СВОБОДА С ОГРАНИЧЕНИЯМИ

 

Попадаю в какую-то большую колонну у самой станции Воркута. Меня определяют в околоток, который должен следить за путями самого узла. Уже поздняя осень. Начинаются морозы. Выпал первый снег. На путях работы много. Однако кормят сейчас и в околотке лучше, чем год и два года назад. Барак тоже сделан из хорошего материала, ветер его не продувает. Барак большой, человек на двести. Двухэтажные нары стоят по обе стороны прохода, в котором топятся печки.

Народ тут несимпатичный, в основном уголовники. Распределились по группам. Вечерами играют в карты и обкрадывают друг друга. Я ни к какой группе примкнуть не могу.

На случай, если попаду на свободу, я припас 26 рублей. Больше у меня ничего нет. Но деньги спрятаны хорошо. Однажды ночью сквозь сон чувствую, что какой-то «друг» ощупывает меня. Делаю вид, что сплю крепко, и некоторое время даю ему волю. Когда он порядочно поработал, я медленно поворачиваюсь, вроде двигаться лень, и подсовываю ему в лицо дулю.

— Прости, дружок, не знал, что ты свой, — он вроде извиняется и перестает меня «ласкать». Очевидно, мой жест оказался для него убедительным доказательством, что я из «своих». Однако и после такого своеобразного знакомства мы друг на друга не серчаем.

Единственный симпатичный человек тут — это начальник колонны Корш, украинец, бывший политработник. Он меня не обижает, наоборот, всячески защищает от обидчиков.

С началом зимы я простудился и опять попал на некоторое время в больницу. Там оказался народ чрезвычайно пестрый. Особенно много людей бывшего мира — сливки погибшего общества. Они не привыкли к трудностям жизни.

 

С наступлением холодов быстро заболевают и тут обычно кончают счеты с жизнью.

Рядом со мной на нарах лежит бывший заместитель министра финансов Литвы Лифшиц. Он потерял всякий интерес к настоящему миру и не надеется к нему вернуться. Его сейчас интересует только философия. Он хорошо разбирается в философских системах Канта, Шопенгауэра, Декарта, Фихте, Гегеля и других. Но знать ничего не хочет о марксизме и материалистической философии. Даже когда он действует и рассуждает как материалист, он всё равно этого не признаёт. Я охотно разговариваю с этим осколком бывшего мира. С любопытством созерцаю его косность, упорное нежелание понимать очевидные вещи, совершенно ясные любому простому человеку. Жена его — артистка оперного театра. Он ее часто вспоминает. В связи с этим разговор иногда переходит на театральные темы. Но и тут наши взгляды не сходятся. Однако я не стараюсь сделать из него марксиста.

Рядом с ним и сам бывший министр финансов Литвы Индрашунас. Тот замкнутый, лежит всё время, не говоря ни слова. Он настолько апатичен, что даже не злится, когда его обижают, не выражает и никакого удовольствия, когда делают ему приятное. Несмотря на то, что еды здесь недостаточно, он даже пищу принимает как-то механически, вроде как выполняя обязанность.

Лежит тут же студент Литовской консерватории Андресунас. Он за свои недолгие годы успел узнать все радости жизни. Но резкая перемена его окончательно сломила. Он начинает тихо голодать, не говоря никому ни слова. Скоро заболевает пеллагрой и умирает. После его смерти у него под головой находят горку хлеба. Он не ел, чтобы ускорить свой конец и сократить трудности, в которые попал.

Встречаю в больнице и одного латыша, Бергмана. Он еще молодой парень из Риги, лечит тут свои обмороженные ноги. В буржуазной Латвии Бергман был осужден за какую-то мелкую кражу. Срок его заключения окончился как раз тогда, когда летом 1940 года, после вступления советских войск в Ригу, из Центральной тюрьмы были выпущены все политические заключенные. В тюрьме Бергман

 

познакомился с некоторыми политзаключенными и приобрел их доверие.

Он говорит, что после освобождения из тюрьмы явился к председателю Рижского горисполкома Деглаву и тот помог ему устроиться на работу в милиции. Но за преступные действия на новом месте работы его опять арестовали и засудили на десять лет.

Бергман необразованный, очень ограниченный, но чрезвычайно предприимчивый человек, склонный к всевозможным авантюрам. В какой-то колонне он был водовозом. Вместе с одним русским парнем они договорились бежать. Плохо зная географию и местные условия, они решили двигаться не на юг, где сильная охрана, а на восток.

В середине лета они взяли лошадь, погрузили тайно заготовленные запасы продовольствия, главным образом сахар и хлеб, и отправились в путь. Когда уставали, по очереди садились верхом. С лошадью ходили по тундре недели три. Хотя в это время в тундре много ягод и грибов, за это время все запасы продовольствия вышли. Лошадь исхудала. Ее зарезали. Несколько дней отдыхали. Ели конину, чтобы набраться сил к дальнейшему пути. Потом лучшие куски конины обжарили, сколько могли, нагрузили на себя и продолжали путь.

Шли пешком еще неделю. Перешли Уральские горы, и вышли к берегам Оби. Там их и поймала охрана обских лагерей. Наивная мысль о том, что в Сибири по какой-то реке они смогут спокойно путешествовать на юг, могла прийти в голову только Бергману.

После задержания беглецы признались, что они с Воркуты. Потом отсюда были присланы представители оперативного отдела, чтобы отвезти их обратно. На обратном пути его друг погиб, а он только отморозил ноги.

С Бергманом разговариваю довольно много. Говорим по-латышски, русским языком он владеет еще плохо. Он очень разговорчив. По природе парень очень откровенный, сердечный, но неимоверно легкомысленный и наивный. Фантазия его безгранична. Он всё время живет в своем призрачном мире. У него нет ни к кому, ни зла, ни зависти,

 

готов всегда услужить соседу, чем только может. Мне жалко его. Сколько могу, стараюсь ввести его в русло реальной жизни. Я вижу, что многие самые обычные понятия и факты для него — открытия.

На сей раз в больнице я пролежал недолго. Скоро возвращаюсь в свою колонну.

Приближается весна. Корш мне говорит, что теперь всё чаще начинают вызывать тех, у кого срок заключения кончился, и они остаются работать по найму. Я снова начинаю нервничать. Если я на свободе, почему я тут должен оставаться работать по найму? Но на сей раз для размышлений времени мало. Однажды утром Корш передает мне, что и меня вызывают в политотдел дороги.

Середина марта 1946 года. Вот когда пришел долгожданный день свободы. Являюсь в политотдел Воркутинской железной дороги. В длинном коридоре толпятся люди. Это всё ожидающие воли. Ни одной скамейки, где присесть. Уставшие садятся на пол. У одних дверей очередь. Ждут, пока их вызовут. Прислушиваюсь к разговорам. Вступаю сам в разговоры с ожидающими. Более осведомленные говорят, что ни одному освобожденному уехать не разрешают, всех посылают тут же на работу по найму. Но я всё еще не могу представить себе, как это я буду свободным и не смогу уехать.

Приходит и моя очередь. Захожу в кабинет начальника, из рук которого получу долгожданную свободу. Я надеюсь, что теперь-то он больше не будет разговаривать со мной как с заключенным. Теперь конец всяким унижениям.

— Цируль? — спрашивает начальник, сидящий за столом. — Вы теперь свободны и назначаетесь на работу в железнодорожный кондукторский резерв.

Это значит, что в дальнейшем моя обязанность — стоять в тамбуре в одном из вагонов и сопровождать эшелоны с углем. Это очень неблагодарная работа, особенно зимой. Туда охотно идут только бывшие уголовники, которые хорошо знают здешние места. Они эту должность используют для поддержания связи между разными лагерями, а также для перевозки товаров и спекуляции.

 

Начальник обращается ко мне точно так же, как к заключенному. Он, правда, не говорит больше «заключенный», но не говорит и «гражданин», а только «Цируль» и «вы». Тон его совершенно такой же, как в обращении с заключенными.

— Если вы говорите, что я теперь свободен, — отвечаю, — то, будучи свободным, я, человек с высшим образованием, добровольно в кондукторский резерв не пойду.

От неожиданности начальник оторопел. Он поднял на меня свои холодные глаза и грозным тоном говорит:

— Вы пойдете туда, куда вас посылают.

— Нет, не пойду.

— Куда же вы тогда пойдете? — спрашивает он уже с ехидством.

— Пойду обратно туда, откуда к вам пришел, пока вы не придумаете для меня другое предложение, — я поворачиваюсь и собираюсь уйти.

— Одумайтесь! — зовет он, когда я уже нахожусь у дверей.

— Подожду пока в коридоре, может, вы и сегодня придумаете что-то более подходящее для меня, — отвечаю я, закрывая дверь. Вместо меня входит следующий освобожденный.

В коридоре сажусь на пол и начинаю обдумывать создавшееся положение. Правильно ли я поступил, проявляя такую гордость? Однако если есть какое-то решение отпустить меня, то ведь не от воли злого чиновника сегодня зависит мое освобождение. А раз я свободен, как же тогда можно меня посылать куда-то без моего согласия?

Только человек, с которым я имею дело, очевидно, имеет свое представление о свободе, свободном обществе, свободных отношениях людей и правах свободного человека. Он воспитан самоуправством и тупым высокомерием и стал идеологическим калекой. Это продукт 1937 года — проклятье нашего времени. С этим злом надо бороться. Я начинаю понимать, что борьба будет тяжелая и суровая, но бороться надо.

Решаю, что поступил правильно. Я еще имею мало прав, но всё-таки есть уже некоторая опора, чтобы защищать

 

свое человеческое достоинство, права всего социалистического общества, не только свои лично. Во всяком случае, попробую, посмотрим, что выйдет. Терять-то мне теперь нечего.

Сидя на полу и раздумывая, я совсем не замечаю, что в коридоре стало пусто. Я остался один. Зайти или не ходить больше к этому пузырю? Нет, сам к нему не пойду. Он-то из своего кабинета выйдет, тогда видно будет. А если я к нему вернусь, он, конечно, подумает, что иду к нему просить прощения.

Вдруг я вижу, по коридору проходит начальник трудовых лагерей района Воркуты Андреев. Я его несколько раз встречал. Он был в нашем лагере и тогда, когда я получил от Зоечки письмо с газетной вырезкой. Мне передали, что и ему об этом было доложено. Когда я работал у селектора, он мимоходом раз даже спросил, как живу и как себя чувствую.

— Вы что здесь сидите? — спрашивает он, увидев меня одного в коридоре на полу.

— Гражданин начальник, — я быстро встаю, — меня посылают в кондукторский резерв. Я освобожден. Добро вольно я туда не пойду. У меня высшее образование. Хочу иметь более соответствующую моим знаниям работу.

— Нет, нет, вы туда не должны идти. Пойдемте со мной, — он ведет меня в свой кабинет.

— Садитесь, я вас помню, вам письмо прислали с газетной вырезкой. Потом у селектора в пятой дистанции работали. Но что-то, судя по вашему виду, вы опять опустились, — говорит он дружеским тоном.

Прошло почти девять лет, за которые никто ко мне так вежливо не обращался, никто до сих пор не говорил со мной таким человеческим языком.

— Не по своей воле живу, гражданин начальник, — отвечаю я и присаживаюсь.

Андреев велит позвать сотрудника, распределяющего освобожденных на работу.

— Где вы предлагали работу этому гражданину? — спрашивает он чиновника, с которым я поссорился.

 

Тот, зло посмотрев на меня, покорно поворачивается к Андрееву и отвечает, что, кроме кондукторского резерва, работы нет.

— Нет, нет, это для него не подходит, — говорит Андреев. — У него высшее образование и практика педагогической работы. Назначайте его директором курсов железнодорожников.

— Там еще штаты не утверждены.

— Ну, тогда пока определяйте экономистом в вагонном парке, — говорит Андреев. Я вижу, что он теряет терпение. Чиновник тоже видит, что дальнейшим сопротивлением может нажить себе неприятности.

— Слушаюсь, товарищ начальник.

Я встаю и, поблагодарив Андреева, собираюсь выходить.

— Ну, счастливо, товарищ Цируль, счастливой свободной жизни, не обижайтесь на нас. Знаю, мало вам у нас было приятного, — говорит Андреев и подает мне руку,

Как мало человеку нужно, подумал я, уходя от Андреева. В этот момент я действительно был готов забыть все обиды. Вспоминаю Зоечку. Тут она уже второй раз мне помогает.

С сотрудником, распределяющим на работу, у меня больше никакого разговора нет. В его кабинете я опять стою, он что-то пишет. Рядом стул.

Да, уж больно заболел человек заносчивостью и властолюбием, думаю я, и собираюсь сам присесть без спроса. Но тут он протягивает мне на плохой газетной бумаге написанную справку. В справке сказано, что предъявитель сего, гражданин Цируль Вольдемар Оттович 1906 года рождения, имеет право жить и свободно передвигаться по Кожвинскому району Коми АССР.

Потом он дает мне еще одну бумажку. Эта адресована начальнику вагонного парка станции Воркута. Там сказано, что я назначаюсь экономистом парка с окладом согласно штатному расписанию — 1600 рублей в месяц.

Вот пока вся моя свобода. Получив обе бумажки, я ухожу. На мое «до свиданья» этот начальник ничего не ответил.