В ПУТИ

 

В пересылке мы пробыли немногим больше месяца. Как-то днем всю нашу группу и многих других собирают для отправки дальше. По специально построенной ветке на территорию пересылки подается целый состав. Нас помещают в арестантские вагоны, их зовут столыпинскими. Мне удалось устроиться опять вместе с Васильевым и Джумбаевым.

Начался путь на север. Вагоны устроены так, что, сидя, ничего через окно не увидишь. Целыми днями лежим по очереди на верхних нарах и смотрим в степь. Она еще не выгорела и сказочно красива.

В Оренбурге — санитарная обработка. Без нее нам бы некуда было деться от насекомых. Ведь белье переменить мы не можем, его просто нет. А если у кого и есть одна смена, то постирать негде.

Но санитарная обработка всегда связана с унизительными процедурами. В Куйбышеве, например, нас всех, совершенно голых, загнали в парикмахерскую бани, где женщины, тоже заключенные, остригли и обрили нас.

В Куйбышевской пересылке мы остановились на несколько дней. Нас предупредили, что тут есть группа ростовских жуликов. Ростовские среди «своих» считаются самыми отчаянными.

Как-то днем сидим и поедаем свой скудный арестантский обед. Я замечаю, что кто-то из группы напротив нас начинает проявлять чрезмерный интерес к хромовым сапогам Васильева. Это замечает и Джумбаев. Мы подмигиваем друг другу. Рядом с заключенным, который всё не отводит глаз от сапог, лежит другой, видно, его дружок, высокий стройный парень в прекрасных белых бурках. Джумбаев в свою очередь начинает проявлять особое внимание к белым буркам. Джумбаеву они, видно, малы, но мне могут быть в самый раз. А у меня на ногах совсем уже сношенные

 

легкие туфельки. Повернувшись ко мне, Джумбаев вдруг громко спрашивает:

— Слушай, какой у тебя номер ботинок?

Я ему не отвечаю и поворачиваюсь прямо к хозяину белых бурок:

— Эй, друг! Какого номера твои бурочки? На севере, говорят, чертовски холодно, надо срочно найти что-то теплое. В моих туфельках там долго не протянешь. Но ты мог бы еще поносить их.

Жулик начинает подтягивать ноги под себя. Первый тоже перестает наблюдать за Васильевым, который совершенно не обращает внимания на наш разговор. Выслушав меня, хозяин белых бурок говорит:

— Ну, слушай, со своими ребятами шутить не надо.

— Какие свои, откуда? — я делаю вид, что не верю ему. И только когда он меня окончательно убедил, что он из «своих», я оставляю его в покое.

Всё дальше на север: Пенза, Горький, Киров. Через два месяца прибываем в Котлас. Тамошняя пересылка — огромное поселение заключенных на берегу Северной Двины. По-моему, тут десятки тысяч людей. Вокруг высокий забор из колючей проволоки. В бараках пятиэтажные нары — таких я не видывал. И тут господствует произвол уголовников, но не в таких размерах и не так явно, как в Ташкенте.

Середина лета. Погода теплая, мягкая. Впервые вижу белые ночи. Северная Двина напоминает о родине. Здесь она схожа с нашей Даугавой в ее нижнем течении.

Услышав, что моя фамилия Цируль, два украинца принимают меня за земляка и приглашают в гости. Угощают отличным салом и другими лакомствами. Сначала я не понимаю, чем вызвано такое внимание ко мне, но охотно вступаю в разговор. Когда выясняется, что я латыш, дружелюбие быстро охлаждается. Разговор больше не клеится. Оказывается, это высланные с Украины кулаки-националисты, и нам не найти общий язык. Я ухожу от них. Тяжело встречать таких. Я не думал раньше, что увижу таких в Советском Союзе, хотя бы и за высоким забором из колючей проволоки.

 

По территории пересылки слоняется какой-то троцкист. Где только можно, он завязывает политический спор и не скрывает своих убеждений. Он всячески старается доказать, что пролетариату с крестьянством не по пути, что революция в России может устоять, только если на помощь придет пролетариат Запада, что крестьянство у нас погибает. И призывает на борьбу с жульничеством среди заключенных.

Троцкист сравнительно хорошо одет и неплохо выглядит. Его не трогают ни администрация, ни жулики. Слушая его, видя неестественно блестящие глаза, я начинаю думать, что он немного не в себе.

В Котласской пересылке я узнаю о вступлении Красной Армии в Латвию, Эстонию и Литву. Эта весть меня чрезвычайно взволновала. Я не знаю никаких подробностей, нет никаких сведений о том, как образуется сейчас там политическая жизнь. Ясно одно: фашизму в Латвии — конец.

Я убежден, что теперь есть более реальные возможности и для выяснения моего вопроса. Коммунистическая партия Латвии теперь будет легальной. Значит, можно будет официально навести справки о моей работе в ее рядах. Однако пока ничего предпринять не могу.

В Котласе долго не задерживаемся. Нас собирают в группу более сотни заключенных, сажают в баржу и везут дальше на север по Вычегде. Как обычно, нам официально ничего не говорят. Но скоро становится известно, что нас направляют в Айкино, где надо будет участвовать в строительстве новой Северо-Печерской железной доргои.

И на барже мы еще все трое вместе, как в Ташкенте. Никому так и не удалось нас ограбить. Для нас-то с Джумбаевым это не столь важно, но Васильев очень рад, что сумел прибыть со всеми своими врачебными инструментами.

Баржа сравнительно чистая. Невысоко над нами пологая палуба с несколькими большими люками, которые всё время открыты. Широкий трюм разделен на несколько отсеков, где везде многоэтажные нары.

 

Среди заключенных большинство уголовники, политических мало. Однако здесь пока не чувствую уголовников-профессионалов, которые занимаются ограблением других заключенных.

Баржа медленно плывет вверх по Вычегде. Берега реки в густом красивом лесу. Поселений совсем мало. Очень редко видится на берегу маленькая деревушка. В каждой среди небольших, но крепких бревенчатых изб — маленькая деревянная православная церквушка.

На барже не то что в вагоне, где окна закрыты. Здесь можно наблюдать природу целый день, сколько хочешь. Какой-то знаток, глядя на вычегодские пейзажи, говорит:

— Тут так же, как на Аляске.

Я не знаю, как на Аляске. Мне местная природа напоминает реки северной Латгалии в лесистых берегах. Я давно не видел хвойного леса, в Средней Азии его нет. Теперь с удовольствием подолгу гляжу на берега. Мысли часто возвращаются к Латвии, и я никак не могу представить, что там сейчас делается. Гляжу на северные леса, и тоска по Латвии охватывает всё больше. И почему только я не могу быть сейчас там? Когда придет такое время, чтобы я мог опять увидеть родные места?

На третий день замечаем, что на барже тоже орудует какая-то шайка. Ночью они обирают спящих, тщательно ощупывают все швы. Ищут спрятанные деньги и драгоценности. Берут и одежду и обувь из вещевых мешков и чемоданов. Их человек пятнадцать, не больше. Каждого проснувшегося бандиты грозят убить, если поднимет шум. К горлу приставляют огромный ржавый гвоздь, и тут уж никто не думает сопротивляться.

Похоже, в следующую ночь очередь дойдет до нас. Вместе с несколькими соседями договариваемся сопротивляться. Джумбаев и другие вооружаются мылом, завернутым в полотенца.

Угадали точно. Как только улеглись спать, жулики появились. Притворяемся спящими и наблюдаем. Вдруг Джумбаев вскакивает и изо всех сил бьет глиняной миской по голове вожака бандитов. Тот падает. Мы вскакиваем,

 

хватаем упавшего и выбрасываем через открытый люк. Слышно, как выброшенный покатился по наклонной палубе и упал в воду.

— Давай следующего! — кричу я во всё горло. В ночной тишине мой крик отдается по всей реке. Все на барже разом просыпаются.

Охрана, услышав шум и заметив, что кто-то упал в воду, думает, что тут попытка к бегству и открывает стрельбу по выброшенному.

Следующие удары по бандитам не столь сильны, как первый удар Джумбаева. Никто больше не падает и не теряет сознание. Однако они так ошеломлены, что и не собираются сопротивляться, хотя нас человек пять, не больше. В ответ на мой крик кто-то упал на колени и рыдает:

— Пожалейте, пожалейте, не выбрасывайте меня! Мы всё отдадим и никогда больше никого не тронем.

Остальным удалось скрыться. Скоро приходят заключенные из других отсеков, но охрана не является. Мы сами быстро собираем удравших бандитов, загоняем их под нары и всю ночь не выпускаем. Кто хочет вылезти, получает от Джумбаева сильный удар мылом.

Утром появляются охрана и сопровождающие. Выяснив, в чем дело, они относятся к случившемуся без всякого интереса. Говорят, что мы можем делать с жуликами что хотим, но чтобы не было больше человеческих жертв.

На следующий день прибываем в Айкино. Баржа останавливается в речной гавани.

Под нарами бандитов обнаружили несколько мешков награбленного имущества. Однако мы не сообразили сами раздать его обратно потерпевшим. Когда оно попало в руки конвоя, те заявили, что надо сначала всё выяснить, составить акт, а деньги и драгоценности вообще могут быть возвращены только после освобождения заключенного. Больше никто из нас этих вещей не видел. Впоследствии я не раз наблюдал такие случаи.

В пути нам выдавали по полкилограмма хлеба в день.

Супа и других продуктов было очень мало. Мы всегда голодны. Чтобы хоть раз поесть посытнее, решаю обменять

 

свои туфли. За новые желтые туфли получаю полкилограмма хлеба.

С жуликом, который упал передо мной на колени, мне пришлось через несколько лет встретиться еще раз. Он меня не забыл. Но он и не думал мне мстить. Наоборот, всячески старался завести со мной дружбу, услужить, предупреждая всех, чтобы не пытались меня обирать: обидчику не поздоровится.