В СИБИРЬ

 

На другой день нас сажают в арестантские вагоны и начинается путь на Восток. Через несколько дней - Свердловская пересылка. Это очень старая тюрьма на окраине города. Врезались в память каменные ступени, глубоко стертые ногами многих поколений арестантов — еще с царских времен. Тесная территория огорожена высокой каменной стеной. Дыхание города тут совсем не чувствуется.

Вижу, в пересылках стало больше порядка, чем десять лет назад. Нет прежнего самоуправства уголовников. Чище стало. Однако нет такой чистоты, как в рижской Центральной тюрьме.

Через несколько дней отправляемся дальше. Теперь наш путь — вдоль старого Сибирского тракта, по которому столетиями шли и шли арестанты. Красноярская пересылка — тоже старая царская тюрьма, с мрачными каменными сводами, неимоверно толстыми стенами. Здесь остаемся около недели.

Потом человек сто из нас сажают в отдельный пассажирский вагон и везут дальше. В вагоне несколько женщин. Есть группа армян, несколько болгар. Из Латвии осталось мало. Но пятерым удается еще держаться вместе. Из нашей камеры в Рижской тюрьме с нами еще бывший надзиратель из Лиепаи Чиксте.

На этот раз едем только до Канска. Там нас сажают в машины. Едем по проселочной дороге километров двести и попадаем в районный центр Абан. Швейник остался в Канске, нас стало четверо.

Конец августа. Дождливо. Помещают нас в районный Дом культуры. У дверей охрана. Однако чувствуем себя сравнительно свободно. Разрешается даже самим дойти до магазина и купить что-нибудь. К нам приходят, и заводят разговоры колхозницы.

На следующий день начинается оформление на работу. Будем работать но найму и жить за счет своей зарплаты.

 

Значит, о еде, одежде и всем остальном будем заботиться сами. Только из указанного района не имеем права уйти. Присланы на работу в Оно-Чунский леспромхоз, который занимается заготовкой леса в районе рек Она (Бирюса) и Чуна. Но, оказывается, если кто найдет себе другую работу в этом районе, то может туда перейти.

Наш Пуриньш уходит куда-то, а, вернувшись, говорит, что остается работать в Абане в сапожной мастерской. Петере устроился бухгалтером в каком-то учреждении. Мы с Бриедисом никуда не ходим. Специальности у нас нет, так что нет надежды найти подходящую работу. Повара и кондитеры тут не нужны. Правда, мне приходит в голову, что я могу работать и маляром. Однако меня охватила какая-то апатия, и я ничем не интересуюсь. Бриедис тоже относится безразлично к своей дальнейшей судьбе. Мы остаемся вместе.

На нолях убирают хлеб. Высланные могут работать и в колхозах. Немного мужчин вернулось после войны в деревни. Там не хватает рабочих рук. Земля остается необработанной. На трудодни после хлебозаготовок остается совсем мало, а иногда и совсем ничего. Поэтому оставшиеся в колхозах мужчины и молодежь стремятся уйти. Вдовы, имеющие свой дом и хозяйство, ищут знакомства с высланными. Но и эта перспектива нас с Бриедисом не влечет.

Оформляемся на работу в леспромхоз. Получаем удостоверения: гражданин такой-то находится под гласным надзором милиции Абанского района. Удостоверение надо регистрировать два раза в месяц. Бандитам и предателям и тут облегчение: Только раз в месяц или даже в два.

Директор леспромхоза, Герой Советского Союза Сидоренко, энергичный, деловой человек средних лет, знакомит нас с условиями жизни. Он местный, сибиряк. Звание Героя, говорят, получил за форсирование Днепра у Киева. Мне нравится его простота и своеобразная, суровая сибирская сердечность. Он не имеет никакого специального образования, но, по-моему, способный организатор и честен, как в своей работе, так и в отношении к людям.

 

—   Мне безразлично, — говорит он, — кем и где был каждый из вас до сих пор. Теперь мы начнем новую жизнь. Будем жить, и работать вместе как равные друг другу. Все наше будущее будет складываться в зависимости от того, как мы выполним поставленные перед нами задачи в работе. Со своей стороны, я обещаю делать все, что в моих силах, чтобы улучшить условия вашей жизни и труда.

—   Да, надо опять начинать сначала, — говорит мне Бриеднс.

Для начала обещание неплохое. Дай бог, чтобы так и было.

Выступление Сидоренко меня несколько успокаивает. Какая-то перспектива в жизни есть.

Отсюда мы должны отправиться в тайгу на место будущей работы. Но вдруг появляется уполномоченный из района и мобилизует нас на месяц в колхоз помогать на уборке урожая.

Мне страшно не хочется ехать в колхоз. Осень. Приближается зима. Хочется скорее прибыть на место, устроиться, подготовиться к зиме. Когда по списку направляемых в колхоз называют мое имя, я просто не отзываюсь.

Мобилизованные уезжают. Из нашей группы зачисленных в леспромхоз остаются человек двадцать. Среди них со мной и Бриеднс. Уехал в колхоз Чиксте.

На следующий день нам дают две подводы. Кладем в них свои вещевые мешки и отправляемся в тайгу. Сами идем пешком. Нас сопровождает вооруженный конвойный, но он на нас не обращает внимания. Идем но болотистому лесу, по тропинке. Дорог тут вообще нет. Еле видна колея — след проехавшей машины или подводы.

Идем с Бриедисом рядом. Ему эти места знакомы со времен царской каторги. Он рассказывает мне разные приключения того времени. Тогда каторжники тут строили дороги через болота, но которым возили лес к берегам рек или к железной дороге.

Вспоминая былые дни, он как-то оживляется. Однако это оживление неестественное, нервное. Он не может не испытывать боль от переживаемой несправедливости.

 

Хочет как-то подавить свою обиду к тем силам, которые заставляют его снова шагать здесь как преступника. Но это невозможно. Он знает, что он не"преступник. Значит, творят преступление те, кто его сюда отправили. Они преступники. Но с преступниками нельзя мириться, их надо ненавидеть, с ними надо бороться. Однако сегодня эти преступники занимают ответственные посты в нашем государстве. Как бороться против представителей своей власти? Вот то неразрешимое противоречие, которое нас мучает. Вот поэтому подавленная обида Бриедиса создает нервозность, оптимизм выглядит явно деланным.

Пройдя километров тридцать, мы оказались в деревне Байкино. Денег нет ни у кого. У меня есть пара белья. Бриедис берет белье и уходит. Через некоторое время он возвращается с двумя литрами молока и буханкой крестьянского ржаного хлеба. Хорошо поев, ложимся в избе на полу спать.

Наутро продолжаем путь. Красивый, солнечный осенний день. Болот больше нет. По сторонам лесной дороги стройные столетние сосны, все прямые, совсем без сучьев. Только на самой верхушке маленький пучок.

— Вот мачтовые сосны! — радуется Бриедис.

И меня охватывает какая-то особая радость от созерцания могучей и прекрасной картины природы. Стройные сосны тут куда выше самых высоких домов Риги. Местами в лесу небольшие возвышенности, за ними долинки. Тут и там мерцают лесные озерки.

Мы с Бриедисом ушли несколько вперед от остальных. Я больше молчу, но Бриедис говорит все время. Иногда мне хочется, чтобы и он помолчал, но я не говорю ему этого. Мне кажется, что он боится замолчать, — тогда надо будет думать. Он не хочет и мне дать думать.

В своем вдохновении он заходит так далеко, что начинает изображать наше будущее в розовых красках. Он тут знает местные условия и несметные сибирские богатства.

— Может быть, и в самом деле лучше, что нас выслали из Латвии. Мы там со своей испорченной жизнью только и можем мешать нашему молодому поколению получить пра-

 

вильное суждение о социализме, Советской власти и строительстве новой жизни вообще. Какая разница, где мы продолжаем жить? Так не лучше ли там, где мы никому не мешаем?

Я больше не могу выдержать его студенистую философию:

— Дурак ты и осел. Всяких прихвостней и негодяев, которые во имя социализма проделывают разные безобразия и творят преступления, клевещут на коммунистов и уничтожают их, ты готов беречь и щадить во имя кажущегося благополучия, во имя того, чтобы наша молодежь не знала о той трагедии, которую такие преступники сотворили в нашей стране. Хочешь, чтобы наша молодежь росла под стеклянным колпаком и воображала, что на земле уже рай. Так пойми же ты, что те же негодяи, которые сегодня отправили сюда нас, завтра отправят вслед за нами и эту молодежь. Где у тебя гарантия, что наша трагедия не повторится? Не молчать, а кричать надо о том, что мы переживаем. Надо бороться со злом, не молиться, не терпеть, а уничтожать его. Только тогда есть надежда на то, что мы избавим новое поколение от него.

Я тоже не хочу мести. Не хочу видеть Кузьмина и Затуранского на виселице, не нужна мне их кровь. Не хочу видеть на виселице и тех, кто ими руководил, но хочу, чтобы весь народ осознал то зло, которое они сотворили, хочу, чтобы они ходили с каиновой печатью на лбу, а не мы. Нет, я не хочу здесь остаться и умереть! Я хочу дожить до того дня, когда мы сможем вернуться и стать полнонравными членами нашего социалистического общества в нашей социалистической Латвии.

Лесная дорога медленно поднимается вверх. Выходим на горку. Подымаем глаза и вдруг останавливаемся как вкопанные. Смотрим вперед и молчим. Впереди нас могучие, стройные сосны — все черные. Все впереди черное, сколько видит глаз — ни одного зеленого островка. Огромные деревья мертвы, застыли, странно молчат. Ветер не шумит в верхушках и не качает их. Черные ветки вершин протянуты к небу, как застывшие руки в молитве.

 

Местами с мертвых стволов уже отвалилась кора. Пожелтевшая древесина в этих местах — как глубокие раны на мертвом теле. Мне кажется, мы пришли на огромное кладбище непохороненных покойников.

Мы забыли, о чем только что спорили. Смотрим, молчим. Почему-то мне приходит в голову: наконец пришли на край света.

Через некоторое время подходят и другие. Все поражены страшным опустошением. Останавливаются и смотрят.

Несколько километров идем по горелому лесу, прежде чем опять попадаем в живой. Наконец достигли берегов Бирюсы. Река широкая, многоводная, почти как наша Даугава где-нибудь у Крустпилса. Как-то мрачно, не спеша, серьезно несет она свои воды, такая же могучая, как вся сибирская природа.

Левый берег, на котором мы находимся, пологий. Лес вокруг вырублен. Видна небольшая полоса обработанной земли. У самой реки маленькая деревушка. На противоположном берегу высокие скалы.

Деревушка Почет километрах в ста от Абана. В Почете один из лесопунктов. Здесь будет база нашей работы и снабжения.

Располагаемся в клубе. На стене фото: Сталин и Тито. Наши отношения с Югославией уже давно не такие, как тогда, когда была сделана эта фотография. Видно, в клубе не часто бывают люди.

От перехода мы очень устали и очень голодны. В пути нам выдавали по килограмму хлеба в день и аванс пять рублей в неделю. Ровно столько, чтобы оплатить этот ежедневный килограмм хлеба. У Бриедиса в вещевом мешке еще сохранились два кусочка мыла. За них ему удается получить в столовой несколько порций супа, и мы утоляем свой голод. В столовой Бриедис встретил какую-то латышку, но она боится даже разговаривать по-латышски.

Немного отдохнув, армяне, которые сейчас составляют большинство нашей маленькой группы, начинают какой-то медленный танец. Танец сопровождается печальной мелодией. Особенно хорошо ноет Мелоян, с которым я по дороге

 

уже познакомился несколько ближе. Мне армянская песенка напоминает сиротские песни нашего фольклора или крестьянские песни, рожденные в ярме немецких баронов.

Танец очень простой. Все встали в круг, руки на плечах у стоящего впереди. В такт мелодии медленно шагают по кругу, покачиваясь в одну и в другую сторону, вроде под тяжестью ноши. Некоторое время я наблюдаю это монотонное кружение в тусклом свете керосиновой лампы. Потом встаю и тоже иду в круг. В простом танце все находят какое-то успокоение.

Когда выясняется, что Почет будет центром нашей будущей жизни, посылаю телеграмму в Ригу Мелании и сообщаю адрес: Абан, Оно-Чунский леспромхоз, Почет. Так мы в Риге договорились, чтобы она могла прислать мне немного денег. Однако денег я не получил. На почте в Риге не поняли, что «Почет» название деревни. Деньги полежали в Абане и вернулись в Ригу. До самых Октябрьских праздников пришлось жить на пять рублей в неделю.

В Почете, как во всех здешних деревнях, несколько домов пустуют. Говорят, дом можно купить за 800 — 1000 рублей — это в нормальных условиях хороший месячный заработок. Дома продают колхозники, которые уехали из колхоза.

По существующему порядку, колхозникам паспортов не выдают. Поэтому они сразу далеко уехать не могут. Но, поступив на какое-нибудь районное промышленное предприятие, бывший колхозник получает паспорт, а вместе с ним и возможность свободного передвижения. Это обстоятельство также способствует тому, что колхозная молодежь стремится попасть на работу в районной промышленности. А в районах спрос на рабочие руки везде большой. Так и получается, что в колхозах остаются только вдовы, потерявшие кормильцев на войне, с детьми на руках. На их плечах и лежит вся тяжесть послевоенной колхозной жизни.

Почта приходит раз в неделю. Телефона нет. Единственная связь с внешним миром — радиотелефон. Но им пользуется только начальство.

 

Начальник лесопункта — техник Туров. Он еще молодой человек, тоже местный, демобилизованный офицер, член партии. Местные недоброжелатели говорят о нем: «Кулацкий сынок, на фронте пролез в партию». Но на меня он произвел впечатление смышленого и честного хозяйственника. Хотя можно видеть, что политическое развитие и культурный уровень его весьма ограничены.

На следующий день после нашего прихода Туров распределяет нас на работу. Бриедиса, как более пожилого, назначает конюхом в Почете. Туров, очевидно, уже познакомился с документами каждого из нас. Обращаясь ко мне, говорит:

— Вам, товарищ доцент (в моих документах где-то записано, что я до ареста в Ташкенте был доцентом), я бы советовал сразу начать работу на новой вырубке. Скоро нам пришлют электрические пилы. Вы, как образованный человек, быстро сможете освоить технику, тогда и зарабатывать будете лучше.

Я не возражаю. Но пока техника еще не привезена. Надо оборудовать новую базу. Собираемся опять в путь. Новая лесосека находится на берегу Черемшанки, притока Бирюсы, километров 25 отсюда. Сначала идем по болотистому лесу. Здесь буря повалила массу деревьев, которые лежат в страшном беспорядке. Нам стоит огромных трудов пробираться по завалам несколько километров. Надо лазать очень осторожно, потому что внизу вода, болото.

За болотом опять красивый сосновый лес. Столетние стройные сосны, диаметр которых на высоте человеческой груди доходит до метра, гордо вытянули свои вершины к небу. Но за последние дни я уже успел немного привыкнуть к могуществу сибирской природы, и она меня уже не так захватывает, как в первые дни.

Дойдя до Черемшанки, останавливаемся на возвышенности. Тут пока еще ничего нет. Но здесь будет Черемшанская вырубка, наше новое место работы, наше новое место жительства.