- 246 -

ХИТРЫЙ ЛАТЫШ

 

Лето 1944 года проходит без особых событий и сравнительно легко. В бараке инженеров кругом хорошие люди, работа нетрудная. Даже с Семеном у меня теперь весьма дружественные отношения, и он меня ограждает от всяких возможных неприятностей, поскольку без его ведома тут ничего не происходит.

За мое умение ладить со всеми, не теряя своего достоинства, Чадов дал мне прозвище «хитрый латыш». Он говорит, что, сколько видел латышей, все спокойные, уравновешенные, но упорные. Не отступают от цели и берут свое, но без шума.

— У тебя настоящий латышский характер, — говорит он мне, видя, что я не пускаюсь в споры, однако остаюсь при своем мнении.

К осени я получаю новое назначение. Мне поручают прибирать дом инженера Шапошникова. Он ведает учетом рабочей силы по всей пятой дистанции. Его домик метрах в двухстах от территории лагеря.

Шапошников тоже заключенный. У него жена, отбывшая свой срок и работающая сейчас по найму. С новыми моими обязанностями я совсем официально могу выходить с территории. До сих пор я мог это делать только в связи с каким-либо особым поручением: сходить за углем или на кухню за порциями отсутствующих.

Теперь мне совсем хорошо. Работы почти никакой. Шапошников часто в отъезде. Тогда его жена ночует в бараке, домик закрыт. Днем я туда захожу, прибираю, присматриваю, чтобы ничего не растащили. Если инженер дома, забот чуть больше.

Осенью в тундре грибы и ягоды. Я брожу, собираю то и другое. Часть сбора приношу в барак друзьям, часть солю и мариную в доме Шапошникова для него. К инженеру часто приходят гости, угощение пригодится.

 

- 247 -

Шапошников не забывает своих друзей. Уезжая, часто передает ключи от дома какому-нибудь такому же, как он, семейному заключенному, но не имеющему дома. И вот перед Октябрьскими праздниками 1944 года он велел передать ключи главному бухгалтеру.

В эти дни слишком большой, подозрительный интерес ко мне стал проявлять Семен. Я решил играть откровенность и сказал ему, что Шапошников опять уехал и домик останется на несколько дней необитаемым. Ясно, если у Семена с этим связаны определенные планы, он в какой-то момент постарается занять меня, отвлечь, чтобы тем временем кто-то мог похозяйничать в домике.

У Шапошникова с женой никаких богатств нет. Два чемодана с бельем и одеждой — вот и всё. Но и это для здешних мест большая ценность. На всякий случай я после отъезда Шапошникова поднял с пола в домике несколько досок и спрятал чемоданы.

Отдавая главному бухгалтеру ключ, предупреждаю, чтобы был внимателен, запер хорошо дверь, закрыл окно и вообще сделал так, чтобы снаружи не было заметно, что внутри кто-то есть. У меня, говорю, могут быть неприятности оттого, что даю ключи. Однако если кто вздумает ночью лезть в дом, то для такого случая я ему припас хорошую дубину.

Случилось так, как я предполагал. Вечером перед праздником Семен достал угощение и пригласил меня в свою компанию. Я не отказываюсь, но, подходя, сразу замечаю, что некоторые из его близких друзей отсутствуют. Прикидываюсь беззаботным. Семен всю свою любезность обращает на меня и не отстает ни на минуту. Когда я нарочито скромно собираюсь уйти, он меня ни за что не отпускает.

Взломать дверь друзьям Семена не удалось. Открыли ставни. Выдавили стекло, вынули раму, и тут их встретил сильный удар дубиной. Они сразу убрались, уверенные, что я нарочно обманул их и Семена.

Наутро бухгалтер рассказывает мне о случившемся. Я докладываю Дуракову, что воры ночью через окно залезли в домик Шапошникова. Ни слова, ни о присутствии

 

- 248 -

бухгалтера в доме, ни о своих подозрениях на друзей Семена. Дураков заявляет дальше. К домику приезжает начальство, составляет акт. Начинается следствие.

Семен сразу понимает, что я его надул. При встрече говорит мне, ухмыляясь:

— Эх, хитрый латыш.

Он понимает и другое: если после того, как опрашивали меня, его друзей не тащат на допрос, значит, я его не выдал. И это он, конечно, ценит.

Следователи решили, что воры в доме были и, вероятно, что-то забрали. Я вижу по допросу, что они склонны подозревать меня в соучастии, раз я говорю, что у меня подозрений ни на кого нет.

Приезжает Шапошников. Бухгалтер ему доложил, что воры в дом не попали. Однако чемоданов нет. Он убежден, что чемоданы украл я и сам действовал вместе с ворами. Встречает меня очень холодно. Руки не подает:

— Да, я был о вас лучшего мнения.

Я делаю вид, что не слышу, поднимаю доски, вытаскиваю чемоданы и говорю:

— Не мешает иногда быть более осмотрительным. Иначе, кто знает, всякое может случиться.

Теперь Шапошникову неудобно.

— Вот хитрый латыш! Большое вам спасибо, извините за обиду.

Является следователь из Хановея. Шапошников ему сообщает, что благодаря моей предусмотрительности воры ничего не утащили. Молчит и он, что в доме был бухгалтер с женой. Следователь приходит к заключению, что благодаря моим заботам воры хоть и залезли, однако ничего не смогли взять. Теперь и ему немного совестно за подозрения. И он с улыбкой говорит всё то же:

— Хитрый латыш!

Семену я даю понять, что вижу его насквозь, но не желаю быть ни его союзником, ни врагом. Однако не хочу иметь от него и никаких неприятностей. Не ждал, говорю, что ты будешь мне пакостить. Он свято обещает, что впредь ни от него, ни от его друзей мне не будет никаких огорчений.

 

- 249 -

Скоро Семен загадочным образом пропал. Следователи подозревают, что он каким-то образом бежал. Опрашивают и меня. Я говорю, что побег отпадает, потому что он очень любит свою семью и один никуда не уйдет. Следствие результатов не дало. Исчезновение Семена осталось загадкой.

Только весною, когда стаял снег, километрах в двадцати от лагеря нашли в тундре завернутую в мешок голову Семена. Расследование возобновилось. Опять меня допрашивали. Какой-то следователь ухитрился спросить, как я мог зимою знать, что Семен не бежал. Видя, что он готов подозревать и меня, я спрашиваю:

— А как вы считаете, если бы я был участником убийства, с какой целью я бы тогда высказал вам свое убеждение, что Семен не бежал?

Следователь оставил меня в покое.

Наконец, дело выяснилось. Семен, играя в компании старых картежников, так увлекся своими шулерскими приемами, что окончательно обобрал всех, забрал один все деньги. Но под конец его фокусы раскрылись. Картежники потребовали вернуть деньги. Семен пытался удрать от них с деньгами. Тут-то старые уголовники его поймали и расправились.

Лето 1944 года. В нашем бараке люди от всей души радуются победам советских войск. Мне приятно и самому за себя, что и в самые трудные минуты я всё же верил в нашу победу.

Однако, думая о себе, я не могу определенно сказать, что больше поддерживало эту веру: моя выдержка или страх. Правды ради, должен сказать, что, очевидно, больше страх. Я боялся потерять веру в правду. Так это было и после ареста в 1937 году, так и в тяжелые дни, когда мы, шестеро из Латвии, были в лагере, и потом в больнице, так и в другие дни тяжелых испытаний. Потерять веру в правду, отказаться от этой веры для меня было всё равно, что потерять себя, отказаться от себя, от того человека, кем я себя всё время считал. Но другим быть я не мог. Тот остаток человека, после отказа от всего, чем я жил, от своих убеждений, не смог бы существовать. Из-за боязни стать себе

 

- 250 -

противным, стать самому себе врагом я не мог перестать верить в нашу победу.

Я не притворялся, утверждая в беседах с товарищами по несчастью, что придет день, когда несправедливые обвинения снимут с нас. Я не притворялся, и когда утверждал, что фашизм в этой страшной войне победить не может. Раз убедившись в научной правоте идей коммунизма, мне уже не оставалось ничего иного, как следовать этим идеям до конца в любой обстановке. Утешая в трудные минуты других, я утешал себя.

Мы часто пускаемся в глубокие рассуждения с Фридманом и Жбановым. Оба они моложе меня, быстрее и в движениях, и в суждениях. Оба часто готовы разочароваться. Оба страшно тяжело переживают всё происходящее — и трагедию 1937 года, и наши неудачи в начале войны.

За мой вечный оптимизм (Фридман рассказал о нем всем по нашему предыдущему знакомству) меня часто называют «великим утешителем». Теперь, когда положение на фронте всё улучшается, Фридман часто вспоминает:

— Видите, а Цируль всегда говорил: чем дальше фашисты зайдут в нашу землю, тем дальше им драпать придется.

Вместе с Фридманом и Жбанов с каждым днем всё больше привязывается ко мне. Он очень любит свою Тоню, но не получает никаких вестей от нее. Но он верит ей. Подолгу рассказывает, какой Тоня верный друг, ни при каких условиях она не забудет его.

Я всеми силами стараюсь вселить в них веру, что после войны придет конец и нашим страданиям. Они готовы верить.

— Но ты уедешь раньше меня, у тебя срок кончился, — говорит мне Жбанов, — кончится война и уедешь домой, а мне может быть до сорок седьмого года еще тянуть придется. Обещай мне одно: когда уедешь, зайдешь к моей Тоне на улицу Бакунина и передашь ей от меня привет и письмо.

Это я ему обещаю.

— А когда мы добьемся правды, то тем мучителям, которые сочиняли наши преступления и мучили нас, этим извергам по нашей свободной земле не ходить. Страшно обидно

 

- 251 -

было бы встречаться с такими на одной улице, — твердит Фридман вместе со Жбановым.

Я говорю, что мы не можем строить свое будущее на политике мести. Я еще не знаю, кто насколько виноват, но не все одинаково. Они согласны, что не все следователи одинаково виноваты. Но мои миролюбивые настроения их злят, и они называют меня исусиком.

— Подлость простить нельзя. Простить подлость — значит, культивировать ее вновь.

— Нет подлости вообще, есть в каждом случае те или другие конкретные подлые поступки. Вот за свои-то поступки в конкретной обстановке и надо будет каждому перед лицом общества отвечать, — говорю я.

Каковы бы ни были споры и мнения, но летом 1944 года у всех нас настроение приподнятое. У всех твердая вера в будущее. Нет больше того шатания, как два года назад.