НОВЫЕ НЕПРИЯТНОСТИ

 

Не требовалось быть пророком, чтобы предвидеть, что вся та благожелательность, которую хорошие люди вроде авансом мне выказывали, веря в мою честность, теперь кончится. Теперь все должны будут молчать. Дирижерская палочка темных сил пошевелилась, теперь будут действовать эти силы.

Но что я могу делать? Как теперь жить и работать? Несколько дней как молотом бьют в мой мозг эти вопросы. Так тяжело, что даже плакать не могу.

Я ничего другого не могу делать, как только продолжать работать. Не смею ничего предпринимать. Совета спросить тоже не у кого. Теперь надо жить только своим умом и совестью. Правда, к этому мне не привыкать. Решаю — буду продолжать работать, будто ничего не произошло. Назло всем темным силам, я должен стоять выше их. Работать теперь надо еще лучше, не дать никому повода для клеветы. Надо не только обороняться, но и наступать! Не теряться, держать себя в руках! Не могу быть другим, чем был всю жизнь, — только коммунистом был и останусь.

Я не могу и не хочу себя ни обмануть, ни переделать, ни отвергнуть. Не могу надеть на себя маску равнодушия или нигилизма, не могу смеяться над тем, что мне дорого.

Нет! Я все-таки верю. Верю и будущее. Если даже все темные силы действуют с ведома Сталина, так и Сталин не вечен — будет и ему конец. Со временем народ найдет в себе силы справиться с деспотизмом. Он победит темные силы, которые грызут нашу партию изнутри. Жизнь не остановится.

Когда все передумал, чувствую облегчение. Когда дорогу выбрал, и осталось только шагать, перед глазами становится светлее и на душе легче. Что ж, мне не впервой, бывало хуже. Я ко всему готов. Только гордость свою

 

не терять, только не сдаваться. Будет и на нашей улице праздник.

Наступления темных сил не пришлось долго ждать.

Началось с дров. Осенью 1948 года в уездный отдел народного образования явился директор средней школы в Алуксне Приеде. Вообще он был ни рыба, ни мясо, никогда свое лицо ни в чем не проявлял. Но на сей раз он явился с требованием дать рабочую силу, чтобы распилить и поколоть дрова в школьном дворе. Привезли дров полный двор. Школа не моего района. Однако от разговора не увиливаю.

Я пытаюсь ему объяснить, что в колхозах лишних рук нет. По свободному найму нанимать людей не можем, для этого ни школа, ни отдел просвещения денег не имеют. Остается только тот путь, к которому прибегают все школы уезда — заготовить дрова силами учеников старших классов.

Приеде настаивает:

— Но по инструкции предусмотрено, что исполком долтжен заготовлять школе дрова.

За его настырностью мне чудится чья-то чужая рука. Сам он никогда так энергично не действовал.

— Уважаемый директор, у вас полон двор заготовленных дров.

— Но они не пилены и не колоты. Вот когда они будут распилены, расколоты, уложены, только тогда это будут дрова.

— А у вас в одиннадцатом классе второгодников много? — спрашиваю.

Мне известно, что некоторые крестьяне, чтобы упрятать своих сыночков от работы в колхозе или от налога (неработающие должны платить налог), начали оставлять их в одиннадцатом классе на второй год — конечно, не без ведома и согласия директора школы. .

— Есть что-то человек восемь, — отвечает директор.

— А в десятом классе сколько?

— Там человека три или четыре.

— Так вот, уважаемый директор, как вам кажется, не следует ли этим молодцам, которые вдруг в десятом и

 

одиннадцатом классах, и может быть, не без вашего ведома, решили побездельничать, — не следует ли им поработать немного? Все-таки научатся чему-то, что потом в жизни может пригодиться.

— Но в инструкции не предусмотрены такие мероприятия, — продолжает он упираться.

— Инструкция не предусматривает также держать в одиннадцатом классе второй год тех, которые хотят увильнуть от работы или избежать налога. Это, во-первых. Во-вторых, советую вам вместе со старшеклассниками про честь Николая Островского «Как закалялась сталь». По ищите там, какой инструкцией руководствовался Корчагин. Неужели вы, воспитатель с таким стажем работы, действительно не понимаете, что для хорошего дела не инструкция нужна, а желание. Вы не приказывайте, а приглашайте добровольцев и на этом деле проверяйте плодотворность вашего воспитательного воздействия на молодежь. Сколько из своих воспитанников вы увидите таких, которые захотят добровольно напилить себе дрова, столько запишите в свой актив, остальные — брак. Если у вас добровольцев вовсе не найдется, то что стоит вся ваша работа?

Я знаю, что директор Алуксненской средней школы не самый пылкий советский патриот. В своих рассуждениях он часто кивает на наши недостатки как на недостатки новых советских порядков. А «старые добрые» времена вспоминает с сожалением — вот тогда так не было. Однако он хочет всегда выставить себя в роли примерного педагога. У него, мол, порядок, дисциплина, высокое чувство долга среди воспитанников школы и учителей. Выслушав меня, он понимает, что ничего у него не выйдет. Говорит недовольно:

— Но если так ставить вопрос, то, конечно, распилить можно, во всяком случае, будем стараться.

Поскольку он уже согласился, я тоже успокаиваюсь. Советую ему поговорить с заведующей учебной частью школы Минц — членом партии. Выражаю уверенность, что он со своим коллективом с задачей справится.

 

Минц — жена председателя уездного исполкома. Она кончила теологический факультет университета, вышла замуж за офицера Латвийской армии, который во время войны был убит, воюя в рядах фашистского Латышского легиона. После войны она вышла замуж за члена партии Минца и сама вступила в партию. Она очень властолюбивая, ярая карьеристка. В школе она единственный член партии и любит показывать свою власть. Я подозреваю, что Приеде пришел ко мне именно по ее совету. Пусть другие школы сами пилят, но распилить для нас мы заставим колхозников — так, очевидно, она рассуждает. Но это пока только мои предположения.

Чтобы заставить или, вернее, помочь ему распилить дрова своими силами, я по этому поводу написал еще и статью для местной газеты. Статью напечатали. И все школы в уезде так и распилили дрова для себя силами учеников, и Приеде тоже. Но этим дело только начиналось.

При встречах со мной Минц очень любезна. Теперь она благодарит меня за ценные указания в деле заготовки дров. Но не забывает напомнить, как трудно приходится члену партии теперь, когда кругом все беспартийные и директор тоже.

— Причем в большинстве это люди с чуждой нам идеологией. Вы не знаете, товарищ инспектор, сколько труда мне это стоило, и сколько неприятностей было, пока с этими дровами справились. Хорошо, как хорошо, что вы помогли добрым словом директору.

Алуксненская средняя школа находится в одном помещении с музыкальной школой. И ученики музыкальной школы в ней же проходят курс обычных наук. Учитель пения музыкальной школы — органист Алуксненской церкви.

17 ноября празднуется годовщина создания музыкальной школы. Назавтра, 18 ноября, день провозглашения Латвийской буржуазной республики — праздник буржуазных националистов. На вечер в школу приглашено все партийное и советское руководство уезда. Являюсь и я. В широком коридоре школы стенгазета, посвященная го-

 

довшине. Видно, сделана очень тщательно. Красочная, много рисунков. Однако я замечаю, что сквозь краски слабо, но заметно для внимательного глаза проступает: «18 ноября». Все окружили газету, радуются хорошему оформлению, но никто не замечает вызывающей надписи. Во всяком случае, никто не говорит об этом. Кто-то замечает, что такую газету только на выставку. Вижу, надпись — явное дело рук националистов, но прямо при всех указывать на это мне неудобно. Поскольку никто вроде этого не замечает, я спрашиваю:

— А почему в газете «18 ноября», сегодня ведь семнадцатое?

— Настоящая годовщина школы восемнадцатое ноября и есть, — получаю ответ.

И опять все молчат, как будто ничего не случилось. Сейчас уже совсем ясно, что тут контрабандным путем отмечается праздник националистов. Но местное руководство — в большинстве приезжие, они просто ничего не знают и общего настроения не чувствуют.

Я уверен, что в газете должны быть еще какие-то подводные камни. Начинаю внимательно читать. Вдруг в одном месте вычитываю фразу: «Мы все будем бороться вместе с большой родиной». Если внимательно присмотреться, то видно: вместо предлога «аг» (что соответствует русскому предлогу «с») было «раг» («за») , но потом буква «р» стерта. С этой плохо стертой буквой получалось «мы все будем бороться за великую родину». Кто-то работал тут очень нахально, полагаясь на близорукость гостей.

Заявляю во всеуслышание, что подпись «18 ноября» и опечатки такого характера могут создать недоразумения политического порядка. Считаю поэтому, что стенгазету надо снять и во время праздника она ни в коем случае не может тут оставаться. Газету снимают.

Это страшная пощечина члену партии Минц, которая должна следить за политической стороной всех мероприятий в школе. Но она проглатывает и эту жабу. Она льстит мне и благодарит за политическую бдительность. Я остерегаюсь открыто обвинять кого-либо в сознательной пропа-

 

ганде националистических идей. Вижу, однако, что часть учителей недовольны моим выступлением.

Но скоро следует случай, который значительно поднимает мой авторитет среди всех учителей уезда.

Из министерства здравоохранения прибыли в Алуксне два врача, чтобы проверить состояние здоровья и санитарное состояние в школах. Один из врачей — грузин, молодой, красивый парень, но слишком экспансивней и невыдержанный. Ему не нравится, что девочки, садясь за парты, приподнимают юбочки, чтобы не помять их. Он квалифицирует это как аморальную и неэстетичную привычку и резко осуждает ее. Учителя на это очень обижены, но Жагата, как обычно, ничего не говорит зарвавшемуся ревизору. Она готова принять это как указание, подлежащее исполнению. Старые учительницы, которые всю жизнь учили своих девочек этой привычке, кровно обижены. Но и они тоже боятся возразить грозному ревизору из Риги: хотя оскорблена не только профессиональная, но и национальная гордость, поскольку они рассматривают распоряжение ревизора как посягательство на местные порядки. Дело кончается тем, что ревизор в своем заключении отмечает безнравственные привычки учениц и предлагает их изжить. Ни Жагата, ни директор Прнеде, ни Минц ничего не возражают.

Но энергия ревизора этим не ограничивается. Оказывается, это только начало. Он заметил в головках нескольких девочек младших классов гниды. Ревизор собственноручно начинает проверять головы учениц и одиннадцатого, и двенадцатого классов и констатирует высокий процент антисанитарного состояния голов учении старших классов. Наконец ревизор так разошелся, что хочет устроить и проверку всех девочек по гинекологической линии. Жагата, которая наблюдала за проверкой голов учениц, услышав о дальнейших намерениях ревизора, так перепугалась, что совсем убежала из школы. Учительницы, оставшиеся в школе, начинают бунтовать. Они отказываются выполнять распоряжение ревизора.

Я сижу в отделе просвещения. Отчаявшиеся учительницы позвонили мне, просят совета и помощи. Обещаю подой-

 

ти в школу, а пока, говорю, пусть не выполняют никаких его приказов.

По пути в школу обдумываю, как мне лучше действовать. Опыт жизни меня научил, что в подобных случаях парализовать удар можно только контрударом. И на сей раз, видимо, придется действовать именно так.

Когда прихожу в школу, в учительской настоящая война. Ревизор разошелся и кричит:

— Вся ваша школа грязная, как помойная яма. И дети вшивые, и вы сами вшивые.

Он готов вцепиться в головы учительниц, чтобы доказать сказанное.

Я некоторое время наблюдаю за этой сценой, потом зову ревизора в отдельную комнату.

— Молодой человек, — говорю ему, — я не знаю, где вы росли и где учились, как надо вести себя, но в нашей республике подобным образом вести себя нельзя. Если вы сейчас же не прекратите свои хулиганские выходки, я тут же вызову милицию и попрошу изолировать вас от нашего общества. Потом позвоню в ваше министерство и попрошу, прежде чем посылать куда-то ревизоров, научить их элементарным нормам поведения.

Он начинает оправдываться. Я не даю ему говорить:

— Не нужны мне ваши объяснения. Того, что я видел и слышал в течение двух минут в учительской, мне вполне хватит, чтобы поступить именно так, как я вам говорю. Я спрашиваю вас: вы прекратите хулиганство?

Ревизор замолчал. Я набираю номер и в следующий момент уже говорю с начальником милиции Жубитом. По-латышски объясняю ему, в чем дело, и прошу срочно прислать одного милиционера или лучше самому прийти в школу.

Ревизор начинает соображать, что дело может кончиться плохо. Положив трубку, обращаюсь к нему:

— Вот сейчас придет милиционер. Все зависит от того, как вы будете вести себя дальше. Вы понимаете, я не звонил прямо из учительской, потому что дорожу авторитетом той организации, которая вас прислала, и того поста,

 

который вы занимаете. Идите, работайте. Милиционер придет ко мне, и, если будете в дальнейшем вести себя по-человечески, он вас трогать не будет.

Возвращаемся в учительскую и я, улыбаясь, говорю разволновавшимся учительницам:

— Не волнуйтесь, молодой человек немного погорячился, больше он так делать не будет.

На этом инцидент кончился. Честь учителей была спасена. Как я этого добился, я не распространяюсь. Но мой авторитет среди учительниц значительно вырос. Зато Жагата и Минц окончательно опозорились.

Этот случай был последним успехом моей инспекторской карьеры. Стало известно, что отклонена моя просьба о снятии судимости. Удары посыпались один за другим. Мои доброжелатели уже не могли мне помочь. Однако я продолжаю огрызаться.

Пока продолжаю свои консультации и лекции в партийном кабинете. Может быть, мне надо было самому от этой работы отказаться, чтобы избавиться от лишних неприятностей, но этого я не сделал. Не хотел сам оставить поле боя.

Получил поручение парткабинета проверить состояние политучебы в Алукснеиской средней школе: Минц руководила там кружком истории партии. На очередном занятии я спокойно сидел и слушал, как Минц требовала пересказать чуть ли не наизусть куски из соответствующей главы «Краткого курса». Мне это занятие напоминало уроки закона божия моих детских лет в школе, когда заучивали «Отче наш» и десять заповедей. В конце я осторожно намекаю, что было бы интересно, может быть, к событиям соответствующего периода из «Краткого курса» добавить события из истории Латвии. В Латвии в то время (речь шла о событиях 1905 года) очень сильно было революционное движение, причем оно имело ряд особенностей.

Назвать имена руководителей революции того периода я не мог. Кто остались живы, арестованы в 1937 году. Упоминаю широкие батрацкие забастовки, распорядительные комитеты, церковные демонстрации, учительский конгресс в Риге и другие события. Слушатели кружка сразу оживи-

 

лись. Посыпались вопросы. Одна молодая учительница, которая ничего не слышала до сих пор о революционном движении в Латвии, с возмущением замечает:

— Мы уже четвертый год, как молитву, читаем три первые главы «Краткого курса», а из истории ничего не знаем. Надоело, в конце концов.

Минц больше не может выдержать. Она, видно, тоже узнала, что я получил отказ на свое заявление. Уверенная в том, что конец моей карьеры близок, она решает перейти в наступление:

— Товарищ Цируль! — уже без всякой вежливости говорит она. — Вам, может быть, неизвестно, но существует указание партии преподавать историю партии, придерживаясь «Краткого курса».

— Извиняюсь, — я спокойно отвечаю, — но я действительно не знаю о таких указаниях партии, которые запрещали бы для иллюстрации развития истории партии пользоваться примерами революционного движения родной республики. Вам, конечно, виднее, я только в порядке предложения и никаких директив не даю.

После такого обмена мнениями наступает тишина. Все молчат. Я извиняюсь, если своими предложениями помешал, и оставляю кружок.

Минц, конечно, понимает, что она беспартийного консультанта может заставить молчать, но среди учителей она опять свою репутацию попортила. Но для нее теперь важно, что она на коне и может меня поставить на место.

Скоро после этого на консультации в парткабинете, говоря о наших экономических достижениях, я указываю на наши железные дороги, где вместо старых вагонов царских времен есть пульманы и хопперы, которые вместо 16 тонн берут 60 — 70 тонн и снабжены устройством для автоматической разгрузки. Тут вдруг берет слово третий секретарь уездного комитета партии Фомин, который, очевидно, пришел специально для того, чтобы подобрать против меня материал, и говорит:

— Товарищ Цируль тут неправильно информировал слушателей, у нас нет ни пульманов, ни хопперов. У нас есть

 

свои новые советские вагоны больших размеров, которые лучше американских. Своим восхвалением американских пульманов и хопперов вы, товарищ Цируль, зря пытаетесь пропагандировать идею преклонения перед Западом.

Пока я думаю, что отвечать Фомину, поднимается старая коммунистка Каките и говорит:

— Товарищ Фомин, нехорошо так придираться к человеку без всякого основания и ярлыки приклеивать. Никто из нас тут не подумал, что товарищ Цируль восхваляет американскую технику и хочет преклоняться перед Западом.

После этого мне остается только извиниться перед Фоминым, что я неосторожно упомянул иностранные обозначения нашей новой техники и благодарить его за указание. Но я добавляю:

— Я чрезвычайно рад, что все слушатели правильно поняли, что восхвалять западную технику я не хотел. К сожалению, только товарищ Фомин меня неправильно понял.

Получаю еще один удар, который попадает в меня не прямо, а рикошетом. В республиканской «Учительской газете» опубликована статья, что редакция газеты «Падомью яунатне» встала на неправильную, безответственную позицию в вопросе о снабжении школ дровами, пропагандируя принцип самообслуживания. Такая точка зрения не соответствует существующей инструкции и советской педагогике. Будучи потом в Риге, я обращался по этому вопросу к Гибиетису. Но видно было, что и он со своими хорошими пожеланиями помочь ничем не может. Он беспомощно разводит руками, говорит, что, по его личному мнению, я прав. Однако сделать тут пока ничего нельзя. Инструкцию надо соблюдать.

Атака продолжается, удары следуют один за другим. На учительской конференции весною 1949 года я решаю не выступать. В конференции участвует Фомин, и я опасаюсь, что с его стороны можно ожидать опять какого-нибудь выпада. Выступает молодой учитель Дурской школы Муцениек и говорит, что, по его мнению, нехорошо, что рядом со школой разместилось правление колхоза. Это неправильно с точки зрения педагогики. Около правления часто толпятся

 

крестьяне, говорят на неправильном литературном языке, часто ссорятся, иногда появляются пьяные. Это плохо влияет на воспитание детей. Через некоторое время выступает Фомин. Он указывает на неправильное выступление Муценнека. И вдруг начинает нападать на меня за то, что я молчал. Вот, говорит, для меня только остается непонятным, почему инспектор Цирулис, в ведении которого находится Дурская школа, молчит и совершенно не реагирует на выступление Муцениека.

Я вынужден взять слово для объяснения.

— Такой упрек, товарищ Фомин, я заслужил бы, если бы выступал после Муцениека и не указал на его ошибочное выступление. Но я был уверен, что вы, как секретарь уездного комитета партии, будете выступать, и укажете на ошибку Муцениека, что вы и сделали. Думаю, я поступил бы очень нечестно, если бы выступил до вас и стал бы критиковать вас за молчание.

Видно, что учителя довольны моим объяснением. Однако силы неравны. Чувствую, что Фомин наступает на меня не по своей инициативе. Скоро мне становится известно, что на каком-то уездном партийном совещании Эглит помянул меня. Говоря о нездоровых тенденциях среди некоторой части интеллигенции, он указал, что у инспектора Цируля чувствуется стремление компрометировать членов партии. Так это было с учителем Крыловым, так я пытался безосновательно критиковать перед беспартийными слушателями работу пропагандиста члена партии Минц. А на первой учительской конференции я даже не постеснялся напасть на секретаря уездного комитета партии Фомина.

Было ясно, что дальше жить в Алуксне невозможно. Еду в Ригу. Хочу выяснить, как мне быть в дальнейшем, что предпринимать. В уездном комитете партии у меня теперь только одна опора — заведующая отделом агитации и пропаганды бывшая подпольщица Мелания Гринберг, теперь Цируль. Она стала моей женой. Однако она мне помочь в такой обстановке не может.

Находясь в Риге, узнаю, что в уездах проводится выселение кулаков и других политически неблагонадежных лиц,

 

вроде бы для того, чтобы не мешать коллективизации. Мелания мне позвонила из Алуксне, чтобы я не спешил туда возвращаться. Лучше, чтобы подождал, пока не получу новое сообщение.

Вернувшись через неделю, узнаю, что я от обязанностей инспектора освобожден, как не соответствующий этой должности. Жагата мне передает, что она не знает, почему я уволен. Такое распоряжение дал председатель уездного исполкома Минц. Когда являюсь к Минцу, он делает удивленное лицо:

— Неужели вы действительно не понимаете? Вы бывший заключенный, были в трудовых лагерях, судимость с вас не снята.

— Да, таким я был у вас уже два года.

— Ну вот видите, и мы так долго вас держали.

Дальнейший разговор становится лишним.

Как я узнал позже, Минц этим не ограничился. Когда в Алуксне появился уполномоченный министерства внутренних дел по высылке кулаков, Минц срочно велел написать приказ о моем увольнении, а мою фамилию включил в список высылаемых: собственноручно дописал ее в конце первого списка. Уполномоченный имел еще второй, резервный список, на случай, если по первому списку запланированное количество высылаемых не наберется.

Уполномоченным ЦК КП Латвии по Алуксненскому району в этой операции был старый член партии Плесумс. Он велел вычеркнуть из списка мою фамилию, указав, что меня нельзя отнести к этой категории высылаемых. К сожалению, добрые намерения Плесумса хотя и спасли меня от высылки с кулаками, но не могли спасти от дальнейших преследований.

Позднее мне рассказывал один из «активистов» министерства внутренних дел того времени, что министерство внутренних дел Латвии во главе с министром Эглитом получило специальную благодарность от Берия за оперативное выполнение задания по высылке из Латвии неблагонадежных элементов.