вечером разыскиваю обе враждующие стороны нашей компании, чтобы договориться завтра продолжить строительство. Чиксте совсем угрюмый. Говорит, что ему Лауцис окончательно надоел и что дом мы все равно не закончим.

— Пока гвоздей не будет, я работать не стану.

— Не беспокойся, гвоздей будет сколько нужно. Вот у меня уже полный карман! Завтра ты начнешь крыть крышу, а мы с Лауцисом будем дальше дранку драть.

Говоря это, я хлопаю по карману, слышится лязг гвоздей.

Чиксте может убедиться, что я говорю правду. У него сразу глаза заблестели. Ему очень хочется быть в своем доме и дождаться весною приезда жены.

Лауцис тоже очень рад, что проблема решена, и готов завтра продолжать работу.

На следующий день мне удается найти еще несколько кусков провода.

В начале апреля дом уже под крышей. Тянем жребий, кому какая часть достанется. Лауцис получает середину, я восточный, Чиксте — западный конец. С помощью началь-

 

ника политотдела удается достать немного досок для полов и заказать в мастерских пункта три окна и три двери. Зимой привезли кирпич. Немного выдают и нам для кладки печей.

Весь апрель работаем в большом напряжении. Я сложил настоящую латышскую печь с теплым отделением для сушки и подогрева пищи. Доски, конечно, нестроганные. Но Лауцис научился в Тайшете обрабатывать доски раскаленной проволокой. При этом они не только становятся гладкими, но и приобретают замысловатые узоры. Чиксте раздобыл где-то и рубанок.

Все трое готовимся к первому мая. У Лауциса и Чиксте это свой праздник: день созыва Учредительного Собрания Латвийской Республики.

Из обрезков досок, которые остались после настилки пола, делаю стол и полочку. Вместо стульев напилили чурбаков. Вся эта мебель обработана обжиганием и выглядит весьма своеобразно. Особой виртуозности в этом искусстве достиг Лауцис. У него таким образом исписана вся комната. Я стараюсь ему подражать, но у меня так красиво не выходит.

К первому мая мы вселяемся в свой новый дом. После основательной дезинсекции наконец окончательно освобождаемся от насекомых. Над нами уже не смеются, теперь нам все завидуют: упрямые латыши все-таки выстроили свою Ригу.