НАКАНУНЕ

 

В конце 1934 года, после чистки, всем членам партии выдают партийные билеты нового образца. До сих пор справка Коминтерна всегда заменяла мне партбилет. На ней делались и отметки об уплате членских взносов. Но теперь все справки объявлены недействительными. Чтобы выяснить своё положение, решаю поехать в Москву, в Коминтерн.

Заведующий орготделом Латсекции Коминтерна встречает как-то холодно. Очень официальным тоном он мне разъясняет, что сейчас в партию никого не принимают, надо подождать. Говорит, что никакой другой справки он мне также выдать не может. Но его холодный тон меня не удивляет, он всегда такой. Никогда не слыхал, чтобы он кому-нибудь сказал теплое дружеское слово.

В Москве встречаю многих, с которыми вместе работали в подполье в Латвии: Буллиса Вилиса, Приеде Эйдиса, Менде Деменса, Лациса Рудиса и других. Все мне рассказывают о цитроновщие (по имени бывшего руководителя Латсекции Цитрона), о какой-то группировке в партии и о чистке партии в Москве. Я обо всем этом никакого понятия не имею. Мне это дело кажется несколько раздутым. Однако вижу, что в партийной эмиграции Латвии имеются какие-то нездоровые трения. Я очень доволен, что остался в стороне от всего этого.

Прежде чем вернуться в Ташкент, решаю заехать в Киев, повидать брата. Арнольд сейчас командир бригады парашютистов Киевского военного округа, овладевает новыми методами ведения войны. Когда выхожу из поезда в Киеве, по радио сообщают об убийстве Кирова. Я поражен этим известием, но долго раздумывать некогда.

С братом я не виделся с тех пор, как был на экскурсии в СССР в 1928 году, и теперь весь захвачен встречей. Арнольд увлечен парашютным делом, у него самого уже боль-

 

ше пятидесяти прыжков. Как командир бригады он вносит много нового в использование парашютного дела в военной тактике. Позднее, на знаменитых маневрах 1935 года в Киевском военном округе он успешно командовал первой бригадой парашютистов, и его имя в связи с этим упомянул Ворошилов в своем выступлении на первом съезде стахановцев в ноябре 1935 года.

Арнольд, как всегда, принимает меня очень сердечно. Вечером знакомит со своими друзьями — красными командирами Киевского военного округа. Я не забываю похвастаться, что тоже кое-что успел в летном искусстве, чем брат чрезвычайно доволен. При каждом удобном случае он об этом рассказывает, когда знакомит меня со своими друзьями.

В Ташкент возвращаюсь под самый Новый год. То, что я из Москвы вернулся без результатов, никаких препятствий в дальнейшей учебе не создало. Насколько я понял, институт сам сделал в Коминтерн какой-то запрос обо мне. Ответ, очевидно, был получен удовлетворительный, и меня никто не беспокоит.

В 1934/35 учебном году профессор Яроцкий избрал меня своим ассистентом, и я начал специализироваться в древней истории. Слушаю снова его лекции и. руковожу семинарами студентов.

Лекции Яроцкого всегда очень живые, интересные, полны всевозможных острот. Студенты слушают его с удовольствием. Яроцкий не только известный историк, но и общественный деятель. В Москве в свое время принимал активное участие в работе Профинтерна. Был членом Англо-Русского комитета. Во время памятной забастовки английских горняков в 1926 году ездил в Англию по заданию ВЦСПС, чтобы вручить горнякам деньги от советских рабочих. Вожди тред-юнионов отказались их принять.

Яроцкий — родственник бывшего руководителя Профинтерна Томского и хорошо знаком с Калининым. Бывая в Москве, он не идет в гостиницу, а останавливается у Михаила Ивановича.

 

Во время чистки партии он самоуверенно и чинно, высоко подняв свою седую голову, говорил:

— Я потомок тех народников, которые боролись против царизма и отдали в Шлиссельбургской крепости свои жизни за революцию.

Пока он рассказывает свою биографию, богатую приключениями, все слушают с напряженным вниманием. Яроцкого все уважают. Когда он кончил рассказ о себе, кто-то все-таки спросил:

— Почему вы приехали в Ташкент? В зале тихо-тихо.

— Я приехал в Ташкент в связи с тем, что в 1930 году по ряду вопросов в Профинтерне у меня было свое особое мнение, и там работать больше не мог, — отвечает он гордо.

Никаких вопросов ему больше не задают.

Не знаю, почему я так понравился профессору, но он ко мне относится особенно доброжелательно. Я его тоже очень уважаю. В своей преподавательской практике всячески стараюсь подражать ему. Это, конечно, не совсем хорошо, но я должен признаться, что своих методов у меня пока нет.

Однажды, вернувшись из поездки в Москву, Яроцкий прочитал на заседании кафедры очень интересную лекцию о периодизации истории Египта. Он ссылается в своих выводах на известного историка Древнего Востока, овладевшего египетской клинописью, В. В. Струве, с которым хорошо знаком. Но взгляды Яроцкого не совпадают с официальной установкой в этом вопросе. Меня он уже до лекции информировал вкратце о своей позиции. Мне она казалась вполне естественной. Однако большинство на кафедре не согласилось с профессором. Догматизм пустил уже глубокие корни в исторической науке. Рассердившись, Яроцкий во время заключительного слова со злостью швыряет свои материалы и книги в портфель и говорит:

— Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин и я находимся на одной стороне, вы — на противоположной. — Сказав это, он гордо сходит с кафедры.

Такое самозачисление в классики вызвало немало острот среди преподавателей. Однако позже вышел специальный

 

труд В. В. Струве по этому вопросу. Яроцкий оказался прав и получил полное удовлетворение.

Летом 1935 года едем с Милдой в Москву — просто так, отдохнуть. Под Москвой в деревне Хрипань сняли комнату. Там же и Рудис со своей Эстер. У них уже годовалый сын. Отдых получился замечательный. Вечерами долго ходим по улице Хрипани и беседуем с Рудисом о самых разных вещах.

Вернувшись в Ташкент, сажусь опять за книги. В августе государственные экзамены. Мы — первый выпуск Среднеазиатского института марксизма-ленинизма (филиал Института красной профессуры).

Во время выпускных экзаменов в институте работает местная кинохроника. Лучшие кадры получились, когда экзаменовали меня и Бурхана Касымова, у которого столько неприятностей было на чистке. Коканков тоже отличник, но он почему-то в кадр не попал и опять недоволен.

В кино меня показывают и на экзамене, и в «свободное время», на аэродроме. Под одним из кадров подпись примерно такого содержания: «Среди слушателей института есть и революционер, борец за социализм из капиталистического мира, член нелегальной Коммунистической партии большевиков Латвии Вольдемар Цируль».

Через некоторое время меня вызывает заместитель директора института профессор Житов (Агол в отпуске). Он в институте читал лекции по истории народов СССР, читал скучно и не пользовался уважением ни среди преподавателей, ни среди слушателей.

— Товарищ Цируль, — говорит он мне, — вы зайдите в киностудию и скажите, чтобы исправили подпись под вашим кадром. Слово «большевиков» надо снять. Есть только одна партия большевиков — Всесоюзная коммунистическая партия, остальные только коммунистические и не называются большевистскими.

Я стараюсь ему доказать, что в подписи никакой ошибки нет. В Латвийской социал-демократической партии тоже были большевики и меньшевики. Латвийская коммунистическая партия — это большевики Латвии, хотя в официальном на-

 

звании партии слова «большевиков» нет. Но тут ведь речь не об официальном названии.

Житов, однако, остается при своем мнении. Мне как-то неохота с ним спорить. Но указание Житова меня несколько дней беспокоит. Рассуждаю про себя: если я пойду на киностудию и скажу, что слово «большевиков» надо снять, то это будет означать, что Компартия Латвии не признается большевистской по существу. Однако большевистское существо Компартии Латвии никогда никто не оспаривал. Житову я ничего определенного не сказал, но в киностудию не пошел. Я был уверен: когда вернется Агол, который во всем разбирается очень толково, я ему докажу, что я прав.

Сомнения продолжают меня беспокоить в связи с тем, что в Ташкенте начинают арестовывать ответственных работников. Арестовали Икрамова, первого секретаря Компартии Узбекистана, выходца из бедной крестьянской семьи; Файзуллу Ходжаева, председателя Совета народных комиссаров Узбекской ССР. Ходжаев — сын богатого купца в Бухаре, получил образование во Франции, но человек с большим революционным прошлым. Арестовывают Смилгу, председателя Экономического совета Узбекистана. Он известен как троцкист.

Но мне какое дело до этих арестованных? И какая связь между глупыми выдумками Житова и этими арестами? Я себя успокаиваю, а потом и забываю о разговоре с Житовым.

После окончания института меня назначили старшим преподавателем педагогического института, потом исполняющим обязанности доцента кафедры истории. Это институт, где на третьем курсе учится Милда.

Педагогический институт находится в новом красивом здании. Директор Алимов, его я мало знаю. Но в институте я не чужой: в прошлом году я здесь руководил семинарами Яроцкого.

Весною 1936 года меня избрали председателем месткома института. В это время один болгарин из Ташкентского университета, с которым я как-то близко познакомился, уезжа-

 

ет в Москву и оставляет мне свою квартиру. Это небольшая двухкомнатная квартирка с верандой в доме с садом в центре Ташкента.

По совместительству работаю в Узбекском юридическом институте. Там директор Шенин. С ним у меня потом установились почти дружеские связи. В юридическом институте познакомился и с Удрисом, председателем Верховного суда республики, который также преподавал там.

У Милды в институте несколько подруг. Украинка Величко, очень способная студентка, часто бывает у нас дома. К нам заходит также узбечка Мелькумова, жена командира узбекской дивизии Красной Армии. Из педагогического института к нам часто заходит подруга Милды Валя. Ее муж учится в спецшколе НКВД. И мы с Милдой часто ходим в гости к нашим знакомым.

В Риге среди молодежи нашего круга танцы считались недопустимой забавой. Теперь в Советском Союзе танцы входят в моду. Часто устраиваются конкурсы лучших пар. В одном из таких конкурсов мы с Милдой занимаем первое место. Нам выдали сезонный билет на бесплатный вход на все вечера танцев.

Моим хорошим знакомым стал заведующий отделом культуры и пропаганды ЦК Компартии Узбекистана Галузо. Украинец, но долгие годы живет уже в Ташкенте, известный деятель революционного движения, историк, написал труд о революционном движении в Средней Азии. В порядке общественной нагрузки Галузо посылает меня читать куре ленинизма в вечернем университете наркомата внутренних дел. И там я с некоторыми слушателями близко познакомился. Среди них следователь Соловьев и старший следователь Моруженко.

Работы много — и преподавательской, и общественной. Однако решил заниматься и наукой. Под руководством профессора Баженова и по его рекомендации готовлю кандидатскую диссертацию «Уханьский период в истории революционного движения в Китае». Эту тему я выбрал потому, что очень хотелось работать под руководством Баженова. Кроме того, из истории Коминтерна меня особенно

 

заинтересовало революционное движение Китая. Хотя я очень уважаю Яроцкого, но становиться специалистом по древней истории не собираюсь.

Всё в жизни налаживается хорошо, я счастлив.

Вдруг... арестован профессор Яроцкий. И не только его, арестовывают еще нескольких преподавателей. Арестован чех Салат, которого я также хорошо знаю. Он бывший работник Коминтерна, пользуется авторитетом среди преподавателей и студентов. Я о нем все время был очень хорошего мнения. Становится тревожно.

Меня вызывают в республиканский ЦК и дают задание читать курс лекций по древней истории вместо Яроцкого в педагогическом институте и университете. Я отказываюсь. Как же я могу заменить профессора Яроцкого? Это шарлатанство. Однако Галузо уговаривает меня согласиться. Больше некому.

Сначала чувствую себя весьма неуверенно, но скоро привыкаю. Одну и ту же лекцию приходится повторять пять, шесть раз, потом готовлю новую, в основном по материалам того же Яроцкого. Постепенно успокаиваюсь. Я ведь ничего не знаю. Раз арестовали и не выпускают, значит, что-то было. Не будут же зря человека держать в заключении.

Однажды преподавательница русского языка в институте, пожилая интеллигентная дама, партийная, активная и вполне советски настроенная, спрашивает меня, когда вдвоем идем из института:

— Товарищ Цируль, как вы думаете, разве может быть, что товарищ Салат — враг народа? Мы все ведь его знаем долгие годы как хорошего, порядочного человека.

Я думаю, что Салат не может быть врагом народа, не верю этому, но отвечаю уклончиво:

— Трудно, знаете, тут что-то сказать, мы ведь ничего не знаем. Впрочем, там ведь разберутся. Невиновного держать не будут. Выяснят вопрос и, если подозрения окажутся необоснованными, выпустят.

Летом 1936 года у меня отдыха не было. В Ташкенте организованы месячные курсы секретарей первичных

 

парторганизаций. Я получаю партийное задание прочесть им курс лекций по истории партии. Пробую отказаться, говорю, что это не моя специальность, что мне надо отдохнуть. Однако мне это и лестно, что считают самым подходящим для такого поручения. Кроме того, обещают платить профессорскую ставку. Лекции надо читать в четырех группах. Значит, я смогу неплохо подработать. Уже давно мы с Милдой собираемся купить что-нибудь из мебели. Ведь в нашей квартирке почти ничего нет: столик, старые железные кровати и пара стульев — это еще из института, завхоз требует вернуть.

Так всё лето проходит в напряженной работе. Приближается осень. Как-то, получив деньги за лекции на курсах и проходя с Милдой мимо мебельного магазина, я говорю:

— Зайдем посмотрим?

— Какая красивая мебель! — говорит Милда.

— Нравится? Тогда купим, а то завхоз вчера опять спра шивал своё барахло.

Я велю выписать чек. Милда сердито смотрит на меня. Когда отходим от продавца, она говорит:

— Ну почему ты так глупо дурачишься? У тебя же денег нет.

— Почему нет? Есть, — отвечаю.

Никогда в жизни я не имел денег. Теперь мне приятно иметь их, но делаю вид, что не придаю этому никакого значения.

В тот день купили всю необходимую мебель. Скоро покупаем и радиоприемник.

С осени 1936 года продолжаю читать те же лекции по древней истории, что и в предыдущем году, в пединституте, в университете и в юридическом. В минуты короткого отдыха занимаюсь стрельбой. За хорошую политработу в районе меня премировали малокалиберной винтовкой. Вот и стреляю во дворе и в саду воробьев. Во дворе у нас большой белый сибирский кот. Он всегда со мной, когда видит у меня в руках винтовку. После выстрела бросается вперед и скоро находит под деревом воробья, тащит сначала ко мне, а потом отходит в сторону и расправляется с ним.

 

В таких случаях со мной и дети нашего двора. С ними у меня завязалась дружба.

Справившись с воробьем, кот возвращается ко мне и трется у ног. Сажусь, беру его на колени, чтобы погладить. Незаметно нажимаю хвост, он сразу пищит:

— Мяу!

Детям я говорю, что это кот разговаривает на своем языке со мной, и что я кошачий язык понимаю. Говорю, что кот всегда везде бывает, всё видит, всё слышит, всё понимает, всё знает и мне всё рассказывает. Он даже знает, кто какие шалости из ребят сделал, и кто хорошо себя вел.

Так как кошачий язык понимаю только я, то лишь через меня дети могут узнать, что кот знает. Как только появляюсь во дворе, ребята кричат:

— Дяденька, когда опять поговорим с котом?

Самая верная моя подружка на дворе — Зоечка, дочка дворничихи, ученица второго класса. Она очень любит сказки и, конечно, разговор с котом. Случилось так, что Зоечка не забыла меня спустя долгие годы. Может быть, сама того не сознавая, она оказала мне очень большую услугу, которая в тяжелые дни облегчила мою участь.

В начале учебного года в педагогическом институте как-то заходит ко мне заведующий учебной частью:

— Вы должны будете проэкзаменовать гражданку Михайловскую, ту самую, которую в 1929 году судили и которая была приговорена к восьми годам заключения за участие в убийстве своего мужа. Вы знаете историю этого дела?

— Что-то слышал, но суть дела не знаю.

— Это то самое дело, которое один из наших журналистов довольно удачно описал в книге «Борьба против мракобесия».

В ташкентской больнице работал тогда хирург профессор Михайловский. Он читал лекции и в медицинском институте. Часто в больнице делал сложные операции и Войно-Ясенецкий, настоятель Ташкентского собора, который также имел медицинское образование. Ясенецкий был хорошим хирургом, но перед каждой операцией читал молитву.

 

Михайловский был материалистом и занимался исследованиями, пытался оживить умершие организмы. В нашем зоологическом саду еще сейчас живет обезьяна, которую профессор Михайловский оживил спустя три часа после того, как сердце перестало биться. Все эти три часа обезьяна находилась в темном помещении в абсолютном покое. Говорили, что Войно-Ясенецкий очень недоволен опытами Михайловского.

Первая жена Михайловского умерла. После этого он женился на студентке. Новая жена профессора была энергичная, красивая и талантливая женщина и притом религиозная. Тайно от мужа она поддерживала знакомство с Войно-Ясенецким.

Произошел несчастный случай. В арыке Салара утонул шестнадцатилетний сын Михайловского от первого брака. Когда его вытащили, Михайловский положил его в темное помещение и велел оставить на некоторое время в полном покое. Воспользовавшись моментом, когда Михайловский, прежде чем оживлять сына, оставил помещение, туда ворвалась его молодая жена, открыла окно и стала двигать утопленника. Тем самым она сделала невозможной попытку оживления.

Через несколько дней профессора Михайловского нашли в своем кабинете застрелившимся. Были подозрения, что профессора убили. Рукописи с описанием опытов по оживлению умерших организмов пропали. По этому делу, были привлечены к суду Войно-Ясенецкий и молодая жена Михайловского. Суд приговорил Михайловскую к восьми годам заключения.

— И вот сейчас Михайловская после отбытия наказания вернулась и хочет поступить на второй курс нашего института, — заканчивает свой рассказ заведующий учебной частью. — Экзаменуйте ее за первый курс по древней истории. Экзаменуйте тщательно, постарайтесь выяснить ее мировоззрение, что она сейчас думает о происхождении человека.

В тот же день в мой кабинет вошла несколько располневшая, но еще красивая женщина лет за тридцать, ведя за руку мальчика лет пяти-шести.

 

—   Я Михайловская. Восемь лет назад жила в Ташкенте, теперь вернулась. Возможно, слышали обо мне, может быть, даже читали выпущенную здесь книжечку в духе бульварных романов. Я в жизни много пережила. Когда-то занималась медициной, теперь к ней возвращаться не хочу. Теперь хочу свою жизнь посвятить педагогике. — С легкой улыбкой она взглянула на своего мальчика. — Я должна его воспитать в материалистическом духе. Я понимаю, вы сейчас будете основательно проверять мое мировоззрение. Пожалуйста, я готова.

Грусть в ее лице, морщинки под глазами свидетельствуют о пережитом. Но голос звучит бодро. Видно, энергию жизни и самосознание она не потеряла.

Я ее экзаменую в самом деле основательно. Но она знает гораздо больше, чем требует учебная программа. Знания всесторонние и систематические. Ничего не могу поделать, в экзаменационном листе я должен написать «отлично».

— Ну как вы ей могли поставить «отлично»? — на следующий день спрашивает меня заведующий учебной частью. — Я же вас предупреждал, какой она человек.

— Да, вы меня предупредили, кем она была. Однако древнюю историю по программе курса она знает отлично. Если она по каким-то соображениям не может быть принята в институт, то отказывайте ей в приеме и не посылайте ко мне экзаменоваться, — отвечаю я довольно грубо.

Вижу, что заведующий учебной частью недоволен не только отметкой, но и моим ответом. Однако не могу поступить иначе и не вижу к тому оснований.