ЭКОНОМИСТ АВТОПАРКА

 

Меня назначают экономистом автопарка легковых машин. Наш парк рядом с главным лагерем части. В нем полсотни легковых и полутонных грузовых машин, которые обслуживают около сотни шоферов и несколько механиков. Среди последних — шесть бывших польских летчиков.

Хотя меня назначили экономистом, но работать надо главным бухгалтером. Без знаний тут нельзя, а у меня их нет. Однако есть двое подчиненных, хорошо знающих свое дело, так что с меня много не требуется. Главное сейчас — моя подпись, без которой ни один документ бухгалтерии не действителен. Подписываю требования на материалы, горючее, продукты, подписываю отчеты. Понятно, раз подписываю — значит, несу ответственность.

Начальник парка Богачев — невысокого роста шустрый деловой парень, тоже заключенный. Он мне говорит:

— Ну, ты смотри, чтобы парк вовремя был всем обеспечен, чтобы были в запасе все запчасти, горючее, масло, но главное, чтобы люди были хорошо покормлены. Хорош тот бухгалтер, который хорошо обеспечивает людей продовольствием.

Конечно, я не снабженец, однако по бухгалтерским документам видно, какие запасы мы имеем, и я должен смотреть, чтобы вовремя были выписаны новые требования.

Сначала я только не могу понять, что я могу делать, чтобы людей лучше кормили. Ведь продукты выписываются строго по нормам. Потом замечаю, что требования на продукты дают мне на подпись в двух экземплярах. Говорят, такой здесь порядок. Принятый порядок я, конечно, ломать не собираюсь, особенно в том, что относится к обеспечению продуктами. В конце концов, начальник ведь тоже все документы подписывает и знает, что к чему.

 

Потом замечаю, что в требованиях на продукты не отмечен адресат, это место оставляется незаполненным. Скоро открываю совсем простую вещь. Автотранспортная часть снабжается продовольствием с двух баз — северной и южной. Наши снабженцы ухитряются получать продукты с обеих баз. Вижу, начальник парка идет на это сознательно. Он знает, что это не может ускользнуть и от моего внимания. Теперь я понимаю, что значат его слова: главное, чтобы люди были хорошо покормлены.

Я тоже понимаю, что это главное, особенно в здешних условиях. Я сам хочу, прежде всего, хорошо поесть. Однако всё это мне не нравится. В принципе я тут не вижу преступления. Полученные продукты используются по назначению, никто на этом не наживается. Но я просто боюсь. Когда ревизия раскроет дело, меня отдадут под суд, и я получу новое наказание. Тогда я стану настоящим уголовником.

Когда рассказываю об этом Ротбергу, он говорит, что такая практика тут довольно широко распространена. Однако не исключено, что дело может плохо кончиться. Он добивается, чтобы меня от обязанностей главного бухгалтера освободили. В дальнейшем я работаю экономистом по использованию рабочей силы.

Теперь мои обязанности совсем простые. Я должен учитывать каждый день проделанную каждой машиной работу, использованные материалы и горючее. В конце месяца даю общую сводку и расчеты по производительности труда. Работа требует каждый день пару часов, остальное время свободно.

Приходит весна 1941 года. Мы живем в прекрасной березовой роще. Местами в долинах еще снег, однако, почки уже набухли и деревья начинают зеленеть. Показываются первые цветы. Лес наполняется запахами.

Бараков мало: не хватает досок. Некоторое время живем в брезентовой палатке. Спим на нарах, сбитых из круглых жердей. Из них же посредине палатки дорожка. Непрерывно топится печка, но в холодную погоду всё равно мерзнем. С наступлением весны под жердями начинает

 

журчать вода. Но скоро она пропадает и в палатке становится совсем уютно.

Свой кабинет я устроил вместе с прорабом автопарка Петровым в кузове старого автобуса. Потом стали там и ночевать. Жизнь пошла совсем приличная.

Петров молодой, очень честный парень, ко мне относится очень хорошо. О своей работе до ареста рассказывать не любит. Я и не спрашиваю. Мне кажется, что он был следователем, но попал сюда не за «превышение власти», а, скорее, наоборот: за невыполнение полученных инструкций. Очевидно, он был слишком мягким и честным в своих методах следствия.

Несколько позже встречаю здесь и Соловьева из Ташкента. Не того Соловьева, следователя, который сочувствовал мне, а начальника одного из следственных отделов. О нем я только слышал в Ташкенте, но встречать не приходилось. Теперь Соловьев работает в конторе автотранспортного отдела главного управления, где я часто бываю по долгу службы, и где я с ним и познакомился.

— Ты из Ташкента? — однажды спрашивает он меня.

— Да, из Ташкента.

— Кто руководил следствием? — и услышав ответ, рассказывает:

— Да, Затурайского тоже осудили, но Кузьмин вывернулся. Начал играть сумасшедшего и попал в больницу.

Соловьев оказался очень разговорчивым. Когда познакомились ближе, он рассказал о себе:

— Я был членом партии, участвовал в гражданской войне. Потом был на политработе, а в последнее время в НКВД. Я выполнял всякие опасные и ответственные задания. Был награжден орденом Ленина и несколькими другими ордена ми. Я не жалел себя и всегда выполнял всё, что приказывали, потому что задачи были всегда ясны, и я был убежден, что делаю нужное дело. Но что творилось в тридцать седьмом году, этого я не мог понять и не понимаю и сегодня. Вы думаете, это мы придумали эти дикие методы следствия, пытки? Тут вообще не было никакого следствия. Никаких данных о каких-либо преступлениях коммунистов вообще не

 

было. Очень редко на кого была написана какая-то кляуза. Все преступления сочиняли мы сами. Действовали по инструкции. Она предусматривала, что надо заставить подписать протоколы о том, что арестованный признает себя виновным.

— К нам из Москвы приезжал Берман, заместитель Ежова. Он нас проверял, всячески пугал и дрессировал, как надо соблюдать инструкции. Существовала разверстка, сколь ко коммунистов надо арестовать. Были строгие указания арестовать всех коммунистов из инородцев...

— Конечно, Кузьмин и Затуранский особенно старались. Но они тоже только выполняли приказ сверху. Если в то время человеку приходило в голову, что инструкцию можно и не выполнять или по-людски отнестись к арестованному, его самого немедленно сажали и заставляли признаваться в преступных связях с врагами народа или в другом преступлении...

— А потом как снег на голову пришло снятие Ежова. Начали судить всех ответственных работников, кто выполнял его инструкции, многих расстреляли. Нескольких арестованных во времена Ежова выпустили. Пытки прекратились. Однако, по сути, ни одно дело заново не пересмотрели. Все арестованные, дела которых к моменту снятия Ежова были закончены, так и остались в тюрьме...

— Меня тоже осудили на десять лет. Все ордена отобрали. За что? Этого я и сейчас не понимаю. Знаю только, что служил своему начальству до дня ареста на совесть. До тридцать седьмого года я это делал, будучи убежденным, что делаю всё правильно, служу партии, социализму. В тридцать седьмом году у меня этой убежденности не было. Но я продолжал честно выполнять все приказы и инструкции. Выполнял по инерции, просто потому, что иначе я не мог, знал, что иначе всё равно погибну. Но кому это нужно? Разве Сталину это нужно? Не пойму. Ничего не пойму...

В конторе Соловьеву живется неплохо. Он не принадлежит к группе «к. р.» Ему больше доверяют по положению. Работы у него немного, снабжение хорошее.

 

Позже Соловьев мне рассказал, что пишет книгу обо всем, что с ним случилось. Он исписал уже несколько тетрадей и дает мне их читать. Назвал он свою книгу «Кто виноват?» Он подробно описывает, какие из Москвы были получены инструкции, и рассказывает, как никто не смел им сопротивляться или не соблюдать. Для чего, почему были даны такие инструкции? Этого он не знает.

В разговорах между собой мы не можем найти иного объяснения, кроме того, что само приходит на ум: это дело рук наших классовых врагов за границей. Во всяком случае, это большая трагедия для нашей социалистической родины, для народа, для партии и для самого Сталина. Это большой успех фашизма в его борьбе с нами.

Но самое трагичное в том, что мельница продолжает вертеться. Она мелет теперь более тонко, но не останавливается. Ни я, ни Соловьев, ни кто-либо иной не знает случая, чтобы осужденный на десять или пять лет добился пересмотра своего дела и реабилитации. Хотя так же, как и я, многие писали жалобы в разные места.

Знакомлюсь и часто встречаюсь и с другими работниками управления. Ротберг очень занят. Ближе познакомился с экономистом Канторовичем. Это образованный человек, коммунист. Он написал несколько известных трудов по экономике. От Канторовича я получаю некоторые книги и журналы: в управлении есть небольшая библиотека.

В то время в мои руки попадают брошюры «От Носке до Гитлера», «История национал-социализма» и другие. Тон этих брошюр весьма терпимый по отношению к гитлеровской Германии. Это заставляет меня тревожиться. Не понимаю, что это может означать. В это же время мне удается прочесть на русском языке книгу Гитлера «Моя борьба». Это было какое-то польское издание.

Международные дела мы часто обсуждаем с Канторовичем и приходим к выводу, что наши отношения с фашистской Германией как-то всё-таки урегулировались. Но надолго ли? Хорошо это или плохо?

Мне опять доступны газеты. Тщательно слежу за собыями в Латвии. С большим интересом читаю очерки

 

о жизни в Латвии, появляющиеся в «Правде» и других газетах.

Однажды, читая в «Правде» статью о романе Ильи Эренбурга «Падение Парижа», заметил, что рецензент, который вообще положительно отозвался о романе, позволяет себе чрезвычайно резкие выражения против немецкого фашизма — во всяком случае, значительно резче, чем это бывало раньше во всех материалах нашей печати до сих пор.

При встрече с Канторовичем показываю статью и говорю:

— Смотри, как бы нам не пришлось воевать с Гитлером. Такая перемена тона что-нибудь да значит.

Через несколько дней мы услышали по радио речь Молотова.