ТАШКЕНТ

 

В Москве мы с Милдой попадаем на Воронцово поле, в дом политэмигрантов. Через несколько дней там появляются и Рудис с Вилисом Буллисом, они вместе переходили границу.

Являемся в Латышскую секцию Коминтерна. Она помещалась на набережной Москвы-реки, около старого Кремлевского моста, напротив Дома правительства. Там нас расспрашивают о нашей деятельности в Латвии. Конечно, мне попадает за то, что самовольно взял с собою Милду. Однако организационных выводов не последовало.

Врачи находят, что я сильно переутомился, и посылают в дом отдыха в Голицыне. Но и после возвращения оттуда рекомендуют один год отдохнуть, не приступать сразу к учебе.

Нас с Милдой приглашают к председателю ЦК МОП? Е. Д. Стасовой. Она принимает нас очень сердечно, интересуется, как мы себя чувствуем, что намерены дальше делать. Говорю, что у нас никаких планов нет. Собирались учиться, но, если к учебе сейчас приступать нельзя, может быть, нам на некоторое время поехать в Ташкент, там у меня сестра.

Стасова обещает подготовить письмо в узбекское ЦК МОПР, чтобы там нам помогли устроиться и обеспечили всем необходимым. Через несколько дней мы с Милдой уезжаем в Ташкент. Рудис остается учиться в латышском секторе Коммунистического университета национальных меньшинств Запада имени Мархлевского.

В Ташкент приехали в конце 1930 года. В кармане у меня справка Латышской секции Коминтерна о том, что я являюсь политэмигрантом из Латвии и членом нелегальной Компартии Латвии с 1928 года. Это единственный документ, удостоверяющий мою личность и партийность, да еще письмо Стасовой. Так как в Латвии меня ищут, то

 

в Латсекции Коминтерна советовали изменить фамилию. В справке и в письме Стасовой я уже не Индзерс, а Цирулис. Рудис также больше не Вилке: теперь его фамилия Лацис.

Недолго гостим у моей сестры Эммы Соловьевой. Знакомимся с городом. У сестры хорошая трехкомнатная квартира. В ней она живет с мужем и сынишкой Всеволодом. Некоторое время можем жить у нее. Муж сестры Михаил Соловьев, командир пограничных войск, служит адъютантом начальника Среднеазиатского управления пограничных войск Быстрова. Он очень спокойный, добрый и аккуратный человек. Нас принимает очень любезно. Однако нам с Милдой непривычен такой спокойный и размеренный ритм жизни.

Через неделю обращаюсь к председателю ЦК МОПР Узбекистана. Хочу начать работать. Он меня встречает довольно холодно, разговор получается не тот, что со Стасовой. Узнав, что пока могу жить у сестры, он несколько успокаивается. Специальности у меня, по существу, нет. Моя квалификация пекаря тут не требуется. На хлебозаводе пока пекут всего два-три сорта хлеба, без всяких булочек и кондитерских изделий. Мои познания в малярном деле такие скудные, что о них я даже не упоминаю.

Мне предлагают идти работать на табачную фабрику «Уртак». Я понятия не имею, что буду там делать. Однако боюсь остаться без работы и принимаю предложение.

На фабрике меня назначают уборщиком. Дня три я усердно подметаю полы в цехах. К концу третьего дня ко мне подходит смуглая брюнетка. Расспрашивает, откуда я, что умею и как себя чувствую. Оказывается, она секретарь парторганизации фабрики. Узнала, что я кое-что соображаю в малярном деле, и говорит:

— Нет, эта работа, что вы сейчас делаете, не для вас. Я позабочусь, чтобы вам завтра дали более подходящее дело.

На следующий день я раскрашиваю этикетки на пакетах готовой продукции фабрики. В фабричной стенгазете появляется заметка о том, что я борец за свободу, который вырвался из застенков капитализма.

На табачной фабрике я проработал немного больше недели. Из МОПР поступило указание послать меня на более

 

подходящую работу. Мне кажется, это секретарь парторганизации позаботилась. Меня направляют маляром на строительство элеватора.

К моему удивлению, на стройке секретарь парторганизации беседует со мной подчеркнуто холодно и недружелюбно. Но зато председатель профсоюзного комитета здесь латыш Бернгард Витолс, очень сердечный человек, член партии с 1917 года. С ним мы скоро становимся друзьями.

Витолс информирует меня о положении на стройке. Радости мало. Тут работает много бывших раскулаченных, высланных из центральных областей России. Много вообще разных бродяг. Дисциплина труда низкая, к тому же в последнее время обнаружено несколько актов саботажа.

Что дисциплины нет, я и сам вижу. В бригаде маляров нас восемь человек. Но мои сотоварищи больше разговаривают, а когда что-нибудь сделают, то качество получается такое, что за подобную работу в Риге немедленно прогнали бы.

Правда, и снабжение продуктами плохое. Существует карточная система. Многого из того, на что выдаются карточки, вообще нет. Заработки низкие, и зарплата выдается с опозданием на месяц. Чтобы рабочие могли все-таки поесть в столовой, Витолс выдает специальные чеки на обед, «местные деньги», со своей подписью и печатью профсоюзного комитета. На всех этих трудностях спекулируют разные антисоветские элементы. Так я узнаю, что социализм строится совсем не так просто, как это мне раньше казалось, когда приезжал на экскурсию.

Через несколько дней мне случилось наблюдать, как, поднимая леса вокруг круглой секции элеватора, строители отрывают и поднимают вверх весь слой бетона, уложенного за предыдущий день. Это типичный акт саботажа. Концы лесов, упирающиеся в стену, вчера «по неосторожности» забетонировали, а арматуру не скрепили. Это особенно опасно при строительстве здесь, где требуется еще и сейсмическое крепление, так как в Ташкенте бывают землетрясения.

Парторганизация и профсоюзный комитет для предотвращения актов саботажа выставляют специальные посты,

 

которые должны следить за качеством работы. Однако саботаж продолжается.

После усиленной слежки с помощью специальных секретных постов некоторых саботажников удается раскрыть. Чтобы арестовать их, мобилизуют активистов, в том числе и меня. Вечером в одну дверь барака входят три чекиста, в другую — шесть активистов. Организатор саботажа, высокий здоровый блондин средних лет, стоит возле своей койки. Он чем-то занят. Заметив приближающихся к нему с обеих сторон людей, он сразу понимает, в чем дело. Бежать ему некуда. Кажется, совсем хладнокровно, не спеша, он берет лежащий рядом молоток, сильно бьет себя в висок и тут же падает замертво. Двух других саботажников удается задержать. Среди них один член партбюро. Но так как главный зачинщик умер, ораганизацию раскрыть не удается. Через несколько дней, очевидно в ответ на арест саботажников, ночью поджигают несколько складов. Рабочих начинают подстрекать к забастовке, используя их нарастающее недовольство в связи с плохим снабжением, задержкой зарплаты и другими трудностями.

Тогда созывается общее собрание рабочих. С сильной, захватывающей речью выступает Дыбенко, известный герой гражданской войны, который в то время работал в Ташкенте. Мне тоже хочется выступить, но я еще плохо знаю местные условия, боюсь что-нибудь напутать. После собрания обращаюсь к Витолсу, чтобы он помог мне получить работу отдельно от бригады.

В дальнейшем я работаю на втором этаже, а остальные семь человек — этажом выше. В конце недели оказывается, что я один сделал больше, чем они все вместе, и качество работы у меня выше.

Становлюсь .известным человеком на стройке. Все начинают говорить о каких-то особых моих методах. Меня приглашают на собрание маляров ознакомить остальных со своими приемами. Я могу рассказать только давно известные всем малярам истины: какой густоты должна быть краска, как завязывают кисть и какими должны быть движения руки, чтобы краска легла равномерно.

 

Пошли слухи, что моя работа неполноценная. Создается комиссия. Она признает высокое качество моей работы. Тогда мне начинают угрожать за то, что подрываю рабочую солидарность. Но тут уж у меня есть, что рассказать о борьбе рабочих и рабочей солидарности. Начинаю спор с малярами своей бригады. Спорю со всеми вместе, разговариваю с каждым в отдельности.

В этих спорах мне скоро удается завоевать на свою сторону большинство бригады. Дисциплина маляров и качество работы заметно улучшаются.

Но и меня эти споры многому научили. Я начал ближе понимать всю сложность социалистического строительства. В связи с гигантским размахом индустриализации появились новые промышленные центры, расширялись старые. Быстро нарастали потребности их снабжения. Справляться с ними удавалось далеко не всегда.

Особые трудности появились с реализацией лозунга о сплошной коллективизации и ликвидации кулачества как класса. Часть трудностей, конечно, порождали перегибы в этом деле. Однако я никак не мог понять, куда вообще должны деться ликвидированные кулаки. Самой политической формулой — в колхозы не принимать, с предприятий вышибать — они были поставлены в положение врагов Советской власти, даже если сами того не хотели.

Однако народ самоотверженно трудился, терпел все лишения и с энтузиазмом строил социализм. Народ переносил всё это во имя будущего, во имя сознания того, что он является ударной бригадой всемирной революции. Во имя этого и я был готов вынести любые лишения.

Скоро и Милда начала работать. Она получила место в библиотечном коллекторе.

Как-то вечером сестра высказала нам замечания насчет нашего образа жизни. Нам они показались неуместными и обидными. Решили с Милдой перебраться в общежитие. Там мы получаем отдельную маленькую комнатку. Счастливые, устроились в своем новом жилье и вечером легли спать. Однако через час уже оба просыпаемся. Наши постели полны клопов. Сначала недоумеваем: откуда они лезут? Потом

 

выяснили: падают на нас с потолка. Ночь спали по очереди: один спит, другой ловит клопов.

Начинается ожесточенная борьба с клопами. Кто-то сказал, что нельзя их давить, потому что на запах спешат другие. Собираем живьем, а потом сжигаем или бросаем в кипяток. Никаких химикатов нет. После громадных усилий в нашей комнате становится значительно меньше клопов, но окончательно их уничтожить не удается.

Прошло месяца три моей работы на стройке. Однажды меня вызывают в партбюро и спрашивают, не хочу ли я учиться. Хочу, говорю, но я уже назначен учиться в Коммунистический университет национальных меньшинств Запада в Москве. Меня уверяют, что и здесь есть такой же университет — Среднеазиатский коммунистический университет с отделениями пропагандистов и партийного строительства. Решаю согласиться. Начну здесь, а осенью, в случае чего, поеду в Москву.

В конце декабря 1930 года, под самый Новый год, нас с Витолсом вызывают в Среднеазиатское бюро ЦК ВКП(б) и направляют на первый курс Среднеазиатского коммунистического университета. Как семейный, получаю в общежитии отдельную комнату. Общежитие находится в бывшей мусульманской мечети. Она двухэтажная, квадратная. Вокруг замечательный фруктовый сад: абрикосы, яблоки. Мы живем в бывшей комнате муллы. Маленькая, чистая, светлая и, главное, без клопов. Чувствуем себя бесконечно счастливыми.

Курс учебы в Коммунистическом университете трехлетний. Но в те годы было принято всё делать ударным порядком. Самый популярный лозунг был «Пятилетку — в четыре года!» Свою трехлетку мы решили выполнить в два с половиной года и учиться без отдыха.

В комвузе студенты около двадцати национальностей. Это, главным образом, представители азиатских народов: белуджи, уйгуры, курды и другие. Русских мало, латышей — мы с Витолсом. Все члены партии или комсомольцы. Все студенты наряжаются в свои национальные костюмы, соблюдают свои обычаи. Белуджи только на шаровары расхо-

 

дуют по шестнадцать метров ткани. Питаемся все в общей университетской столовой. В свободное время студенты занимаются своими национальными играми и танцами.

Национального вопроса у нас не существует. Все относятся с большим уважением и терпимостью к национальным обычаям товарищей. Все студенты — бывшие партийные, советские и комсомольские работники.

Весь 1931 год учимся без перерыва и без всякого отдыха. Часть студентов не выдерживают такой напряженной работы и отсеиваются. Главным образом, это те, у кого слишком низкий уровень общего образования.

В феврале 1932 года вдруг созывается общее собрание студентов комвуза. В президиуме появляется председатель Среднеазиатского бюро ЦК ВКП(б) Карл Бауман, известный латышский революционный деятель. В короткой речи он сообщает:

— Басмачи развернули новое наступление. Натравленные империалистами вооруженные банды басмачей в нескольких местах перешли нашу границу из Афганистана и Китая. Части нашей Красной Армии разбили налетчиков, и сейчас опять везде наша граница закрыта накрепко. Однако разрозненные группы вооруженных басмачей продолжа ют бродить по нашей территории, появляются в кишлаках, терроризируют население и подстрекают к разным актам саботажа. От имени партии я призываю вас в качестве полит работников принять активное участие в окончательной ликвидации банд басмачей с тем, чтобы возобновить мирное строительство социализма в пограничных районах Среднеазиатских республик.

После нескольких коротких выступлений единогласно принимается резолюция:

— Временно прекратить учебу и всем участвовать в политработе по направлению Средазбюро.

— У кого есть вопросы? — спрашивает Бауман, когда резолюция принята.

Один из студентов подходит к Бауману и подает ему бумажку. Бауман зачитывает ее вслух всему собранию. Это справка врача о том, что студент, подавший ее, страдает

 

болезнью сердца. По залу пронесся смех. Все поняли, что студент заранее узнал о предстоящем собрании и запасся справкой у своей жены, которая была врачом.

— Ну и что вы хотите? — спрашивает Бауман.

— Я не знаю... я думаю... мне кажется, мне будет трудно, — выдавливает тот.

— Партийный билет у вас есть?

— Есть.

— Покажите.

Бауман берет партийный билет, открывает, заглядывает, кладет на стол:

— Ну хорошо, идите домой, отдыхайте.

Студент протягивает руку за своим партбилетом, однако Бауман накрывает его ладонью:

— Пока пусть останется у меня.

Повесив голову, студент уходит. Больше вопросов ни у кого нет.