ПЕРВЫЯ ТЮРЬМЫ.

 

Дело было такъ.

Я возвращался въ нашъ городокъ съ новой партіей сахарина.

Было раннее утро. Я вышелъ на станцію и направился къ извозчичьей бирже. Народу было мало. Передо мной вертелся какой-то маленькій человекъ, на котораго я обратилъ вниманіе топько потому, что онъ былъ горбатенькій.

Я селъ на извозчика, сказалъ ему свой адресъ и поехалъ. На нашей окраине извозчики были редкостью и меня удивило что за мной все время слышался стукъ разбитой извозчичьей пролетки. Оглянувшись я увиделъ горбача.

Все еще ничего не подозревая я вошелъ въ свою комнату и засталъ въ ней хаосъ... Все было перерыто. Прибежала хозяйка и сообщила мне обь аресте Юрьева.

«Горбачъ — сыщикъ, — я попался, какъ маленькій», мелькнуло у меня въ голове. «Нужно не медля идти пешкомъ на ближайшую станцію, сесть на поездъ и ехать обратно зъ Петроградъ».

«Но Юрьевъ безъ денегъ, у меня сахаринъ», — и мне захотелось передать его моимъ знакомымъ.

Я вышелъ въ садъ, перелезъ черезъ заборъ, вышелъ на реку и окружнымъ путемъ пошелъ къ нашимъ общимъ друзьямъ.

Вошелъ, поздоровался... И сейчасъ же стукъ въ дверь. На пороге чекисты, съ горбачемъ во главе... Ордеръ Чека на мой арестъ и обыскъ у меня на квартире.

Досадно... Пришлось подчиниться и я, окруженный тремя чекистами, снова пошелъ къ себе.

Впервые я шелъ по улице, какъ арестантъ. Было непріятно и какъ то обидно, что не сумелъ уйти отъ чекистовъ.

Въ уме я перебиралъ какое серьезное обвиненіе мне можеть быть предъявяено.

 

У меня было три вины передъ советской властью.

Первая моя вина состояла въ томъ, что въ начале революціи я былъ въ числе организаторовъ одного изъ военныхъ союзовъ.

Революція и последовавшій за ней развалъ арміи пошли изъ Петрограда. Оттуда-же пошла волна развала на фронтъ.

Тогда, казалось, нужно было соединить фронтъ съ общественными деятелями и въ томъ же Петрограде поднять другую волну — волну оздоровленія, которая могла бы докатиться до фронта.

На одномъ листе бумаги, подъ доверенностью, которая давала мне право выпускать воззванія для продолженія войны съ немцами, мною лично, были собраны подписи политическихъ и общественныхъ деятелей, начиная отъ председателя Гос. Думы М. В. Родзянко, перваго военнаго министра революціи А. И. Гучкова, П. Н. Милюкова, В. В. Шульгина, писателя Леонида Андреева, включая старыхъ соціалъ-демократовъ Г. В. Плеханова, Л. Г. Дейча, Веры Ив. Засуличъ, политическихъ катор жанъ Н. А. Морозова, Германа Лопатина, Новорусскаго и кончая соц.-революціонерами Б. Савинковымъ, Брешко-Брешковской и анархистомъ П. Кропоткинымъ.

Мы имели на своей стороне приблизительно 20% гарнизона. Въ нашей подготовке мы уже дошли до того, что намъ оставалось только сообщить день выступленія въ воинскія части, но тутъ то и произошла та заминка, которая обрекла весь нашъ планъ на полную неудачу. Въ последнюю минуту Волынскій полкъ заколебался и попросилъ отложить день выступленія. Это такъ подействовало на участниковъ союза, на воинскія части, что вся наша организація рухнула, какъ карточный домикъ.

Вторая моя вина заключалась въ томъ, что находясь въ Черкесскомъ полку Туземной дивизіи, участвовалъ въ походе ген. Корнилова на Петроградъ въ Августе 1917 года.

Въ Петрограде было неорганизованное офицерство. Нужна была точка опоры, вокругъ которой оно могло объединиться. Таковой являлась наша Туземная дивизія. Моя уверенность въ пользе и въ успехе выступленія была настолько велика, что я, будучи ночью дежурнымь на телеграфе, изменилъ одну изъ телеграммъ ген. Корнилова, чтобы сильнее подействовать на наше командованіе въ сторону выступленія.

Мы дошли до Петрограда и, несмотря на то, что отъ нашихъ

 

разъездовъ въ 10 коней бежали целые полки, возглавляемые Черновымъ и К-о, повернули на Кавказъ.

Наконецъ, третья моя вина передъ Сов. властью состояла въ томъ, что я, будучи въ хорошихъ отношеніяхъ съ Ком. войсками Петрогр. Воен. Окр. Полк. Полковниковымъ, зашелъ къ нему въ штабъ накануне большевицкаго переворота и былъ назначенъ помощникомъ коменданта Зимняго Дворца и, такимъ образомъ, участвовалъ въ его защите при взятіи его большевиками.

Однако, ни одно изъ перечисленныхъ преступленій ни разу не было причиной моего заключенія, ни разу не инкриминировалось мне, и не объ одномъ изъ нихъ Советская власть не знала.

На деле оказалось, что единственной причиной, которая повлекла за собой такія большія для меня последствія, была моя вина въ томъ, что я въ свое время кончилъ Кадетскій Корпусъ, Кавалерійское Училище, былъ офицеромъ и честно всю Великую войну пробылъ въ строю.

Наша комната была уже перерыта и я не понимаю для чего нужно было делать этоть вторичный обыскъ. Очень скоро я понялъ, что не во всехъ действіяхъ большевиковъ можно найти смыслъ.

Какъ потомъ оказалось, Юрьевъ ловко руководилъ обыскомъ, останагливая внимэніе чекистовъ на неважныхъ вещахъ и талантливо оперировалъ съ кой какими компрометирующими насъ документами, засунувъ ихъ въ газеты, лежавшія тутъ же. У меня были отобраны кинжалъ и какія то письма и на нихъ была выдана расписка, которыя такъ щедро раздаютъ чекисты, причемъ получать потомъ вещи по этимъ распискамъ никогда не удается.

Наконецъ, въ 11 часовъ утра, обыскъ былъ конченъ и въ 12 часовъ дня я, въ первый разъ, вошелъ въ тюрьму.

Это была моя первая тюрьма, и тогда мне и въ голову не приходило, что она только начало моего долгаго скитанія по тюрьмамъ. Мне все казалось, что это только недоразуменіе, которое быстро разсеется. Какъ часто потомъ виделъ явъ своихъ тюрьмахъ такихъ «новичковъ», которые такъ же думали, и, какъ часто, мне приходилось наблюдать ихъ разочарованіе.

Тюрьма была низенькая, маленькая, старенькая. Надъ зданіемъ возвышался куполъ и крестъ тюремной церкви. Кругомъ, шла маленькая стена. За ней снаружи стоялъ домикъ начальника тюрьмы, окруженный толстыми липами.

 

Камера, куда меня ввели, была большак комната съ обыкновенными окнами за решеткой, съ истертымь поломъ, совершенно голая и какая то пустая, необитаемая.

Посреди нея стоялъ массивный столъ и две скамейки.

Войдя туда, я увиделъ, что здесь весь нзшъ городъ. Бывшіе офицеры, судьи, два нотаріуса, торговцы, два доктора съ сыновьями студентами и Юрьевъ. Странно было видеть этихъ людей съ интеллигентными лицами, въ прежней одежде, лежащими и сидящими въ разныхъ позахъ на полу...

Я поцелозался съ Юрьевымь и онъ МНБ разсказалъ все что произошло въ мое отсутствіе.

Оказывается, что въ одни сутки арестовали всехъ офицеровъ, буржуазію и «аристократію». Обвиненія всемъ были предъявлены разныя: Съ буржуазіи просто требовали денегъ. Одного изъ судей обвиняли въ томъ, что онъ, срывая колосья на поляхъ, воровалъ у крестьянъ хлебъ. Нотаріусовъ прижимали, требуя отъ нихъ, чтобы они разсказали о комерческихъ дЬлахъ буржуазіи...

Наше дело, а въ частности Юрьева, было чрезвычайно глупо, но вместе съ темъ серьезно. У него якобы былъ найденъ «манифесгь» Ленина, въ которомъ высмеивалась большевицкая идеологія. Ему предъявили обвиненіе въ агитаціи и пропаганде противъ Советской власти.

Манифестъ былъ у него найденъ, переписанный на машинке въ трехъ экземплярахъ. Искали машинку, на которой онъ бывъ размноженъ и темъ хотели открыть его сообщниковъ. Очевидно и я попалъ какъ сообщникъ этого преступленія. Обвиненіе было глупо, но не такъ смотрели на дело наши следователи. Юрьеву на допросе прямо заявили, что его преступленіе настолько важно, что местныя властч не могуть взять на себя решеніе его участи и должны отправить его въ Петроградъ. Это была какая то странная, сумбурная и перепуганная психологія людей совершенно неуверенныхъ ни въ своей силе, ни въ своей власти.

Укладъ тюремной жизни, какъ мне потомъ въ томъ пришлось убедиться, здесь былъ сравнительно мягкій. Начальникъ тюрьмы относился къ арестованнымъ не плохо. Спали мы на полу, но съ одеялами и подушками изъ дому. Въ маленькомъ городишке у всехъ сохранились еще запасы продуктовъ и поэтому мы могли жить «передачами съ воли». Казенный паекъ былъ очень плохъ.

 

Въ то время въ Россіи начинался голодъ и на воле уже выдавали одну восьмушку фунта хлеба. Какъ же могли кормить въ тюрьме?

Въ 6 часовъ утра намъ давали кипятокъ и маленькій ломтикъ хлеба, въ 12 часовъ приносили большіе тазы, деревянныя ложки, а затемъ приходили кошевары съ котломъ и тазы наполнялись мутной водой, которая пахла воблой. Единственное качество этого «супа» то, что онъ былъ горячій. После обеда опять лоили кипяткомъ. Въ 5 часовъ дня та-же картина что и за обедомъ, только вода становилась еще светлее. Затемъ опять кипятокъ.

Я виделъ мелкихъ уголовниковъ, сидевшихъ на этомъ казенномъ пайке въ продолженіи двухъ месяцевъ. Они уже начинали пухнуть отъ голода.

Въ это время насъ еще водили въ маленькую тюремную церковь. Вся обстановка, страдающіе, молящіеся люди и сама молитва успокаивали и поднимали хорошее въ человеке. Кроме того хотя и издали, но мы соприкасались съ внешнимъ міромъ. Въ церковь допускались посторонніе.

Непривычно было по началу положеніе арестанта. Часто являлось желаніе встать, пойти куда-то, что-то сделать, вообще. проявить иниціативу... и тутъ стукало въ голову — ты въ тюрьме»

Время проводили въ разговорахъ, играли въ самодельные шахматы и шашки. Въ нашей камере не чувствовалось подавлен-ности. Большинство обвиняемыхъ никакой особой вины за собой не имело и въ этой маленькой захолустной тюрьме красоты большевицкаго терора еще не казались намъ такими ужасными.

Кое-кого иногда допрашивали, но съ разборомъ делъ чекисты не торопились. Раза два Юрьева водили на допросъ. Допытывали у него, где онъ досталъ манифестъ и какъ онъ его распространялъ, считая фактъ распространенія манифеста доказаннымъ.

Откровенно говоря, я до сихъ поръ не понимаю, какъ попалъ къ намъ этотъ дурацкій «манифестъ». Наверное кто нибудь далі. его Юрьеву прочитать и тотъ забылъ его уничтожить. Наконецъ, натретьемъ допросе, Юрьеву заявили, что дело его разберутъ въ въ Петрограде и его переведутъ туда.

Къ этому времени Юрьевъ заболелъ. На скачкахъ у него была. сломана нога и она нелравильно срослась, причиняя ему время отъ времени большія боли. Какъ разъ въ это время онъ оченьстрадалъ. Не желая съ нимъ разставаться и въ такомъ его положеніи отпу-

 

стить его одного въ Петроградъ, я предложилъ ему заявить, что знаменитый манифесгь передалъ ему я.

Юрьевъ такое заявленіе подалъ и черезъ два дня меня потянули въ Чека.

Это былъ мой первый допросъ. Допрашивали вяло, скучно и неумело. Имя, отечество, фамилію, где родился и т. д. Это всегдашній ихъ пріемъ и въ дальнейшемъ онъ мне страшно надоелъ. Спросили относительно «манифеста», я ответилъ, что далъ его Юрьеву. На это чекисты объявили, что меня отправятъ въ Петроградъ. Это решеніе какъ разъ совпадало съ моими планами.

Неопытность чекистовъ тогда была удивительна. Почему то попробовали обвинить меня въ сношеніяхъ съ иностранцами, чего на самомъ деле никогда не было.

Откуда выплыли эти «сношенія съ иностранцами», такъ и осталось для меня тайной. Но это обвиненіе, поднятое въ уездномъ захолустномъ городишке, где никакихъ иностранцевъ и быть не могло, потянулось черезъ всю мою жизнь до самого моего бегства изъ Соловецкой каторги. Тогда, конечно, я не обратилъ на это глупое обвиненіе никакого вниманія.

Въ середине сентября намъ объявили, что насъ отправляютъ въ Петроградъ. Къ этому времени въ тюръме узнали объ усилившемся терроре въ связи съ убійствомъ Урицкаго, и наша поездка казалась намъ уже не такой привлекательной. Но было поздно. Участь наша могла быть решена только въ Петрограде. Черезъ три дня въ 10 часовъ утра во дворъ тюрьмы пришелъ конвой, который долженъ былъ насъ сопровождать.

Меня непріятно поразило, что на двухъ человекъ даютъ 10 человекъ конвоировъ. Это означало, что мы важные преступники. Конвоиры эти были изъ существовавшей еще тогда красной, не арміи, а гвардіи, — въ штатскихъ шляпахъ, въ штатскихъ пиджакахъ, съ красными бантами на груди. Поверхъпиджаковъ подсумки съ патронами. Вооружены они были винтовками. Только у комиссара былъ револьверъ. Не сомневаюсь, что большинство изъ нихъ стрелять не умело.

Кась поставили въ середину и мы двинулись на вокзалъ. Тамъ намъ были готовы два сюрприза. Во первыхъ оказалось, что мы едемъ въ отдельномъ классномъ вагоне и, во вторыхъ, что мы поедемъ не одни... Насъ провожали...

Присутствіе интересной женщины подействовало на сопро-

 

вождавшаго насъ комиссара. Это былъ тотъ самый чекистъ, который допрашивалъ меня и Юрьева. Вначале его отношеніе къ намъ было сухо и оффиціально. Исполняя его приказанія, мы разговаривали только между собой и какъ-бы не замечали его присутствія. Онъ самъ первый подошелъ и заговорилъ съ нами, и темъ невольно всталъ въ положеніе ищущаго нашего общества человека. Разговоръ завязался и, въ результате, онъ разрешилъ намъ всемъ ехать вместе. Насъ посадили въ вагонъ, прицепили къ поезду, онъ тронулся и, черезъ четверть часа, мы быливъ одномъ вагоне. Комиссаръ подселъ къ намъ, начался разгозоръ совсемъ другого характера.

Казалось, что едуть не конвоиры иарестованные, аобыкновенные пассажиры, дружески разговаривающіе между собой. По прошествіи двухъ часовъ онъ уже бегалъ намъ за папиросами, а еще часа черезъ два, онь обещалъ хлопотать за насъ въ Петро-градской Чека, и я думаю, что онъ действительно хлопоталъ, — но имелъ тамъ слишкомъ мало весу и поэтому хлопоты его не повліяли на нашу, судьбу.

Но воть Петроградъ... Царскосельскій вокзалъ... Вышли, простились и пошли.

 

*

 

Знакомыя места.. Пересекли Фонтанку, Садовую, Морскую... Движеніе невелико... Какъ арестанты, идемъ посередине улицы... Извозчики, пешеходы, трамваи уступаютъ дорогу.

Наконецъ знаменитая «Гороховая 2». Вошли въ вестибюль, поднялись по лестнице, нась провели въ канцелярію.

Несколько «сотрудниковъ».

Некоторые похожи на рабочихъ, несколько интеллигентныхъ лицъ, но большей частью типичныя чекистскія физіономіи.

Трудно определить этотъ типъ. — Тутъ отбросы всего: націй: — еврейской, латышской русской; рабочаго класса: — неспособные подняться, но хвастливые и завистливые ученики и подмастерья; интеллигенціи: — неудачные адвокаты, чиновники. Уголовные преступники и т. д.

По внешнему виду они приближаются къ одному типу: Маленькая голова, очень скошеный, и безъ выпуклостей лобъ, маленькіе, острые, углубленные и близко другъ къ дру-

 

гу поставленные, немного косящіе во внутрь глаза. Видъ кретина.

Никогда нельзя сказать чемъ чекистъ былъ до революціиі Сами они объ этомъ не говорятъ, а если и говорятъ, то врутъ, а догадаться трудно. И кажется, что онъ такъ и родился чекистомъ.

Въ теченіе получаса на насъ никто не обращалъ вниманія. Дело обычное, — привели арестованныхъ.

На столахъ были разбросаны трофеи последнихъ делъ: Груды денегъ, кучи писемъ, фотограіфическія карточки, бутылки съ виномь и оружіе, — главнымъ образомъ шашки...

Около нихъ вертелось несколько вычурно-одетыхъ развязныхъ «сотрудниковъ» и две-три «сотрудницы» изъ тила часто встречавшагося на скэтингахъ и въ кабакахъ. Не техъ милыхъ гулякъ-товарищей, которые отъ души пользовались жизнью, а такихъ, единственная цель которыхъ была положить себе въ чулокъ.

Наконецъ двое чекистовъ подошли къ намъ и начали обыскивать. На этоть разъ отъ насъ ничего не отобрали... Затемъ одинъ изъобыскивающихъпредложилъ намъ идти за нимъ и насъ повели по корридорамъ. «Совсемъ какъ гостинница», — подумалъ я, когда мы остановились передъ № 96.

 

*

 

Камера, въ которую насъ ввели, была общая. Сажени три въ ширину и столько же въ длину. Одно окно во дворъ.

Помещалось въ ней около 50 человекъ. Теснота, духота и вонь.

На койкахъ, которыми она была сллошь заставлена, сидело по два, по три человека. Большая часть людей, чтобы дышать воздухомъ, стояла около открытаго окна.

Элементъ былъ самый разнообразный, — присяжный поверенный, офицеры, директоръ банка, докторъ, партія клубныхъ игроковъ и т. п.

Нельзя было не обратить вниманія на двухъ арестованныхъ калекъ, военныхъ инвалидовъ. На двоихъ у нихъ было две ноги и четыре костыля. Работать они, конечно, не могли и занялись,

 

«мешечничествомъ», т. е. возили муку изъ деревни въ Петроградъ. Ихъ арестовали за спекуляцію и уже несколько месяцевъ этихънесчастныкъ калекъ мотали по тюрьмамъ.

Среди арестованныхъ, я встретилъ двухъ знакомыхъ офицеровъ: Экеспарэ и Кн. Туманова. Они объяснили намъ, что нужно записаться у старосты камеры и подвели насъ къ отдельной койке со столикомъ.

На койке сиделъ высокій красивый старикъ, который очень ласково и любезно обратился къ намъ, спросилъ наши фамиліи, записалъ ихъ, предложилъ намъ посидеть у него и началъ разспрашивать, за что мы арестованы. — Мы разсказали.

Къ намъ подсели Экеспарэ и Тумановъ и мне сразу показалось страннымъ, что они, состоя въ какой то организаціи, слишкомъ откровенно разсказывали про нее въ присутствіи этого старика. Они даже советовались съ нимъ.какъ имъ отвечать на допросе.

Почему то мне этотъ старикъ не понравился и я держался съ нимъ очень сдержанно. Поговоривъ съ нами, нашъ староста указалъ намъ койку, которую намъ можно занять. Мы расположились на ней, подошли другіе арестованные и начался обычный тюремный разгозоръ.

Когда? За что? Какое обвиненіе.? И, вместе съ темъ, разсказы о себе...

Впоследствіи я привыкъ къ этимъ разсказамъ. Почти всегда повторяется одно и тоже. Взяли неизвестно за что, держатъ уже несколько месяцевъ безъ допроса и т. д.

День прошелъ спокойно. Днемъ «Гороховая» спитъ, живеть ночью.

Арестованные по очереди спали на койкахъ. Кое кого, не более двухъ — трехъ вызвали на допросъ. Къ вечеру настроеніе изменилось. Начались допросы. Арестованныхъ вызывали одного за другимъ.

Возвращались бледные, съ испуганными лицами. Угроза смерти стояла передъ ними.

Экеспарэ и Туманова допрашивали чуть ли не въ десятый разъ. Они вернулись и, опять, разсказали старосте подробности допроса. Оказалось, что ихъ организація раскрыта и отъ нихъ требуютъ, чтобы они сообщили все подробности. Мне опять стала непонятна такая откровенность. Старикъ скоро вышелъ въ канце-

 

лярію со спискомъ заключенныхъ. Я не могъ удержаться, чтобы не высказать Экеспарэ моихъ опасеній.

«Что вы!» — ответилъ онъ мне, «это мияейшій человекъ, профессоръ, его нельзя подозревать ни въ чемъ. Онъ сидитъ здесь уже три месяца, и такъ какъ его дело разбирается ионъ привлеченъ по какому то пустяку, то онъ пользуется привилегіями».

Допросы шли всю ночь. Все время гремелъ замокъ. Люди соскакивачи съ коекъ, ждали своей фамиліи и опять томились въ ожиданіи.

Только къ утру камера успокоилась и можно было задремать.

За ночь привели еще чегювекъ двадцать новыхъ арестованныхъ. Въ камере совершенно не хватало места. Черезъ того же старосту мы узнали, что къ вечеру будетъ разгрузка: допрошенныхъ арестованныхъ переведутъ въ другія тюрьмы.

Действительно, часозъ въ 6 вечера, дверь въ камеру растворилась шире обыкновеннаго и вошелъ комендантъ Гороховой, знаменитый палачъ Эйдукъ. Одетъ онъ былъ въ офицерскій китель, красные штаны и почему то сапоги со шпорами. Начался вызовъ арестоЕанныхъ для отправки. Онъ прочитадъ списокъ, отправляемыхъ на Шпалерную, затемъ въ Петропавловскую крепость, Дерябинскую тюрьму и прибавилъ, что все отправляемые должны быть, черезъ пять минуть, готовы со своими вещами.

Пришелъ конвой, принять арестованныхъ и въ камере стало свободнее.

Съ вечера камеру опять охватило безпокойство и жуткое чувство. Къ ночи привели арестованныхъ. Я ждалъ допроса, но насъ невызывали. Долго я сиделъ въ этотъ вечеръ съ Экеспарэ и Тумановымъ. Экеспарэ былъ спортсменъ. Мы говорили о скачкахъ, объ общихъ знакомыхъ, но чаще всего разговоръ переходилъ къ ихъ делу. Онъ мне разсказалъ о томъ, что состоитъ въ организаціи, которая поддерживается иностранцами — англичанами и что онъ веритъ въ успехъ. «Если мы не свалимъ большевиковъ иэнутри» — гозорилъ онъ, «англичане придутъ на помощь извне».

«Наша организація расшифрована, но есть другія, и мы всетаки победимъ», — утверждалъ онъ.

Допрашивали его, по его словамъ, чрезвычайно любезно:

 

папиросы, мягкое кресло, завтракъ, ужинъ, — все было къ его услугамъ.

Осведомленность у нихъ большая. Самъ онъ ничего не выдалъ но подтверждалъ то, что они уже знали. Имъ въ глаза онъ ругалъ болъшевиковъ и коммунизмъ, заявляя, что будетъ съ ними бороться. Несмотря на это, ему все время гарантировали жизнь. Не знаю, сознавалъ ли онъ опасность, или верилъ чекистскимъ обещаніямъ, но во всякомъ случае, держалъ онъ себя молодцомъ.

Съ княземъ Тумановымъ была несколько иная картина. Ему навалили кучу обвиненій. — Сношенія съ иностранцами, организація вооруженнаго возстанія и т. п. Допрашивали его грубо, все время угрожали разстреломъ, предлагая сознаться въ действіяхъ, которыхъ онъ не совершалъ. Его совершенно запутали и онъ нервничалъ.Большей частью свою виновность онъ отрицалъ. Не знаю, былъ ли онъ вообще виновенъ въчемъ нибудь серьезномъ. Онъ былъ совсемъ мальчикъ.

Часа въ два ночи я легъ на койку.

Не успелъ я заснуть, какъ вновь раздался грохотъ открываемой двери и въ камере появился Эйдукъ. Ка этотъ разъ вызывали на разстрелъ.

Это былъ первый вызовъ на смерть, при которомъ мне пришлось присутствовать.

Сердце у меня заледенело.

Въ камере стояла тишина. При грохоте замка люди, какъ всегда, приподнялись и, увидевъ Эйдука, замерли въ напряженныхъ позахъ. Большинство были бледные и дрожаі.и мелкой дрожью. Некоторые, чтобы отвлечь мысль и не поддаться панике, нервно перебирали свои вещи.

Самъ Эйдукъ былъ настроенъ торжественно.Громко, растягивая слова, онъ назвалъ фамилію Экеспарэ, Туманова, еще троихъ и прибавилъ, чтобы выходили съ вещами.

Сомненія не могло быть... Экеспарэ былъ спокоенъ. Тумановъ волновался, но сдерживался. Мне кажется, что въ нихъ всетаки теплилась надежда. Слегка дрожащими руками, увязывали они свои вещи. Я имъ помогалъ. Затемъ мы простились за руку и они вышли...

Въ доме повешеннаго не говорятъ лро веревку. Въ камере стояла гробовая тишина, люди опустились на койки и затихли.

 

Вдругъ, внизу на дворе раздался крикъ, но сейчасъ же зашумелъ моторъ автомобиля...

Онъ работалъ, но со двора не вышелъ. Вероятно казнь совершилась здесь же въ подвале, новымъвъ исторіи міра способомъ, — выстреломъ въ затылокъ впереди идущему смертнику.

Заснуть въ эту ночь никто изъ арестованныхъ не могъ...

Такъ прошло еще пять тяжелыхъ дней въ ожиданіи... днемъ было сравнительно легко, но эти вечерніе часы ожиданія, вызовы, после которыхъ люди возвращались разбитыми нравственно и физически или вовсе не возвращались, — эти ночи, прерываемыя шумомь заведеннаго мотора, визиты самодовольнаго палача Эйдука, — все это действовало тяжело и не оставляло много надеждъ.

Ровно черезъ неделю после нашего поступленія на Гороховую, часовъ въ 5 вечера, Эйдукъ прочелъ наши фамиліи и объявилъ, что насъ переводятъ въ Дерябинскую тюрьму.

Нагруженные вещами, окруженные конвоемъ, мы потянулись на край города.

Дерябинская тюрьма, когда то казармы морского дисциплинарнаго батальона, потомъ морская тюрьма, — одно время долго пустовала, но съ начала террора она была переполнена арестованными.

Стоитъ эта тюрьма на самомъ краю Васильевскаго острова, въ Гавани, на самомъ взморье. Конецъ былъ изрядный и, после долгаго сиденія въ душномъ помещеніи, при отсутствіи моціона, прогулка эта была не изъ пріятныхъ.

Условія жизни были здесь значительно лучше. Камеры были громадныя, — человекъ на двести, было много коекъ, и даже попадалпсь ночные столики. Люди, побывавшіе въ Петропавловской крепости, утверждали, что режимъ нашей тюрьмы нельзя было сравнить съ «Петропавловкой».

Камеры запирались только на ночь. Днемь мы могли ходить изь одной камеры въ другую. Надзирателей и охраны мы почти не зидали. Насъ выводили на работы, но оне были легкія, во дворе самой тюрьмы.

Не было здесь такихъ жуткихъ вечеровъ и ночей, и мы съ Юрьевымъ могли хотя бы выспаться.

Тюремный паекъ былъ тоть же, что въ Сольцахъ и на Гороховой. Не то супъ, не то грязная вода отъ мытой посуды... Я самъ

 

виделъ, какъ люди, сидевшіе на одномъ только пайке, рылись въ помойныхъ ямахъ, вытаскивэли оттуда селедочныя головки и, туть же съедали ихъ.

Всехъ арестозанныхъ было, вероятно, тысячъ около двухъ.

Вь той камере, где я сиделъ, преобладающимъ элементомъ были морскіе офицеры, обвиняемые въ контръ-революціонномъ загозоре. Затемь было много арестовэнныхъ самаго разнообразнаго состава, привлеченныхъ по делу Канегиссера, убившаго Урицкаго. По этому делу хватали кого попало. Былъ арестованъ докторъ Грузенбергь за то, что у него нашли адресъ знакомаго Канегиссера, членъ англійскаго кпуба за то, что после убійства на лестницу клуба вбежалъ Канегиссеръ. Среди арестованныхъ здесь были Н. Н. Кутлерь, Каменка, докторъ Ковалевскій, Ген. Поливановъ.

Хотя режимъ былъ не тяжелый, но угнетала неизвестность положенія.

Разстреловъ въ самой тюрьме не было, — приговоренныхъ увозили на Гороховую. Случалось это здесь не такъ часто.

Впрочемъ былъ случай, когда по ошибке разстреляли невиннаго вместо виновнаго однофамильца, котораго выпустили на волю.

Но что значила одна ошибка въ страшномъ сведеніи счетовъ большевицкой бухгалтеріи. Кровь Урицкаго взывала къ мести и былъ ли убитъ одинъ или два десятка лишнихъ офицеровъ или буржуевъ, это уже не имело никакого значенія для господъ положенія.

Тяжелое, угнетающее впечатленіе произвело на всехъ насъ известіе объ офицерахъ, которыхъ посадили на барку и утопили между Кронштадтомъ и Петроградомъ.

Мы все считались «заложниками» и наши фамиліи были напечатаны въ газетахъ. Заложниками кого? — хотелось спросить. Просто мы были темъ пушечнымъ мясомъ, темъ стадомъ беззащитныхъ людей, смерть которыхъ могла бы подействовать на всякаго, кто бы хотелъ пойти по стопамъ Канегиссера и убійцы Володарскаго.

Мы думали о бегстве и, какъ я себе представляю, побегъ мож-но было устроить, но я всетаки немного верилъ въ какую то законность и мне казалось, что настанетъ время, когда наше дело разберутъ и отпустятъ. Какъ тогда я былъ еще наивенъ!

 

Въ тюрьмахъ всегда жили, живутъ и будуть жить раэными несбыточными надеждами на освобожденіе. Такова тюремная психологія.

Мне недавно пришлось говорить съ дореволюціоннымъ политическимь заключеннымъ,и онь мне сказалъ, что и въ прежнее время заключенные поддерживали себя въ тюрьмахъ надеждами на амнистію и на досрочныя освобожденія. Онъ мне разсказалъ о своемъ товарище, твердо надеявшемся на кэкую то амнистію. За день до возможнаго ея объяеленія, его товарищъ заявилъ, что завтра онъ будеть свободень или умреть. На другой день, не получивъ амнистіи, онъ удушилъ себя. Надеждами на амнистію живутъ и теперь. Вначале Сов. власть ихъ щедро давала. Для заключенныхъ требовались конвой, помещеніе и хотя бы немного пищи. Всего этого не хватало. Хотя все вниманіе большевиковъ было обращено на организацію Ч.К. и ея учрежденій, хотя и были открыты все уцелевшія тюрьмы, всетаки, разруха, царствовавшая тогда подъ ихъ неумелымъ руководствомъ, не давала имъ возможности содержать столько арестованныхъ, сколько бы имъ хотелось. Поэтому решали вопросъ проще, — разстрелъ ипи свобода.

Въ тотъ годъ очень надеялись на октябрьскую амнистію. Я держалъ пари, что по ней выпустять не более 10% Дерябинскойтюрьмы, мой противникъ надеялся на 50 процентовъ. Изъ нашей камеры, въ которой было свыше 200 человекъ въ этотъ день выпустили троихъ. Да и то, вероятнее всего, что это освобожденіе состоялось не въ силу амнистіи, а произошло обычнымъ порядкомъ.

Легче всего было освободиться за деньги. Брали нелегально, брали и легально. Ч. К. брала офиціально. Следователи брали неофиціально. Брали, — и выпускали. Брали, — и не выпускали. Грабежъ шелъ страшный.

Кроме этихъ несбыточныхъ надеждъ на амнистію, были надежды и другія.

Намъ казалось, что не можетъ быть, чтобы англичане, видя какъ изнывають подъ гнетомъ большевизма люди, бывшіе ихъ верными союзниками и составлявшіе лучшую часть Россіи, не пришли бы имъ на помощь.

Но очевидно у англичанъ была другая точка зренія, и я не дошелъ до пониманія ее. Мне кажется, что покойный Леонйдъ

 

Андреевъ не далъ ничего реальнее и сильнее своего безсмертнаго сигнала тонувшаго корабля «S. O. S.».

Такъ какъ делать было почти совершенно нечего, то весь день проходилъ въ разговорахъ и хожденіи изъ одной камеры въ другую. Вставая утромъ, — ждали обеда, после обеда — ужина, потомь поверка и спать. Обыкновенно вечеромъ передъ поверкой одинъ изъ сидевшихъ съ нами священниковъ, а ихъ было довольно много, читалъ молитвы. Все пели хоромъ.

По субботамъ служили всенощную.

Моряки говорятъ: — «Кто въ море нё бывалъ, тоть Богу не молился». Я думаю, что многіе, посидевшіе въ тюрьмахъ, то же скажутъ о молитве въ заключеніи. Недаромъ церковь вместе съ «плавающими» поминаетъ и «плененныхъ».

Какъ то на молитве некій Крутиковъ , арестованный за бандитизмъ (просто за грабительство), началъ говорить о «глупости молитвы».

Я приказалъ ему замолчать. Юрьевъ поддержалъ меня.

На другой день Крутиковъ отправился къ коменданту. Что онъ говорилъ тамь, я не знаю, но явился коменданть, вызвалъ Юрьева и приказалъ ему отправиться въ карцеръ.

Юрьевъ началъ возражать, я хотелъ заступиться за него и тоже ввязался въ разговоръ. Видимо интересы бандита были ближе коменданту и онъ отправилъ насъ обоихъ въ карцеръ...

Это было маленькое, совершенно темное, сырое и холодное помещеніе и сутки, которые мы тамъ провели, были действительно очень тяжелы.

За то время, которое я провелъ въ Дерябинской тюрьме, черезъ тюрьму прошло множество народу.

Раза два въ неделю приводились новыя партіи арестованныхъ. Въ октябре къ намъ привели партію изъ Петропавловской крепости. Крепость была совершенно очищена отъ арестованныхъ. Они разсказывали о тамошнихъ ужасныхъ условіяхъ жизни! Спали они на голомъ полу, въ такой тесноте, что лежали другъ на друге. Все они были во вшахъ. Пища имъ выдавалась два раза въ неделю. Обращеніе конзоя было самое грубое. Эти арестованные резко выделялись среди сравнительно чистыхъ Дерябинскихъ обывателей.

Иногда, очень редко, появлялся комендантъ со спискомъ

 

отпускаемыхь на свободу и все жадно слушали въ надежде услышать свое имя...

 

*

 

Чаще вызывали на допросъ — на Гороховую... Мы уже больше трехъ месяцезъ сидели безъ допроса. Въ ноябре мы услышали наши фамиліи.

Вновь потянулись мы по линіямъ Васильевскаго остроза, по Набережной, черезъ Николаевскій, мостъ мимо памятника ПетраВеликаго и Исаакіевскаго собора на Гороховую, и, снова, знакомая камера № 96.

Тамь ничего не изменилось, только вместо любезнаго старика провокатора — старосты, сиделъ очень приветливый молодой человекъ.

Мы познакомились. Молодой человекъ оказался эс-эромь Д—мъ. Онъ зарегистрировалъ насъ и сталъ любезно интересоваться нашимъ деломъ.

Вспомнивъ о ненужной откровенности Экеспарэ и Кн. Тумаыова, мы на этотъ разъ были еще сдержаннее, чемь съ любезнымь старикомъ, и оказались совершенно правы.

Очень скоро, ЕО время его отсутствія, другіе арестованные предупредили насъ, что и этоть староста правокаторъ. Въ дальнейшемъ держали мы себя съ нимъ корректно и даже предупредительно, но ни въ какія разговоры не пускались.

Среди закпюченныхъ, совершенно неожиданно, мы увидели наше начальство — коменданта Дерябинской тюрьмы Неведомскаго.

Еще только две недели тому назадъ, онъ ходилъ по тюрьме и грозно кричалъ на выглядывающихъ въ окна арестованныхъ: «Оть оконъ!... Стрелять буду»!...

Онъ прозоровался и сиделъ здесь, голодный и жалкій. Увидавъ у нась еду, онъ, съ улыбами и ужимками, подошелъ къ намъ и попросилъ есть. Мы не отказачи. Разговаривать и сводить съ нимъ счеты мне было просто противно.

За эти дни, которые мне пришлось просидеть на Гороховой, я былъ свидетелемь наивной веры въ советскую законность.

Для того, чтобы войти въ нашу камеру, нужно было пройти маленькій корридорчикъ, ведущій въ уборную и на лестницу, по которой приводять арестованныхъ. Какъ то вечеромъ, мы

 

стояли въ корридоре и разговаривали. Дверь открылась и къ намъ ввели чисто одетаго, среднихъ летъ, мужчину.

Войдя, онъ поклонился намъ и, не снимая котелка, всталъ у стенки. Мы продолжали разговаривать. Такъ прошло минутъ двадцать. Видя, что это соасемъ еще нестрелянный воробей, я подошелъ къ нему и предложилъ ему лройти въ камеру и зарегистрироваться у старосты.

«Нетъ, благодарствуйте», — ответилъ онъ, «я сейчасъ былъ у следователя, и онъ сказалъ, что я здесь по недоразуменію, онъ обещалъ, что мое дело сейчасъ разберутъ и я сейчасъ же буду отпущень».

Я его спросилъ, въчемъ его дело. Онъ ответилъ, что его фамилія Схефальсъ и что онъ, владелецъ торгового дома Эсдерсъ и Схефальсъ, часз два тому назадъ направляясь къ своей дочери, живущей на Гороховой, поднимался по лестнице ея дома. Въ это время, изъ одной квартиры, спускалась засада, которая его схватила и привела сюда. Схефальсь былъ совершенно уверенъ, что будетъ немедленно освобожденъ.

За три месяца я уже наслышался много такихъ разсказовъ и, зная, что такое на языке Чека — «присядьте, ваше дело сейчасъ разберутъ» , я разсмеялся и посоветоваль ему всетаки зарегистрироваться и озаботиться полученіемъ кусочка койки. Онъ опять поблагодарилъ, но предпочелъ стоять.

Я ушелъ въ камеру, пробылъ тамъ часа полтора и вернулся въ корридоръ. Схефальсъ все еще стоялъ. Мы разговорились и я предложилъ ему пари на одну селедку, что пока его дело будутъ разбирать, онъ «присядетъ» не меньше, какъ на месяцъ и, кроме того, заосвобожденіе ему лридется заплатить большую сумму.

На самомъ деле онъ, ни въ чемъ не повинный, «приселъ» на четыре месяца и Чека буквально вывернула ему карманы.

Сторожилы Гороховой разскаэали мне еще более трагикомическій случай:

Арестовали купца. Пришли къ нему на квартиру, обыскали, предъявили ордеръ на арестъ, окружили конвоемъ и повели. У него жилъ племянникъ, парень летъ 20-ти. Увидевъ, что дядюшку арестовываютъ, онъ решилъ не оставлять его, узнать куда поведутъ и отправился за ними. Они идутъ по городу, выходятъ на Гороховую, онъ — идетъ следомъ. Входятъ въ ворота, — входитъ и онъ. Поднимаются по лестнице, — онъ идетъ. От-

 

крываютъ дверь въ камеру, вводять дядюшку, — и онъ. Камера запирается и проскальзываетъ этотъ; дядюшка съ ллемянникомъ остаются вместе. Провели первую ночь, думаютъ дело разберуть и племянника выпустятъ. Просидели такъ день и ночь. Еще сутки. — Никакого движенія. Тогда начали советоваться, какъ быть. Разсказали арестантамъ, — было много смеху, но надо было какъ нибудь выкручиваться. Черезъ старосту доложили коменданту. Черезъ несколько сутокъ комендантъ пожаловалъ въ камеру. Племянникъ проситъ его выслушать. Комендантъ снизошеть и племянникъ разсказалъ ему такую исторію: Шелъ онъ по Гороховой, захотелось ему оправиться... — видитъ открытыя ворота, онъ и зашелъ... заблудился и попалъ въ камеру...

Говорять, что выслушавъ этотъ разсказъ, комендантъ заревелъ отъ оскорбленнаго самолюбія:

«Какъ? Весь Петроградъ, вся Россія, весь міръ знаетъ Гороховую 2! А ты, сукинъ сынъ, зашелъ сюда оправиться...!»

Не знаю, чемъ руководствовался, въ данномъ случае, комендантъ, но племянника, какъ разсказываютъ, выпустили.