СНОВА АРЕСТ

 

Мой зять Миша, вернувшись из плена и поселившись на хуторе родителей, посеял несколько гектаров хлеба. Осенью во время уборки молотилку возят с одного хутора на другой. Чтобы обслуживать ее, нужно человек двадцать. Это наша латышская «талка» — то, что в средней России зовут помочью, а в других местах — толокой. Когда я вернулся осенью 1947 года, Миша уже работал бухгалтером, и от своей работы оторваться не мог. На талку во время молотьбы ходил я. Мне было приятно бывать у соседей, особенно когда я уже получил паспорт и определился на работу.

Во время молотьбы на хуторе праздник. Хозяйка нечет пироги, варит пиво и старается угостить помощников как можно" лучше. В длинные осенние вечера молодежь танцует, а пожилые спорят у стола за кружкой пива и ведут бесконечные разговоры.

В связи с моим возвращением среди соседей были всякие толки. Но как только стало известно о моем назначении школьным инспектором, меня, как своего человека в волости, везде встречают очень любезно. При молотилке мне досталось место «у мешков». Эта работа не трудная — надо убрать полный мешок от машины и приставить пустой. Потом мешки надо завязать и помочь возчику положить их на телегу. «У мешков» всегда собираются те, у кого выпала свободная минутка, или соседи, которые пришли договориться с машинистом, когда будет их очередь молотить.

После рабочего дня вечером теперь каждый старается подсесть ко мне, поговорить или посоветоваться о жизненных делах.

Однажды, сидя за столом у одного из соседей и попивая крепкое домашнее пиво, ведем оживленный разговор. Соседи перебрасываются остротами, зная неудачи и слабости друг друга.

 

Рядом со мной сидит зажиточный крестьянин, бывший айзсарг Зиданс. В былые времена он не раз появлялся вместе с ульмановскнмн шпиками и жандармами на нашем хуторе делать обыск, искать коммунистическую литературу. После моего нелегального отъезда в Советский Союз, когда я был осужден по делу Культурного общества трудящихся и числился в списках разыскиваемых лиц, он также активно участвовал в розысках. Существовало предположение, что я уехал из Риги и прячусь у родителей. Поэтому Зиданс бывал у родителей, расспрашивал обо мне знакомых.

Зиданс уже сильно постарел, но еще крепкий мужик. Сын его служил во время войны в Латышской гвардейской дивизии, теперь член партии и активист уезда. Старый Зиданс тоже сейчас ищет дружбы со мной и неохотно вспоминает о прошлом.

Его сосед Мелнзобс сидит за столом против меня. Он более бедный, тоже уже пожилой мужик. В царское время, отслужив в армии, он был тут стражником. За эту службу царю его недолюбливали во время власти националистов, которые охотно кричали, что царская Россия — тюрьма народов. С установлением Советской власти Мелизобс в глазах местных считается «человеком русских». И он сам рассуждает, что теперь в некотором смысле вернулись его былые времена. Мелнзобсу очень хочется подразнить старого Зиданса, бывшего айзсарга, который сейчас ищет дружбы со мной.

— Слушай, Зиданс! — громко обращается он к своему соседу. — Ты когда-то целыми ночами бегал кругом, разыскивал Индзера Волдиса. Вот он теперь рядом с тобой. Хватай! Держи его крепко!

Зидансу страшно не нравятся такие воспоминания. Он зло поднимает глаза на Мелнзобса, потом делает вид, что не расслышал и пытается продолжать свой разговор.

Однако Мелнзобс не успокаивается. От пива он расхрабрился. Через минуту опять громко обращается к Зидансу:

— Что, испугался, что ли? Может, тебе подсобить? На такие дела у меня тоже хватка есть, старая, с царских

 

времен. Вдвоем мы эту птичку доставим куда надо. А вознаграждение пополам.

Теперь всем у стола становится неудобно. Все настораживаются. Становится тихо. Тишина неприятно давит на всех. Чувствую, что мне надо что-то сказать, чтобы рассеять напряжение.

— Отец Мелнзобс! Уже нечего хватать. Поздно. Теперь жизнь сама поймала нас всех вместе, днем у молотилки, а вечером тут, у этого стола. Все нашли, завоевали одинаковые права. С одинаковыми правами теперь можем работать и залечивать последствия войны, строить новую жизнь.

Предлагаю выпить по стаканчику пива за наше единство, за наши права и за успехи в дальнейшем строительстве нашего общего благополучия.

Напряженность пропадает, все очень довольны, аплодируют мне и выпивают по огромному стакану пива. Непринужденная беседа у стола возобновляется. Мелнзобс тоже удовлетворен, что укусил соседа, и заводит другой разговор.

Прошло два года. Я освобожден от работы инспектора. Часть зажиточных крестьян высланы. Я прощаюсь опять со своей седой мамой, с Эльвирой, Эммой и Мишей. Припоминаю тот вечер и разговор за столом после молотьбы у соседа. У меня нет никакого зла ни против Зиданса, ни против Мелнзобса. Я знаю, и они честно будут работать на восстановлении нашего социалистического хозяйства, будут образцовыми колхозниками. Они привыкли в жизни трудиться и знают, что без труда ничто не рождается.

Но кому нужно, чтобы меня снова прогнали, обидели? Кому нужно это новое искусственное обострение классовой борьбы? Ведь никакой борьбы нет. Радоваться этому могут только враги, часть из которых уже успели запастись партийными билетами. Радуются Минц, Крылов, Виксне. А туповатые фомины и эглиты воображают себя коммунистическими деятелями, усердствуют в поисках врагов и старательно покуривают трубочку, играя вождика.

А что могут делать те, кто видит и понимает эту продолжающуюся нашу трагедию, — Чейксте, Жубит, Никонов и многие другие? Что могу сделать я? На коне Эглит,

 

Минц, Фомин. Я думаю, думаю и ничего придумать не могу. Только страшно тяжело. Мне жалко не только себя, но и всех тех, кто видит, переживает это наше несчастье и ничего не может сделать.

Когда иду но улицам Алуксне, меня почти все встречные знают. Теперь многие, которые меня раньше обычно приветствовали и охотно вступали в разговор, прикидываются, что не замечают и проходят мимо, не поздоровавшись. Некоторые скромно приветствуют и скоро уходят, боятся, чтобы я не заговорил. А такие, как Минц или Виксне, демонстративно не здороваются.

В первые дни апреля появляюсь в Риге. Я еще надеюсь, что как-то пристроюсь. Захожу к министру просвещения Страздыню. Гибиетис ведь предлагал меня использовать как инспектора высшей школы. На это я уже сейчас не претендую, но хоть в какой-то другой уезд на место школьного инспектора-то могут меня послать, ведь я же в министерстве числюсь одним из лучших инспекторов.

— Ну что я тут могу сделать, — разводя руками, говорит министр, — им же на месте там лучше видно. Если они вас уволили, то мы вас в другое место послать не можем.

Иду в республиканский комитет профсоюза работников просвещения к председателю комитета Мият. Она меня знала как одного из лучших и активных председателей месткома. Мое увольнение противоречит советскому законодательству о труде. Она должна отстаивать мои интересы.

— В вашем деле я бессильна, — скромно отвечает, выслушав меня, Мият.

Однако просвет нашелся. Вечером захожу со своей бедой к своему другу Рудису Лацису. Он сейчас редактор в Латгосиздате. Сам он сделать ничего не может, но знает условия в Риге хорошо. Он советует мне зайти в главное управление культурных учреждении. Начальник управления Аболинь и его заместитель Мозерт — честные коммунисты. Если какая-нибудь возможность будет, они помогут.

Главное управление культурных учреждений находится там же, на улице Вальню, 2, где и министерство просвещения.

 

— Я оказался неподходящим для работы школьного инспектора, которую я выполнял последние два года, и меня уволили. Может быть, окажусь подходящим где-нибудь для вашего управления, — говорю с невольной усмешкой, зайдя в отдел кадров главного управления.

С такой рекомендацией о себе к нам еще никто не заходил, — отшучивается она. — Что ж, может, и подойдете, нам нужны специалисты культурной работы. Зайдем к начальству.

Она ведет меня к заместителю начальника Мозерту. У меня создается впечатление, что она была предупреждена о моем появлении.

— Да, — говорит Мозерт, когда поздоровались, — мне Лацис звонил. Я все знаю. Что-нибудь найдем для вас.

Потом он начинает расспрашивать о том, насколько я знаком с местными условиями, какое у меня образование и каковы пожелания, где хочу работать. В этом разговоре я снова чувствую глубокую сердечность и человечность. Хотя слов было не так много.

Когда упоминаю, что меня знает и Остров по недолгой совместной работе в Ташкенте, Мозерт сразу звонит и Острову, чтобы и тот принял какое-то участие в моей будущей судьбе.

Работая в Алуксне инспектором, я в один из приездов в Ригу посетил и Острова. Тогда в разговоре, вспоминая тяжелые дни в Ташкенте в 1937 году, мы выяснили, что следователи с подложными протоколами старались заставить нас обоих дать ложные показания друг против друга. Теперь Остров — заместитель председателя Совета Министров Латвийской ССР, в его ведении и главное управление культурных учреждений.

Слушая разговор Мозерта с Островом, я чувствую, что он клонится в мою пользу. Кончив этот разговор, Мозерт уже начинает договариваться со мной конкретно. Я выражаю желание пока поработать в таком месте, где мог бы использовать свои знания историка.

— Ну, тогда пошлем тебя в Домскнй музей, там, по-моему, вакантно одно место научного сотрудника.

 

Зильберман подтверждает, что в Домском музее действительно научный сотрудник нужен, и меня сразу оформляют.

Так я снова на работе. Даже самому не верится. На улице меня весело встречает апрельское солнце. На следующий день знакомлюсь с начальником главного управления Аболинем, приятным, сердечным, разговорчивым человеком.

Являюсь в музей. Знакомлюсь со своими новыми обязанностями. Работа мне очень нравится. В последний месяц я очень тяжело переживал опять свои беды, а здесь такая тишина, так хорошо. Радуюсь, что так благополучно кончились все мои переживания. Однако чувствую какое-то внутреннее беспокойство.

Хочется кому-то излить свое сердце, хочется с кем-то посоветоваться. Вечером долго беседуем с Рудисом. На следующий день решаю посетить Острова. Надеялся, что при своем высоком положении он будет лучше осведомлен о моей будущей судьбе.

Бюро пропусков Совета Министров переполнено посетителями. Идут главным образом с разными жалобами по поводу последней кампании выселения. Когда наконец добираюсь до телефона и звоню Острову, он мне очень любезно говорит, чтобы немедленно шел наверх, пропуск он тут же закажет.

В своем просторном кабинете он меня встречает очень сердечно и сразу спрашивает, начал ли работать, как устроился и доволен ли новой работой. Я говорю, что с работой ознакомился и всем доволен. Потом рассказываю свои переживания за последнее время и говорю, что боюсь, дадут ли мне работать.

— Ничего, работай спокойно, пройдет все и будет хорошо.

Мне от него ничего не нужно было. За его человеческие слова я ему очень благодарен. Не хочу его долго задерживать. Прощаюсь и ухожу. При уходе он желает мне всего хорошего на новой работе и говорит, если будут какие-нибудь недоразумения, звонить ему.

 

Однако добрые пожелания Мозерта, Аболиня и Острова не помогли. Хотя они занимали довольно высокие посты, они не знали, что творят темные силы.

На следующий день я отправляюсь в Академию наук. Там московский лектор будет делать доклад о космополитизме. Во время перерыва встречаю директора Леясциемской школы Озолиню. Она депутат Верховного Совета Латвийской ССР. Она высказывает сожаление, что мне пришлось уехать из Алуксне, но очень рада, что я устроился на подходящей работе. Потом начинает жаловаться: не понимает, что у нас творится. Во время кампании высылки выслана и ее сестра. Всю свою жизнь она была преданным партии и Советской власти человеком и ничем не заслужила такое отношение к себе. Вот она как депутат Верховного Совета уже несколько дней ходит но всяким учреждениям и пытается добиться освобождения сестры, но пока безрезультатно. Я начинаю ее успокаивать, говорю, что всякие недоразумения всегда могут случиться.

— К сожалению, очень часто у нас случаются трагичные и тяжелые недоразумения, которые никак не удается исправить, — печально и безнадежно отвечает она, и мы расстаемся, чтобы продолжать слушать лекцию московского лектора о космополитизме.

Теперь я живу за Даугавой на улице Антоновас, 22. Это квартира Меланин. Вечером 15 апреля, незадолго до полуночи, в квартиру является офицер госбезопасности и предъявляет ордер на мой арест, подписанный министром государственной безопасности Латвийской ССР Новиком.

На сей раз он обыска не делает. Просто велит одеваться и следовать за ним. Мелания все еще заведующая отделом агитации и пропаганды. Она тоже дома со мной н начинает протестовать. Я ее успокаиваю. Но молодого офицера протесты ответственного партийного работника наводят на размышления. До сих пор он арестовывал бывших шуцманов, офицеров, кулаков. Он видит, что к этой категории я не принадлежу. Когда мы уже сидим в машине, он у меня спрашивает:

 

— Слушайте, я тоже не понимаю, за что вас арестовывают. Вы знаете, за что арестованы?

— Эх, не вашего ума это дело, — отвечаю я ему зло, — этого, пожалуй, не понимает даже ваш Новик, который подписал ордер на мой арест.

На этом наш разговор обрывается.

Из машины, в которой приехали к дому на улице Бривибас (Свободы), где помещается министерство госбезопасности, меня сразу ведут на пятый этаж на допрос. Там сидит какой-то майор. Он ведет себя подчеркнуто корректно. Однако, очевидно, он человек с опытом, в курсе дела, как со мной раньше обращались. На сей раз он меня сразу успокаивает, что со мной ничего плохого не случится.

Потом начинает спрашивать, какие против меня были выдвинуты обвинения в Ташкенте в 1937 году. Я ему отвечаю и указываю, что все это ложь и что это теперь легко проверить, когда весь архив Латвийской республики у нас. Майор разъясняет:

— К сожалению, у нас нет указаний вести какое-либо следствие по вашему делу. Согласно инструкции нам приказано вас арестовать. Больше нам ничего не известно.

Он пишет совсем коротенький протокол. Там сказано, что арестованный такой-то в выдвинутых против него обвинениях по делу такому-то себя виновным не признает. Дальше в протоколе пишется, что при допросе никакие недозволенные средства против меня не применялись. Я подписываю коротенький протокол, и меня отправляют вниз, в подвал. Здесь камеры без окон, только лампочка светится у потолка.

Через несколько дней меня отправляют в Рижскую Центральную тюрьму.