ПО РОДНЫМ МЕСТАМ

 

Сентябрьское утро в Риге. Больше шестнадцати лет я не был здесь. С вокзала иду по Мариинской к Гризинькалну. Хочется идти пешком, ближе видеть родной город. Поглядеть на дома, которые тогда видел, и двери, в которые тогда заходил.

Вот угол Гертрудинской, дом, в котором жили вместе с Рудисом. Где он сейчас?..

А вот моя школа. Поворачиваю дальше на Матиса. Страшно тянет посмотреть место, где в детстве бегал с другими мальчишками и не старался еще понять события, которые творились вокруг меня.

Прошелся по Лиенес, направляясь к Гризинькалну. Но милые, с детства родные места сейчас стали какими-то далекими, другими. Улицы будто сузились. Район за эти годы совершенно не изменился. От войны тут ни один дом не пострадал. Но я не чувствую себя дома. Снова охватило одиночество, как в Москве. Люди какие-то чужие. Мой перелицованный костюм, который в Воркуте выглядел довольно прилично, на улицах Риги потерял всю свою привлекательность. Мне кажется, что прохожие начинают обращать на меня внимание.

На улице Авоту в одной квартире живут мой ташкентский друг Ваня Конов с женой и сестра Эльвира. Спешу туда. Хочу скорее увидеть их, услышать от них, что творится сейчас в моем родном городе.

— Володя приехал! — Ваня сжимает меня в своих объятиях и целует. С кухни выбегает Альма, его жена. Из своей комнаты выходит Эльвира.

Я моюсь. Завтракаем. Уходя на работу, Ваня кладет на стул свой выходной костюм:

— Ты, когда пойдешь смотреть город, лучше надень это.

Захожу в комнату к Эльвире. Она рассказывает, что недавно умер отец. Около Алуксне на хуторке родителей

 

теперь с мамой живет сестра Эмма с мужем Мишей Соловьевым, который прошлой осенью неожидано вернулся из плена.

Соловьев в 1937 году был арестован в Куйбышеве. Потом арестовали и Эмму. В тюрьме она родила дочку. Мальчика Всеволода, пока родители были в тюрьме, приютили знакомые. Однако Эмму скоро выпустили. Перед войной освободили и Соловьева и отправили опять служить на румынскую границу.

Когда началась война, Соловьев попал в плен, а Эмма получила извещение, что муж пропал без вести. Тогда Эмма отдала Всеволода в Суворовское училище, а сама во время войны работала. После войны Эмма с дочкой приехала в Алуксне к родителям. Когда вернулся Соловьев, все были очень рады. Но скоро радость пропала. Стало известно, что всех бывших пленных высылают на север. Однажды Соловьев получил извещение: явиться в районный военный комиссариат. Миша распрощался со всеми и ушел, думая, что не вернется. Но скоро вернулся. Вызвали, чтобы вручить медаль «За победу над Германией».

В военкомате ему объяснили, что, как бывшему пограничнику, который не состоял в действующей армии, ему никакие неприятности не грозят. После этого все успокоились.

Чтобы получить пенсию по служебной линии, Мише не хватило трех месяцев стажа. Поэтому он никакой пенсии не получает. Работает бухгалтером в отделе культуры Алуксненского райисполкома. Всеволод окончил училище, стал офицером, служит в армии.

Потом Эльвира рассказывает, что на войне погибли оба младших брата. Эрик был в Латышской дивизии, погиб в боях у Нарофоминска в конце сорок первого года. Оскар погиб в сорок третьем. О старшем брате, Арнольде, ничего не известно.

— А где Милда? — наконец спрашиваю я.

Сестра говорит, что Эмме из Ташкента кто-то написал, что Милда после освобождения из тюрьмы снова начала

 

болеть туберкулезом и летом сорок второго года умерла в больнице.

Я ждал этого, боялся, зная здоровье Милды. Особенно когда Зоя ничего о ней не упомянула в своих последних письмах. Но я все надеялся, что, может быть, ей удалось вернуться до войны в Латвию. Теперь все надежды разрушены.

От стольких печальных вестей стало совсем грустно. Чтобы как-то рассеяться, собираюсь прогуляться по городу. Надеваю костюм Вани. В кармане нахожу триста рублей. Говорю Альме, что Ваня забыл деньги. Она мне отвечает, что это принадлежность костюма. Могу пользоваться ими.

У меня деньги все вышли. Благодарю, думаю, когда буду сам опять иметь — отдам.

Теперь иду в Старую Ригу. Тут много разрушенных войной зданий. Разбито все вдоль набережной Даугавы. Но центр подальше от реки цел. Стройный шпиль собора святого Петра исчез, но Домская церковь невредима.

От набережной мимо бывшего президентского дворца возвращаюсь к Национальному театру, к бульвару Райниса. На бульваре вижу на доме вывеску: «Министерство внутренних дел». Тут мне пришло в голову, что Рига режимный город, жить здесь мне запрещено. Кто-нибудь может спросить документы и снова арестовать здесь, в моей социалистической Риге.

Вспоминается, как тут во время буржуазной Латвии нас, коммунистов, преследовали шпики охранки. Эта аналогия так больно колет сердце, что я не могу этого выдержать. Не хочу больше оставаться в Риге ни часу: В этот момент я не могу представить ничего более трагического, чем то, что меня тут могут задержать. Всю сознательную жизнь я стремился к тому, чтобы Рига была социалистической. А вот она, социалистическая Рига! Только я опять в ней бесправный!

Нет, только не это. Не хочу быть пойманным беглецом в Риге. Хочу быть здесь полноправным гражданином. А пока надо быстрее уехать.

 

Вскакиваю у часов на трамвай. Скорее обратно на улицу Двоту. Моя Рига пока не принимает меня. Я не хочу сейчас встречать ни одного знакомого, ни одного друга. Никому не хочу давать никаких объяснений.

Дома только Альма. Быстро переодеваюсь и прощаюсь. Спеша на автобусную станцию, чтобы скорее уехать. Хочу скорее увидеть маму, у которой я остался теперь из четверых единственный сын.

На станции автобус в Алуксне отходит через несколько минут. Но билеты все распроданы. Когда пассажиры начинают садиться, я подхожу к шоферу, кладу ему в руку тридцатирублевку и прошу посадить, очень спешу в Алуксне. Он велит мне пройти до поворота и там на углу подождать. Иду туда. Автобус приближается, притормозил, дверь открывается, и я вскакиваю.

Пока уезжаю, но я вернусь, моя Рига!

Поздно ночью у Силакрогса, не доезжая трех километров до Алуксне, вылезаю из автобуса. Тут рядом должна быть тропинка на хутор отца. Однако вид вокруг какой-то чужой, непривычный. Большая дорога обросла по сторонам ольхой. Сворачиваю на тропинку, которая, мне кажется, должна вести к хутору. Однако, пройдя немного, убеждаюсь, что это не та тропинка.

Возвращаюсь. Опять иду куда-то, но дорогу в родительский дом найти не могу. Становится грустно. Еще ночь. Начинает моросить. На поле вижу копны скошенного хлеба. Злюсь на себя, что, проехав тысячи километров до отцовского дома, здесь, рядом, не умею в него войти. Но злость не помогает. Чтобы спастись от дождика, залезаю в копну овса. Думаю, подремлю немного, рассветет, тогда видно будет.

Заснуть не удается. Дождик кончается. Вылезаю и направляюсь в Силакрогс спросить дорогу в свой дом.

Чуть начинает светать. На мой стук через некоторое время слышу внутри шаги. Из-за двери старческий голос спрашивает, кого мне надо.

— Я Индзерс Волдис, — говорю. — Долгие годы тут не был и не могу найти дорогу домой.

 

Теперь дверь открывается. Старичок меня не знает, в этой местности живет недавно, но хуторок Индзерсов знает. Он идет метров двести со мной и показывает нужную мне тропинку. Удивляюсь, как это ночью я ее не заметил.

Дома все еще спят. Приходится стучать. Тут тоже на стук сразу не открывают, спрашивают. Но, как только начинаю говорить, мама сразу узнает мой голос. Открывается дверь, и я попадаю в объятия свой седой старенькой мамы. Она плачет от радости. Одного сына она все-таки дождалась.

Эмма и Миша после всего пережитого совсем постарели, как-то сгорбились. Особенно это заметно у Миши — он потерял весь свой офицерский лоск.

Несколько дней живу дома. Не хожу никуда. Нет желания нигде показываться. С соседями и здешними знакомыми мне совсем не хочется делиться тем, что я пережил за эти годы.

Меня давит то, что официально я все-таки считаюсь врагом народа, который понес соответствующее наказание. Пока я был далеко, все казалось просто. Приеду домой, зайду, куда следует, и дело быстро выяснится. Теперь я чувствую, что это не так просто. Я не могу придумать, куда обратиться, чтобы добиться реабилитации. Конов в Риге не мог мне сказать ничего утешительного. Миша еще более скептически настроен. Никто не слыхал, чтобы кому-то из тех, кто в 1937 году были арестованы и потом осуждены, удалось добиться реабилитации. И вернулись пока очень немногие.

Постепенно знакомлюсь со здешней жизнью. Она после войны непростая. По лесам бродят бандиты — легионеры, шуцманы и другие, что сотрудничали с фашистами, а теперь боятся наказания. Они часто приходят на хутора за продовольствием, а иногда и за тем, чтобы расправиться с неугодными. Иногда налетают на какой-нибудь уездный хозяйственный центр, грабят магазины, склады.

В Латвии с буржуазных времен крупных имений не было. Батраки были разбросаны по одному, по двое в отдельных кулацких хозяйствах. После аграрной реформы многие

 

кулацкие семьи были высланы. Теперь они возвращаются обратно. Бывает и так: хозяин, сотрудничавший с фашистами, удрал в Германию или прячется в лесу, а его семья живет на хуторе. Контроль над рассредоточенным крестьянским населением почти невозможен. Мелкие хозяйчики склонны к шатаниям, а иногда и прямо враждебны Советской власти.

Где же мое место в этой жизни? Как на меня посмотрят партийные организации? Как меня поймут люди, с которыми так или иначе придется сталкиваться в работе, в общественной жизни?

Прожив неделю дома и мучаясь разными мыслями, решаю, что пора что-то делать. Для начала надо получать паспорт. Значит, первым делом — в волостной исполком. Но сначала решаю побеседовать с парторгом волости Струнниковой. Говорят, она латышка из России, толковый и отзывчивый товарищ.

Струнникова меня встречает приветливо. Она уже успела хорошо ознакомиться с обстановкой в волости, знает настроения, желания жителей каждого хутора. Когда начинаю рассказывать о своей судьбе, она говорит:

— Это ничего, товарищ Цируль, в тридцать седьмом году мне тоже пришлось посидеть. А муж мой, бывший латышский стрелок и участник гражданской войны, так и не вернулся. До сих пор о нем ничего не знаю. Очевидно, погиб.

От такого приема мне становится значительно легче. Дальше говорили уже как коммунист с коммунистом. Делюсь с ней всеми своими размышлениями.

Струнникова, как видно, человек энергичный, не любит откладывать дело в долгий ящик. На ее вопрос, что я намерен делать дальше, отвечаю, что хочу еще немного отдохнуть, осмотреться.

— Ну, как хочешь, я долго отдыхать не дам. Не время сейчас для отдыха. Вот директор школы у нас не подходит, придется менять, — давай подумай. Я завтра позвоню первому секретарю укома Чейксте. Он решает вопросы по-партийному, не бюрократически. Тебе самому тоже надо

 

в ближайшие дни к нему зайти. Вот советую браться за школу, а если не нравится, выбирай что-нибудь другое.

От Струнниковой ухожу совсем в приподнятом настроении. Вижу, что мне верят. Нет ни малейшего признака недоверия. Чувствую, что начинаю возвращаться в жизнь.

«К черту официальную реабилитацию. Это все потом приложится. Надо только найти себе место здесь. Надо, чтобы мне верили и доверяли», — рассуждаю про себя.

На следующий день иду в Алуксне в милицию. Оказывается, паспорт надо получить там. Сотрудница милиции дает заполнить страшно длинную анкету. Сижу и пишу больше часа. Часто приходится порядочно подумать, чтобы припомнить все требуемые данные о разных родственниках и годы всевозможных событий семейной жизни. Наконец справился. Сотрудница берет мою справку и анкету и зовет меня к своему начальнику. Начальник приглашает присесть. Потом берет мои бумаги и углубляется в них. Я смотрю на него и вижу в его лице какие-то знакомые черты, но ничего припомнить не могу. Вдруг он поднимает глаза и пристально смотрит на меня.

— Ну что, не узнаешь?

Я оторопел. Говорю, вижу что-то знакомое, но не могу вспомнить.

— Эх, Инт, Инт, своих старых синеблузников не узнаешь. Нехорошо зазнаваться.

Да это Жубит, из нашей группы «Синей блузы», которой я руководил в двадцатые годы в Риге. Он встает и обнимает меня. Сев снова к столу, он говорит своей сотруднице:

— Что же вы ему дали эту шуцмановскую анкету. Это не для него. На основании справки просто выпишите ему паспорт.

Он медленно рвет на куски всю мою длинную анкету и бросает в корзину. Потом говорит мне:

— Я эту твою анкету изучил, знаю все. А подробнее поговорим еще, когда встретимся. Не зазнавайся, заходи, звони. А пока иди, получай паспорт.

 

Через несколько минут у меня в кармане новый, настоящий советский паспорт. Счастливый и удовлетворенный, оставляю милицию и уверенно направляюсь в уездный партийный комитет.

Я тогда не обратил внимания, что сотрудница милиции, очевидно под влиянием сердечности, с какой меня встретил начальник, а может и просто по оплошности, выписала мне слишком «чистый» паспорт, какой мне по инструкции не полагался. В нем не было никакой отметки о том, что мне запрещено жить в режимных городах, какой была Рига. Потом это стоило мне неприятностей.

В приемной укома мне сказали:

— Первого секретаря нет. Принимает второй, можете идти к нему.

— Со вторым мне нечего говорить, — отвечаю я с досадой.

В этот момент в дверях кабинета второго секретаря показывается человек с трубкой в зубах. Он слышит мой ответ, бросает острый взгляд на меня и уходит. Мне становится неловко. По моему тону он мог подумать, что я на него в обиде.

— Ну теперь и товарищ Эглит ушел, подождать придется, — говорит секретарша.

Я конечно ничего не имею против товарища Эглита. Но Струнникова обещала звонить обо мне Чейксте, высказать даже ему свои предположения о моей будущей работе. А Эглит ведь ничего не знает. И мне очень не хочется опять кому-то рассказывать свою печальную историю. И опять ждать, встречу ли такое же понимание, как у Струнниковой и Жубита.

Через некоторое время является первый секретарь. Он внимательно слушает меня, потом говорит успокоительно:

— Знаем, дружок. Нечего больше нервы портить, забудем что было. Я тоже бывший латышский стрелок, всю гражданскую прошел, работал потом вроде неплохо, а после тридцать седьмого два года отсидел. Теперь надо подумать о работе. На работе все быстрее забудется. Струнникова мне уже звонила о тебе. Я тебе пока ничего

 

точно не скажу. Понимаешь, такие вопросы лучше не решать сразу одному. Я поговорю о тебе, посоветуемся на бюро. Приходи дней через пять, тогда будем говорить конкретно.

Возвращаюсь домой совсем в приподнятом настроении. Теперь моим страданиям конец. О каких-то формальностях мне и думать не хочется. Все сомнения, неуверенность, беспокойство, которые давили в Риге и первые дни дома, пока я еще никуда не ходил, — все теперь улетучилось. Теперь мне все это кажется только плодом измученной фантазии. Я встретил коммунистов, друзей.

Но Миша и Эмма настроены не так радужно. Они поражены моими успехами, очень недоверчиво относятся к моему оптимизму. Им не верится, что меня везде так любезно встречали. Я их понимаю. Они уже окончательно потеряли надежду вернуть свое былое положение и живут без всякой перспективы. Мелкое счастье бухгалтера уездного отдела культуры, служившего когда-то адъютантом начальника управления пограничной охраны Средней Азии, омрачает и недавнее письмо от сына Всеволода. Он пишет, что назначен на другую, менее ответственную службу в связи с тем, как ему сообщили, что его отец бывший военнопленный. Поэтому к нему не может быть того политического доверия, какое требуется на прежней службе.

Эта весть меня тоже взволновала. Но мой оптимизм сейчас настолько крепок, что я рассматриваю это как единичный случай, который не характеризует общее положение вещей. Он никак не укладывается в канву тех событий, какие в последние дни развивались вокруг меня. На ясном небе перспектив моего будущего пока ни облачка.

Мне жаль Мишу. Мне кажется, что этого аккуратного, трудолюбивого и надежнейшего человека жизнь в свое время слишком баловала. Поэтому ему теперь очень трудно пережить незаслуженную обиду. Я меньше избалован жизнью и легче переношу свои беды.

Мы по-разному оцениваем то, что происходит вокруг. Но я избегаю больших споров.

 

Мама однажды говорит мне:

— У меня к этому вашему Сталину, которого вы так обожаете, нет ни малейшего уважения. Это он уничтожил моих сыновей и всех лучших людей нашего народа. Не может того быть, чтобы он не знал, что делается под его властью.

Я не хочу и не могу спорить с ней. Я чувствую в ее простоте глубокую правду. Но я и сейчас еще боюсь об этом говорить. Я тихо подавляю в себе тяжелые мысли о роли Сталина в нашей трагедии. Сейчас, когда жизнь повернулась к лучшему, не хочу об этом думать.

Но иногда мысли сами лезут в голову. Если Сталин тиран, деспот и уничтожил стольких лучших людей партии, так остальные что делают? Ведь рядом со Сталиным есть стойкие революционеры, почему они терпят все это? С другой стороны, многие все-таки после ареста в тридцать седьмом году освобождены и по-прежнему пользуются доверием партии. Значит, хотя и медленно, но ошибки все же исправляются?

Как бы ни было, мой оптимизм в эти дни непоколебим.

Мама вытаскивает из сундука костюмы моих младших братьев. Она бережно хранила их всю войну. Теперь она отдает их мне:

— Они не вернутся, носи теперь ты.

В новом костюме я выгляжу совсем свежим. Но являться в уездный комитет партии не спешу. Боюсь, что Чейксте еще не успел поговорить в бюро обо мне. Когда наконец через две недели являюсь к Чейксте, он встает из-за стола, идет мне навстречу, протягивает руку и говорит:

— Ну где ты так долго пропадал? Мы на прошлой неделе уже ждали тебя. Так выбирай, что тебе больше подойдет: можем тебя послать секретарем в редакцию уездной газеты или в школьный отдел уездного исполкома инспектором школ или директором школы, как предлагает Струнникова.

Немного подумав, я выбираю место школьного инспектора. Оклад инспектора меньше, только семьсот рублей, но газетное дело я совершенно не знаю, административная работа в школе тоже не устраивает, а служба школьного

 

инспектора обещает широкие возможности знакомиться и общаться с разными людьми, что меня особенно привлекает.

Потом секретарь задает еще несколько вопросов, интересуется, как устроена моя жизнь. Тут у меня никаких особых просьб нет. Кончив разговор, он зовет заведующую отделом пропаганды и агитации укома Гринберг и велит ей оформить меня в школьный отдел. Прощаясь, желает мне успеха на новой работе.

Гринберг тоже бывшая подпольщица в буржуазной Латвии, и мы сразу находим общий язык. Она ведет меня в исполком и представляет заведующей отделом Жагате. Жагата — латышка из латышской колонии в Башкирии. Местные условия знает плохо, говорит на плохом латышском языке. Может быть, поэтому она действует обычно нерешительно, ни о чем не имеет своего определенного мнения.

Как только я ей вкратце рассказываю о себе, она сразу настораживается. На другой же день я заметил, что она всячески затягивает мое оформление на работу. Только когда ей еще раз позвонили из укома, меня, наконец, оформили.